Анализ действительности – Zur Analysis der Wirklichkeit, 1876

Отто Либман

В главном труде: «Analysis der Wirklichkeit» (Страсбург, 1876; 2 изд., 1880) Либман старается установить, насколько проблемы философии доступны строгому решению при помощи точных наук.

К анализу действительности» — «Zur Analysis der Wirklichkeit»

Предисловие к третьему изданию

Тот, кто после продолжительного путешествия достиг высоты, позволяющей осмотреть лежащую под ним землю и пройденный путь, оказывается в положении, аналогичном положению автора книги по отношению к читателю, впервые обращающемуся к ней; он может составить карту и передать ее путешественнику, служащую ему ориентиром и облегчающую принятие решения о том, стоит ли ему отправляться в путь по еще неизвестной ему стране. Такую карту предлагают следующие пролегомены, однако уже здесь, на пороге, следует заранее отметить следующее.

Произведение представляет собой спланированную структуру мысленных маршрутов, идущих от внешнего к внутреннему, от периферии к центру и стремящихся к определенной цели, причем, в меру возможностей предмета, с использованием средств и достижений строгой, точной науки, с тем чтобы как можно яснее вскрыть те высшие пограничные проблемы человеческой мысли, которые, к сожалению, так часто заслоняются непроницаемым словесным покровом.

В частности, сюда относятся и вспомогательные средства того научного знания, которое, помимо логики, является самым строгим из всех, и которое великий Платон прямо признал предварительной ступенью и школой философии, сделав знаменитую надпись на входных воротах своей Академии «Μηδεις αγεωμετητος ειςιτω! Конечно, математика применима далеко не ко всем вопросам философии, но в той мере, в какой она применима, ею необходимо пользоваться. Эта кропотливая работа, проходя от внешнего к внутреннему, наталкивается то тут, то там на неразрешимые, а может быть, и неразрешимые антиномии и алмазно-твердые загадки, чего и следовало ожидать с самого начала ввиду темноты этих проблем, причем некоторые из них являются древними, а также ввиду типичной ограниченности человеческой способности к познанию; Однако она удовлетворяет философский порыв хотя бы тем, что показывает, где проходит резкая граница между знанием и не-знанием, предохраняя нас от некритического смешения гипотез с достоверным знанием и воздвигая защитную стену от самообманов догматического иллюзорного знания.

Однако, как бы ни была необходима доказательная база точных наук и какое бы огромное значение ни придавалось естественным наукам в частности, было бы фундаментальной ошибкой полагать, что с помощью одних только естественных наук можно достичь того, над чем философия работала тысячелетиями. Ведь помимо того, что научные теории подвержены непрерывному историческому изменению, и того, что гуманитарные науки имеют дело с внутренним миром мысли, миром ценностей и оценочных суждений, норм, императивов и идеалов, упорно не желающим вписываться в понятийную систему и немецкую схему естествознания, каждое одностороннее научное построение мира основано на огромном истовом прометее (hysteron proteron).

Тот, кто стоит на чисто эмпирических позициях, видит в человеке лишь продукт природы; Соответственно, если он стремится постичь мир, то начнет с неорганической природы, чтобы затем «осмыслить», как безжизненная или, тем не менее, кажущаяся мертвой материя, сырая физико-химическая субстанция, превращается в живые первоорганизмы, затем поднимается от неощутимого растительного существования к зачатку животного сознания и отсюда, наконец, поднимается до полного дневного света человеческого разума. Нельзя отрицать и относительной оправданности такого взгляда на вещи, если он вообще будет иметь успех. Но человек — не только продукт, но и предпосылка эмпирической природы. Как светящийся червяк ночью, мы видим окружающее в собственном свете.

Вся космогония, начиная с первобытной туманности Кант-Лапласа и кончая появлением на свет высших животных, может лишь показать нам, как мир и развитие мира предстают в рамках наших собственных форм восприятия и в интеллектуальной среде нашего собственного сознания, как они представляются человеку, тогда как субъекту иного рода, наделенному другими органами чувств, другими формами восприятия, другим сознанием, они, несомненно, должны представляться совершенно иначе. Именно этот факт, к сожалению, очень часто упускается из виду, как бы часто на него ни указывали великие мыслители. Даже Бэкон Веруламский, пророк чистого опыта и создатель индуктивной логики, высказал предостережение: «Intellectus humanus instar speculi inaequalis ad radios rerum, qui suam naturam Naturae rerum immiscet, eamque distorquet et inficit»; Nov. Organ. I, aphor. XLI.1 *) — Поэтому, хотя естествознание и является очень полезным, более того, незаменимым помощником философии, оно отнюдь не является ее первой, самой фундаментальной, самой первоначальной основой.

_______________

*) И человеческий разум подобен ложному зеркалу, которое, неравномерно принимая лучи, искажает и обесцвечивает природу вещей, смешивая с ней свою собственную природу.

С момента выхода в свет первого издания этой работы прошло более двадцати лет, так что у меня было достаточно времени для проверки своих взглядов. С годами это проходит не заметно, а прогресс эмпирических наук, столь стремительный по сравнению с медленным развитием философии, никогда не стоит на месте. Я не нашел никаких оснований для того, чтобы изменить свою точку зрения в целом, основную идею работы и заложенное в ней мировоззрение. В частности, многие главы, посвященные вопросам, которые в последнее время часто обсуждаются, удалось сохранить в первоначальном виде практически без изменений, несмотря на то что литература по ним стала более обширной.

Например, глава «О феноменах пространства», в которой впервые остро поставлен вопрос о соотношении метаметафизики и философской теории пространства; глава «Платонизм и дарвинизм», в которой критически рассматривается не только учение Дарвина, но и новейшая теория дсценденции в целом и освещается ее связь с проблемами метафизики; а также глава «Мозг и дух», в которой впервые поставлена сложная проблема и продемонстрирована очень даже непростая антиномия, о которой столь частые ныне рассуждения о так называемом психофизическом параллелизме странным образом умалчивают, в то время как ни к вопросу об этом параллелизме, ни даже к гораздо более глубокой проблеме соотношения тела и души, просто не придешь, если ее игнорировать. Таким образом, многое осталось неизменным, за исключением незначительных улучшений стилистического и фактического характера. Однако в процессе редактирования третьего издания потребовались многочисленные дополнения и добавления, которые были включены в работу в различных местах, частично в тексте, частично в примечаниях.

Кроме того, следует упомянуть и другие мои работы, появившиеся за это время, а именно» Теория холода» (Страсбург, 1884) и «Размышления и мысли» (т. I, Страсбург, 1899), которыми настоящая работа также дополнена в нескольких направлениях. —

В свое время Томас Карлайл в"Sartor Resartns» высказал вполне жан-полевское замечание: «Все предметы подобны окнам, через которые глаз философа смотрит в саму бесконечность»; да и у самого Жан-Поля можно найти немало подобных, только гораздо более причудливых, замечаний. Полагаю, что перед читателем этой работы в его странствиях не раз откроются подобные перспективы, хотя он будет не гоняться за трансцендентным в потемках, а разумно путешествовать по очень твердой и весьма ограниченно-проходимой земле.

Йена, март 1900 г.

Отто Либманн.

Предисловие к четвертому изданию

В связи с возникшей необходимостью появления четвертого издания этой книги следует отметить, что редакция ранее вышедшего третьего издания в целом осталась неизменной. Однако добавлена более обширная серия кратких и емких примечаний и ссылок к работе «Мысли и факты», которая впоследствии была опубликована в виде второго тома. Эти «Мысли и факты» тесно связаны с «Анализом реальности», поэтому читателю будет предложено внимательно рассмотреть одну работу наряду с другой. Обе работы принадлежат друг другу, обе дополняют друг друга, образуя единое целое определенной теоретической и практической идеи философии. В ходе которой, однако, обсуждаются самые разнообразные и далеко отстоящие друг от друга проблемы: от различных видов необходимости до психологических процессов духовной жизни, от механической причинности, от законов пространства и времени до морально-логических требований и свободы мысли, воли и действия, от неизменных сил универсальной природы до хода истории, в развитии общества и человечества.

Йена, декабрь 1910 г.

Пролегомены

Полемика между мировоззрениями затягивается на тысячелетия, и кажется неразрешимой. Сотни раз утвержденные, доказанные, опровергнутые, подвергнутые еретическому осмеянию или даже осмеянные и переигранные, они всегда поднимаются на новую битву умов, и многоголовая философия напоминает, как заметил бы ироничный оппонент, лернейскую гидру, которая неустанно отращивает отрубленные головы. И если индифферентизм в его ущербности не может быть оправдан, то, тем не менее, может показаться, что последнее слово раз и навсегда осталось за вечно отрицающим себя скептицизмом, и мы никогда не перешагнем через мораль Мефистофеля:

Daß von der Wiege bis zur Bahre

Kein Mensch den alten Sauerteig verdaut!¹

Или же можно, даже не будучи отдаленно гегельянцем, выдвинуть идею вечного и необходимого круговорота систем, в котором каждая философская позиция в силу своих слабостей бросает вызов духу противоречия и тем самым против своей воли влечет к бытию противоположную систему.

Этот круговой процесс, который легко продемонстрировать на примере определенного параллелизма между развитием античной и современной философии, с точки зрения мировой педагогики представлялся бы прекрасной умственной гимнастикой для человечества, только, к сожалению, без цели и конца! Да, наконец, в утешение, в подтверждение, и тоже без всяких усилий, можно было бы привести доказательство того, что цикл ни в коем случае не замыкается сам на себя как чистый цикл, а, при постоянном обогащении наших знаний и оттачивании нашего мышления, идет, так сказать, по спирали, все ближе и ближе к цели. Тогда Декарт будет Сократом в значении второй силы, Кант — Сократом в значении третьей силы и так далее. По крайней мере, именно это представляется верным: история философии, при всех обходах и отклонениях, демонстрирует прогресс, движение вперед, без застоев, без одинаковых повторений. Заросли шиповника, ненавидящего эффект, нечестности, дилетантизма, не знающего истории, которые всегда растут среди философской пшеницы, завяли сами собой, даже без кропотливой прополки, и, несмотря на все годы несчастий, съедобные плоды множатся в широких временных рамках. Периоды смелых, по-юношески самоуверенных домыслов чередуются с периодами кропотливо собираемого эмпиризма и трезвой, добросовестной критики, диастола с систолой. Поскольку человечество обладает не только памятью и литературой, но и логическим сознанием, и интеллектом, который в обозримом будущем не ослабеет, то проблемы становятся все острее от эпохи к эпохе. В сфере духа, как и в сфере тела, одно поколение стоит на плечах другого; сегодняшний растительный покров вырастает из предыдущего, превратившегося в плодородный гумус. И при всем признании заслуг великих мыслителей прошлого, при самом ясном осознании непреодолимости нашей имманентной, свойственной только нам интеллектуальной ограниченности, остается оправданной обнадеживающая надежда на то, что наши внуки или праправнуки в философском в постижении этого мира могут быть столь же продвинуты, как и мы, по сравнению с нашими дедами и прадедами. Так является ли множественность и разнообразие противоборствующих философских систем таким уж большим, абсолютно прискорбным злом?

Должны ли они присягать на верность какому-нибудь диктатору? Разве единообразие философского Credo или Nesseio было бы столь же абсолютно желательным, как формула Concordia² для разрозненных религиозных конфессий? Я не разделяю эту точку зрения; на самом деле, я считаю, что природа вопроса требует подхода, который напоминает известное изречение Лессинга и эпиграмму Шиллера. Если бы то, о чем мечтал Декарт, было возможно, если бы были найдены аксиомы, из которых могла бы возникнуть единственно верная система философии с той же непогрешимостью, с какой математика возникает из двенадцати евклидовых аксиом, то бесконечные споры, поглощающие столько энергии, были бы лишь бесплодными и печальными. Однако есть причины, о которых мы не можем не упомянуть, по которым такая надежда кажется напрасной.

Как субъективно, так и объективно, условия, в которых философская рефлексия борется за свои цели, таковы, что предварительное заключение мира между сторонами было бы скорее вредным, чем благоприятным для прогресса. Потому что, поскольку сущность вещей далеко не столь поверхностна, как многие предполагают, что они ее понимают; поскольку мы видим, что даже самые выдающиеся мыслители время от времени сталкиваются с трудными проблемами мира и терпят неудачи, заключение мира было бы скорее признаком затишья, чем триумфом.

Действительно, человек с нашей особой психической конституцией имеет множество объективных возможностей, которые могут быть толкованы субъективно. Каждый мыслитель в поисках истины прилагает все усилия, чтобы отстоять свои убеждения и встать на сторону самого непреодолимого противника — истины. Эта борьба и полемика, которые не дадут нам покоя, должны максимально напрячь наши силы и способствовать продвижению дела. «Если бы мы были богами, — говорит Платонов, — то не было бы никакой философии»³. — Философия включает в себя разнообразные философские направления, и важно, чтобы споры между ними разрешались на основе старой максиме «πολεμος πατηρ παντων» — борьбы всех против всех, а не слепой веры в догматы. История показывает, что софистика возникла как реакция на субъективизм и недостаток критического мышления в древнегреческой натурфилософии и метафизике. Однако благодаря Сократу и его борьбе с софистической диалектикой, истинная диалектика побеждает. Это победоносное противостояние также открывает путь к более глубокому пониманию «априорного» через противостояние между эмпиризмом Локка и идеями Декарта. В конечном счете, только объединение различных философских школ и рациональное обсуждение позволят нам достичь единства в философии.

В отличие от универсализма, на котором основывалась философия Спинозы, Лейбниц был стимулирован к более глубокому пониманию индивидуальности. Благодаря критическому материализму и скептицизму энциклопедистов и Давида Юма, был развеян оптимизм Лейбница и подобные бесплодные споры, которые преобладали в немецкой философии XVIII века. Это создало основу для чистоты в интеллектуальной атмосфере, которая была нарушена появлением «Критики» Канта. Девятнадцатый век подарил нам подобное зрелище, но на более высоком уровне, и, кажется, последний акт этого зрелища еще не наступил.

Цель данного текста не заключается в оправдании философских споров, а скорее в защите философского плюрализма. Здесь мы говорим о серьезной и честной конкуренции идей, а не простом разногласии. Важно учитывать огромное разнообразие точек зрения, при этом соблюдая принцип «послушайте и другую сторону» и осознавая, что есть время и место для молчания. При этом мы предполагаем, что, несмотря на субъективные разногласия, существует только одна объективная истина, к которой мы, возможно, сможем приблизиться.

Поговорим о сути философии. Эта задача является эпилогом, а не прологом, потому что философия уже существовала долгое время, и было множество определений этого понятия. Если вы заинтересованы, можно составить разнообразную тематическую таблицу или список с различными определениями философии. Например, для Платона философия — это наука об идеях, для Эпикура — искусство достижения счастливой жизни через спокойное размышление о вещах, для Цицерона — наука о связи между божественным и человеческим, для Вольфа — наука о возможном, насколько оно возможно, а для Гербарта — это логическая обработка понятий опыта.

Гете высказывает свою свободную, непрофессиональную точку зрения о философии, рассматривая ее как всего лишь человеческое познание, выраженное на языке земной реальности. Он придает меньшее значение формальному обозначению, считая, что смысл является более важным. Вместо жесткой предварительной формулы, мы воздержимся от нее. Важно отметить, что наиболее точные определения общего термина можно найти у Аристотеля и Канта. Последний описывает философию, по крайней мере первую философию, как «науку о высших принципах или их исследование» (τωη) высших принципов» (τωη πρωτων αρχων χαι αιτιων θεωρητιχη), а вторая — как «наука о пределах разума». Из них последнее, поскольку оно является более полным и включает в себя отрицательные случаи скептицизма и критицизма, заслуживает предпочтения и должно быть с готовностью признано всеми сторонами. Однако, как я уже говорил, буква и школьная форма менее важны, чем дух, интеллектуальная и умственная потребность, из которых проистекает всякая подлинная философия и через которые она течет, как через жизненную кровь. Если бы я сейчас, поскольку в этом введении предполагается ориентирующая основная идея, кратко обозначил этот дух, эту квинтэссенцию философии, это движущее нечто, которому придается интеллектуальное выражение в последующих страницах, я бы прежде всего сказал отрицательно: тот, кто принимает что-либо на веру без дальнейших рассуждений, не является философом⁴. Для кого бытие чего-либо достаточно объясняется тем обстоятельством, что оно всегда было таким, каково оно сейчас; для кого мир и он сам не настолько далеки друг от друга, чтобы бытие того и другого и их взаимная связь западали ему в душу как большая и тяжелая проблема; кто считает бытие окружающей его бесконечной природы постижимым лишь потому, что она существует, и находит свое собственное существование достаточно оправданным тем, что он тогда-то и тогда-то был произведен на свет своим отцом, а затем родился от своей матери, чтобы в свою очередь продолжать жить обычным образом, потому что и как все другие; Кто, глядя в безоблачную ночь на усыпанное звездами небо, не испытывал изумленного ужаса перед этим бесконечным и вечным мировым механизмом, в который он вплетен как один из миллионов обитателей одного из самых маленьких из этих бесчисленных мировых тел, который затем растворяется в серьезном вопросе: Зачем?

— Вплетенном в этот неотвратимый мировой механизм с самым ясным чувством моральной ответственности! — Или, если это чувство должно быть только субьективной химерой, то откуда тогда берется эта химера и глубокое неистребимое почтение к ней?⁵ — Тот, кто никогда не чувствовал, что строгий и общий закон природы всех событий есть чудо, т.е. что он нуждается в объяснении для человеческого разума в той же мере, в какой он объясняет его в соответствии с обыденным представлением; что, например, из того, что луна до сих пор регулярно восходила и заходила каждые четыре недели, ничуть не следует, почему она делает это и на этот раз, — тот остается в стороне! Для него философия так же излишня, как оптика для того, кто видит, что яркость дневного света объясняется положением солнца над горизонтом. — Итак, все это — отрицания, но они ориентируют и определяют, ибо, обращаясь к спинозистскому предложению в интересах истины: omnis negatio est determinatio. К этому добавляется несколько позитивных детерминаций: одна формальная, другая материальная. Первая состоит в аксиоме, что для всех людей существует только одна Логика; вторая — в постулате, что тот, кто ищет истину, должен быть честен перед самим собой.

Последний отрывок получился несколько риторическим, что, собственно, и не предполагалось, однако понимающий читатель легко переведет его из экспрессивного стиля в рациональный, и ни в коем случае не будет возражать против следующего.

В отношении этих исследований можно выдвинуть такое же обвинение. Их нет в популярной школьной терминологии, они не составляют произвольно брошенной совокупности, но и не образуют целостной, единой и законченной во всех частях картины. И если логическая самостоятельность и кажущаяся связность отдельных глав, возможно, покажется в глазах некоторых, хотя и не всех, компетентных критиков недостатком, указывающим на незавершенность, то я избегаю этой проблемы в двух отношениях: сразу признаю ее, но не позволяю ей стать упреком. В замечательном афоризме в «Novum Organum» Бэкон из Верулама сравнивает сырой, лишенный теории эмпиризм с муравьями, которые просто тащат материал вместе, догматически-рационалистическое искусство системного открытия с пауком, который плетет свою сложную паутину исключительно из самого себя; Но награду он отдает пчеле, которая, подобно людям методического эмпиризма, отбирает и впитывает ценный материал из листьев, разбросанных по саду и полю, чтобы затем целесообразно использовать его в своем строительстве.

С тех пор известная любовь философов к систематике достаточно часто объявлялась чисто субьективным и эстетическим строительным инстинктом, склонностью, которая сама по себе имеет мало общего со стремлением к истине и настолько мало гарантирует достижение цели, что скорее даже мешает ей. Но она не является чисто эстетической, она имеет и логическое обоснование.

Ни одна наука не может считаться законченной и завершенной сама по себе, пока она не образует, подобно чистой математике, математической механике и теоретической астрономии, логического целого, в котором из весьма ограниченного числа принципов и определений, принимаемых за очевидные, строго логически вырастает учение за учением, закон за законом, и таким образом узкая вершина фундаментальной идеи превращается в широкую, поистине бесконечную основу неких эмпирических частностей.

С необходимостью вытекают эмпирические частности. То, что идеал философии тоже заключается в системе, что объяснение мира, к которому она стремится, может предстать перед нашим специфически различающим интеллектом только в виде логической структуры мысли, в которой с помощью какого-то метода из единой основной идеи выведены и объяснены все периферии данной реальности, легко признать. То, что настоящая философия, тем не менее, не обязательно должна представать в виде системы, доказывают Платон, Бэкон и Лейбниц, а также выраженный ужас многих выдающихся философских голов перед всякой эксклюзивной систематикой. То, что эта форма откровенно вредна, утверждают все скептики от Пиррона и Тимона до Бейля и Юма⁶. Эти противоречивые взгляды не покажутся столь непримиримыми, если принять во внимание, что наша воля и наши возможности, идеал и реальность не всегда, но очень редко совпадают. Поскольку наше эмпирическое и теоретическое знание, несмотря на весь прогресс науки, всегда остается фрагментарным, постоянно обогащается, корректируется, а иногда и революционизируется с нуля новыми, порой совершенно неожиданными открытиями, то в каждой философской системе существует возможность того, что сила воли поспешила опередить силу возможностей.

И эту возможность история возводит в ранг возможных. Она показывает, что архитектурный стиль системы зависит от индивидуального и современного вкуса, а реальное содержание истины — нет, поэтому первая вскоре превращается в руины, а вторую извлекают на свет критически настроенные кладоискатели. Возьмем любую философию, имеющую отчетливую систематическую форму, например, «Этику» Спинозы, «Wissenschaftslehre» Фихте или «Критику чистого разума» Канта, в той мере, в какой она находится под архитектурным принуждением категориального аппарата. Снова и снова повторяется зрелище, что формы, которыми восторгается школа, распадаются, а ядро истины (которое, следовательно, не может зависеть от долговечности этих форм) остается нетронутым. То, что следует отказаться от более пленительного, чем убедительного формульного аппарата систематики, если его можно приобрести maln ücko, только за счет чистоты логического сознания, не нуждается в доказательствах. Но то, что даже добросовестную систему можно легко обвинить в затыкании пробелов в мышлении невольными субрецептами или терминологической латаницей, априори объясняется размышлениями о специфической ограниченности человеческого интеллекта, а посториорно — историческим опытом. Субъективная истинность — основной постулат, объективная истина — конечное требование всей философии. Первое вполне совместимо со вторым, а именно с тем, что философ, искренне убежденный в том, что он нашел главный ключ ко всем загадкам, пытается отпереть им все двери, а там, где это не получается, также добросовестно помогает себе всегда доступным подручным средством — определениями, аксиомами, постулатами, т.е. лозунгами власти, или также «неизбежными кругами». Так у Спинозы, так у Фихте. Достаточно, чем выше идеал, тем сомнительнее возможность его реализации. Есть, как уже говорилось выше, вполне конкретные причины, по которым надежда на достижение окончательной философской дедукции мира кажется тщетной; если я не ошибаюсь, то помимо многих других, например, знаменитого crux metaphysicorum (лат.: «проблематичные понятия») «материя и дух», сюда относится неспособность нашего познания свести количественные характеристики реальности к качественным и наоборот, о чем мы подробно расскажем в дальнейшем изложении⁷ Но при этом всегда остается на заднем плане общий и великий вопрос о совести, о том, не относится ли и разум самого образованного из нас к проблеме вечного мира так же, как новорожденный ребенок к проблеме трех тел; способен ли он вообще понять последнее слово загадки, если бы оно было ему названо, с его логическим аппаратом познания; не будет ли он тогда страдать, как крот, которому надели очки, или как юноша в Саисе у Шиллера. Хотя, как справедливо заметил Гете, сердцевина природы сидит и в наших сердцах, мы все равно не можем ее постичь.

Какой смертный может сказать о себе, что он понимает себя снизу доверху? В лучшем случае человек знает себя достаточно хорошо и умеет пользоваться этим знанием; но — понять? — понять? — Таковы мотивы, по которым в последующих исследованиях обходятся без построения системы, но при этом не обходятся без ведущей фундаментальной идеи, на которую они указывают, как все магнитные иглы указывают на скрытый полюс, почему предпосылки трансцендентального вывода часто стоят рядом, а вывод, который каждый мог бы легко сделать, не делается; почему многие очень важные проблемы (например, вопрос о трансцендентальной реальности или идеальности пространства или о соотношении материи и разума) пробуют сформулировать в виде проблемы остро и точно, а потом оставляют нерешенными, хотя окончательное решение было совершенно очевидным; а также почему последнее слово часто замирает на наших устах, так и не будучи произнесенным. Этому мешает определенный запас, по сути, священная оберегающая заповедь. Ведь философ, если он не прорицатель, то все же правдоискатель, а это значит, что он не утверждает как несомненное то, что ему доподлинно не известно. Он уклоняется от наказания, к которому Данте приговаривает лжепророков в двадцатом canto ада; они должны каяться с лицом, обращенным к стене, и этот миф, примененный к нашему случаю, говорит следующее: В интересах своей системы вы можете утверждать сколько угодно, но перед своей логической совестью вы все же осознаете ничтожность или полуправду многих утверждений и с логическим раскаянием прекрасно чувствуете, что ваши опасения, какими бы острыми они ни были, — всего лишь человеческие капризы. Пусть люди слушают Авгура с верой; когда он встречает другого Авгура, оба улыбаются и внутренне стыдятся, если это чувство еще не совсем притупилось⁸.

Другое дело — «система», третье — «логический план». Если мы обойдемся без первого, то уж точно не упустим второе.

Старое тройственное деление философии на диалектику, физику и этику, приписываемое Диогеном Лаэрцием Платону, которое не набрасывается на голову философских вопросов внешне и искусственно, как абстрактная подстраховка, а выросло из самой природы вопроса, примерно соответствует нашему плану, для обоснования которого достаточно нескольких слов. Поскольку каждый отдельный объект, а значит, и великий общий объект философии, а именно действительность, дана нам только в пределах нашего сознания, как содержание нашего представления или воображения; поскольку мы познаем мир только в той мере, в какой наша познавательная способность способна показать его нам в соответствии с его природой и организацией, то прежде всего необходимо исследование этой познавательной способности, в ходе которой пытаются определить объем и основные законы познания (principia cognoscendi) и решить вопрос о неограниченности или ограниченности нашего разума. Именно в этом и состояла задача «диалектики», взятой в широком смысле слова древними, которую, однако, учитывая современный двойной смысл этого названия и особенно после кантовской реформы, правильнее называть эпистемологической критикой или трансцендентальной философией. От того, насколько положительным или отрицательным будет это исследование, насколько ограниченными или неограниченными окажутся наши познавательные способности, будь то интуитивные или абстрактные, способными или неспособными интеллектуально постичь абсолютно действительную сущность мира, будет зависеть анализ субстанции мира во второй части, либо только в мире явлений и с явным осознанием их относительности, либо за пределами явлений, в трансцендентной сущности вещей, будем искать субстанцию действительности (prineipiuin essoncki) и основание всякого становления (principium fiendi). В античности последнее обычно называлось «физикой», у Аристотеля оно включает в себя и метафизику. Но поскольку вся действительность, по крайней мере эмпирически и для нашего разума, делится на две разрозненные области материальных и духовных фактов, на макрокосм пространственного внешнего мира и микрокосм жизни души, взаимная связь которых, как известно, является одной из самых трудноразрешимых загадок, то эта вторая часть включает в себя натурфилософию и психологию.

Если в первых двух частях речь идет о том, что есть, что происходит и насколько это познаваемо, то совершенно иная, новая перспектива открывается для философии в третьей части, где речь идет о том, что есть и что должно быть. Существует — по крайней мере, в человеческом сознании — царство ценностей и идеалов, которое витает над реальностью в той мере, в какой мы соизмеряем с ним встречающиеся нам извне объекты, оцениваем их соответствующим образом, признаем или отвергаем их в зависимости от обстоятельств; которое, однако, также должно считаться реальностью в той мере, в какой человеческое сознание, включая его ценностные суждения, должно быть названо чем-то реальным, действительно первичным явлением всей действительности. К этому третьему разделу относится этика, которая ищет принципы морали. Однако сюда же я отношу и эстетику, которая стремится проследить принципы красоты. Хотя этическая и эстетическая ценность, нравственный идеал и идеал красоты специфически различны, более того, настолько независимы друг от друга, что даже часто вступают в противоречие, тем не менее, оба они входят в одно и то же широкое понятие ценного или того, что было бы достойно быть и произойти, независимо от того, происходит это или нет. Как на серой стене дождя висит неземная лучистая арка радужной оболочки, так и в человеческом сознании над обыденным и естественным ходом мира витает идеал.

Каждая из трех основных областей философии, которым соответствует деление данной книги на три раздела, ставит перед нами определенные специальные проблемы, логически подчиненные более общим, различные ответы на которые привели к не меньшему числу философских споров.

Так, в области диалектики сенсуализм и априоризм борются друг с другом по вопросу о происхождении знания, идеализм и реализм (в теоретическом смысле) — по вопросу об абсолютном истинном содержании знания. В области физики механистическое и теологическое объяснения природы противостоят друг другу в вопросе о конечной и высшей движущей силе всех событий, материализм и формализм — в вопросе о субстанции всего существующего. Эстетика и этика, наконец, породили настоящий хаос самых разнообразных воззрений, которые, однако, можно свести к общим точкам зрения — практическому идеализму и реализму.

К настоящему времени мы подвергли добросовестному исследованию значительное число важнейших проблем высшего и низшего порядка, которые почти всегда одновременно являются вопросами спорными, не исчерпывая, конечно, тем самым полностью или гипотетически всех трех основных областей философии. Отдельные исследования — это наши главы; между ними остаются пробелы, которые предстоит заполнить; мы идем аналитическим путем от периферии к центру, поскольку этот αναβασις мысли менее требователен, но и более надежен, чем противоположный путь — путь дедукции. Тот, кого больше интересует целое, чем отдельное, может вспомнить, что от центра окружности к периферии идет бесконечное число радиусов, и что их невозможно провести все, но что размер и положение окружности уже определены, когда известны только три точки периферии.

Более того, подобно тому, как, по мнению большинства геологов, горняку доступна только скорлупа планеты, а ядро, поскольку оно еще расплавлено, остается недоступным для человека, так и размышления человека над загадочными вопросами философии вполне могли бы проникнуть на определенную глубину, но ядро, мировой центр, мировое существо, Matura naturans, останется недоступным раз и навсегда из-за слишком высокой температуры для нашей духовной конституции. Именно поэтому был выбран аналитический, а не синтетический метод.

Примечания

1

От колыбели до могилы. И человеческій весь род: И истощаются напрасно только силы

2

Конкордия, формула конкордии (formula concordiae), т. е. формула согласия — одна из символических книг лютеранской церкви.

3

Θεων ουδεις φιλοσοφει ουδ επιθυμει σοφος γενεσθαι εστι γαρ ουδ΄ αυ οι αμαθεις φιλοσοφουιν ουδ΄ επιθυμουσι σοφοι γενεσθαι — Τινες ουν οι φιλοσοφουντες, ει μητε οι σοφοι μητε οι αμαθεις; — Δηλον δη τουτο γε ηδη χαι παιδι, οτι οι μεταξυ τουτων αμφοτερων. Plat. Sympos., 203—204.

4

Логические принципы мышления и аксиомы математики, конечно, самоочевидны для всех, даже для самых скрупулезных скептиков. Но почему? — Это проблема как психологии, так и трансцендентальной философии, независимо от того, может она быть решена или нет.

5

Люди должны терпеть

Их уход отсюда, как и приход сюда. Зрелость это все.. Шекспир.

6

Es gibt eine frivole, spotterfüllte Skepsis; das ist die des Mephisto und des Heinrich Heine. Es gibt aber auch eine tiefernste, schmerzlich ringende Skepsis; eine religiöse, — dies Wort in jenem Sinntanden, in welchem Schleiermacher die Religiosität des verschrieenen Atheisten Spinoza hochpreist. Человек находит ее у Гамлета, Фауста и лорда Байрона. Также в классической классификации есть и савойские викарии, в которых Руссо излагает свои убеждения, и в которых встречаются следующие слова: Я советовался с философами, листал их книги, изучал их различные мнения; я нашел, что все они горды, самоуверенны, догматичны, даже в своем мнимом скептицизме, ничего не игнорируют, ничего не доказывают, высмеивают друг друга; и этот общий для всех них пункт показался мне единственным, в котором они все правы. Они торжествуют, когда нападают, но не имеют сил, когда защищаются. Если взвесить доводы, то у них нет ничего, кроме как уничтожить; если подсчитать голоса, то каждый сводится к своему; они соглашаются только для того, чтобы спорить; слушая их, я не мог выйти из своей неуверенности. Я понял, что неполноценность человеческого разума является первой причиной этого огромного разнообразия чувств, а гордыня — второй. — An der Küste ankern unsre Schiffe. Im öffnen Weltmeer findet kein Anker Grund.

7

См. главу «О философской ценности математического естествознания» во втором разделе данной работы.

8

Вот еще одно предложение савойского викария: Chacun sait bien que son systeme n’est pas mieux fonde que les autres; mais il le sontient parcequ’il est a lui. — Однако в этом общем случае суждение оказывается слишком близоруким! Кстати, философские догмы и философские установки, к сожалению, слишком часто распадаются.