Элли

П. Ингварссон, 2019

До небольшой шотландской деревни не дошла мода на панк, гранж и юношеский нигилизм. Главные герои увлечены музыкой в стиле dark folk и post industrial, но главное их увлечение – это мифы и древние легенды родного края. Они изучают труды историков, поют песни кельтских бардов, но однажды волшебство, живущее только на страницах книг, вторгается в их мир.

III

Всей этой красотой я наслаждался не один. Здесь у меня были верные друзья. По сути, мы были даже чем-то большим, чем друзья. У нас было своё маленькое эзотерическое подполье. Если бы мы разработали ритуал посвящения, то могли бы стать настоящим орденом. Мы интересовались всем: древней историей края, кельтским язычеством, ранним христианством, рунами, гностицизмом, уфологией и многим другим. Нет, каши в голове у нас не было, изучением рун занимались только двое (и то отдавали предпочтение разным алфавитам), остальные предпочитали огамическое письмо, да и к уфологии серьезно относились не все. Несмотря на всю пестроту нашей компании, как ни странно, в ней не было только атеистов.

В городе компании вроде нашей не были редкостью, но мы не были деревенскими подражателями, которые завидуют городской молодежи, наши интересы были определены не столько модой, сколько самим местом проживания, а черная одежда, экспериментальная музыка, индастриал и темный фолк, просто удачно подошли под наш уже сформировавшийся круг интересов.

В городах только начиналась сатанинская паника, просочившаяся из-за океана, и на ребят вроде нас смотрели косо, а с экранов телевизоров актеры, играющие роль экспертов, говорили о том что нужно присматривать за своими детьми, ибо если ваш ребенок одевается в черное, значит он стал сатанистом. И, самое смешное, что установка «мрачная музыка = сатанизм» на абсолютную веру принимали сами подростки и начинали считать себя детьми сатаны. В итоге дети ненавидели взрослых за то что те за ними шпионят, а взрослые и правда шпионили за своими детьми, а чужих детей презирали, и собирались в церковных советах, обсуждая страшный призрак антихриста, шагающий по стране.

Но то города, там каждый за себя, тут же население маленькое и все знают всех. Некоторые мои друзья ходили в церковь с детства — сначала с родителями, а затем и сами. Священники знали нас с детства и, в целом, у нас были дружеские отношения, поэтому нас ни в чем не подозревали и отношения с местными были вполне нейтральными. И, несмотря на нашу нелюбовь к кальвинизму, молодой пастор Браден, который просил чтобы мы звали его по имени, был человеком очень приятным и дружелюбным. Иногда мы даже обменивались с ним некоторыми интересными книгами, конечно, далеко не всеми. И если исследования ранних ересей он изучал с интересом, то труды католические даже в руки брать не хотел.

Одним из наших любимых мест сбора было тихое кладбище за церковью, где стоял один из древних крестов, которые здесь установили пикты ещё тысячу лет назад. Чуть розоватый камень с шапкой зеленого мха, являл нам шедевр древней резьбы по камню — змеи, воины и свастические узоры. Установлен этот камень был намного позже первого, о котором я уже упоминал, здесь уже не было столько неясных символов, так как в этот период времени искусство пиктов уже постепенно сливалось с кельтским. Казалось, все остальные кресты на кладбище относятся к этому двухметровому гиганту с уважением, и не смеют вырастать больше полутора метров от земли.

Но нашей любимой точкой сбора не стал древний камень, так как он находился довольно близко к дороге, да и с бутылочкой чего покрепче там не постоишь. Как я уже говорил, камень был виден из школы и подавать дурной пример детям не хотелось. Тут же мы могли посидеть за церковью на зеленой скамеечке, в ожидании пока все соберутся, культурно распить бутылочку вермута, перед тем как отправиться на прогулку в лес или по холмам, или же просто отойти на сто метров и, разложив пледы, устроить пикник. Конечно, зимой мы гуляли реже, наш любимый крест закрывали деревянным саркофагом, а бутылка вермута оборачивалась шарфом.

Раньше всех на встречи приходил Томас, настоящий кельт. Роста он был не самого высокого, но в нашей компании был самым крепким и спортивным. Зеленые глаза всегда смотрели чуть с прищуром и немного сурово, но тонкая линия бровей сглаживала это ощущение. Лицо всегда было загорелым, его фирменная короткая стрижка с укороченными висками не менялась с младших классов, изредка, для разнообразия он зачесывал волосы на другую сторону и на официальные мероприятие укладывал их бриолином. Руки у него были также загорелые, смуглые и от природы очень сильные и крепкие, доставшиеся ему от отца. С детства его тянуло к спорту и в школе он всегда показывал хорошие результаты. После окончания учебы в колледже он вернулся и нашел работу тренера в школе неподалеку. Так как школа была небольшая, работа не отнимала много сил и помогала держать себя в форме, оставляя достаточно времени на помощь родителям на ферме, на воспитание младшего брата и на свои увлечения. Носил он исключительно футболки, поло и рубашки с коротким рукавом, как темные так и светлые, так что всегда можно было разглядеть несколько татуировок на его руках: Дева Мария на внутренней стороне правой руки, на локте рыболовная сеть, на левой руке из-под рукава выглядывала нижняя часть традиционного кельтского креста.

Несмотря на то, что с местным пастором они были хорошо знакомы, Томас за всю жизнь ни разу не был на службе в местной церкви. Наши священники за это его не критиковали, скорее, сочувствовали что мальчика угораздило родиться в семье безбожников. Его родители — коренные шотландцы держали ферму на краю деревни, жили они не в замке, но зато могли похвастаться древностью своего рода, который проследили с конца XIV века. Кроме того что род был древним, он отличился своей бескомпромиссностью, всё это время они оставались ревностными католиками, хотя в некоторые моменты истории семье приходилось прикидываться протестантами и даже прятать распятия и четки в тайниках. Сейчас, к счастью, несмотря на то что католиков здесь раз в пять меньше, чем прихожан Церкви Шотландии, уже ни от кого прятаться не надо. Томас в этом плане всегда был гордостью родителей, ибо когда остальные дети, чьими родителями были «дети цветов», вступив в подростковый возраст, утрачивали интерес к религии, или занимали воинственную позицию по отношению к ней, молодой Томас сам погрузился в изучение писания и стал позиционировать себя как католик-традиционалист. Правда, это ничуть не мешало ему быть среди нас лучшим специалистом по древним кельтам.

Его семья была прихожанами католической церкви, находящейся в милях десяти от нас на востоке, у самого берега моря. Поездки в тот край были для него настоящим праздником, каждый раз он делился с нами своими впечатлениями от службы, восхищался красотой убранства, прекрасной органной музыкой. Да и расположением наша деревенская церковь проигрывает католической, у нас не услышишь волшебный шум моря.

Символом страстной любви к морю стала его татуировка с рыболовной сетью. Начиная с подросткового возраста Томас уговаривал родителей, чтобы те изредка отпускали его в море на подработки с дядей. Любовь к морю была усилена любовью к историческим романам о контрабандистах, которые, несмотря на угрозу жизни, выходили в разгневанное море. Конечно, законный заработок Томаса не требовал таких рисков, но юношеское очарование, почерпнутое из романов, не было разрушено суровыми буднями рыбаков, хотя одно разочарование все же было — запах сырой рыбы стал настолько ему ненавистен, что он больше не смог её есть.

— Как ты выдерживаешь эту вонь? — спрашивали у него.

— Не могу объяснить. Когда был подростком, меня удерживали там фантазии, — отвечал он, — вот подплываем мы к берегу ночью, и я представляю себе, как выйдем на берег, возьмем груз, подберем раненного подонка Дэррисдира, и снова отправимся в путь. Сейчас таких мыслей уже нет совсем, но любовь к морю крепнет. На самом деле, я бы объяснил всё это, если б написал книгу о своих плаваниях, да только ничего интересного со мной в море не происходило.

С детства лучшим другом Томаса был Пол, хотя дома его часто звали Пауль. Он не был местным, жил в стороне от деревни в усадьбе родителей, его семья происходила из древнего шотландского рода, породнившегося с немецкой знатью. В его роду стало традицией находить себе невест-немок. Самого яркого представителя рода Пол успел застать в живых — прадед его умер недавно, а вот прабабушка до правнука не дожила, уж слишком у неё было слабое здоровье. Прадед Дитрих, как мне кажется, сильно повлиял на Пола, он обладал прекрасной памятью и рассказывал правнуку много интересного по мере взросления. Встретился он со своей женой в юношеском возрасте, когда переехал с отцом в далекую Россию, в Санкт-Петербург, для работы с другими приглашенными шотландцами на чугунном заводе. Там он познакомился с молодой очаровательной дочерью местного землевладельца из немецкой деревни на окраине города. Недавно посвященный в местную масонскую ложу, молодой Дитрих планировал свадьбу, успешно трудился на заводе вместе с отцом, исполняя работу технолога как Великое Делание, представлял себе лучшие времена, как вдруг грянула революция. Всё резко начало рушиться, он лелеял надежду что братья-масоны поддержат контрреволюцию, но ложа была расколота — многие приветствовали новую власть, считая её новым шагом на пути к идеальному обществу, некоторые хотели переждать, и с интересом ждали что будет дальше, а тех, кто как и Дитрих, считали царскую власть священной, было слишком мало и они ничего не решали. Сохранить долю завода шотландцам не удалось, и, пока не стало ещё хуже, Дитрих увез молодую Хельгу к себе в Шотландию, навсегда порывая с масонством. Уверен, прадед поведал много тайн, гораздо больше, чем можно рассказывать за пределами семьи, но когда кто-то в его присутствии высказывался о масонском заговоре, Пол первый начинал возмущаться.

— Заговор!? Да они между собой договориться не могут — молодые ложи воюют со старыми за свою самостоятельность, а внутри молодой ложи идет война между консерваторами и либералами и, в итоге, от новой ложи со скандалом и расколом отделяется третья! И вы думаете, эти люди могут чем-то управлять!?

В семье сохранилось много фотографий и, можно сказать, что Пол был просто копией своих предков по мужской линии — высокий рост, длинное скуластое лицо, узкий острый нос, тяжелый волевой подбородок. Суровость черт лица чуть сглаживалась очень мягким взглядом. Единственное, что отличало Пола от предков, это постепенно темнеющие от поколения к поколению волосы, из-за вливания кельтской крови.

Его семья так до конца и не ассимилировалась и, отчасти чтобы подчеркнуть свою чужестранность, Пол в старших классах перешел в католическую веру, и хоть он стал прихожанином той же церкви, что и Томас, истинным католиком его было назвать тяжело, ибо не в меньшей степени его всерьез тянуло к изучению гностицизма, эдд, германского эпоса и рунической магии (особенно его привлекал англосаксонский ряд и полурунический готский алфавит).

Также по мужской линии ему передалась любовь к технике. Прадед был очарован машинизированными заводами, веря что это начало лучшего мира, но время показало, что ничего лучшего и светлого техника в наш мир не принесла, а скорее наоборот. Пол же отошел в сторону творческого и увлекся синтезаторами, в нашей компании любителей музыкальных экспериментов он был первым среди равных. В его комнате удивительно сочетались консерватизм девятнадцатого века и технологии. Один дубовый стол был заставлен книгами, а второй, поменьше, занимал синтезатор и рабочее место для пайки. На стенах висели классические гравюры, в том числе и с выдающимися немцами, с которыми соседствовали русские народные гравюры, привезенные ещё прадедом. Гордостью коллекции была раскрашенная гравюра с титаном, держащим солнце, поделенное на десятки пронумерованных секторов. Он никогда не доставал её из-под стекла, но на перерисованной копии нам однажды довелось погадать на Самайн. И тут же рядом с подсвечниками и фолиантами соседствовали различные провода. Стоило ему только услышать начало интересного диалога в фильме, он сразу бежал подключать провода к телевизору и записывал маленькие обрывки фраз на пленку:

— Обязательно вставлю этот момент в следующую запись!

Он даже взял в привычку постоянно носить в кармане своей зеленой военной куртки диктофон. Но не потому, что играл в шпиона, а из любви к полевым записям. И перед сном часто включал прослушать то что записал за день, а записывал он всё — от шума ветра среди руин до церковной службы.

Музыкой мы занимались исключительно для себя, и тираж наших демок, как правило, не превышал пары десятков кассет. Основная работа по написанию музыки лежала на Поле, в клавишах он был хорош, а вот струны ему не давались. Томас прекрасно играл на гитаре, я же немного пел, писал стихи и играл на экзотической челюстной арфе, привезенной мне в подарок из Швеции. Этот инструмент довольно прост, и его активно используют шаманы далеко на востоке. Но в нашей компании никто больше не рискнул её освоить — каждый, кто пытался на ней поиграть, тут же лишался кусочка зуба, чего я мистическим образом избегал. А вот женский вокал и оформление обложек наших кассет лежало на Сенге.

Я считаю нам сильно повезло, что мы были знакомы с ней с детства и сейчас нам уже не грозила любовь с первого взгляда. Повстречай мы ее сейчас — и в нашей компании могла бы начаться братоубийственная война за её сердце.

Насколько я помню, её натуральным цветом волос был светло-русый, но в последние годы её волосы были как правило черными, иногда она их обесцвечивала и красила в рыжий или синий. Несмотря на множество экспериментов, её волосы оставались такими же живыми и мягкими на ощупь.

Высокая, длинноногая, она могла бы стать балериной, но в детстве танцы её не интересовали, а занялась она ими совсем недавно. Когда я смотрел на финальное выступление её танцевальной труппы, то вспомнил картину, увиденную в детстве — феи, танцующие на руинах пиктской крепости. Да, она могла бы стать идеальной натурщицей для подобной картины, но не для художника Ханса Зацка. Его феи и нимфы были красивы, румяны, веселы, их темные волосы также немного завивались, они казались мягкими и теплыми на ощупь, но тело Сенги мне скорее казалось сошедшим с картин одного из любимых художников Пола — Хуго Хоппенера. Несмотря на свою идеальную стройность (некоторым казалось что ради неё она голодает, что было вовсе не так) её ноги, руки и живот были крепкими и мускулистыми, в ней не было той мягкости, как в картинах Зацка — когда она вставала на носочки, косточки на её щиколотках начинали выпирать и крепкие сухожилия натягивались, как струна. Феи Зацка были мечтательные и нежные, она же, казалось, была даже чуть напряжена, и была полностью сосредоточена на танце, как ритуале, и если нимфы Ханса Зацка казались мне теплыми на ощупь, то от тела Сенги шел настоящий жар, как от девушки с картины Хуго Хоппенера «Tempeltanz». Однажды я брал у Пола пару художественных альбомов, когда писал статью про древние танцы, он согласился сделать мне копии понравившихся страниц. И вот, листая альбом, я наткнулся на серию картин с танцующей девушкой. На предпоследней странице я узнал её — лицо было прикрыто руками из-за нестерпимо яркого света, но я узнал её! Чуть завивающиеся волосы, идеальная грудь и слегка выпирающие ребра. Я узнал её длинные, стройные мускулистые ноги, узнал изгиб ступни и только родимого пятна на лодыжке не хватало.

Глядя на девушку с картины, в своем воображении я невольно дорисовывал лицо Сенги, её яркие светло-зелёные глаза и пухлые губы.

Несмотря на её любовь к живописи, я никогда не делился с ней своими мыслями о том на каких картинах я её вижу. Её любимыми художниками были Дэниел Маклайз, Джозеф Ноэль Патон, Эдвард Артур Уолтон, Николай Рерих и, конечно, Луис Уэйн, так что о немецких живописцах времен не столь давних, но не столь простых, нам не доводилось говорить.

Она, как и я, не была прихожанкой ни нашей местной церкви, ни католической. Её, как и меня, больше привлекало восточное учение адвайты, с тем отличием, что я больше отыскивал параллели учения в европейской мифологии, её же взор порой уходил в сторону неоправданно оптимистического сомнительного нью-эйджа. И в моменты, когда она начинала высказывать эти хиповые идеи, мне хотелось щелкнуть её по носу, чтобы пробудить от наваждения.

Да, наша компания была очень необычна, и может возникнуть вопрос «и как вы все уживались?». Также, как и простые люди, жившие здесь полторы тысячи лет назад! Здесь с древних времен сосуществовали пикты и скотты. Приплывшие с войной германцы оседали рядом с кельтами, руны и огам, рощи Водана соседствовали рядом с рощами Луга. Разве что римляне из этого списка немного выпадают. Так и мы, несмотря на свои различия, были местными и все мы были очарованы древностью. Но не так, как очарованы ею историки и археологи, которые выставляют свои находки за стекло, а не очень интересное убирают на хранение в музейные запасники. Нам хотелось чтобы дух древности оставался с нами в полях, лесах и среди холмов.

И, несмотря на все наши различия, эта история коснулась всех нас. И началась она за церковью у старого кладбища.