Див

Павел Деникин, 2023

Какая сила управляет старинным столом погибшего автора? Что скрыто в рукописях и почему они не горят, как и у Булгакова? Приключения смотрителя музея на этих вопросах только завязываются, скоро он столкнётся с тайным наследием Ивана Грозного, хортами и призраками, а читатель ощутит всю мощь бузины.

21

Последняя запятая получилась жирной и совсем не каллиграфичной. Она не заканчивала предложение, но и текст из-под пера смотрителя, пребывающего в здравом уме, а не в «отключке», завершился каракулями.

Виктор Ильич не испытал той чудовищной пульсирующей боли, как тогда, выводя «ВЕРНИ» на листке. Присутствовало лишь сугубо неприятное ирреальное ощущение марионетки.

Каким образом всё-таки писал романы Александр Клинов? Есть ли что-то схожее с состоянием Виктора Ильича, или смотритель на самом деле всего лишь марионетка?

Задавая вопросы, Виктор Ильич вспомнил об одном деловом письме, адресованном ему Кошмарным Принцем незадолго до гибели. Он намеревался отдать письмо матери писателя (но так и не решился расстаться) и потому захватил его из дома в музей, когда переезжал сюда на временное место жительства. Если он найдёт письмо, то запросто сможет…

Занятый мыслями, Виктор Ильич отъехал на офисном кресле от стола и в секунду, когда взгляд должен переместиться на дверь, боковым зрением усёк движение на столе. Он медленно поднял голову, чуя неладное, и увидел то, чего никак не ждал. Не доверяя зрению, Виктор Ильич подкатил к столу. И долго смотрел на явление, боясь что-либо сделать.

Если глаза его не обманывали, это были сожжённые и исчезнувшие листы, повествующие о Чудине белоглазом, они лежали по правую руку от центра стола. Бумага корява, края обгорелые, текст во многих местах подпорчен, но в целом порядок. И это листы, исписанные им, Виктором Ильичем. Вот уж истина: рукописи не горят! Но по канонам готики… или мистики не должны ли листы быть в первозданном виде? Он, не отдавая себе отчёта, потёр опалённое место на руке, продолжая тупо взирать на проклятые три листка, которые, пусть и сожжённые при необычных обстоятельствах, но были сожжены. В голове Виктора Ильича «чудесное» появление ассоциировалось с воскрешением кремированного человека. Он боялся прикоснуться к корявой бумаге. Просто боялся. Даже пошевелиться.

Неуверенный в своих действиях, смотритель протянул-таки руку к листам. Так или иначе, их нужно было убирать со стола. Но он не мог пересилить себя, прикоснуться к ним. Ситуация патовая.

— Давай по порядку, — одними губами прошептал Виктор Ильич и медленно убрал от листов занесённую руку. Снова откатился, следя за столом. Встал и бесшумно покинул кабинет-студию. Где-то в подсознании зиждилась надежда, что, вернувшись, он не обнаружит погорелую бумагу, что это — галлюцинация. Ведь он, в конце концов, не прикасался, не осязал листы-подкидыши, так почему им не быть плодом воспаленной фантазии!

Спустившись в квартирку, Виктор Ильич перерыл корреспонденцию, счета, документы. Добрался до старых газет с занимательными статьями, которые, как и письмо, притащил в музей, чтобы почитать на досуге, но до них и тут не добрался, и только в подшивке журнала «Офицеры» за прошлый год отыскал искомое. Он открыл конверт и выудил сложенный втрое лист бумаги. Подошёл к свету, вгляделся в убористые слова. Конечно же, он помнил почерк Кошмарного Принца: его трудно изменить… Но легко подделать. Виктор Ильич нервозно отмахнулся. Уж в чём в чём, а в подлинности данного письма нет сомнения. «А мог ли он заставить кого-то написать письмо под диктовку?» — снова подкинуло подсознание.

— Да я же помню его почерк со школы! Что за бред в башку лезет! — психанул смотритель и с остервенением отшвырнул письмо. Почерк письма не имел даже отдаленного сходства с каллиграфически правильными округлостями букв, которым «писал» Виктор Ильич. И сомнение в подлинности почерка в письме против желания и здравого смысла закралось в смятенную последними происшествиями душу смотрителя.

Он позвонил Надежде Олеговне.

— Алло? — услышал Виктор Ильич заспанный и родной голос. Сердце сжалось: он её разбудил. Олух!

— Это я, — сказал он и представил, как она вскакивает на кровати.

— Витя? Что стряслось?!

— Стряслось. Извини, не дождался утра. Я олух!

— Хватит молоть чушь, Виктор! Говори.

— Скажи, где находятся рукописи твоего сына… те, что он писал авторучкой? Мне важно их увидеть.

— Их нет…

— Как нет?

— Так! У него был пунктик: перенеся текст в компьютер, он устраивал из рукописи костёр… и радовался этому, как ребёнок.

— Господи…

— Объясни мне, что всё-таки происходит?.. Ты продолжаешь писать новый роман?

— Я не могу по телефону… Неужели у тебя ничего нет?!

— Нет. Хотя постой… у меня где-то есть рассказ… ксерокопированный. Володя однажды втихаря снял копию на память.

— Скинь мне на почту! — воскликнул Виктор Ильич.

— Я тебе его привезу.

— В смысле, ты мне его привезёшь? — не понял Виктор Ильич.

— Первым же рейсом.

— Надя…

— Не спорь, Витя! Я имею право знать, что там у тебя происходит… Как-никак Саша мой сын!

Да, и сын оставил родителям чёртову уйму денег, которую они не тратили попусту. Организовали фонд помощи детям с сердечно-сосудистыми заболеваниями; помогли в реставрации храма в одном из захолустных сёл (порыв как будто бы понятен, но почему выбор пал именно на эту церквушку, Виктор Ильич не выяснял, не лез в душу); ежегодно проводили литературные конкурсы для молодых авторов; построили музей имени своего сына… Похоже, он здорово Клиновых напугал своим прилётом, раз она теперь решила сама всё бросить и прилететь. А ведь Надя не очень жаловала самолёты. Виктор Ильич не хотел спорить. Мог бы, но не хотел.

— Хорошо. Только не забудь рассказ.

Виктор Ильич захотел выпить «валокордина», но, вспомнив о фармакологических свойствах (в частности: о гипнотическом эффекте), передумал. Лучше трезво оценивать ситуацию, чем под лёгким кайфом и с убийственно заторможенным спокойствием. И слово «убийственным» — не фабула, а самая что ни на есть возможная развязка всей этой треклятой истории. Кто знает, на что ещё способен бузиновый стол, при условии, что дело в нём. А вот сто граммов водки пошли бы впрок… Где только взять среди ночи?

Смотритель вернулся в кабинет-студию.

Три обгоревших листка по-прежнему лежали по правую сторону от центра стола. Если это действительно галлюцинация, то неправдоподобно затянувшаяся. Оторопь сковала ноги, и приблизиться к столу мужчина, успевший юнцом нюхнуть пороха войны, не в силах был себя заставить. Не знал, что делать. Ночное время сжимало свою пружину, поджидая момент максимального напряжения, чтобы разжать её и выстрелить в небо солнечным диском, дать миру очередной день. Всё естество Виктора Ильича противилось желанию сесть за стол, за поганое бузиновое проклятье. А стол манил… манил, отзываясь в самой-самой глубине души тонким звуком забытой кувиклы. И звук тот отчего-то не прибавлял спокойствия: немузыкальный он был, ничего общего с русской флейтой.

Стол манил и отталкивал. Виктор Ильич впервые подумал о себе, как о наркомане. Он не просто знал, он был уверен, что погибнет, но не мог себя остановить. Ведь он не настолько глуп, чтобы отрицать сверхъестественное, творящееся со столом… и вокруг него… Кого? Стола? Или смотрителя? Виктор Ильич повязан со столом крепкими узлами. К сожалению, уже повязан. Он это чувствовал. Чувствовал ли подобное Саша? Он сел за этот стол, чтобы разгадать загадку, но не приблизился к ней до сих пор. Зато наваливались новые вопросы, и Виктор Ильич уже сомневался в готовности искать ответы на них. Всё как-то слишком… необычно. Смотритель попытался найти другое слово, но более подходящего не нашёл. Если бы он не поставил себе цель разобраться в самоубийстве Александра Клинова (таком очевидном для всех) и здесь бы сейчас работал другой смотритель, совершенно посторонний человек, произошло бы с ним то, что произошло с Виктором — храни Бог его душу! — Ильичом или стол продолжал бы стоять сиротой казанской ещё долгие годы, пока какая-нибудь бестолочь не села за него? Даже если бы за стол сел (чисто гипотетически) другой человек и взял бы в руку «Waterman», стало бы происходить хоть что-то? Случилась бы с ним «отключка»? А если бы случилась «отключка», продолжил бы он эксперимент? Скорее всего, этот человек свалил бы, не сдав дежурство.

Желание свалить сейчас преобладало и у Виктора Ильича. Потому и ноги сковало.

«А если всё-таки сбежать? Бежать без оглядки. И забыть про это всё!» — Виктор Ильич готов был поддаться шалой мысли. Но ведь кто-то… та же Надежда… найдёт недописанную рукопись нового романа и захочет дописать! Вполне вероятно, так и будет. Что же, что же придумать?.. Сжечь! Сжечь несчастные исписанные страницы, как сжигал их Саша Клинов… Стоп! Сжигал-то он готовые рукописи.

«А не готовые… Не горят?»

Хуже. Они, как Феникс — возрождаются из пепла! И где уверенность, что стол (для простоты возьмём за аксиому, что во всём виноват стол) даст сжечь рукопись? Может ли быть такое: стол скрутит его артритом, превратив в немощного калеку, и подожжёт вместо рукописи?

Виктор Ильич посмотрел на ноги, надеясь силой взгляда (если уж сила воли отказывает) сдвинуть себя с места, и увидел предмет, который отвечал на его вопрос. Здесь, за этим столом, может случиться всё, что угодно! Под ногами валялся перочинный ножичек. Не лежал, а именно валялся: такое складывалось впечатление. Его сюда не положили, не подкинули, он валялся здесь, будто после предолгого странствия в чужих мирах, облепленный невидимой пылью и грязью. И он сложен! Ножичек сам не сложился бы. Виктору Ильичу этого ли ни знать! Нужно приложить усилие, чтобы сложить ножичек.

И кто-то усилие приложил.

Что бы ни значило появление перочинного ножичка, Виктора Ильича бузиновый стол окончательно оттолкнул.

Смотритель был уверен, что вышел из кабинета-студии…