Не время для человечности

Павел Бондарь, 2020

Где-то посреди пространства и времени существует место, которое некоторые его обитатели называют Выворотом. Там пересекается множество судеб, что принадлежат самым разным людям, зачастую совершенно незнакомым друг с другом. Истории их жизней странны и неопределенны, но сами они этого обычно не замечают, и лишь некоторые задаются одними и теми же вопросами. Почему мир таков, какой он есть? Как и чем они связаны? Что на самом деле такое жизнь и кто в ней они? Когда героям открывается, что их реальность – вовсе не то, чем она казалась, каждый делает свой выбор. Их мысли, слова и поступки, которые часто представляются отрывочными и незначительными, снова и снова мелкими мазками складываются в большую картину, у которой нет ни автора, ни единственно верного толкования. Для тех, кто попал на эту бесконечную спираль, есть только один выход – понять, с чего все началось. Содержит нецензурную брань.

IV. НА ТРЕТЬЕМ БЕРЕГУ ЛЕТЫ

Номер второй. Код — 121. Классификация: обычный день, реален-нереален, последовательно. Мы имеем дело с той же петлей времени, но уже с попаданием в сон в определенный момент, затем — на следующий уровень сна, и так далее, после первого все следующие циклы на один уровень менее “реальны”, чем предыдущий. Повторение циклов — бесконечно. Порядок прямой и обратный.

Отрывок из неизвестной ночной телепередачи

Предисловие. Об отстраненности

Ироническая отстраненность — вот единственный способ не расстраиваться.

Бел Кауфман — “Вверх по лестнице, ведущей вниз”

Был уже поздний вечер, когда из кабинета на втором этаже современного офиса вышел человек, который проводил в этом кабинете большую часть своего рабочего дня. Он обошел все помещения, проверяя, ушли ли домой все штатные сотрудники. Заперев все двери, он подошел к автомату с кофе и набрал на пульте какую-то комбинацию. Панель стены справа от автомата отъехала в сторону, открывая взгляду слабо освещенный коридор с ведущей вниз лестницей. Человек спустился по ней к единственной двери, стальной и бронированной, с узким окошком примерно на уровне глаз, четыре раза постучал. Окошко открылось, и человек обменялся с тем, кто находился за дверью, несколькими короткими фразами, после чего принял через окошко тонкую стопку бумаг и, развернувшись, поднялся назад в основной коридор офиса, при помощи еще одной комбинации на пульте аппарата с кофе вернув панель стены на место — так, что никто бы не подумал, что за этой панелью что-то есть. Он направился на балкон, сел в кресло и бегло просмотрел содержание полученных документов. Удовлетворенно хмыкнув, человек вернулся к первой странице и принялся читать первую расшифровку.

“История, которую я собираюсь вам рассказать, не только не принадлежит мне (забавно, но я услышал все это вчера от человека, с которым мне выпало делить купе в поезде, что ограничивает мое авторское участие от первого лица этим коротким комментарием в скобках, в то время как остальная часть текста за их округлыми границами — дословный пересказ со слов моего странного попутчика, который — не уверен, желаете ли вы знать, но все же — только завершив свой рассказ, сошел на ближайшей станции и бросился под встречный поезд), поскольку я прочел ее, когда так же, как и сейчас, ехал в поезде, а мой сосед по плацкарту на нижнем месте достал из сумки на поясе конверт, из которого извлек кучу листов бумаги, и принялся их внимательно читать, почти изучать, делая при этом пометки в маленьком блокноте, и я, слегка свесившись вниз, сумел не отстать и зафиксировать в памяти все детали истории, которую эти листы хранили, и даже когда через пару часов этот человек, спрятав блокнот и ручку в карман рубашки, а листы в конверте — в сумку, сошел на станции, за которой даже поздним вечером через запотевшее окно угадывался пасторальный пейзаж, я помнил все в точности; но даже историей в полном смысле этого слова не является: у нее нет ни обычно свойственного историям начала, за которое я мог бы ухватить ее, усадить напротив и начать описывать, ни сколько-нибудь внятного завершения.

Она просто существует где-то во времени, замкнутая в бесконечно вертящийся круг, с каждым оборотом выглядящий несколько иначе, чем во время предыдущего; или же находится за пределами времени, где сложно быть уверенным в том, что у сюжета вообще есть какие-то детали, которые можно было бы при помощи языка перевести в текст.

Ее природа туманна и загадочна, как и действующие лица. Что вы о них скажете: это люди, отдельные личности с собственными мыслями и чувствами, или это просто оторванная от реальности пьеса в бессчетном числе актов, что разыгрывает у себя в воображении одно-единственное существо, таким чудным способом спасаясь от скуки посреди… Ну, в общем, посреди чего бы оно ни сидело в своем, должно быть, тоскливом одиночестве? Вдруг никаких персонажей и нет, а история эта — как мышеловка, ловушка для каждого, кому хватит неосторожности ее прочесть, уже всей пустотой своей западни выжидающая, чтобы сделать героями любого из вас?

А что насчет самих событий, которые происходят с персонажами или персонажем, они-то хоть существенны и важны, или же действие второстепенно, а значение имеет только сам факт наличия у рассказчика желания выразить что-то, что ему страшно, не позволено совестью или здравым смыслом, невозможно, в конце концов, выразить прямо, рискнув при этом рассудком?

Может это и не желание вовсе — кому какое дело до желаний — а потребность, нужда в раздирании себя на части в попытке описать вещи и ощущения, неподвластные возможностям испытывающего их организма — если это организм?

Возможно, и потребности тут ни при чем, а рассказ пишет провидение, выбрав для этого физическую оболочку и полностью заменив населявшую ее личность раскаленным свинцом своей воли, заполняющим самые дальние закоулки сознания того, что еще вчера можно было бы принять за человека.

И не случится ничего удивительного, если в течение повествования что угодно из вышесказанного вдруг изменится, меняя тем самым и саму историю, угрожая даже ее завершению и сохранению ее где-нибудь помимо моей памяти. Предлагаю вам ущипнуть себя — ну, знаете, на случай, если кому-то из нас это снится. Я бы не стал просить вас о таком в иных обстоятельствах, но у меня уже вся рука в синяках от щипков.

Итак, снимайте обувь — и добро пожаловать на поле из алмазных игл, или в историю о странностях, что вот-вот приключатся со странными людьми при весьма странных обстоятельствах. Встретимся по ту сторону. Если нам повезет”.

Утро. Последнее тихое утро

Он жил, скрывшись от всех тревог мира, от собственных неудач и бед. И едва ли кто решился бы осудить это его решение, и я не встречал никого, кто назвал бы это трусостью; зная все, через что ему довелось пройти, разумеется. Однако мне всегда казалось, что где-то глубоко в душе это изгнание гнетет его, хоть он и не подавал виду. Но изредка я все же замечал: прервавшийся смех, секундная досада, задумчивый взгляд, устремленный в никуда. Он не сумел окончательно смириться со своим поражением.

Документальный фильм “Жизнь и борьба Беспалова”

Одним пасмурным августовским утром я вышел на крыльцо своего дома, сел в кресло и закурил трубку.

Мой дом находится на вершине зеленого холма, почти на самой опушке леса. Лес окружен горами, перед домом раскинулись бескрайние луга, неровную поверхность которых расчерчивают две линии. Первая — широкая кривая реки, берущей начало у подножья гор; покоренная несколькими небольшими деревянными мостами, она несет свои воды совсем рядом с моим домом; вторая, по другую сторону дома, у самой опушки леса — узкая прямая мощеной желтым камнем дорожки, аккуратной и ровной, ведущей к железнодорожной станции, которую можно было разглядеть далеко впереди. Впрочем, если не стараться, то станцию можно было и не замечать, и тогда пейзаж имел облик почти первозданный.

Можете представить, какой чудесный вид открывается с моей веранды, и как приятно мне сидеть там часами, наслаждаясь уединением и безмятежностью мира вокруг. Так я поступил и тем утром — сидел, курил, думал о чем-то отвлеченном, возможно даже ненадолго вздремнул — незаметно для себя.

Чем еще, как не мимолетной полуденной дремой можно было объяснить тот факт, что, когда я прервал свое праздное времяпрепровождение и решил вернуться в дом, я обнаружил у себя на пороге запечатанный и изрисованный зеленым маркером конверт, которого там до этого определенно не было?

Это очень странно — находить не принадлежащие тебе вещи у себя дома, особенно — когда живешь на таком приличном расстоянии от цивилизации. Никакой информации о получателе или отправителе на конверте не было. Подняв его с пола, я открыл дверь и зашел на кухню. Осторожно прощупав находку, я вскрыл ее, разрезав ножом для бумаг.

Внутри оказалась стопка исписанных от руки страниц — судя по тому, что я позже понял из их содержания, это был фрагмент или фрагменты какой-то книги — и письмо. Письмо явно было адресовано не мне — человек, написавший его, обращался к девушке. Должен признаться, что, читая текст, я чувствовал себя весьма неловко — он имел довольно личный характер, и вряд ли автор был бы рад, узнав, что его письмо читает человек, которому оно не предназначалось.

Там не менее, я дочитал до конца и, сделав определенные выводы о личности написавшего это, принялся за стопку страниц. Это заняло у меня почти все время до ужина — иногда я делал перерывы и выходил на улицу, чтобы покурить и обдумать только что прочитанный отрывок.

Расправившись с текстом этой повести — если это была повесть, а не случайные куски различных произведений — я поужинал и стал думать, как распорядиться этой неожиданной посылкой, попавшей ко мне явно по ошибке. Так ничего и не решив, я начал складывать все содержимое конверта обратно, и только тогда заметил небольшой клочок бумаги, поначалу ускользнувший от моего внимания.

Почерк был иной, нежели в письме и на страницах повести — аккуратный, почти каллиграфический. Небольшой текст представлял собой инструкцию для получателя посылки. Мне предписывалось найти девушку, к которой в письме обращался автор, и вручить ей конверт. Аргументировалась подобная наглость тем, что мне это куда нужнее, чем тому, кто обязался сделать это изначально.

Разумеется, я был совершенно не впечатлен подобными доводами и собирался уже забросить конверт со всем его содержимым на самую верхнюю и пыльную полку шкафа или даже на антресоль, но вдруг моя память зацепилась за что-то в тексте повести, и я решил все же перечитать ее, чтобы лучше понять всю ситуацию.

Я разжег камин, уселся напротив и при свете пляшущего пламени вновь принялся за чтение. Ниже я приведу полный и дословный текст произведения, чтобы вы могли сделать это как бы вместе со мной, и к концу повести, в свою очередь, лучше поняли мою новоприобретенную мотивацию, ведь в ином случае действия, которые я предпринял по завершении прочтения могли бы вам показаться странными. Итак, текст.

Ночь. Побег из себя

Всякому заключению, сколь бы ни были прочны стены тюрьмы, рано или поздно приходит конец. И ошибкой было бы полагать, что тюрьма собственного разума — исключение.

Отрывок из речи пророка Агхвани

Сначала перед вами появляется дверь.

Не все видят ее сразу, многие не видят вообще, а для каждого заметившего ее она выглядит по-разному: кто-то описывает зеленую деревянную дверь с ручкой-молотком, кто-то заходит через ржавые ворота, кому-то приходится засовывать кисть в скалящуюся пасть фигурки демона или угадывать код от домофона обычной железной двери в подъезд.

Переступив порог, вы попадаете в длинный и узкий коридор — возможно, самый странный коридор в мире. Его кишка причудливо извивается сперва на плоскости, затем вообще в пространстве, а в противоположном конце виднеется небольшая деревянная дверца с ручкой-кольцом, наподобие тех дверей, сквозь которые следуют за белыми кроликами маленькие девочки в сказках. Но мы живем не в сказке, а если и в сказке, то в очень плохой и странной сказке, так что до конца коридора вы не доберетесь, сколь долго бы вы ни пытались это сделать — дверь будет все так же далеко.

Зато вы можете попасть в любую из дверей по обеим сторонам коридора, но стоит иметь в виду, что не все они ведут в места приятные или хотя бы интересные для постороннего человека. И можете быть уверены, что “посторонний” — это действительно про вас, ведь все, что вы увидите за любой из дверей, принадлежит только тому, кто там живет. И нет — это не мотель и не гостиница, вы не можете снять здесь комнату, даже если вам вдруг покажется, что их тут неисчислимое количество. Сколько постояльцев, столько и комнат. Сколько комнат, столько и постояльцев. Вне всяких сомнений, многие из них отдали бы все за возможность выйти, но это зачастую не в их власти, пусть даже все они попали сюда добровольно. В каком-то смысле это место можно назвать тюрьмой.

Впрочем, знаете, за одной из дверей до недавних пор все же было свободно, но некоторое время назад там поселился странный тип, а с ним — белая кошка. Спустя еще какое-то время этот самый тип попал в одну неприятную ситуацию и впал в кому, и теперь его полуживое тело спит мертвым сном где-то под батареей.

С кошкой, к счастью, ничего плохого не случилось. Она то и дело прогуливалась по коридору и заглядывала за двери, иногда даже ненадолго заходила внутрь. Многие постояльцы-дефис-заключенные были бы не прочь вышвырнуть кошку из комнаты, но они, в отличие от нее, не могли выйти из своих камер и попытаться что-то предпринять. Вам тоже не удастся прогнать ее: при виде незнакомых людей она тут же скрывается за своей дверью — за той самой дверью, до которой вы не можете добраться. Если бы вы спросили ее, как это удалось ей, она бы ничего не ответила, заставив вас вспомнить о том, что кошки не разговаривают. На самом деле она не хотела разговаривать, а ответа на ваш вопрос просто не знала.

Но сегодня в коридоре появился весьма любопытный гость, и именно за ним мы последуем повсюду, где он пожелает находиться. Выглядит этот человек неброско: легкое серое пальто, невыразительные джинсы с кедами, копну рыжеватых волос скрывает кепка. Разве что тонкие линии шрамов, словно разделяющие лицо на три части, могут запомниться надолго.

Любопытен он тем, что раньше был одним из местных заключенных, а теперь с довольным видом шагает мимо своей старой камеры, не сумевшей удержать его внутри. Рано или поздно что-то подобное должно было случится, и вот, наконец, случилось. Никто не знает о его освобождении, и он чувствует себя единственным полноправным хозяином этого места. Разумеется, ему уже хочется узнать, может ли он войти в дверь в конце коридора, но беглец — давайте назовем его так — откладывает это на потом. Сперва он с любопытством заходит в одну комнату за другой, а следом за ним заходим и мы.

За одной из дверей нас встречает запах ночи, сумрак и бескрайний лес, по которому бродит человек в балахоне, из-под капюшона которого на плечи падали седые волосы, наматывает круги около черного пруда. Если хорошо присмотреться, то можно заметить, что поодаль от него по лесу крадется еще один тип.

Следующая комната оказывается вагоном поезда, где в одном из купе разыгрывает небольшой спектакль человек, явно находящийся под действием каких-то препаратов. Он читает с листа реплики двух персонажей, то и дело переодеваясь и пересаживаясь с одного сиденья на другое.

Еще одна дверь и — осторожнее, тут обрыв прямо за порогом! В сотне метров впереди с такого же обрыва падает постоялец этой комнаты, каким-то странным образом находящийся сразу во всех пунктах своего печального пути вниз. Кроме него тут есть еще кое-кто — на краю скалы свернулась в клубок та самая белая кошка, которая так неприятна нашему проводнику. Словно почуяв его недоброжелательный взгляд, кошка просыпается и уходит куда-то в другое место, своими кошачьими путями.

Беглец захлопывает дверь и открывает еще одну, за которой нас встречает самый настоящий ад: сшитое из вырванных откуда-то кусков пространство, багровое небо с провалами черных дыр, а подо всем этим, как потерявшаяся текстура — бесцветная плоскость, напоминающая бильярдный стол, по которой безостановочно катятся шары, слепленные из человеческих тел, как снежки из снега. Узника не видно, но в воздухе висит какое-то ужасное напряжение, словно звуковые волны еще не родившегося крика. Это-то место и нужно беглецу — он решительно шагает внутрь, захлопывая за собой дверь так, что теперь туда уже не войти.

Что ж, нам придется продолжать путь самостоятельно, пока он не вернется или не встретится нам в какой-нибудь из комнат.

Еще несколько дверей, ведущих то в двор, заливаемый дождем, то в салон самолета, то в ледяную пустыню. Спустя какое-то время за одной из них мы вновь встречаем беглеца, с радостным видом движущегося навстречу. Парк, который он быстрым шагом покидает, увядает у нас на глазах, словно осень в нем наступила за одну лишь минуту.

Беглец выходит в коридор и направляется вперед, почти подпрыгивая от нетерпения. Он останавливается у старого настенного канделябра и тянет его вниз, словно рычаг. Раздается еле слышимый звук скользящих плит, и в стене открывается проход. Вместе с беглецом мы поднимаемся по винтовой лестнице и заходим в просторное помещение на самом верху башни.

Наш проводник с любопытством озирается по сторонам, разглядывает обстановку, шарит в ящиках. В столе он находит огромную связку ключей — похоже, именно это он и искал.

На полу, подпирая стену, стоит картина — портрет девушки, написанный весьма причудливым образом. Вы не возражаете, если я заберу полотно с собой, пока его не заметил беглец и не решил сделать с ним что-нибудь возмутительное? Вот и хорошо.

Человек в пальто, гремя ключами, бодрым шагом покидает комнату, но мы пока обождем — в коридоре сейчас будет слишком людно и шумно для спокойной, неторопливой прогулки.

Через минуту шум действительно появляется, набирает силу и начинает двигаться вдоль коридора. Каждые несколько секунд раздается звон связки с ключами и звук открываемой двери, и с каждой новой открытой дверью толпа внизу явно увеличивается. Когда этот сброд добирается до конца коридора, шквал злорадных криков проносится по всей тюрьме — им удается открыть ту самую маленькую дверь, за которой была комната спящего человека и его кошки. Последняя как раз появляется рядом — злая, шерсть дыбом, немного пришибленная, но живая. Она садится рядом и, тщательно вылизавшись, принимается задумчиво разглядывать портрет.

Освобожденные узники что-то громко обсуждают, затем их голоса постепенно смолкают, а через пару секунд в коридоре внизу повисает тишина — такая, какая свойственна помещениям, которые только что покинуло сразу много людей.

Покинув башню, мы направляемся к деревянной двери в конце коридора — теперь бесцеремонно распахнутой и лишенной своей былой таинственности. За ней клубится плотный туман, но шум волн и запах выдает близкое присутствие моря.

Это именно тот момент, когда первый, обычный этап экскурсии заканчивается, а дальнейшее изучении истории переходит на качественно другой уровень — таковы финалы всех драматичных и сказочных сюжетов. Время сделать шаг в неизведанное.

Утро. Ради общего блага

Чью-то волю и свободу нужно отнять, потому что они, воля и свобода, больны, заражены.

Трибун Децим Кассий — V Кровавому легиону

Человек плохо помнил, какой была его жизнь до того, как он впал в кому, в которой провел пять лет, проживая тысячелетия за год в клетке своего спящего подсознания. Но теперь, по пробуждении, вся память этих свинцовых эпох с каждой минутой все больше наваливалась на разум. Зачем они его разбудили? Какого гуру и спасителя они в нем могли видеть, если он даже сам себя не спас? Человек медленно брел прочь от пылающей башни на вершине скалы, ступая по морскому побережью, и теплая вода мягко ударяла в ноги, ненавязчиво призывая лечь на спину и позволить ей унести себя прочь — в океан, который примет его и похоронит в своей пучине, освободив от ноши безответных вопросов. Но человек пока колебался, все еще рассчитывая увидеть какой-то другой конец своего пути, финал, который был бы логически завершенным и принес бы катарсис, открыл бы ему какую-нибудь абсолютную истину. Но вокруг была только тишина — никаких ответов, перемен и развязок. Просто очередной день, плавно переходящий в очередную ночь. Человек брел по песку очень долго, но в конце концов устал и лег посреди суши и моря, уставившись в вечернее небо, усеянное звездами. Так он и лежал, а затем сел и смотрел уже на далекий горизонт и такие же далекие волны, почти ощущая себя в центре бушующего в сотнях миль от берега шторма. Достав откуда-то несколько толстых тетрадей и горстку связанных резинкой карандашей, человек принялся что-то писать. Писал он долго, а когда закончил, положил исписанные тетради рядом и снова устремил взгляд вперед. Он не знал, сколько времени так провел, но из транса его вывел звук чьих-то шагов по влажному песку. Он оглянулся. Этот рыжий человек со шрамами на лице был одним из его освободителей — так они, должно быть, себя воспринимали. Его считали мессией, себя почитали адептами, а этого рыжего — пророком. Пророк плюхнулся на песок рядом со своим кумиром и улыбнулся, явно ожидая чего-то. Мессия устало вздохнул и перевел взгляд обратно на море.

— Ты вернулся. Чего ты хочешь в этот раз? У меня нет для вас ничего, как нет и для себя самого.

— Нет, это ты вернулся. Просто делай то, что делал раньше — живи. В твое отсутствие не хватало именно этого — жизни, обычной жизни, без вопросов и прочих заморочек.

— А чего хватало?

— Твой сменщик оказался на удивление странным типом и превратил все наше существование в плен собственной несостоятельности.

— И где он сейчас?

— Покончил с собой и возлегает где-то там, в одной из камер своей тюрьмы.

Пророк махнул рукой в сторону горящей башни на скале. Прищурившись, мессия перевел взгляд на башню, затем обратно на рыжего.

— Я устал. Не помню, как я жил раньше, но если чувствовал себя так, как чувствую сейчас, то это было весьма прискорбное существование. Знаешь ли ты, насколько долгим и странным было мое путешествие? Я столько всего увидел и пережил, но почти ничего не понял.

— И что будет теперь, когда оно завершилось?

— Теперь я лучше посижу и помолчу. Если я что и усвоил, так это то, что никогда не смогу выразить все, о чем думаю. Зачем, прожив столько жизней, зайдя так далеко, продолжать считать себя человеком? Все человеческое в себе я уничтожил сам, а подробнее объяснить не могу, как червяк не может объяснить другому червяку законы квантовой механики. Я уже даже не стараюсь вкладывать смысл в слова, а скоро если и буду говорить, то что-то совершенно невнятное. Потому что — повторюсь — я устал.

— Будешь просто сидеть и смотреть на волны? И все?

— Да. Знаешь выражение “ждать у моря погоды”? Именно этим я и займусь. Буду просто сидеть, смотреть на волны и надеяться на что-то смутное. Если ты рассчитывал на иное решение… Что ж, придется тебе смириться с этим и оставить меня в покое.

Рыжий хотел что-то ответить, но разочарованно умолк на полуслове. А мессия вдруг вспомнил кое о чем.

— Зато я написал книгу. Можешь прочесть, если хочешь.

Человек протянул пророку стопку тетрадей. Тот с любопытством и — одновременно — с какой-то скептической усталостью взял листы и принялся их изучать. Мессия же прошел немного дальше по берегу и снова улегся на песок, почти сразу заснув в надежде вновь погрузиться в летаргию и в этот раз уже не очнуться. Рыжий провел всю ночь за чтением, и с каждой страницей его лицо становилось мрачнее, заставляя его испытывать сильнейшее дежавю. К концу того, что человек, которого он считал почти что богом, назвал книгой, пророк был вне себя от злости и досады. К чему все это было — страдания в камере, бесконечные муки в пустоте, путешествие на край разума, неудавшаяся попытка вразумления брата, смерть от его рук, воскрешение, освобождение, иллюзия богоизбранности, предательство, ложь, мерзость, месть, диверсия, амнистия сотен сумасшедших отморозков, поджог, спасение бога из плена забвения — зачем все было нужно, если этот бог был заражен той же болезнью, что и его, Авеля, ненавистный брат? Неужели человеку, разочаровавшемуся в божествах, придется самому занять их место? Уже светало, и Авель вместе с книгой на время покинул побережье, чтобы обсудить с остальными дальнейшие действия. Он вернулся уже с четким планом и полный зловещей решимости. Подошел к спящему на песке мессии и принялся будить его. Тот просыпался с трудом и, еще не размыкая век, еще в полусне еле слышно шептал чье-то имя.

— Ну же, проснись. Я должен тебе кое-что показать.

Человек сел и с хрустом потянулся.

— А я хочу тебе кое-что рассказать, пока не забыл. Мне приснился удивительный сон!

— На это нет времени. Вставай, нам пора идти.

Мессия еще слипшимися и слезящимися от сна глазами сумел разглядеть свою книгу, в развернутом виде валявшуюся на песке в шаге от него. Он поднял ее, встал и выжидающе уставился на рыжего.

— Так что ты мне хочешь показать?

— Вот что.

Рыжий сжал плечо человека, зажмурился и правой рукой сделал какой-то вращательный жест. Через миг они были уже в другом месте, которое имело с побережьем только одну общую деталь — песок. Белый, острый и сухой, похожий на соль песок простирающейся во все стороны бесконечной пустыни. Было холодно и очень ветрено, а вместо неба зияла дыра. По белой пустоте то и дело проносились огромные цветные шары.

Вокруг мессии и пророка стояли несколько сотен — а может и тысяч — человек. И все они выглядели чем-то весьма и весьма недовольными. Человек огляделся, чувствуя висящее в воздухе напряжение.

— Где это мы?

Авель сочувственно улыбнулся.

— Что, неужели не узнаешь?

Он замолчал, и за него продолжил один из стоящих в первом ряду освобожденных.

— Это все, что ты создал сам.

Фразу подхватил его сосед справа.

— Все, что ты создал сам и все, что ты есть.

Следующий голос раздался откуда-то из середины толпы.

— Пустота. Это все, чем ты являешься.

— Тебе дали много намеков — даже слишком много.

— Но из комы ты не вынес ничего, кроме желания записывать свои дурацкие мысли и усталости от жизни и свободы.

— Мы все искали ответ, почему ты стал собой. Но так и не нашли.

— Тебе дали полную свободу выбора, но ты всегда выбирал неправильно. И всегда будешь выбирать неправильно, разрушая и отравляя все, к чему прикоснешься.

— Но при этом будешь чувствовать себя величайшим мучеником.

— В этом твой парадокс — ты хочешь, сказав все и сразу, исправить буквально все зло в мире.

— Но именно это желание заставляет тебя сеять вокруг себя сплошное зло.

— Твои мотивы чисты и бескорыстны, и ты должен был попасть в рай.

— Но твои поступки и слова чудовищны, преступны, постыдны и отвратительны, и ты не мог не попасть в ад.

— Так что ты не попал никуда.

— В высших кругах принято решение о твоей судьбе.

— Ты будешь отменен и возвращен в небытие, а все следы твоего существования будут уничтожены.

— В целях безопасности мироустройства.

— Так что можешь радоваться — ты действительно в каком-то смысле уникальный.

— Нас уполномочили стать твоими проводниками.

— Нам известно, что уже вот-вот твое иное воплощение погибнет в бою от собственной руки. Человек из снега и чернил пожертвует собой, чтобы запереть тебя в пустоте.

— А мы упокоим тебя на этой стороне. Мне очень жаль.

Авель действительно выглядел удрученным этой необходимостью убить своего бога. Человек не удивился ничему из услышанного — ему было совершенно без разницы. Поток словесной чуши — точно такой же нелепый и сумбурный, как и его книга, как и вообще любая человеческая речь.

— Знаете, вы бы здорово смотрелись в тогах.

Рыжий грустно улыбнулся.

— Ах да. Позволь-ка!

Он выхватил из рук мессии стопку тетрадей.

— Мы позаботимся об этом. Она будет переписана должным образом, не переживай — может быть, в ущерб биографичности, но с точки зрения художественной ценности получится куда лучше, могу тебе это обещать.

У человека оставалась одна небольшая просьба к этим забавным головорезам, которым поручили прибрать к рукам его жизнь. Они, разумеется, ничего не решали, но просьба его в любом случае будет услышана теми, кто за ними стоит. И, возможно, это сработает.

— А нельзя ли оставить хоть один след моего существования, или как там?

— Что ты имеешь в виду?

— Мы ведь смотрели фильм про мальчика, который разговаривал с огромным кроликом? Не хочу, чтобы все вышло так, как вышло в финале этого фильма.

Рыжий пожал плечами.

— И что же ты хочешь, написать кому-то?

— Да, именно. Я хочу написать письмо, которое дойдет до адресата во что бы то ни стало. От лица человека, который этого сделать уже не может.

— Ладно. Думаю, это можно.

Авель протянул человеку бумагу, ручку и конверт. Тот отошел чуть подальше от толпы, уселся на белый песок и принялся писать. Где-то на середине письма плечи мессии поникли, и он уткнул лицо в ладони. Посидев так немного, он вздрогнул, слабо улыбнулся и быстро закончил письмо. Затем положил его в конверт, на котором как можно аккуратнее написал адрес получателя, заклеил конверт и зачем-то изрисовал его заднюю сторону взявшимся из ниоткуда зеленым маркером. Закончив это последнее дело, человек встал, вернулся к своим неизбежным убийцам и отдал конверт Авелю.

— Передай его нашему общему знакомому. Думаю, ты найдешь способ. Это все, о чем я прошу.

Рыжий задумчиво кивнул. Затем достал нож, и остальные, обступив человека со всех сторон, сделали то же самое. Уже ничто не могло сделать этот момент более глупым и драматичным, так что вскоре кто-то нанес первый удар, затем удары посыпались на мессию градом — только и видно было, что блеск ножей и брызги крови. Через минуту все закончилось — с последним ударом тело человека просто растворилось в воздухе, и история про странную тоску и бесконечное одиночество в пустоте сознания… Завершилась. Наверное, она могла бы завершиться как-то иначе или даже продолжиться, но ее автор, набирая последние строки, не рассчитал дозу пафоса, поймал передозировку и упал замертво.

День. Что хотел сказать автор?

Лучший способ понять, что с твоим восприятием мира что-то не так — поделиться им с другими людьми.

Бриджит Фойл

Черный экран. Короткие титры. Надпись “конец”.

В студии зажегся свет — слишком резко, и гостей шоу ослепило после тусклой картинки последнего эпизода сериала. На сцену вышел пухлый коротышка в синем пиджаке и, приторно улыбнувшись, объявил:

— Дамы и господа, вот и подошел к концу первый сезон. После рекламной паузы мы продолжим эфир и обсудим с приглашенными кинокритиками то, что мы сейчас видели. Не переключайтесь!

Оператор махнул рукой, и все участники передачи расслабленно осунулись в своих креслах, а ассистент ведущего принес всем кофе. Спустя пару минут веселой и оживленной беседы голос со съемочной площадки зычно сосчитал от трех до ноля и объявил эфир. Ведущий подобрался и натянул на лицо фирменную улыбку гомосексуальной акулы.

— Реклама пролетела незаметно, не так ли? С вами снова вечернее шоу Кайла Карпентера, и мы начинаем обсуждение только что просмотренного нами в прямом эфире финала последнего творения мэтра Пола Гонкеса. Учитывая несколько непривычный формат, финал не оказал лично на меня сильного воздействия. Мистер Боу, что скажете вы?

Сухощавый старикан в растянутом свитере, вальяжно развалившийся в кресле, отхлебнул кофе, причмокнул губами и принялся выражать свое мнение.

— Знаете, Кайл, у меня еще с самого первого эпизода возникли сомнения насчет выбранного режиссером формата. Сериалу не доставало изобразительности, кинематографичности. Думаю, я не слишком преувеличу, если скажу, что это произведение не сильно бы потеряло, будь оно оформлено в формате графической новеллы. Проще говоря, по духу это скорее комикс, чем телешоу. Кроме того, меня несколько смутила рекурсивность сюжета. Не хочу сказать, что это какая-то революция в жанре, но складывается впечатление, будто Пол хотел в первую очередь не снять сериал, а что-то донести до зрителя.

— Что же в этом плохого, Джим?

— Мне кажется, в данном случае он пытался донести что-то чересчур личное. В этом вся проблема — фигура автора слишком сильно проглядывает сквозь сценарий.

Сосед мистера Боу — пижон лет сорока, с тремя подбородками и прилизанными волосами — оживился, задвигался в своем кресле, привлекая к себе внимание.

— Совершенно с вами согласен, Джим! А что еще хуже, так это совершенно неприемлемый градус пафоса практически в каждой фразе практически любого персонажа. Очевидно, что старина Пол хотел написать напряженный, драматичный и сложный сюжет, но не рассчитал ни своих возможностей, ни объема времени, необходимого для написания сценария, поэтому ему пришлось все больше и больше уклоняться в сторону радикального и, не боюсь этого слова, второсортного постмодернизма. Результат налицо — сюжет упрощен и схематичен до ужаса, символизм навяз в зубах уже к четвертой серии, и в целом произведение напоминает черновик, довольно сырую работу. Кроме того, меня несколько вывело из себя то, что Пол попытался сделать с любовной линией — все эти намеки, полуфразы, метафоры и так далее. Это ни в коем случае не новаторский прием — изображать отношения двух людей через аллюзии и только со стороны одного из них. Мы ведь даже не увидели сам портрет девушки, нам его стыдливо показали вполоборота! Уж не потому ли это, что мистер Гонкес не счел нужным выделить часть бюджета на написание этой самой картины? Экономия усилий — просто во всем.

Сурового вида дама, сидящая справа от трехподбородочного, недовольно нахмурилась, всем своим видом демонстрируя отношение к отсутствию среди главных актеров своей коллеги по гендеру.

— Мне всегда казалось, что Гонкес — переоцененный халтурщик, да еще и страдающий мизогинией. Расизм, гомофобия и прочие нездоровые идеи ему тоже явно не чужды. Не совсем понимаю, как человек подобных взглядов умудрился добиться признания на международном уровне — все-таки мы ведь не в пятидесятые живем.

Сидящий напротив Джима Боу молодой парень хипстерской наружности демонстративно закатил глаза.

— Элен, вы вообще видели его пресс-конференцию? Когда прозвучал вопрос “Почему среди ведущих актеров нет ни одной женщины, хотя в сценарии девушка есть?”, Пол попытался заболтать журналиста своими фирменными разговорами про субъективность оценки экспериментальных жанров искусства с позиции общепринятых норм и ценностей и так далее, словно желая сойти за кодирующегося женоненавистника, но, как мне кажется, тут скрыто что-то другое… Возможно, он не хотел вводить девушку в экранизацию просто из-за нежелания видеть в этой роли никого, кроме той, с кого — возможно — он и срисовал этот образ. Разве это не дает веский повод задуматься о ее реальном существовании?

Боу согласно кивнул.

— Да, еще одно доказательство того, что история вышла слишком личная. Когда дело касается личного, человек редко способен сохранить художественную непредвзятость и объективность. Устами главного персонажа проповедуется отчужденность, но в каждой серии в глаза бросается чрезмерная откровенность всего сюжета в целом — если это не какая-то хитро запрятанная ирония, то весьма серьезная недоработка, как и довольно часто повторяющиеся мысли. Складывается впечатление, что автор хотел быть абсолютно уверенным в доходчивости своих посылов, чего пытался добиться, заставляя протагониста раз за разом проговаривать одно и то же.

Ведущий, пролистав небольшой блокнот, решил выдвинуть на обсуждение критиков еще одну тему, к которой ему явно не терпелось перейти.

— Уважаемые, а что вы думаете о, собственно, главном герое? Начнем с вас, мистер Грейвуд.

Прилизанный толстяк пожал плечами.

— Трудно сказать, Кайл, трудно сказать. Если оценивать каждого из них по отдельности, а не как собирательный образ одного человека, то впечатления сильно разнятся. Лысый из последних серий и сиганувший с обрыва юрист-психонавт мне понравились, а вот Авель, мессия и все остальные, кто был до — нет. Возможно, мое мнение было бы иным, не закончись вся эта трагическая история откровенным фарсом.

Кайл закивал.

— Давайте все же представим главных героев как единого персонажа. Что вы можете сказать о нем, Элен?

— Это не слишком реалистичный характер, неприкрытая наивность и какая-то отрицательная харизма, что ли. Думаю, все его проблемы высосаны из пальца, как и проблемы почти любого белого гетеросексуального мужчины среднего класса. Ему стоило завести котенка или начать играть в теннис — думаю, ему это подошло бы. А что касается его взглядов на жизнь и попыток ими поделиться… Понимаете, все это выглядит несколько топорно, потому что он пытается уместить свою откровенность в неправильный формат — весьма иронично, ведь эту ошибку делает и сам мистер Гонкес. Его персонажам просто не хватает контекста. Возможно, решение главного героя написать книгу было интуитивно правильным, но, поскольку прочесть ее нам не дали, остается ожидать чего-то подобного только от самого режиссера.

О чем-то задумавшийся Джим Боу вдруг спросил:

— А вам не кажется, что протагонист на самом деле — весьма неприятный тип? Я вот слушал эти личные откровения и в какой-то момент мне показалось, что за всей его искренностью скрывается тот еще подлец. И в определенный момент я понял, что ни за что не пожелал бы быть его другом, не хотел бы даже, чтобы он просто знал обо мне, таким образом включив меня в свою странную систему координат. Есть люди, одним своим существованием источающие негатив. Глянешь на такого — и скажешь: нет, мистер, это не про меня, до свидания. Вы не привнесете ничего хорошего в мою жизнь.

Хипстер чуть улыбнулся.

— Да, знаете, я тоже что-то такое заметил. То есть оно как бы очевидно, раз уж о подобной натуре протагониста прямо говорится в финале, но там это делается с эдаким изворотом, мол, великого мученика не поняли, обидели, уличили во всех смертных грехах — посмотрите на несправедливость! Но сейчас мне кажется, что в этом смысле Пол промахнулся — возможно, его основной персонаж действительно был таким, каким его описывают прочие личности. Если, конечно, это не было главной задумкой — борьба внутри человека, его ненависть к себе и восхищение собой же. Другое дело — ценность этой борьбы и рефлексии, которую автор пусть и критикует, но, опять же, в ее собственных рамках. На самом деле, как мне кажется, логичным завершением этой истории было бы ее уничтожение, предание не огласке, но забвению…

Неожиданно из динамиков на потолке студии раздался скрипучий и вкрадчивый голос.

— Вы должны понимать, что это невозможно. Каким бы авангардным и экспериментальным искусство ни было, оно никогда не переходит эту черту — удалению из творческого процесса элемента позирования, полного устранения от публичности. Многие пишут в стол, но делают это или для тренировки, или со скрытым желанием разоблачения, чтобы ответственность за вывод своего творчества в свет частично легла на кого-то еще. Человек всегда желает внимания. Человек пытается заполучить внимание разными способами, в том числе показным равнодушием к оному. Человек хочет радоваться и страдать всегда напоказ, не так ли, Пол? Человек любит отчуждение от своих слов — в силу защиты, этим отчуждением предоставляемой. Защиты от стыда за свои мысли, которые можно теперь вложить в уста всего лишь литературного героя, участника театрального действия, не одинокого в этом действии, не могущего в силу законов физики быть спектаклем одного актера. Великая ловушка искусства — в его кажущейся реальности, заставляющей зрителя забыть о том, что это только чья-то фантазия. Почему бы не перемыть косточки одним своим персонажам, используя других в ипостасях кинокритиков? Почему бы не ввести в сюжет закадровый голос, обличающий этот самый прием? Ты дома. Ты тут полноправный хозяин и можешь делать все, на что способно твое воображение. Вот только зачем? Зачем ты так долго писал это, зачем угрожаешь написать еще больше? Зачем ты спрашиваешь это у себя, словно оправдывая бессмысленное действие тем, что сомневаешься в его осмысленности? Ты просто очередной несчастный идиот, который сбежал от реальности, потому что не нашел в себе мужества принять ее такой, какой она оказалась. Можешь пока развлекаться с рекурсией, самообличением и прочими маскировочными извращениями, но помни — ничто из этого не спасет тебя от себя самого, и однажды колокол будет звонить, а ты уже не сможешь спросить, по кому. Колокол звонит, и…

Ночь. Уж боле никогда

Порой я все же стряхиваю сон с усталых век, но то бывает очень редко.

Жермендин, “Все, что я помню об этом мире”

…И я просыпаюсь, лишь на краткий миг задерживаясь на странной грани между сном и явью, где все реальное и нереальное сосуществует в гармонии. Сев на кровати и тяжело дыша, я открываю заметки на телефоне и судорожно пытаюсь ухватить хвосты сна, вспомнить, что именно за сюжет я видел, но хвосты неизбежно ускользают, оставляя лишь привычную уже уверенность, что сегодня мне снова снился тот же человек, что и каждую ночь на протяжении уже долгого времени. Еще я помню строки:

За несколько дней или парочку месяцев

Дерево жизни, на которое вы взбирались по лестнице

Сузится до одной-единственной ветки

На которой можно только повеситься

Ведь здесь больше никого и ничего не осталось

Кроме воспоминаний едких

Нервов оголенных

И невыносимой усталости

И вот, после всех пережитых вами лишений

Останутся в живых только двое влюбленных

Надежная петля и немытая шея

И уже никто не сумеет разнять их

Сцепившихся навеки в самых крепких объятиях

Вдруг вспоминаю — что странно, почти дословно — монолог безумца из сна, с которым я курил на балконе. Я рассказывал ему о своей трагедии, он отвечал на это какой-то ужасно запутанной теорией заговора. Единственное, чего я не помню, так это финала его рассказа, когда он поведал о каком-то особенном месте, исполняющем желания. Вскоре после того, как он закончил свой рассказ, к подъезду прибыла машина скорой, санитары взбежали по лестнице и увели моего собеседника, а он даже не сопротивлялся, только улыбался как-то странно.

Распахнувший окно ветер разметал по полу листы бумаги и мелкий мусор. На улице шумит дождь, и внезапная вспышка молнии высвечивает силуэт огромной черной птицы, сидящей на подоконнике. Ворон переступает с лапы на лапу, открывает клюв, и комнату заполняет каркающий хохот…

Вечер. Улыбнитесь, вас снимают

Не обманывай себя. Ты не принадлежишь к тому сорту людей, кому суждено стать великими и остаться в истории благодаря своим идеям и целям. Твоя идея — обесценивание любых целей, а твоя цель — выдать банальность за идею.

Диалог с самим собой

— “И комнату заполняет каркающий хохот”. Вы что, серьезно?

Под скептическим взглядом издателя я чувствую себя неуютно, но все же отвечаю.

— Это аллюзия на “Ворона” Эдгара По…

— Я знаю, на что это аллюзия, молодой человек. Скажите, неужели она вам тут необходима? И почему она выглядит так топорно, выспренно, эклектично с этими “заметками” и “телефонами”?

— Дело именно в топорности. Понимаете, я как бы оставляю фон фоном, пытаюсь обозначить стилистику и атмосферу, не вдаваясь в многостраничные описания, сосредотачиваюсь на самом действии. Кстати, там есть очень важный момент, до которого вы не дочитали: карканье ворона прерывает выстрел…

— Послушайте, чтобы отходить от избыточности текста и многостраничных описаний, следует сперва научиться создавать эти самые описания. В вашем романе я не нашел ни одной сцены продолжительностью более двух-трех страниц. И это при том, что сам роман растянулся на две с половиной тысячи страниц! В итоге создается ощущение, что ты прочел сборник сценариев для скетчей, уж извините меня за подобные сравнения.

— Что поделать, в каких реалиях я сформировался, в тех реалиях и написал книгу. От этого нельзя уйти, не будучи гением, но я ведь не претендую на такое звание.

— Ну хорошо, опустим краткость формы. Но что с содержанием? Все то чересчур образно, абстрактно и эмоционально, то слишком сжато и сухо. В итоге две трети рукописи напоминают выдержки из дневника девочки-подростка, а еще треть — конспект лекций по какой-то псевдонаучной эзотерике. Это вы тоже так и задумывали?

— В какой-то степени да. Я, конечно, не могу оценить, насколько сильно в крайности я ударился, но такие эмфатические качели должны были создавать контраст, на фоне которого выгодно сыграла бы большая часть сюжетных линий.

— Охотно вам верю, но ничего не могу поделать со своим вкусом — он наотрез отказывается принимать подобные эксперименты, ко всему прочему щедро сдобренные эпизодической хромотой стиля, резким смешиванием форматов, максимализмом и пафосом, сочащимися из доброй половины высказываний персонажей. А эта слоистость повествования… Разве вы не видите, что это дешево, дешево и избито? Перепрыгивание с одного потайного дна на другое быстро приедается, а став самоцелью романа, решительно перестает впечатлять, вызывая лишь отторжение.

— Я вас услышал. Можете ли вы что-нибудь посоветовать? В каком направлении мне стоит смотреть при переработке текста?

— Я не хочу сказать, что у вас нет таланта. Вы далеко не посредственность, но… Возможно, вам было бы полезно одно из двух: или поубавить амбиции и написать что-нибудь несколько более скромное, без замашки на грандиозность и славу Гомера с Джойсом, или просто повзрослеть. Поверьте, двадцать лет — слишком рано для того, чтобы браться за, с вашего позволения, magnum opus. Работа всей жизни может быть написана лишь по прошествии большей части этой самой жизни. Впрочем, сцена с издателем меня весьма позабавила. Будь на моем месте кто-нибудь более самодовольный, он бы из кожи вон лез, чтобы найти какие-нибудь аргументы для отказа, отличные от приведенных вами в самой сцене. Тем не менее, ваша осведомленность о недостатках рукописи не делает ее объективно лучше, лишь заставляет задуматься, зачем вы изначально пришли сюда.

— Разве это не очевидно? Потому что это есть в книге. Как еще придать чему-то выдуманному значение, если не повторив его в реальности первого порядка? Теперь, когда сцена в редакции крупного издательства подошла к концу, наступило время для миниатюры с монстрами в темноте. Всего доброго!

Ночь. To have and to hold

Даруй свет, и тьма исчезнет сама собой.

Эразм Роттердамский

Что случилось?

Где я?

И где я только что был до этого?

И что это вообще было?

Твою мать.

Вокруг одна сплошная темнота.

К такой темноте глаза никогда не привыкнут.

Я, разумеется, ни черта не вижу.

Только слышу слабый запах ночного воздуха в дуновениях ветра.

Завтра мне на работу.

Вчера я вроде бы умер.

Из этой темноты можно делать сердца для демонов.

Мой мозг будто разделился на три части.

От главной как бы шли ниточки к двум другим.

Словно у моего мозга появились очень далекие районы.

Ставшие полуавтономными.

Одна часть еще помнила, что секунду назад была удивлена.

Скорее даже в шоке.

Словно у нее что-то только что пошло не по плану.

Еще была горечь — горечь поражения.

Другая часть хотела вернуться куда-то.

И чего-то ждала.

Нужно было кому-то помочь.

Еще был ужас — ужас понимания.

Существует ли мое тело?

Я ощущаю конечности, пытаюсь шевелить ими.

Они перемещаются в пространстве, но не могут найти друг друга.

И остальное тело найти тоже не могут.

Забавное ощущение.

Голова как будто… Пуста, что ли.

Как будто черепушку кто-то вскрыл и оставил мозг без защиты.

Я уже настолько привык не видеть, что не чувствую, когда веки закрыты.

Если это — смерть, то она меня не слишком впечатлила.

Я все еще могу думать.

Могу заниматься этим хоть всю вечность напролет.

Наверное.

Все равно рано или поздно вселенная погибнет.

Никакой вечности не будет.

Ну и ладненько.

Я, пожалуй, тут подожду.

Вообще, все могло быть гораздо, гораздо хуже.

Христианский или мусульманский ад куда хуже этого.

Да и буддистский.

Хуже всего была бы, конечно же, абсолютная пустота, небытие.

Но вот это еще можно как-то терпеть.

Но как же, все-таки, мне здесь будет скучно.

Если это вообще смерть, а не какая-нибудь кома, например.

Смерть или кома.

А что, если это — предбанник для еще не родившихся людей, и я скоро появлюсь на свет?

Откуда я тогда знаю все, что я знаю, и могу строить у себя в голове осмысленный текст?

Может, при рождении я все это потеряю?

Да нет, чушь какая-то.

Я в матрице.

Или я — экспериментальный искусственный интеллект, первый в своем роде.

Компьютер с душой.

Откуда у меня тогда тело?

Хотя его наличие все еще под вопросом.

Но если оно есть — значит, оно есть где-то.

Так-с или не так-с?

Да какая вообще разница?

Я не чувствую ход времени.

Ну-ка, попробую посчитать.

Раз.

Два.

Триии.

Четы…

Что это было?

Ладно, я понял.

Считать тут затруднительно.

Дьявол, как же все-таки темно!

Мне бы хватило и искры, и слабого лучика, и секундной вспышки, и далекого огонька.

Хоть что-нибудь.

Кто-нибудь…

Эй, кажется, меня кто-то услышал!

Я вижу свет!

Источник или очень далеко, или очень невелик.

Но он приближается.

Или увеличивается.

Ну и ну, он уже совсем рядом!

Он подплыл прямо ко мне — сгусток света размером примерно с человека.

Если я правильно помню, какого размера обычно бывают люди.

Наконец я вижу свои руки.

Как-то я отощал с тех пор, как последний раз их видел.

А что будет, если я прикоснусь к этому свету?

Вот и ответ — вспышка!

Охренеть, как же тут красиво…

И почему такое место скрывали в темноте?

А я ведь даже не пытался ходить.

Пробыл тут так долго и только руками махал, и не сделал ни единого шага.

Черт, да я бы почти сразу врезался в этот куст.

Ну я и идиот.

Свет, кстати, никуда не делся.

Он, похоже, становится только ярче, обретает более четкую и различимую форму.

Вот теперь это точно похоже на человека.

До чего же хочется еще раз прикоснуться…

Спасибо тебе!

Эй!

Куда все пропало?

Куда делось все вокруг?

Почему свет погас, кто его погасил?

Что я сделал не так?

Прошу вас, верните все как было, умоляю!

Так, в метре справа от меня должен быть куст.

А чуть позади — небольшой водоем.

Куста нет.

Ладно, водоем-то я точно найду.

Просто развернуться на сто восемьдесят градусов и сделать шагов двадцать.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять.

Десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать.

Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать.

Девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два…

Что-то не похоже это на воду.

Стоп, это вообще ни на что не похоже.

Я шагаю по… Пустоте?

Так, не паникуй.

Куда могло исчезнуть такое огромное место?

Ого.

Похоже, это я исчез.

И появился в какой-то комнате.

С потолка свисает лампочка на проводе.

Мигает.

Как-то недобро она мигает, если про лампочку так можно сказать.

Так мигали лампы в старых видеоиграх-страшилках.

Какого?..

Или я тронулся, или на стенах этой комнаты наклеены обои с тем прошлым местом.

Ну, которое было похоже на рай.

Точно, вот и куст.

А на стене напротив — водоем.

Мраморная беседка с колоннами тоже на своем месте.

Черт.

Мне кажется, или в углу комнаты кто-то стоит?

Черт, черт, черт, черт, черт.

Свет снова погас.

Твою мать.

Что-то мне не нравится этот холодок в ногах.

Слышу скрип двери где-то сзади.

Шаги.

Направляются ко мне.

Грузные, шаркающие.

Блядь!

Нет, пожалуйста, пожалуйста, не надо, не надо, пожалуйста, дьявол вас побери, помогите мне кто-нибудь!

Все.

Совсем рядом что-то клацает.

Кажется, когти или зубы.

И даже не один набор.

И не только когти — я слышу звуки ножей.

Шипение змей.

Мне пиздец.

Они уже совсем рядом.

Похоже, обступили со всех сторон.

Надеюсь, это будет быстро.

Аааааааааааа!!!

* * *

Что случилось?

Где я?

И где я только что был до этого?

И что это вообще было?

Твою мать.

Вокруг одна сплошная темнота…

Вечер. Шаг пятый из семи

Любой, у кого достанет времени наблюдать за собой и миром вокруг, и достанет ума, чтобы не увлекаться этим чрезмерно, неизбежно придет к мысли, что жить, не питая отвращения к себе — счастливый удел блаженных идиотов.

Альфред Гюйон, “Заключенный”

Солнце уже почти скрылось за горизонтом, когда человек на балконе офиса, расположенного в стеклянной высотке почти в центре города, отложил несколько страниц из небольшой стопки в сторону, в задумчивости покусывая нижнюю губу. Первые пять расшифровок дали ему много пищи для размышлений, но ничего не сообщили по существу дела. Все шло к тому, что просмотреть придется их все, что означало ночевку в офисе. Впрочем, ничто не мешало ему на следующий день взять выходной. Человек подтянул поближе к своему креслу один из стульев, что стояли вокруг соседнего столика, и закинул на него ноги, устраиваясь поудобнее. Через несколько минут, вынырнув из своих мыслей, он закурил, взял из стопки бумаг очередную расшифровку и погрузился в чтение.

“О чем ты думаешь? Только о себе, как и я, как и все мы. Я — личность, уникальная и удивительная, выдайте мне идентификационный номер, клеймите, запечатайте и оформите мне карточку в базе данных. Подберите схожих со мной людей и занесите в одну категорию. Присвойте хэштеги. “О, это моя любимая категория — высокодуховные индивидуальности. Воображалы, не умеющие делать ничего, что нужно обществу. Титаны ума и эмоциональные инвалиды. Посмотрите, как забавно и самоуверенно эти спесивые зверьки твердят о своей избранности. Они у меня тут все — творцы внутренних вселенных в застиранных трусах, как на подбор!” Бесконечная рефлексия собственного эгоцентризма, бездна нарциссизма, и при этом уверенность, будто могу искренне любить кого-то кроме себя. Ну да, как же — если только то, что вижу от себя в других людях. Любовь нарцисса и гордеца — любование своим отражением в чужих глазах, не более того. А чем любоваться-то? Какой-то маргинал, нищеброд, наркоман — но мнит себя интеллектом уровня минимум межгалактического. Бог сотен вселенных наспех натягивает растянутые в коленях спортивки, чтобы выбежать в магазин за бичпакетом и сижками — разве не прекрасный контраст? Разве не… исчерпывающий? Ну конечно же, это проблема общества и нашей цивилизации, что по каким-то нелепым причинам безделье и поверхностные нравоучения, основанные на абстрактных, ничем не подкрепленных и эмпирически не проверенных измышлениях, ценятся так низко. Плохое, гнилое общество! Потребление ради потребления, падение нравов, деградация культуры, эксплуатация, вырождение! Ну, если у тебя ничего не меняется к лучшему, логично предположить, что тебя это устраивает, раз уж ты или ничего не делаешь, или делаешь что-то бесполезное. Что-что, “как узнать, будет ли действие полезным”? Ничего себе запросы. Собирай релевантные данные, строй на их основе гипотезы, проверяй их экспериментальным путем, делай выводы, повторяй снова и снова. Само собой, на любом этапе можно ошибиться огромным количеством способов — собрать не те данные, не суметь их правильно обработать, провести не тот эксперимент, сделать ошибочные выводы, но разве все это так важно, пока ты делаешь то, о чем думаешь, что это правильно? Терпеть или сопротивляться, стремиться или плыть по течению, принимать или отрицать, иметь мнение или класть хер. Как же редко я вспоминаю о том, что никто не может винить мир в своих бедах и неудачах, ведь это его выбор — так жить в таком мире. Выражение “так жить в таком мире” мне нравится тем, что каждое слово в нем — это отдельный способ решения проблемы: не нравится “так” — пробуй изменить свою жизнь, не нравится “таком” — пробуй изменить мир, не нравится “мир” — сделай своим миром книги, дно бутылки, спорт, видеоигры, а остальное игнорируй. Не нравится “жить” — что ж, и это можно изменить. Нет, это не реклама суицида — такие вещи нельзя “навязать”. Просто примем тот факт, что мы все как бы участвуем в игре. Нас записали туда без нашего ведома и привели, в общем-то, силой, но выход никто же не запирал. Хочешь — играй, не хочешь — иди. Тебя, конечно, как на любой вечеринке, будут уговаривать остаться, говорить, что уходить неправильно и плохо, что самое веселое впереди, шантажировать, использовать, даже отталкивать от выхода. Но стоит тебе захотеть и сказать твердо “нет” — и ты свободен. Не хочешь? Хочешь скорее поменять правила, потому что хочешь все же участвовать, хочешь выиграть? Дерзай, все возможно. Да, вряд ли у тебя получится. Ты можешь внести свой вклад в развитие “оппозиции” среди игроков, и однажды, быть может, что-то и правда изменится так, как ты хотел, но ты к тому моменту уже проиграешь и покинешь игровой зал. Разве не очевидно, что мы почти совсем свободны? Единственное, что мы не выбрали — рождение и с полтора десятка лет, пока не разовьется абстрактное мышление, и не начнут приходить всякие разные мысли. А как только разонравилось — вперед, путь свободен. Какая разница, что чувствуют те, кто остался, ведь это твоя жизнь и твой выбор. Любишь их? Не хочешь причинить боль? Если сильнее, чем желаешь свободы — то это тоже твой выбор, жертвовать собой ради комфорта других. То-то же тебя злит, когда кто-то из них скажет, что ты эгоист… Хочется смеяться. Хочется доказать себе, что еще имеешь власть над своей судьбой, что твоя воля из стали, что ты сделал все, что мог — какая разница, кто увидит, кто поверит. Мне, если честно, плевать, сколько людей это прочтут — один, пять, сто, миллиард — разве что-то изменится во мне? Разве это поможет понять, кто я, чего и почему хочу, что чувствую, от чего бегу, как меняюсь? Написать книгу, где нет ни одной стоящей идеи, лишь ее поиск в постоянно меняющихся множествах — или схаркнуть смачно в канализационную решетку. Собрать остатки воли и изменить жизнь к лучшему, насколько возможно — или последние деньги выкинуть на такси от девушки, которая не станет для меня никем. Найти выход из воронки рутинной деградации эмоций и ума — или опрокинуть еще стакан под разноголосую групповую акапеллу какого-нибудь старого рок-хита. Что больше меня обрадует? Что для меня лучше? Череда выборов не прервется до самой могилы, холодной и утилитарно-равнодушной. Ничто и абсолют. Все во всем. Каждый и никто. Зеркала восприятия дрожат, искажают реальность, множат ошибки, люди продолжают бесконечные конфликты, которые двигают их жизни вперед, времена года сменяют друг друга, как и климатические циклы — только быстрее, море наступает на сушу и отступает, медленно движутся тектонические плиты. Луна и солнце над нами те же, что и миллион лет назад. Маленький отколовшийся от общей массы кусочек вселенной сидит в кресле и, раскрыв рот, пытается зафиксировать образ мира, стучит о реальность своим грубым языком и мышлением, надеясь докопаться до “великой истины”. И гормоны переполняют его животный мозг, вызывая детскую радость от “познания”. Тысячи таких же отколышей смотрят на свои попытки понять жизнь иронично, заранее признавая свою глупость и ничтожность, что, однако, не спасает их от той же неудачи. Думаете, вселенная непостижима? Вот только мы — тоже ее часть. И что делать, как быть? Как относиться к жизни? Как прожить ее не зря? Единственный ответ, который я нашел: только мне самому дано знать и выбирать, как мне жить, что для меня есть мир, и что есть я сам в этом мире. Ничто и абсолют. Все во всем. Каждый и никто. И, по правде говоря, меня этот ответ вполне устраивает”.

День. Яд каплет сквозь его кору

The safe word is forgotten

Find pleasure only through pain

Inside this room

We can be famous forever

The Last Ten Seconds of Life — Pain is Pleasure

Человек, сидящий в бежевом кресле с глуповатым узором из мультяшных животных, бросил на психотерапевта взгляд из-под опущенных бровей.

— Вы меня не слушаете, доктор. Это непрофессионально.

— Просто расскажите, что вам не нравится в жизни, и я постараюсь убедить вас в том, что все не так уж и плохо.

— Уверены? Хорошо, слушайте. Начнем с самого начала. Я пытаюсь написать диалог, в котором жалуюсь психотерапевту на свою жизнь. А может и не психотерапевту, а просто какому-нибудь вымышленному знакомому. Или одному из тех придурков, которые втирают за карму, посыл сигналов вселенной, управление реальностью и так далее. Я еще не решил, кто вы, посмотрим, как пойдет. Возможно, вы так и останетесь несколькими репликами без четкого описания произносящего их человека, потому что мне лень, да и вообще я откладываю этот финал уже слишком долго, и теперь времени все меньше. Этот диалог входит в небольшой рассказ постмодернистского толка, целиком состоящий из отрывочных и слабо связанных между собой сюжетов, настолько маленьких, что их можно было бы назвать скетчами; а этот рассказ, в свою очередь, является частью столь же неклассического сборника сюжетов, который, в свою очередь… Постмодернистский — потому что мизанабим, рекурсия, интроспекция, профанация художественной ценности и все такое прочее, в том числе и презрение к постмодерну, хорошо укладывающееся в рамки постмодерна. Так вот, я пытаюсь его написать, но мне это очень трудно дается, потому что в некоторых предыдущих заметках я уже сполна поплакался о жизни, и делать это снова — значит обозначить жалость к себе как лейтмотив моего псевдотворчества, что не слишком здорово, с ударением на второй слог. Одна из самых больших моих проблем заключается в том, что я не могу с чистой совестью ныть и жалеть себя, потому что внутри у меня сидит злобный циничный карлик, который понимает, насколько жалко и нелепо выглядят мои пустые страдания, и постоянно мне об этом напоминает. Каждый раз, когда я пишу, говорю или просто думаю что-то подобное, этот роботоподобный, сухой и насмешливый человечек всеми своими нейронами противится такому поведению и высмеивает его. И наоборот — когда я не живу, а существую, функционирую, принимаю пищу, высыпаюсь, хожу на работу и утопаю в быту, другой персонаж, сопливый и лирический, ноет, колотит по голове изнутри и не дает мне функционировать нормально. И между этими двумя крайностями никогда не будет равновесия. Теперь, когда вступление сильно затянулось, я понимаю, что пора переходить к сути, но вспоминаю, что сути нет, и перехожу всего лишь к теме. Я всю жизнь делаю то, что не хочу делать — учусь бесполезным вещам, потому что это желание моих родителей, общаюсь с неприятными людьми, потому что это издержки общественного образа жизни человека, учусь другими бесполезным вещам в месте, которое ненавижу, а хожу туда только для того, чтобы не попасть в еще более отвратительно место и получить бумажку, которая служит простой формальностью для попадания в третье отвратительное место, необходимое для получения других бумажек, которые мне необходимо потратить, чтобы не мерзнуть на улице и не пухнуть от голода, чтобы не скучать, чтобы не быть одному, чтобы не сойти с ума. Чтобы быть в состоянии и дальше зарабатывать эти бумажки, необходимые для зарабатывания самих себя. Даже для нормального человека это странная система, а как насчет типа, который не знает, зачем живет, не видит впереди никакой цели, не идет ни к какой мечте? Понимаете? Смысл жизни в том, чтобы не умирать как можно дольше только потому, что не хотеть умирать — это норма, но потом все равно умереть, попутно создав еще несколько маленьких людей, обреченных всю жизнь крутиться на этой карусели безумия. Как вам это для начала?

— Что мешает вам ходить в те места, которые вам не отвратительны? Почему вы не поступили в другой ВУЗ, в тот, который бы вам нравился, где вы бы узнавали что-то интересное? Возможно, если бы вы занимались чем-то, что вам нравится, вы бы не стали так много задумываться о том, зачем вы это делаете.

— А есть где-нибудь университет лени, институт залипания в сериалы, высшая школа саморазрушения, академия фрустрации или еще что-то подобное?

— Как насчет более конструктивных занятий, вроде путешествий, общения с новыми людьми, поиска новых увлечений, участия в общественной жизни?

— Боюсь, что я в этом очень плох. Что касается общения и участия — я не чувствую связи с людьми, которых не знаю, не могу и не слишком-то хочу вливаться в новые компании, потому что я социальный инвалид, лишенный эмпатии на бытовом уровне, не умеющий найти точки соприкосновения и общего интереса, не умеющий вести себя, как часть группы, не умеющий поддерживать связи и проявлять социальную инициативу. Возможно, я бы сумел научиться всему этому, если бы испытывал острую необходимость, но меня эти дисфункции не особо беспокоят сами по себе, и лишь иногда я испытываю скуку, свойственную человеку, чья жизнь застоялась без влияния извне, лишенная новых впечатлений и опыта.

— То есть все, что вам необходимо — это валяться в постели, есть, курить, пить и развлекаться?

— А что в этом плохого? Я хотел бы путешествовать, но я не слишком люблю другие культуры. А если точнее, то культуры-то мне интересны, но в отрыве от их носителей. Я же не могу выгнать из Рима всех римлян, чтобы побродить по Колизею, не могу сделать так, чтобы улицы Чикаго или немецкие соборы опустели, не могу застать скандинавские фьорды в их изначальной и естественной безлюдности? Где-то — неприятный климат, где-то — странные законы и обычаи, где-то все слишком дорого, и везде — границы. И везде — люди. Мне плевать, что это звучит высокомерно, но люди в большинстве своем мне не нравятся. С другой стороны, меня оправдывает то, что я и сам себе не нравлюсь. Еще я хотел бы стать художником, но знаю, что, даже будь у меня талант, везение и усердие (а их у меня нет), я бы все равно не смог изобразить то, что хочу изобразить, именно таким, каким я его вижу у себя в голове. Чисто технически не смог бы, как чисто технически невозможно изобразить реку с тремя берегами или объективно описать определенный цвет. Черт с ними, с картинами, я и писателем хочу стать, вот как раз даже пытаюсь писать, но ничего не выходит. Если даже самому себе я кажусь бездарностью и графоманом, то легко предположить, что на деле я еще хуже. Это как с отражением — человек видит себя в зеркале во сколько-то там раз красивее, чем он выглядит в реальности. И вот я смотрю в отражение и понимаю, что на самом-то деле все даже хуже, чем это вижу я, и мне даже как-то неловко представлять, каким меня видят другие. Вот если бы я казался себе насквозь гениальным писателем, у меня был бы шанс оказаться не совсем уж полным нулем, а хотя бы таким локальным середнячком, чуть получше авторов пропагандистско-шизофренических писулек или дамских детективов, но ведь нет такого чувства. Я дико хотел бы стать рок-звездой, авангардистом какого-нибудь нового, совершенно безумного жанра, напиваться в хлам в номерах шикарных отелей, орать со сцены до хрипоты, биться головой об инструменты, публично снюхивать кокаин с гитарного грифа, давать скандальные интервью… Но я совершенно не разбираюсь в создании музыки и не имею ни слуха, ни голоса, ни чутья на хайп. Я очень многого хотел бы достичь, если бы для достижения всего этого нужно было преодолеть всего лишь лень или ряд неудач, а не собственную природу и законы, как естественные, так и общественные. С работой то же самое — она не вызывает ненависть только в том случае, когда это не работа, а хобби. Если вы придумаете, как можно зарабатывать деньги на потреблении продуктов искусства, бесцельном шатании по городу, демагогии или самокопании — клянусь, я буду до конца жизни отдавать вам половину прибыли. Хоть сейчас расписку напишу, хотите? И это все при том, что зарабатывать на своих увлечениях стараются многие, но получается у одного из сотен, если не из тысяч. Насколько же нужно быть наивным, чтобы считать, будто этим кем-то будешь именно ты? Почему бы тогда просто не покупать лотерейки? Вот поэтому я хочу просто валяться. Ничто другое уже не приносит мне даже такого минимального удовольствия — простейшего, на физическом уровне.

— Главное — пытаться чего-то добиться. Да и не все ведь сводится к деньгам.

— Если вы сейчас скажете что-то в духе Джона Леннона, то я не могу обещать, что сумею сдержать порыв неконтролируемой агрессии. У вас там под столом что, мотивирующие картинки для идиотов спрятаны? Что нельзя купить за деньги? Здоровье? Да плевать мне на здоровье. Я вряд ли доживу до того возраста, когда проблемы со здоровьем выходят в жизни на передний план. Семья? Не знаю, должно ли мне быть стыдно за это, но семья меня не слишком-то волнует, потому что идея семьи и отношений между детьми и родителями мне кажется неприятной и даже враждебной для психики. Постоянные ссоры, взаимная неприязнь и даже ненависть, которую уравновешивает только чисто животный инстинкт заботы о потомстве, собственное недобровольное рождение, неизбывное иррациональное чувство долга непонятно за что — как все это может вызывать хорошие эмоции?

— Очень странный взгляд на семью. Это ведь люди, которые всегда поддержат вас, поймут и помогут чем угодно, пожертвуют личными интересами ради ваших. И это, наверное, единственные люди, которые любят вас безусловно, просто потому что вы их ребенок.

— А это разве не условие? Не будь я их ребенком, они бы меня не любили. И не надо про усыновленных детей, прошу вас. В мозгу родителя усыновление просто подменяет нарождение — для большего психологического комфорта. Как вы думаете, почему подростки-сироты не особо пользуются спросом у усыновителей? Потому что у любого самообмана есть предел возможностей. Теперь про “всегда поймут” — да с чего вы взяли? В каких фильмах вы, взрослый человек, этого насмотрелись? Родители и дети постоянно не понимают друг друга, а первые жертвуют своими интересами ради вторых в рамках других своих интересов, менее очевидных и более глобальных. Но они ведь еще и ждут чего-то от вас, требуют чего-то. И страх, а позже — просто нежелание разочаровать родителей очень сильно влияют на людей и их жизни. Представьте такого условного человека, кто искренне ненавидит себя и мир вокруг, потерял всякую веру во что-либо хорошее, по утрам хочет умереть, а к вечеру уже готов убить себя сам, но не может этого сделать, потому что не хочет причинить чудовищную боль людям, сделавшим его жизнь смыслом жизней своих, пусть он об этом и не просил. И он терпит день за днем, никак не решаясь оставить этих странных чудаков наедине со сквозной пустотой в душе, сердце или еще чем-то таком, наедине с ужасом того, что они не смогли уберечь, понять, исправить, просто заметить или воспринять всерьез какое-то роковое искривление оси, вокруг которой они построили половину своей жизни, душа ненависть друг к другу ради того, что теперь поломано и мертво. А они обвиняют его в бесчувственности, безразличии, черствости и еще какой-то несусветной ахинее. Разве может это хоть кому-нибудь нравиться? Непрерывно доказывать свое отношение на деле и все равно выслушивать подобные нотации. У этого условного человека вряд ли будут сплошь радужные представления о семье.

— В дружбу вы тоже не верите?

— Дружба? Я не умею дружить. Настоящих друзей у меня почти не осталось, да и эти несколько человек скоро уйдут, потому что дружба строится на взаимной выгоде, взаимном удовольствии от общения. Когда одному человеку становится совсем уж неинтересно с другим, они перестают общаться. Вот и вся дружба. Что еще там не купишь за деньги? Совесть, молодость, честь, ум, счастье, бла-бла-бла… Это все или не ценности сами по себе, или недоступно для меня в принципе, хоть с деньгами, хоть без них. Ну и, разумеется, любовь, как же без нее. Вот только девушка, которую я люблю, никогда не будет со мной, что бы я ни делал и как бы ни старался, ведь я даже не знаю, могу ли я вообще что-то с этим сделать. Я настолько слабо верю, что уже второй раз прямо говорю о своих чувствах к ней глупо и не по адресу, что, наверное, не очень-то красиво. Но какая к черту разница, как я это говорю и кому, если я все равно уже никогда не произнесу эти слова, стоя напротив, глядя ей в глаза и все такое. Ты просто знаешь, какой вариант будущего был бы правильным и счастливым, точно так же, как знаешь, что именно этот вариант никогда не сбудется. Смог бы сраный Хатико приходить на вокзал каждое утро, если бы в своей маленькой собачьей голове понимал, что хозяин не вернется? А я ведь все-таки не собака. Я все понимаю. Но продолжаю чего-то ждать, ненавидя себя за эту глупость и надежду. Открыв свое сердце любви, вы рискуете впустить туда ненависть. Жизнь сложнее, чем пафосные слова на картинках, чем расхожие советы, чем психотерапия, чем философия, чем шаблонные ответы и методики достижения счастья. Жизнь сложнее вообще всего. А вся ирония в том, что большинство людей наотрез отказываются признавать ее бессмысленность и абсурдность, веками поддерживая собственное убеждение в благорасположенности вселенной к ним и их мелким существованиям. Пропаганда оптимизма — величайшее и самое неизбывное зло на свете.

— В вас говорит юношеский максимализм. Вы полюбите еще, и даже не раз, и с каждым новым расставанием это будет становиться все менее болезненным чувством. А потом вы, если повезет, встретите человека, с которым у вас все будет продолжаться так долго и хорошо, что со временем отношения станут почти неуязвимы.

— Так вот что такое любовь по-вашему? Это и есть “величайшее из сокровищ”? Всего лишь удачное стечение обстоятельств, терпение и привычка? Не желаю иметь с этим ничего общего. Даже гормонально-химическое объяснение — и то звучит не так мерзко, как эта приземленная чушь. Если это и правда так, то чего стоило все, что было до? Если все, что я чувствую сейчас — ничего не значит, то как я могу быть уверен, что эти ваши “почти неуязвимые отношения” что-то значат? Вы роняете бокал на пол, и он разбивается. Вы роняете следующий — он разбивается со второго раза. И так продолжается до тех пор, пока один из бокалов не падает раз двадцать, оставаясь при этом невредимым. Но откуда вам знать, что он не разобьется на двадцать первый? Сорок первый? Все предыдущие разлетались на осколки, так почему этот не должен разлететься? Всем своим партнерам люди говорят, что любят их, и что эти чувства — особенные, и сами эти партнеры для них уникальны, а потом они расстаются, и этот бред слышит уже новый человек, и все в это верят, потому что так принято. Принято лгать, бросаясь шаблонными фразами, не отвечать за свои слова, не признавать свою ложь ложью, впоследствии — оправдывать ее надуманными причинами. Полный бред. Как вы вообще живете с такими убеждениями?

— Должен признаться — довольно счастливо живу. А вы как живете со своими нетерпимостями, слепым идеализмом и злобой?

— Несчастным, как и большинство людей. Черт с ними с высокими чувствами — в вас так глубоко сидят инстинкты и рефлексы, что вряд ли можно переубедить. Но подумайте вот о чем: бывает так, что человек не может воплотить свою мечту, получить все, что хотел, ему не всегда везет. Так ведь?

— Допустим, так.

— Видите ли, жизнь, в которой я не смогу сделать ничего из того, что представлял и хотел воплотить — полное дерьмо, в ней нет ничего кроме скуки, быта, рутины, потерь, одиночества, разочарований, неудач, зла, пошлой банальности, деградации и идиотизма. Это не жизнь, а плен, рабство в реальности, бесконечно доказывающей тебе, что твоя свобода действий, воли и выбора — просто пшик, ложь.

— То, что не всегда все получается — это не причина полагать, будто “свободы и выбора нет”. Просто потерпев ряд неудач, люди склонны относиться ко всему пессимистично — защитный механизм скепсиса, когда изначально вероятным считают все плохое. Если воля слаба — человек еще и постепенно прекращает пытаться что-то изменить, тем самым складывая с себя груз ответственности за свою жизнь, ведь уже считает, что все предопределено, и он не в силах ни на что повлиять.

— Ну да, вместо этого ведь можно обманывать себя, благо есть из чего выбирать — от самых разных веществ, помутняющих разум, обжорства, залипания в сериалы и сна, до общения с людьми, создающего иллюзию того, что ты не один и так называемого развития, самореализации, хобби, карьеризма и прочего. Это путь оптимиста — человека, видящего выход во всем подряд — и постепенно убеждающего себя, что нашел. Если я хотя бы могу признаться — и вам, и себе — в своем бессилии и разочаровании в жизни, то вы не можете признать, что ваше “счастье” — иллюзия, самообман. Вам бросили кость, и вы решили, чтобы не было обидно, притвориться псом. И так и будете притворяться, пока общество, государство и ваше окружение будут бросать кости.

— Чепуха. Я всегда знал, что мне нравится: это те вещи, которые меня радуют, заставляют улыбаться, дарят приятные ощущения. Если в вашей системе координат они невысоко ценятся — что ж, дело ваше. Но я буду продолжать заниматься теми вещами, которые вы перечислили, и получать от них удовольствие.

— Но если у вас нет над этим настоящего контроля, и от вас почти ничего не зависит — в этом нет смысла, тогда вы просто безмозглый юнит в игре, делающий то, что предполагают обстоятельства. Это смешно и жалко — видеть, как люди убеждают себя, что им здорово от всего этого: отрыжка искусства — поп-культура, однообразная работа, лезущая в жизнь, тупые хобби вроде катания на роликах или склеивания моделей самолетов, разговоры ни о чем, лишь бы не молчать, пьянки, на которых клоуны развлекают овощей, тусовки среди незнакомых и неприятных людей, безделье и праздность, изменение сознания всеми способами подряд в попытках развеять скуку реальности, смена партнеров — будто примерка чужих гениталий, убогие попытки творчества, обреченные на безвестность, сплетни, игры на чувствах, вера медиа и властям, интриги, потуги манипулировать другими людьми, унылые семейные праздники…

— Дело в вашем восприятии. Негативный опыт выработал у вас негативное же восприятие, и теперь даже хорошее вы видите только с негативной стороны. Однако это предубеждение, это когнитивное искажение, результат неправильного анализа мозгом реальности, и лишь из-за своего мрачного окраса результаты этого анализа вам кажутся верными и рациональными — ведь вы уже подсознательно ассоциируете истину с чем-то отрицательным. Остатки надежды вы принимаете за “голос сердца”, глупого и наивного ребенка, а колоссальную массу уныния и отчаяния видите “путем разума”, который должен быть “ясным”, “холодным”, сам разумный человек — сухим, саркастичным, хладнокровным. Но это лишь архетип, в который вы себя сначала загнали, а теперь срослись настолько, что сами стали стереотипом. Неужели в вас совсем нет веры в лучшее? Если не в то, что лучше будет, то хотя бы в то, что это возможно?

— Лучше скажите, кто будет в ответе за мои неудачи, если я умру, так ничего и не добившись, но положив на бесплодные попытки свою жизнь? Без фундамента в виде счастья, которого я не могу достичь, пока не воплощу свои мечты, которые я не воплощу, пока кардинально не изменюсь, чего я не сделаю, пока у меня нет веры в то, что у меня получится, во что я не поверю, пока что-то не станет хоть немного лучше. Ну да, я никогда не буду счастлив, не имея достаточной власти над своей жизнью, над каждой ее сферой, и не смогу кормить себя иллюзиями о том, что мне по-настоящему нравится заниматься чем угодно, а у несчастной жизни нет ни смысла, ни ценности. Человек, которому для счастья непременно нужно что-то эдакое, высокое, волшебное — долбоеб, и у него не получится измениться, и он всю жизнь будет страдать от того, насколько мир далек от его идеалов. Романтикам не место в мире похоти, идеалистам не место в мире цинизма, слабым нет места в стае хищников. Вы живете так, как вам диктуют, приказывают, советуют, нашептывают, вводят в сознание с 25 кадром, вы живете для того, чтобы обеспечивать интересы тонкой прослойки настоящих людей, которые и превратили вас в толпу рабов. Они у вас в голове, и все ваши взгляды, самое сокровенное и личное, вся ваша система убеждений и ценностей, мнения, привычки, предпочтения, слова, мысли и чувства — всем управляют помимо вас, и сделали эту теорию заговора настолько общеизвестной и нелепой, что для многих даже думать, будто кто-то там их зомбирует — моветон. Вам плевать на политику, вы не смотрите телевизор, не читаете газет, вы живете, не знаю, искусством и общением с людьми? Плевать, все вы в одинаковой степени зомби, на вас просто влияют через другие каналы, вот и все. Вы и безвольное стадо, слепо подчиняющееся всему подряд, а затем выдумывающее для себя постфактум причины и поводы, и в то же время свора цепных псов, готовых порвать и затравить любого, кто почему-то не ведет себя так же. О, это звучит банально, избито, глупо? Для вас это так звучит лишь потому, что вам вживили в мозг это мнение, у вас в голове создали схему, по которой такие речи вы расцениваете как бред или что-то неважное. И при этом называете меня заложником образа, зависимым от негативного восприятия. Весь наш разговор — это столкновение наборов стереотипов, когда уже сам язык для нас неодинаков. Вашу жизнь тратят за вас, откупаясь “развлечениями”, про которые я говорил раньше. Жри больше, зарывайся в шмотки, потребляй еще, суй глубже, кричи громче, пей без конца, упарывайся сильнее, набивай себя новой информацией, забывайся и дальше, ни о чем не думай, веселись, веселись, веселись, развлекайся — вот он, смысл жизни!

— А в чем ваш смысл жизни? Любой ценой не стать счастливым?

— Всего хорошего, доктор.

Вечер. На орбите безразличия

Готов ли я к тому, чтобы шагнуть из мира своих мыслей — к настоящим людям, с их настоящими проблемами и жизнями? Вот что гнетет меня, подолгу не давая уснуть ночами.

Страница, вырванная из неопознанного дневника

Летняя ночь несла с собой прохладу, которой так не хватало днем. Человек на балконе еще чувствовал себя вполне комфортно, наслаждаясь свежим ночным воздухом и легкими дуновениями ветра, порой пытающегося похитить несколько верхних документов из стопки бумаг, лежащей на столе, но та была придавлена телефоном. Человек вышел на несколько минут за кофе в коридор офиса, и по возвращении на балкон с новыми силами приступил к чтению очередной расшифровки, уже десятой по счету.

“Мир фантазий искажен. Особенно эти места. Тяжело оказаться правым в чем-то плохом, тяжело оказаться неправым в чем-то важном, основополагающем. Вроде как если бы ты, будучи в другой стране, пришел в магазин сувениров, чтобы купить что-нибудь эдакое маме с папой, а потом вдруг вспомнил, что у тебя нет родителей. Или пример получше: ты — медиевалист, годами изучаешь биографию Ричарда III, ищешь захоронения, документальные подтверждения, споришь с людьми, выстраиваешь картины и истории, а потом к тебе приходит автор книги “Львиное сердце” и говорит, что нету никакого Ричарда, что это он его выдумал. Когда то, во что ты веришь, самое важное в твоей жизни, оказывается обманом — точнее, просто не тем, что ты в этом видел, получается, что это ты занимался самообманом, и выстроил свою жизнь вокруг иллюзий, и поэтому она начинает рушиться.

Знаешь, что я думаю о человеке? Что у человека должна быть суть, стержень, что-то, что не меняется. Он может жить как, где, с кем и сколько угодно, у него может измениться в жизни все, он сам может радикально измениться, но суть должна оставаться неизменной, она должна быть осью, на которую наслаивается все остальное. Не будет ее — не будет на что цеплять характер, привычки, занятия, вкусы и тому подобное. Тело и паспортные данные — это не суть, их тоже можно изменить. Если не будет главного — этой оси неизменных черт — то нельзя будет сказать, что перед тобой конкретный человек, который был в этом теле год назад. Им может быть любой, это человек без собственного “я”. Когда ты просто живешь, как живется, наслаждаясь мимолетными удовольствиями, это не так уж и важно, есть у тебя суть или нет.

Истинный, абсолютный гедонист — счастливый потребитель плотской радости, ему для счастья нужно совсем мало, но при этом он не сможет по достоинству оценить интересную концепцию фильма, вдохновиться серией апокалиптических полотен, не сможет сам создать ни единого стоящего элемента искусства, не сможет испытать по-настоящему сильных чувств и переживаний, не сумеет вообразить что-то, чего никогда не видел. Это не хорошо и не плохо — просто одни люди получают максимальный кайф от простых вещей, другим простого не хватает, и они стремятся к чему-то “высокому” или “великому”, третьи находятся где-то посередине. Наверное, удобнее быть посередине — баланс, гармония и все такое. Или нет?

Находя во всем баланс, не впадая ни в какие крайности, ты не можешь узнать, каково оно — на одном из полюсов, у тебя нет бонусов от нахождения в пиковом состоянии. Тут как в ролевках: если при создании персонажа все характеристики сделать одинаковыми, и качать их тоже равномерно, в итоге не достигнешь мастерства ни в чем. Даже когда крайности деструктивны, от них есть польза — ты узнаешь то, что недоступно другим. Ты любишь, как не любил никто, и это открывает перед тобой разные двери, которые тем, кто не испытывал таких сильных чувств, никогда не откроются, ты через это видишь мир под углом, под которым никто больше не посмотрит, у тебя рождаются идеи, мысли, эмоции — уникальные, ведь они открываются только на пике. Ты озлоблен, как никто — и это дает тебе новые возможности, поднимает все твои характеристики, меняет сам образ мышления. Ты одинок, как никто, и это учит тебя искать пищу для ума в чем угодно, учит быть с собой, учит анализировать, это освобождает тебя от ответственности, слабости, зависимости. Ну и так далее. Люди, во всем ищущие золотую середину, постепенно лишают себя всего яркого и сильного, оставляя в своей жизни лишь умеренность, стабильность, рутину — это меня пугает, ведь это и есть самая грустная концовка любой истории, даже хуже, чем “все умерли”.

Возвращаясь к сути человека… Когда ты на отрезке “тяга к простому/сложному” находишься справа, там, где хочется всего особенного, высокого — тебе суть просто необходима. Ведь в душевных метаниях ты потеряешься, сойдешь с ума без нее — все твое “я” разлетится во все стороны, если не будет закреплено на оси из чего-то фундаментального и неизменного, что ты с собой и ассоциируешь. Сутью человека может быть что угодно — от мечты, черт характера, ценностей и идеалов до вкусов, отношений с кем-то, внешнего образа или занятия. Вообще что угодно. У меня сутью было несколько вещей: набор этических, политических, социокультурных и правовых взглядов, несколько неубиваемых предпочтений в искусстве и в быту, включая еду, одежду и привычки; естественно, темперамент, еще — наивная и абстрактная мечта о том, чтобы изменить мир к лучшему, и одно чувство, сравнительно новое в этом наборе. Эти элементы и были осью, поддерживающей все остальное, что составляло меня как человека. Да, с последним я совершил ошибку. Кое-кто сказал мне, что это прекрасно — что-то такое возвышенное и сильное, но на самом деле это чудовищно — ведь прекрасное чувство, не нашедшее выход, не реализовавшее себя, мутирует, испортит человека и принесет много плохого. Реализовать его как-то иначе? Это не энергия, которую можно преобразовать и направить на различные нужды человека; если выбрать не тот способ реализации — не будет никакого эффекта. Как реализовать искрящийся электричеством штекер, выпавший из гнезда на панели приборов? Вставить его обратно в гнездо, вновь запитав приборы током. Можно его кинуть в человека, опустить в бассейн, поджечь газ в конфорке, поднять им волосы дыбом — много чего, но это такие себе варианты. Так что запертое внутри чувство, которому не дают выхода — это болезнь, и болезнь опасная, и ее нужно лечить. Как именно ее лечить — личное дело каждого, я знаю, что никто никому ничего не должен, в том числе не должен помогать разбираться в личных проблемах, это взрослый и адекватный взгляд на вещи, и я это принимаю.

Когда-то мне хотелось сказать очень многое, и чем больше я распинался, тем больше мне приходило на ум. Но почти всегда слова, что я говорил — другим людям, коллегам по биологическому виду, близким и не очень, лично и публично — встречали лишь пустоту, были поняты неправильно, не услышаны, проигнорированы. Мне оставалось понять, что миром правит, в первую очередь, безразличие и притворство. Если слова не дают никакого эффекта, значит, пора учиться молчать.

Я думаю, что в целом почти все мы, изначально, неплохие люди. На всех нас что-то повлияло, сделало теми, кто мы есть. И все наши беды не в том, что мы жестоки или злы, а в том, что мы слишком равнодушны. Даже не друг к другу, а к самим себе. Мы не только не хотим понимать других, но и почему-то не стремимся к тому, чтобы поняли нас. Мир, который построило человечество, унаследовали те, кто живет сейчас, и они его немного изменят и передадут дальше, следующим поколениям. Наши предки не хотели нести ответственность за будущее, как не хотим и мы сейчас думать о том, как будут жить наши потомки. Ведь какая разница, если мы умрем прежде, чем наши действия принесут плоды? Быть может, их не застанут даже ближайшие поколения. Ничего странного в том, что у нас нет видовой коллективной ответственности, нет солидарности в обществе. Оно слишком инертно, чтобы мы могли оценить последствия своих действий. И нет никаких предпосылок к тому, что такая ответственность появится, разве что будет изобретена технология клонирования, или бессмертие — биологическое или информационное. Стоит ли мне из-за этого переживать, стоит ли чувствовать вину за то, что я такой же — смирившийся, эгоистичный, равнодушный фаталист? Чужая боль — не моя боль, моя боль — не чужая боль.

Однажды я предал чувство, в которое искренне верил, о котором говорил, что оно будет со мной до конца. Я ошибся, как ошибаются в этом все и всегда, и спустя некоторое время равнодушно перешагнул через обещание, которое дал самому себе. Кто-то мог бы в таком случае сказать, что он стал реалистом, или повзрослел, или снял розовые очки, или еще что-то в этом духе. Но, как по мне, я таким образом предал самого себя, и, что еще хуже, сумел себе это простить, оправдав тем, что все меняется. И это лицемерное оправдание, и незаслуженное прощение — еще большее предательство.

Сегодня ты отбросил память о том, что когда-то любил, а завтра ты положишь хер на свою мечту изменить мир, потому что она такая же наивная и глупая, как и твоя уверенность в том, что любовь не проходит. Соглашаясь молчать, отказываясь понимать других, отбрасывая идеализм и останавливаясь, встретив равнодушие, я осознанно делаю первый шаг прочь от своей мечты. Я говорю себе: ничто не имеет значения, ни для чего нет какой-то определенной причины, никто никому ничего не должен. Полный безразличия взгляд скользнет по тому, мимо чего я бы раньше не смог пройти спокойно, и я просто двинусь дальше — черт знает куда, в направлении гедонизма и забытья, искать место, состояние или занятие, в котором спрячусь от реальности, полной разочарований. Я сотворю себе бога из интернета, бухла, игр, веществ, очередной выдуманной вселенной, хобби или подобия творчества, котов, патриотизма или коллекционирования огнестрельного оружия, вариантов миллионы. И никто не скажет, что я неправ, потому что это и есть наша всеобщая идеология — марафонский забег от реального мира в пустоту, под знаменами оптимизма и потребления, прочь от боли, прочь от искренности, прочь от ответственности за самих себя. И у каждого, кто вот так будет критиковать эту идеологию, спросят: а разве ты сам не такой же, лицемер? Может и такой же. А даже если нет — тебя в этом убедят, а даже если не убедят — спросят, чего же ты достиг в своей контркультурной житухе? Может и ничего. А даже если чего и достиг — тебя убедят, что нет, это ничего не значит, а даже если не убедят — просто исключат из поля внимания. Если весь мир — тюрьма, то не проще ли принять, что это нормально, и начать оскорбляться, когда тебя называют зеком?

И однажды любой, кто сопротивлялся, поймет, что может выиграть несколько маленьких битв, но не выиграет войну. Войну, которую мы не хотим даже видеть. Как бороться с тем, чего не существует? Ты все выдумываешь, чепуху какую-то несешь, какие-то войны, марафоны, плохой мир. Ты нездоров, ты болен, ты дурак. Нас не спасти. Сгори вместе с нами. Твоя любовь умерла, твоя мечта умерла, твое детство закончилось, твои взгляды и предпочтения изменились, деградировали, ты сдался и предал себя, ты не герой и не гений, ты просто человек. Сгори вместе с нами и исчезни в пустоте. Больше нет никакой оси, которая бы скрепляла твою личность, у тебя больше нет сути, ты покинул крайности и занял место среди таких же никаких, в серой середине обыкновенности. Сгори вместе с нами, исчезни в пустоте, растворись в бесконечном забвении. Ты развеешься, как дым, и никто в этом мире не вспомнит, что ты жил”.

Ночь. Вещи сломанные, вещи утраченные

Предназначение идеи бога и вообще религии — не только в том, чтобы давать людям надежду на осмысленность их жизни и попадание в рай после смерти, не только в том, чтобы контролировать массы, ограничивая их моралью в виде заповедей, наставлений и запретов, но еще и в создании самоочевидного, даже не требующего осознания и артикуляции предположения, что есть некая первопричина для всего, есть некий сюжет, цель, что мир — не просто хаотичное и далекое от самого понятия осмысленности место.

Конец ознакомительного фрагмента.