Веди свой плуг по костям мертвецов

Ольга Токарчук, 2009

От лауреата Нобелевской премии и Международного Букера. "Возможно, мы недостаточно убедительно требуем пресечения зла? Можно смириться с мелочами, которые вызывают разве что некоторый дискомфорт, но не с бессмысленной, повсеместной жестокостью. Ведь это так просто: счастье других людей и нас делает счастливее." Удивительная многослойность – визитная карточка нобелевского лауреата Ольги Токарчук, чьи тексты никогда не бывают простыми. Детектив, философия, аллюзии и пронзительная глубина лесных пейзажей… «Веди свой плуг по костям мертвецов» – это история героини с особым взглядом на привычное, чей внутренний мир мы разгадываем, словно по натальным картам. Во многих смыслах это роман-расследование. В своем тексте Токарчук затейливо шагает по точкам противоположной полярности: жизнь и смерть, случайное существование и предначертанность, человек и природа, охотник и жертва. Кто имеет право жить, а кто – убивать? И кому дается власть определить это? "Токарчук – тот удивительный тип писателя, который хоть и немножко пережимает реальность в самых неожиданных местах, но при этом не забывает увлекать читателя простым и понятным рассказом, простым и понятным писательским любопытством". Анастасия Завозова (Esquire). "Токарчук пишет портрет цивилизации, максимально широко исследуя ее главные черты – «текучесть, мобильность, иллюзорность»; и еще – вечное движение, которое давно стало символом жизни". Владимир Панкратов, литературный обозреватель

3. Вечный Свет

Рожденный Матерью Земной

Опять смешается с Землей.

Когда я вернулась домой, было уже светло, и я совсем утратила ощущение реальности, потому что мне снова казалось, что я слышу топот Девочек по полу в сенях, вижу их вопросительные взгляды, морщинки на лбу, улыбку. И тело уже приготовилось к ритуалу приветствия, к нежности.

Но дома было совершенно пусто. Холодная белизна втекала в окна мягкими волнами, и огромное открытое пространство Плоскогорья настойчиво просилось внутрь. Я спрятала голову Косули в гараже, где было холодно, подбросила в печь дров. Легла в чем была и заснула мертвым сном.

— Пани Янина.

И через мгновение снова, громче:

— Пани Янина!

Меня разбудил голос в сенях. Низкий, мужской, робкий. Кто-то стоял и звал меня ненавистным Именем. Я была зла вдвойне: потому что мне снова не давали спать и потому что называли по Имени, которое я не люблю и не приемлю. Мне дали его случайно и необдуманно. Так происходит, когда Человек не вникает в значение Слов и тем более Имен, употребляя их как попало. Я не разрешаю обращаться ко мне «пани Янина».

Я встала и отряхнула одежду, которая выглядела не лучшим образом — я спала в ней уже не первую Ночь, — и выглянула из комнаты. В сенях, в луже растаявшего снега, стояли двое деревенских. Оба высокие, плечистые и усатые. Они вошли, потому что я не заперла дверь, и, видимо, ощущали естественную неловкость.

— Мы бы хотели попросить вас прийти туда, — хрипло сказал один.

Мужчины извиняюще улыбнулись, и я увидела, что у них одинаковые зубы. Я узнала их, они работали на вырубке леса. Время от времени мы сталкивались в магазине, в деревне.

— Я только что оттуда, — буркнула я.

Мужчины сказали, что Полиции еще не было, ксендза ждут. Что Ночью замело дороги. Даже по шоссе на Чехию и Вроцлав не проехать, трейлеры стоят в огромных пробках. Но новости быстро разносятся по округе, и пешком пришли кое-какие знакомые Большой Ступни. Приятно было услышать, что у него имелись знакомые. Казалось, капризы погоды поднимают людям настроение. Метель в качестве противника все-таки предпочтительнее смерти.

Я пошла за ними, мы шагали по пушистому белому снежку. Он был свежим и разрумянился от низкого зимнего Солнца. Мужчины прокладывали мне путь. Оба были обуты в прочные резиновые сапоги с войлочными голенищами, зимой это здесь самая модная модель. Широкими подошвами они вытаптывали для меня узкий тоннель.

Перед домом стояли еще мужчины, курили. Отводя глаза, неуверенно поклонились. Смерть знакомого человека лишает нас уверенности в себе. У всех было одинаковое выражение лица — праздничной серьезности и официальной торжественной печали. Они переговаривались приглушенными голосами. Те, кто докурил, заходили в дом.

Все мужчины без исключения были усаты. Они мрачно обступили диван с телом. То и дело открывалась дверь и появлялись новые, внося в комнату снег и металлический запах мороза. Это были главным образом бывшие работники совхоза, которые теперь получали пособие по безработице и время от времени нанимались рубить лес. Кое-кто ездил на заработки в Англию, но вскоре вернулся, испугавшись чужбины. Другие упрямо возделывали свои маленькие участки земли, не дававшие никакой прибыли и державшиеся на плаву только благодаря евросоюзовским дотациям. Одни мужчины. В комнате сделалось душно от их дыхания, теперь уже ощущался легкий запах перегара, табака и сырой одежды. Они поглядывали на покойника, украдкой, поспешно. Было слышно шмыганье носом, но непонятно, от мороза или, может, действительно у этих крепких мужиков наворачивались на глаза слезы и, не находя другого выхода, вытекали из носа. Не было ни Матохи, ни других знакомых.

Один из присутствующих вытащил из кармана несколько плоских свечек в металлических подсвечниках и протянул их мне столь уверенным движением, что я машинально взяла, не слишком понимая, что с ними делать. Прошло некоторое время, прежде чем я сумела оценить его идею. Ну конечно, надо расставить и зажечь эти свечи, тогда получится строго и торжественно. Может, их пламя высвободит слезы, которые скатятся в пышные усы. И это всем принесет облегчение. Поэтому я занялась свечками и подумала, что многие из присутствующих превратно поняли мои действия. Решили, что я — распорядитель церемонии, дирижер погребального действа, потому что, когда загорелись свечи, все вдруг затихли и вперили в меня печальные взоры.

— Начинайте же, — прошептал один, которого я, казалось, откуда-то знала.

Я ничего не поняла.

— Начинайте петь.

— А что петь? — Я не на шутку забеспокоилась. — Я не умею петь.

— Что угодно, — сказал он. — Лучше всего «Вечный покой».

— Но почему я?

Тогда тот, что стоял ближе других, твердо ответил:

— Потому что вы — женщина.

Вот оно что. Вот такой, значит, сегодня расклад. Я не понимала, какое отношение имеет к пению мой пол, но не хотела в такую минуту противиться традиции. «Вечный покой». Мелодию я помнила с детства; став взрослой, похороны уже не посещала. Только слова забыла. Но оказалось, что достаточно начать, и охрипший хор мгновенно присоединился к моему слабому голосу, образовав шаткую, фальшивую полифонию, которая крепла с каждым повтором. И я вдруг почувствовала облегчение, мой голос сделался увереннее, и я быстро вспомнила простые слова о Свете Вечном, который, как мы уповали, будет сиять и Большой Ступне.

Так мы пели около часа, все одно и то же, пока слова не перестали что-либо значить, словно это была морская галька, которую непрестанно обтачивают волны, делая камешки круглыми и похожими друг на друга, как песчинки. Вне всяких сомнений, это давало передышку, мертвое тело утрачивало реальность и наконец превратилось в повод для встречи измученных тяжким трудом людей на ветреном Плоскогорье. Мы пели о Свете, который, правда, существует где-то далеко и пока неразличим, но стоит нам умереть, как мы его узрим. Сейчас мы видим его сквозь стекло, в кривом зеркале, однако когда-нибудь предстанем прямо перед ним. И он окутает нас, ведь это наша мать — этот Свет, из него мы появились. И даже носим в себе его частицу, каждый из нас, даже Большая Ступня. Поэтому, в сущности, смерть должна нас радовать. Так я размышляла, пока пела, хотя на самом деле никогда не верила в некое персонализированное распределение Света. Никакой Господь не станет этим заниматься, никакой небесный бухгалтер. Как может столько выстрадать одно существо, тем более всеведущее? — думаю, оно бы рассыпалось под натиском этой боли, разве что заранее обеспечило бы себе какие-то защитные механизмы, подобные человеческим. Только машина в состоянии вынести всю мировую боль. Только механизм — простой, эффективный и справедливый. Однако если бы все происходило механически, к чему тогда наши молитвы?

Когда я вышла во двор, оказалось, что усатые мужчины, пославшие за ксендзом, уже приветствуют того возле дома. Он не смог проехать из-за снежных заносов, где-то застрял, и лишь теперь удалось привезти его на тракторе. Ксендз Шелест (так я его про себя назвала) отряхнул сутану и ловко спрыгнул на землю. Ни на кого не глядя, быстро вошел в дом. Я стояла так близко, что ощутила его запах — одеколона и печного дыма.

Оказалось, что Матоха нашел чем заняться. Одетый в свой рабочий тулуп, он, подобно церемониймейстеру, наливал из большого китайского термоса кофе в пластиковые стаканчики и раздавал присутствующим. Итак, мы стояли перед домом и пили горячий, сладкий кофе.

Вскоре приехала Полиция. То есть не приехала, а пришла, потому что машину они вынуждены были оставить на асфальтированной дороге — за неимением зимних шин.

Это были двое полицейских в форме и один в штатском, в длинном черном пальто. Прежде чем, отдуваясь, они добрались в своих облепленных снегом ботинках до крыльца, мы все вышли на улицу. Продемонстрировав, как мне кажется, любезность и уважение к представителям власти. Те, что в форме, вели себя сухо, подчеркнуто официально, и было заметно, что они едва сдерживают злость на весь этот снег, долгий путь и вообще обстоятельства данного дела. Отряхнули ботинки и молча скрылись в доме. А незнакомец в черном пальто ни с того ни с сего подошел к нам с Матохой.

— Ну здравствуйте. Добрый день. Привет, папа.

Он сказал: «Привет, папа», — и эти слова относились к Матохе.

Я бы никогда не подумала, что у Матохи может быть сын-полицейский, да еще в таком забавном черном пальто.

Матоха довольно неловко представил нас друг другу, он был смущен, но я даже не запомнила официального имени Черного Пальто, поскольку они сразу отошли в сторону и я услышала, как сын распекает отца:

— Ради бога, папа, зачем вы трогали тело? Вы что, кино не смотрите? Всем известно: что бы ни случилось, до приезда Полиции тело трогать нельзя.

Матоха робко оправдывался, точно его угнетал разговор с сыном. Я думала, что будет наоборот, что разговор с собственным ребенком придаст ему сил.

— Он выглядел ужасно, сынок. Ты бы тоже так поступил. Он чем-то подавился, тело было все выкручено, в грязи… Это же наш сосед, мы не хотели оставлять его на полу, как, как… — Матоха подыскивал слово.

–…животное, — уточнила я, подходя ближе; невозможно было слушать, как Черное Пальто выговаривает отцу. — Он подавился костью убитой Косули. Месть браконьеру с того света.

Черное Пальто мельком взглянул на меня и обратился к отцу:

— Папа, тебя могут обвинить в том, что ты запутываешь следствие. И вас тоже.

— Ты, наверное, шутишь! Вот так дела… А ведь у меня сын прокурор…

Тот решил завершить этот неловкий разговор.

— Ну ладно, папа. Позже вам обоим придется дать показания. Возможно, будут делать вскрытие.

Он похлопал Матоху по плечу, и в этом ласковом жесте ощущалось чувство превосходства, как будто сын говорил: ладно, старик, теперь я этим займусь.

После чего он исчез в доме покойного, а я, не дожидаясь вердикта Полиции, отправилась домой, замерзшая, с охрипшим горлом. С меня хватит.

Из моих окон было видно, как со стороны деревни приближается снегоочистительная машина, которую все здесь называли Белоруской. Благодаря ей вечером к дому смог подъехать катафалк — длинный, приземистый, темный автомобиль с черными занавесками на окнах. Но только подъехать. Когда около четырех, перед самым наступлением темноты, я вышла на террасу, то заметила вдалеке движущееся по дороге черное пятно — это усатые мужчины самоотверженно толкали катафалк с телом товарища в гору, к вечному покою в сиянии Вечного Света.

* * *

Обычно телевизор включен целый день начиная с завтрака. Это меня успокаивает. Когда за окном царит зимняя мгла или рассвет уже через несколько часов незаметно обращается во Тьму, возникает ощущение, будто там ничего нет. Выглядываешь наружу, а стекла отражают лишь то, что внутри, — кухню, маленький, захламленный центр Вселенной.

Затем и телевизор.

У меня большой выбор программ; антенну, похожую на эмалированный таз, привез однажды Дэн. Она ловит несколько десятков каналов, но это слишком много. И десяти было бы много. И двух. Собственно, я смотрю только прогноз погоды. Разыскала этот канал и счастлива, что могу получить все, в чем нуждаюсь, поэтому даже пульт куда-то задевала.

Так что меня с самого утра сопровождает картина атмосферных фронтов, идеальные абстрактные линии на картах, синие и красные, неумолимо приближающиеся с запада, с чешского и немецкого неба. Они несут воздух, которым только что дышала Прага, а может и Берлин. Который пришел с Атлантики, пронесся над всей Европой — можно сказать, что воздух у нас здесь, в горах, морской. Особенно я люблю, когда показывают карты атмосферного давления, которые объясняют внезапное нежелание встать с постели, боль в коленях или что-то еще — необъяснимую печаль, которая очевидно сродни тропосферному фронту, капризной змеевидной линии в земной атмосфере.

Меня трогают спутниковые фотографии и кривизна Земли. Значит, это правда, что мы живем на поверхности шара, открытые всем планетам, заброшенные в огромную пустоту, где рассеялся, собравшись после Падения в мелкие крошки, свет? Правда. Следует ежедневно напоминать нам об этом, потому что мы забываем. Нам кажется, будто мы свободны, а Бог нам простит. Лично я так не считаю. Любой поступок, превратившись в едва ощутимое колебание фотонов, в конце концов устремится в Космос, словно фильм, который планетам предстоит смотреть вечно.

Когда я завариваю себе кофе, обычно передают прогноз погоды для лыжников. Демонстрируют шероховатый мир гор, спусков и долин и прихотливый снежный покров — на шершавой коже Земли лишь кое-где белеют лоскуты снега. Весной на место лыжников приходят аллергики, и картина становится более красочной. Плавные линии обозначают опасную территорию. Где красное, там природа атакует яростнее всего. Целую зиму она ждала в дреме, чтобы теперь наброситься на хрупкую иммунную систему Человека. Однажды она окончательно от нас избавится. Перед выходными показывают прогноз погоды для водителей, но их мир сводится к нескольким линиям немногочисленных отечественных автострад. Такое разделение людей на три группы — лыжники, аллергики и водители — представляется мне весьма убедительным. Классификация продуктивная и нехитрая. Лыжники — гедонисты. Они мчатся по горным склонам. Водители предпочитают держать судьбу в собственных руках, хотя от этого часто страдает спина; оно и понятно, жизнь — бремя нелегкое. Зато аллергики — постоянно на линии фронта. Я, вне всяких сомнений, аллергик.

Мне бы еще хотелось канал о звездах и планетах. «ТВ Космические воздействия». Собственно, он бы тоже сплошь состоял из карт, показывал линии воздействий, поля планетарного поражения. «Уважаемые телезрители, над эклиптикой начинает свое восхождение Марс, вечером он пересечет пояс воздействия Плутона. Просьба оставить автомобили в гаражах и на крытых стоянках, а также спрятать ножи, осторожно спуститься в погреб, кроме того, пока эта планета будет проходить через знак Рака, рекомендуем избегать купания и ловко уклоняться от семейных ссор», — так говорила бы стройная, изящная телеведущая. Мы бы узнали, отчего сегодня опаздывали поезда, а почтальон увяз в сугробах вместе со своим «Фиатом», почему не удался майонез, а головная боль внезапно утихла сама, без таблетки, так же неожиданно, как и началась. Знали бы, когда точно можно начинать красить волосы и на какой день планировать свадьбу.

Вечером я наблюдаю за Венерой, тщательно слежу за изменениями, происходящими с этой прекрасной Девой. Я предпочитаю ее в роли Вечерней Звезды, когда она появляется словно бы ниоткуда, по волшебству, и опускается вслед за Солнцем. Искра извечного света. Именно в Сумерках происходят самые интересные вещи, потому что тогда исчезают несущественные различия. Я могла бы жить в вечных Сумерках.