Герои нашего безвременья

Ольга Типайлова

История любви офицера и актрисы на фоне «переформатирования» России 90-х–2000-х.Поиск счастья и выбор пути; память и предрассудки, влияющие на поступки. Строки из Цоя и др. как «саундтрек».«Игорь видит, что принципы и устои рушатся в расколотом государстве, однако остаётся идеалистом, не способным на предательство. Готовность защищать и любить, видя недостатки (Родины ли, любимой ли) – главная черта его характера.» Из отзыва канала «Книжный мякиш»Прежнее название книги: «Кроме любви твоей»

© Ольга Типайлова, 2023

ISBN 978-5-0050-9152-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Я смотрел на настигшее время и в смертном бреду

Прошептал твоё имя и мир обратился во мне.¹

Белая долина сливается на горизонте с белым небом. Оно еле удерживает новый снегопад, надрывается от его прибывающей тяжести. Воздух холодный, необитаемый, и в нём — тишина. То самое «белое безмолвие», в котором «все иные оттенки снегá замели». Игорь Озеров уже забыл, долго ли идёт по этой долине: усталость вымарала всё из сознания, пустого, как пейзаж вокруг. Игорь слышит собственное дыхание и тихий скрип снега под ногами. Потом только дыхание: он останавливается. Вяло припоминает, что этого делать нельзя, что надо продолжать идти, спасаться от холода. Однако он больше не хочет спасаться, он садится на снег, ложится на него, смотрит в скучное небо. Зачем уходить? Он любит холод, они давно неразлучны: дыхание в дыхание. Игорь медленно переворачивается на бок, оставляя за спиной примятый снег, кладя щёку на снег непримятый. Он вытягивает вперёд руки в камуфляже, и с набухшего облака кажется, что это нарисованный на белом листе бегущий солдат.

Сон осыпался на бесчисленное множество осколков, белоснежных и сверкающих. Они, как искры салюта, почернели и растворились в темноте и тепле комнаты, как только Игорь открыл глаза. Пригоршня рыхлого снега в складке одеяла… Показалось, конечно.

Переутомление добралось до его подсознания, насквозь пропитало душу и тело. Ему даже снится, что он до невозможности устал. Наверное, если во сне он будет больным, то заболеет и в реальности. А когда-нибудь ему приснится, что он умер, и он действительно окажется мёртвым.

Нащупал у кровати мобильный телефон и глянул на экран: десять минут до сигнала будильника. Ладно. Вроде бы выспался, по крайней мере, спать уже не хотелось. Но бодрости не ощущалось, тело было сковано какой-то неизбывной усталостью. Ещё побаливала голова, и было холодно, несмотря на пуховое одеяло и прочие прелести домашней постели.

Возвращение домой — это огромная радость, в которой мелькают минорные нотки разочарования. Всё, этап жизни завершён, и его уже не вернуть. Ты возвращаешься другим, выросшим, и старые стены уже не вмещают тебя. Тесно. И одиноко от мыслей, которые самовольно улетают в прошлое, где они уже никому не нужны, и отвлекают от настоящего и от тех, кто теперь рядом, по кому ты так скучал вдали и кто теперь упрекает в рассеянности и невнимании.

Отчего это чувство разлада? Оттого что душа задержалась там, а тело уже здесь? Здесь, в домашней постели, и под руками выстиранный и выглаженный матерью пододеяльник, и голова на пуховой подушке, из которой где-то торчит остренькое пёрышко, да лень искать. И за дверью тихонько разговаривают родители, а за окном просыпается родной город. А мысли далеко, в другом городе, с другими людьми, с их делами и заботами, которые совсем недавно были его собственными делами и заботами. Там он привык ежедневно совершать миллион движений тела и души. А здесь всё стоит на месте и его принуждает остановиться.

Игоря и раньше, когда он приезжал в отпуска, угнетало это чувство внезапной бесцельности, резкой остановки во время бега, когда дыхания и быстрых ударов сердца хватило бы ещё на длинную дистанцию, но приходилось замирать на месте и слушать угасание собственного пульса. Только раньше он знал наверняка, что будет продолжение, а на сей раз знал, что не будет: он вернулся из последней своей командировки.

И только вернувшись, понял, насколько устал.

Мать тихонько вошла в комнату. Она хотела сама, как раньше, разбудить сына, избавить его от казённого звона будильника. Игорь сел на постели.

— Доброе утро!

— Ой, ты не спишь, милый? Давно?

В её голосе — кротость, нежность. То же в её глазах.

Их не видно в темноте, эти глаза — светлые, прозрачные, как капли воды или чистые топазы, — но он знает все их выражения. Глаза у них с матерью одинаковые.

— Только проснулся.

— Ну хорошо, — она была малость разочарована, что опоздала со своей заботой.

Но у неё имелся ещё один «козырь»:

— Я завтрак приготовила. Блинчики. Со сгущёнкой.

Как мать была счастлива, говоря это. Игорь тихонько засмеялся, поймал в полутьме её руку и поцеловал. Потом встал и направился к двери. У матери уже возникло новое настроение: она встревожилась.

— Чтой-то у тебя рука такая холодная? А губы вроде горячие? Дай-ка лоб потрогаю!

Игорь отмахнулся.

— Мам, всё в порядке. Я умываться.

Ему хотелось согреться и избавиться от ломоты, которая появилась в спине, как только он встал с постели. Это было ничего, ломота была его старой знакомой. Она приходила, стоило ему забыть о ней, как неинтересный журнал, на который когда-то оформил бессрочную подписку.

Игорь принял горячий душ, подставил своё могучее тело под струи воды, пускай она унесёт всё — боль, вялость, накатившую ни с того ни с сего грусть. Мрачные мысли притащились из только что виденного сна. Игорь уже едва помнил, о чём был сон, разве только, что там было много снега, и тягостно смотреть кругом, и тягостно от одиночества. Настроение пришло оттуда, точно… Может, его подсознание не выдержало непривычно большого объёма радости и таким образом восстановило равновесие?

Завтрак, как и рассчитывала мать, приподнял его настроение. Отец тоже сидел за столом, очень довольный, и попивал чай с лимоном. Обычно он, пенсионер, не поднимался так рано, но с тех пор, как Игорь вернулся, специально вставал пораньше, чтобы побыть в компании сына. Шуршал свежей газетой, зачитывал вслух самое интересное, с серьёзным вниманием ждал комментария сына: его слово имело для стариков вес, сын лучше ориентировался в происходящих событиях, это было его время, когда как их время ушло.

Игорь смотрел на родителей, и сердце щемило от нежности и жалости: они состарились, пока ждали его. Он был их единственный сын, и теперь, когда он наконец возвратился в отчий дом, старики ожидали для себя покоя и счастья.

Игорь ещё не сказал им, что подбирает себе съёмное жильё. Конечно, они будут возражать, особенно мать. Но ему — тридцатитрёхлетнему мужику, подполковнику — хотелось жить, как он привык, самостоятельно. В конце концов они, конечно, согласятся.

Для Татьяны Владимировны жизнь заключалась в этих двух мужчинах: до срока одряхлевшем муже, которого она давно ощущала как более слабую и болезненную часть самой себя, и выросшем в доброго великана сыне, который вроде тоже был её частью, но, наоборот, более сильной и крепкой. Муж и сын с течением лет поменялись в её сознании местами: теперь муж требовал почти материнской заботы, а сын воспринимался как защитник и советчик. Мать любила Игоря ещё сильнее, чем когда он был маленьким. Тогда, в детстве, она его не баловала, зато теперь делала это при любой возможности. Относилась к нему едва ли не с пиететом. Молилась за него, восхищалась им, смотрела любящими глазами.

Вот и теперь, когда он после завтрака возник из своей комнаты уже в форме — чёрной, строгой, которая ему, несомненно, шла, — мать умилённо прослезилась. Под её обожающим взглядом Игорь обулся в начищенные до блеска ботинки, надел шинель, взял свой кожаный портфель.

— Пока, пап, — крикнул в сторону кухни.

Отец бодро отозвался. Игорь наклонился и поцеловал мать в щёку. Родители были чуть выше среднего роста, а он «вымахал» с метр-девяносто. С детьми 70-х это почему-то случалось часто — вытягиваться выше своих родителей.

— До вечера!

— До вечера! — отозвалась она, радуясь тому, что сын, действительно вернётся уже вечером, а не через полгода, и что день проведёт в нескольких километрах от неё, а не где-то на Кавказе.

Игорь вышел на улицу с непритязательным названием «Школьная» и пошёл своим обычным, с юности многажды повторённым маршрутом к станции метро «Чёрная речка». С личным автотранспортом у него дело обстояло так же, как и с личным жильём: Игорь подыскивал себе недорогой автомобиль, на завтра были намечены «смотрины», один из сослуживцев предлагал свою красивую, но капризную «Хонду Легенд».

А пока Озеров шёл пешком по набережной Чёрной речки и едва ли не впервые в жизни сетовал на превратности погоды. Утро было холодное, с метелью и сильным ветром. Игорь думал, что возвращение домой слишком расслабило, изнежило его: ещё неделю назад он мог бы пробежать от дома до метро хоть в тельняшке. Даже вчера всё было в порядке, несмотря на мороз. А сегодня у него заледенели руки, и к концу пути зуб на зуб не попадал.

Через дорогу от входа в метро — Музей Военно-Морской академии им. адмирала Кузнецова и сама Академия. На излёте 80-х именно они, почти ежедневно встречаемые взглядом, пробудили в юном тогда Игоре желание стать военным. Конечно, это желание крепко держалось и на других «китах», из которых сам факт проживания в городе-герое Ленинграде был главным. Ещё советские книги и фильмы про то, что «есть такая профессия — Родину защищать»… Правда, учился он в другой Академии — Михайловской, уже в безрадостные и голодные годы перед миллениумом. Тогда им с родителями хватало на еду, но не более того. Вечерами, а потом и белыми ночами, Игорь «бомбил» на подержанной «Волге», купленной после первой командировки; под утро (это когда одна заря сменить другую спешила, «дав ночи полчаса») тратил заработанные деньги в круглосуточном «Продмаге», относил сумки домой и, переодевшись в форму, ехал на учёбу. Перед отправкой на Кавказ, сразу после выпуска из Академии, продал «Волгу», деньги отдал матери…

Он зашёл в вестибюль метро, в плотную людскую толпу, в тепло и духоту. Холод отступил, и Игорь почувствовал головокружение, что было совсем некстати на эскалаторе. Может, и надо было развернуться и отправиться домой, но вот уже поезд нёс его в сторону Невского проспекта, и Игорь, как многие люди, решил, что «переможется». Ничего, кроме присутствия, от него сегодня не требовалось, начальству своему он доложился сразу после приезда. Его «выдернули» из отпуска всего на один день, он должен был явиться на первое по его возвращении большое совещание у командующего военным округом. В соответствии с собственным чувством долга Игорь обязан был прибыть на это совещание хоть полумёртвым.

Игорь не болел ничем со школьных лет (ранения не в счёт), поэтому не распознал в себе начало болезни. Или проигнорировал из-за излишней самонадеянности и мужского легкомыслия в вопросах здоровья, из-за привычки полагаться на свою физическую силу и выносливость. Он был уверен, что всё вот-вот пройдёт. А если не пройдёт, то он потерпит до конца совещания, а может, и до самого вечера, а там — снова отпуск, отлежится.

Поднявшись из метро, он пошёл по Невскому проспекту в сторону шпиля Адмиралтейства. Этот маршрут — от дома до Главного Штаба — теперь станет для него ежедневным, теперь у него появился в Штабе личный кабинет. Без году неделя, но всё-таки.

Над Невским колыхалось тяжёлое тёмное небо. Глядя на сизые снеговые тучи, можно было подумать, что они весили тонны, и удивиться скорости их бега. Они напоминали военные корабли — и по «весу», и по скорости, и по цвету, и по хмурой неудержимости.

Небо в Петербурге — самостоятельное и самодостаточное действующее лицо. В иных городах можно жить годами, не глядя на небо — чего там? Разве только однажды в минуту задумчивости полюбоваться закатом. В Петербурге небо умеет обратить на себя внимание. Оно никогда не стоит на месте, никогда не пребывает в покое. И оно спускается к земле так низко, что, кажется, с любой крыши можно потрогать. Оно само заглядывает тебе в глаза. Оно рядится в разные наряды и требует, как женщина, чтобы ты посмотрел.

Ну как? Красиво? А в этом? А теперь? А если я повернусь? А если покружусь?

Да-да, красиво.

Небо Петербурга такое переменчивое и живое. А если погода вдруг установится ясная, то глянешь на небо — а там ничего нет, никакого рисунка, и вроде даже неинтересно.

Юрий Шевчук в своей песне про то, что такое осень, собрал почти все приметы петербуржской жизни: и небо, и ветер, и чернеющую Неву, и вечную тревогу о нашем общем будущем. И соло на флейте — золотистую каёмку тёмной тучи.

Когда в России города хранят следы прошлых веков, это, по большей части, удручает, потому что сообщает о разрухе и вечном безденежье. Речь не о старинных церквях и кремлях. Они вне времени, они над мирским. Речь обо всем остальном. Однако в Петербурге старина сохраняет некоторое достоинство — или оно видится нам, потому что мы знаем о былом величии этого города. Нам видится и «строгий стройный вид», потому что про него мы учили в школе.

Игорю его родной город напоминал бравого вояку в изношенном мундире 19-го века. Ему всегда горько было видеть признаки запустения в Ленинграде. Потомки не должны были допускать этого хотя бы из чувства долга перед теми, кто вынес блокаду, кто прорвал её, кто отстраивал город после бомбёжек. Тогда, после войны, люди, думается, считали более важной задачей отреставрировать, «приодеть» историческое здание или возвести новое, нежели приодеть самих себя. Теперь «благодарным потомкам» был совершенно чужд «голый энтузиазм» одухотворённых, сытых не хлебом единым предков. Ну что ж…

Войны проходят, и люди забывают их. Такова природа человеческая. Человек тянется к счастью. И те, кто воюет, конечно, именно этого и хотят: победить врагов и дать своим близким, дальним, чужим шанс на счастье, обеспечить их право не думать о войне. Даже здесь, в Ленинграде, перенёсшем столько страданий, замученном до полусмерти, спустя шестьдесят лет главная улица мало отличалась по содержанию от, например, бульвара Курфюрстендамм: те же вывески на английском языке, те же банки, торговые фирмы, магазины, содержимое витрин, те же рестораны, те же автомобили.

«Глобализация — объективный и необратимый процесс», — твердили в то время СМИ. Непросто сберечь память одного народа в глобальном мире, где, кроме этого народа, беречь её больше никто не хочет. Одной общей для всех, глобальной памяти почему-то не сформировалось. У каждого народа осталась своя собственная, не похожая на соседскую. Даже национальная память превращалась в коллаж из разных, порой противоречащих друг другу воспоминаний. Сколько людей — столько мнений. Эта пословица стало вдруг очень буквальной.

Людей было очень много. Проспект едва вмещал потоки пешеходов и машин. Игорь шагал в утренней сутолоке. По его наблюдениям, за время его отсутствия в городе появился какой-то новый класс людей — псевдосостоятельных граждан. Достаток выражался в одежде, внешней солидности, читался на спокойных лицах. Едва ли у них были накопления, едва ли они могли позволить себе, например, сменить свою старую, доставшуюся от родителей, квартиру на жильё в новостройке, но выглядели эти граждане хорошо и несли себя с чувством собственного достоинства. От них веяло конформизмом. В прессе как раз писали про «конструктивную политику», «безопасность и устойчивое развитие», «стратегическое партнёрство», и людям хотелось во всё это верить и пожить, наконец, спокойно. Ещё про высокие цены на нефть писали, и думалось: разве страшно «сидеть на нефтяной игле»? Не страшно — спокойно и приятно, и посещают видения о благополучии.

Впервые с конца 80-х лихая тройка вынесла телегу с ухабов на ровную дорогу. И пассажиры — те, кто удержались в кузове, — наслаждались отсутствием тряски. Одни с сожалением, другие с безразличием оглядывались на широкое поле, где остались бывшие попутчики. И все с робкой надеждой глядели вперёд. «Куда идём мы?/ Туда, где светит солнце./ Вот только, братцы, добраться б дотемна».

Игорь отметил, что среди автомобилей стало больше дорогих иномарок, а среди пешеходов — дорого одетых клерков. При этом вблизи метро просили подаяния нищие и бомжи. И сам проспект приходил во всё больший упадок. «Царство обглоданных временем стен». В этом «царстве» Игорь, вероятно, тоже будет «псевдосостоятельным»: скоро командировочные деньги растаят, и он «упадёт» на обычное ежемесячное жалование. Правда, ему много и не надо. От родителей, ничего не копивших и не скопивших, ему передалось равнодушие к материальным благам, которое за время военной службы только прочнее закрепилось в его характере.

На Невском было слишком много впечатлений внешних, поэтому Игорь отвлёкся от того, что творилось внутри, и почувствовал себя лучше. Он дошёл до Дворцовой площади, попутно извлёк из кармана удостоверение и вскоре оказался в величественном и великом здании, полном своих коллег, в военном учреждении — а они отличаются от гражданских так же разительно, как монастыри от любых светских организаций. Здесь он был свой среди своих.

В фойе к Игорю подошёл товарищ по Академии, с которым не виделись пять лет. Рукопожатия, объятья, договорённости о встрече нынче же вечером. Потом Озеров обменялся парой слов со знакомым офицером, владельцем той самой «Хонды». Потом отдал честь своему непосредственному начальнику, приблизившемуся для короткой беседы. Потом настал черёд майора Сапожникова — друга, сослуживца и земляка, который вернулся с Кавказа в Санкт-Петербург на два месяца раньше Озерова. Затем, как курсанты после переменки, все поспешили занять свои места вокруг длинного стола в зале для совещаний.

Оно хоть и проводилось в Главном Штабе Ленинградского военного округа, было посвящено событиям Второй чеченской войны, которые происходили не только в самой Чечне, но и за её пределами. Речь шла главным образом о планах на грядущий месяц, однако выступавшие с докладами не могли не вспомнить события прошлого года.

2004-й выдался тяжёлым: взрывы гремели в России в метро, на железных дорогах, газопроводах, на рынках.

Всё это запросто помещается в паре печатных строк, выстраивается через запятые, а на деле это были тысячи людей с их страхом и болью. Это насилие, занесённое в новый век из 90-х, в новой форме и с новыми методами. Зло по масштабу под стать миллениуму.

В феврале произошёл теракт в московском метро, в июне боевики напали на здания силовых ведомств в Ингушетии, в августе попробовали вернуться в Грозный, а в сентябре захватили школу в североосетинском Беслане. От самого названия «Беслан» теперь сжимается сердце.

За прошедший год федеральным силам, правда, удалось ликвидировать несколько полевых командиров. Может, именно поэтому и было столько терактов: боевики мстили за своих главарей.

Говорилось о том, что нельзя ослаблять хватку, что необходимо улучшить координацию действий всех силовых структур… Уже за истекшие полтора месяца 2005-го года были достигнуты серьёзные результаты…

Озеров слушал не очень внимательно. Во-первых, ему нездоровилось, во-вторых, он всё это знал. Многое — не из донесений, а изнутри, поскольку вернулся с Кавказа чуть больше недели тому назад. Ему присвоили звание подполковника и перевели на службу в Главный Штаб, в его родной город, который он мысленно продолжал называть Ленинградом.

Эти восемь дней он был в лёгкой эйфории: встречи с родными, с друзьями, само пребывание в Санкт-Петербурге — всё дарило ему радость, много радости. Сегодня только вдруг приуныл и стал замечать множество изъянов в этом городе, пускай они и не отменяли его красоты, авторитета, стойкости. Бывшая имперская столица виделась воплощением порядка, по крайней мере, на контрасте с Кавказом.

Эта война из «операции по восстановлению конституционного порядка» в отдельно взятом небольшом регионе переросла в борьбу с международным терроризмом и стала похожа на долгую схватку с раскормленной Лернейской гидрой, когда на месте одной срубленной вражеской головы вырастало три новых.

Несколько уродливых голов выросло прямо в Петербурге: на совещании упомянули проблему национализма, разбои, совершаемые в городе группами «скинхедов», убийства людей, с цветом кожи от смуглого до чёрного.

Игорь видел, как подростки запросто перенимали понятные и прямолинейные уроки старших. Чеченские пацаны, помнится, без долгих раздумий подбирали «Калаши» и быстро учились с ними обращаться, а за неимением настоящего оружия стреляли по федералам камнями из рогаток. Теперь вот и русские пацаны обозлились на «понаехавших».

Господи, до чего всё дошло.

Давний конфликт имел много уровней, как дантовский ад. Там тоже был круг некрещёных младенцев и невинных постарше — крещёных и нет, брошенных в непонятную для них войну, не успевших даже почувствовать своей причастности к вражде. Дальше круг профессионалов и иностранных наёмников, для которых это была «только работа»; круг безумцев и фанатиков, ненавидящих всё и вся; круг вершителей личной мести, для которых вражда была более осмысленной; круг националистов с их «идейной» злостью; круги алчных торговцев — оружием, наркотиками, людьми, ещё не добытой нефтью, репутацией страны, судьбами народов, зонами влияния. В самой глубине плавились такие чудовищные грешники, о которых Озеров и не догадывался. А на внешнем краю этой адской воронки бритоголовые школьники и студенты дрались непонятно за что, неизвестно с кем, и разбивали в кровь свои лица и руки. Эта кровь наполняла их действия смыслом, а смысл двигал их на следующий круг ада.

Кровь имеет интересные свойства, не описанные в медицинских справочниках и учебниках анатомии. Пока её не видишь, она лишь транспортёр веществ по твоим сосудам. Ты и не знаешь, какого она цвета: может, алая, а может, чёрная или, к примеру, голубая. Но стоит её узреть, как она превращается в транспортёра самых ярких эмоций — страха, ненависти, триумфа, а также переносчицей мнений, политических взглядов, а в конечном итоге — власти и денег. Пока она под кожей, она служит жизни. Но выпущенная наружу, кровь начинает служить смерти. Может, яблоко с древа познания добра и зла неспроста было красным?

Озеров вкусил этого плода и знал его железную солоноватость. И болтался по верхним кругам ада, потому что для нижних был слишком честен и потому что не нарушал присягу.

Вот теперь вернулся в рай. Да нет, какой там рай? Просто отошёл подальше от воронки. В любой момент затянет обратно…

Однако совещание окончилось «на высокой ноте»: командующий поздравил всех с грядущим Днём защитника Отечества. «Война войной, а праздник по расписанию», — пошутил генерал армии.

В коридорах офицеры обсуждали услышанное. Игорь вежливо отделался от попыток вовлечь его в разговоры. У кабинета его ожидали двое офицеров с докладами: он был новенький начальник, и подчинённые обязаны были ввести его в курс своих дел. Всех нужно было выслушать, всем и каждому показать свою компетентность, доказать, что он тут человек очень даже не случайный.

Когда они удалились, Игорь поднялся из-за стола, подошёл к двери и повернул ключ в скважине. Всё. Он был один. Ещё держа руку на ключе, Игорь прислонился лбом к двери и закрыл глаза, зажмурил их. Болела голова, болели, казалось, все кости и суставы в теле, особенно те, которые были в прошлом сломаны или перегружены тяжёлой работой.

В первый день лета 95-го года младший лейтенант Игорь Озеров со взводом морпехов выбивал боевиков из очередного здания в чеченском селе. Вернее, из руин здания, за которыми боевики установили миномёт. Враги вели огонь практически наугад, потому что морпехи постоянно меняли свои укрытия и быстро приближались. Игорь только что перебежкой добрался до бетонного блока, присел и вскинул автомат для стрельбы, когда одна из мин разорвалась позади него и осколки ударили в спину, сломав под бронежилетом рёбра и сместив позвонки.

Это было десять лет тому назад, и всё давно срослось, встало на место, и он воевал во Вторую чеченскую, и служил на Кавказе, когда война, по крайней мере, официально, закончилась. Да, врачи предупреждали его, что такие травмы не проходят бесследно и что с возрастом может появиться — да всё что угодно, метеочувствительность, как минимум, а сейчас как раз мерзкая погода: снегопад, ветер, потепление…

Правда, в августе 2004-го было ещё ранение, но лёгкое, он и в госпиталь не поехал. Майор Озеров «всего-навсего» выпрыгнул из окна первого этажа, спасаясь от взрыва ручной гранаты. Её метнули из проезжавшей мимо затонированной «шестёрки» в раскрытую форточку, в его кабинет, где он был в тот ранний час один. Метнули те, кто знали, что он часто ночует в кабинете, но не могли угадать, что он проснётся с рассветом. Озеров как раз стоял вблизи окна и поэтому видел и продолжающую движение машину, и РГД, летящую по параболе, и понимал, что граната приземлится у двери, докатится до выхода и рванёт. Секунды две у него было. Он прыгнул через стекло. Потом шутил на манер Володи Шарапова, что «поужинал в «Астории». Помимо порезов, Игорь получил перелом правой кисти — одной из пястных костей. Но это были пальцы, а не позвоночник, и Игорь искренне считал травму пустячной. И гипсовую повязку, которую полагалось носить месяц, он самовольно снял спустя две недели: надоела.

После того нападения его пообещали вытащить в Санкт-Петербург. Но Озеров всё отказывался от перевода, чувствуя: он узел в «кристаллической решётке», которая поддерживает порядок в регионе; устрани его, без адекватной замены, — и прочность решётки нарушится. Озеров не преувеличивал: за многолетнюю службу он, действительно, заработал авторитет человека знающего и бесстрашного — у силовиков, русских и нерусских, у местного населения, даже у боевиков. В том августе на Кавказе случилась, как говорили в телевизоре, «эскалация конфликта», и Озеров никак не мог уехать в такой острый период. Опасаясь в случае нового покушения подставить под удар кого-либо из своих подчинённых, Игорь стал вести себя осторожнее. Но не слишком осторожно: иначе враги решили бы, что им удалось его напугать. К концу года, по определению, опять же, репортёров, «ситуация стабилизировалась». И Озеров, загодя подготовив себе замену, покинул Чечню. Как оказалось, навсегда.

И вот теперь, в родном городе, вдали от смертельной опасности, среди друзей — его нагнали все прошлые травмы, заявили о себе в полный голос, лишили сил. Видели бы сейчас его враги — были бы довольны. Озеров чувствовал себя совершенно разбитым.

Хоть бы таблеточка анальгина завалялась в его портфеле! Но ничего не было. Игорь подошёл к шкафу, на котором стоял электрочайник, оказавшийся, по счастью, полным. С мыслью о чашке горячего чая он нажал на кнопку нагрева и попятился к большому кожаному дивану. Лёг, потянулся, тихонько застонал от облегчения.

Снова подумал, что, если бы не отпуск, ни за что не «расклеился» бы. Отпуск как приговор: ничего с ним не поделать. Приказано отдыхать — надо выполнять, не щадя себя. На службе он шёл по твёрдой земле, жёсткий и внимательный, а в отпусках словно тонул, не сопротивляясь, в тёплом болоте. Теперь, из-за болезни, — в горячем.

Озеров, в сущности, не любил отпуска. Они заменяли конкретику военной службы на абстракцию гражданского быта. Абстракция была то ли слишком сложна для него, то ли, наоборот, примитивна, как кубики в детском манеже. Приходилось думать или о неконкретных, глобальных вещах, вроде мира во всём мире, бренности бытия и тому подобных, или о совсем уж простых, вроде починки колена под кухонной раковиной. Озеров не любил абстракцию ни в живописи, ни в жизни: она мешала, она создавала какую-то иную реальность, отвлекала от той реальности, что была настоящей и имела значение.

Он закрыл глаза. Реальность отступила, возникли воспоминания, былые впечатления — только всё тяжёлые, как болотная трясина, — ни одного проблеска света.

К тому моменту, когда раздался щелчок вскипевшего чайника, Игорь уже спал…

Ему снилось, что он в госпитальной палате. Приподнимается с койки, опираясь ладонями о тумбочку. Вставляет ноги в неизвестно чьи ветхие тапочки и осторожно встаёт. Не так уж и больно, зачем доктор его пугал?.. Кстати, надо встретить мать до появления доктора: тот, конечно, сразу велит ему лечь. А мама вот-вот будет здесь, он заметил через окно, как она входила в здание. Они не виделись десять месяцев.

Игорь делает шаг — Господи! первый шаг за неделю. Ещё шаг и ещё. Тогда боль поднимается по его позвоночнику, как ртуть вдоль шкалы, и утыкается в затылок. Он и ахнуть не успевает, а его с этой болью словно заворачивает в огромное одеяло — тяжёлое, мокрое и холодное. Оно гасит свет перед глазами, тянет к полу, ледянит тело. Сквозь него он слышит невнятный, рассерженный голос подоспевшего доктора, ещё мужские голоса. Сквозь него чувствует сильные руки на своих плечах и ногах, пока его укладывают обратно на койку. Сквозь него Игоря бьют по щеке и дают понюхать нашатырь.

Нашатырь — едкая дрянь из маленького флакончика — постепенно стягивает с него мерзкое «одеяло». Чётче проступают лица и голоса. Доктор ругает Игоря последними словами. Но это не самое неприятное. Хуже всего то, что сейчас зайдёт мать и увидит, что её сын не может встать, и будет плакать. «Маму не пускайте,» — просит Игорь, но голос его очень тих, очень слаб, и никто не обращает внимания. А в дверь уже стучат…

Настойчивый, громкий, неженский стук. Сперва Игорь не понимал, где находится. За окном было темно, и в кабинете тоже, не считая струйки света из-под двери. Поднёс к глазам руку с часами. Стрелки на циферблате извивались, как змейки. Вообще, все предметы вокруг будто ожили и неприятно зашевелились: потолок колыхался, как купол шатра, а стены нависали над Игорем, грозя раздавить. Сознания хватило, чтобы понять, что всё это ему мерещится, что у него, видимо, сильный жар.

Сон не отступил до конца, не рассыпался на мелкие осколки, а остался рядом, как большое треснутое зеркало или как видео в режиме «паузы». Можно было повернуться к нему лицом и снова увидеть себя, только на десять лет моложе, и дослушать ругань доктора…

Из-за двери послышался голос Сапожникова:

— Товарищ подполковник! Игорь! Ты там?

— Я здесь, здесь, — прошептал Озеров.

Понял, что этого недостаточно, и, набрав в грудь воздуха, громко отозвался:

— Паша! Подожди!

С трудом поднялся с дивана. Схватился руками за поясницу, так и не смог полностью выпрямиться. Медленно зашагал к двери, которая тоже не стояла на месте, перемещалась то правее, то левее…

Привалившись плечом к стене, отпер дверь. Сразу же зажмурился и отвернулся от света.

Майор Сапожников оглядел друга с тревогой и недоумением.

— Ты чего, Игорёк? — произнёс он, наконец, и протиснулся внутрь кабинета.

Там он включил свет и ещё раз оглядел Озерова, готового в любой момент сползти по стене на пол. Сапожников на всякий случай обежал глазами кабинет на предмет стоящей или валяющейся где-нибудь бутылки спиртного, но ничего такого не обнаружил.

— Игорёк, тебе плохо?

— Да, Паш, — тихо, как бы по секрету, ответил Озеров.

— Сердце? «Скорую» вызвать? Да сядь ты!

— Не, не сяду. Я потом не встану… Это не сердце, Паш, это чёрт знает что.

— Спина? — догадался Сапожников.

Игорь кивнул и всё-таки выпрямился.

Сапожников схватил его за руку. Рука была ледяная. Тогда майор положил свою ладонь на лоб Игоря и заявил:

— У тебя от головы прикуривать можно. Давай-ка я в «Скорую» позвоню. Хотя… пока доедут! Сейчас пробки. Дай я тебя сам отвезу, у меня машина внизу. Дойдёшь?

Сапожников подумал было о дежурном враче в самом здании, но было уже восемь вечера, а на ночи дежурство не распространялось.

— Дойду. Только ты ж, наверно, пьяный в стельку, а, Сапожник?

Майор хмыкнул. Действительно, по его организму гуляли три рюмки водки, опрокинутых в буфете по случаю приближавшегося праздника. К шуткам Озерова по поводу своей фамилии и выпивки он давно привык. Это даже успокоило майора: шутит, значит, ему не так уж плохо.

— Никак нет. Из нас двоих ты больше на бухого похож. Давай я тебя в шинельку вдену, и пошли вниз.

Сапожников помогал Игорю одеться и расспрашивал:

— Как же тут провалялся-то?.. Солдат спит, а служба идёт! А если б я не постучал?

Озеров только морщился и пытался вставить руку в пляшущий перед глазами рукав.

— Не надо, — отмахнулся он от предложенной ушанки.

— Я ж чуть было домой не уехал. На проходной дай, думаю, спрошу, во сколько подполковник Озеров ушёл. Я ж звонил тебе, а ты не отвечал. А мне говорят: не выходил ещё. Вот те раз! Я и поднялся проверить. Удивительно, как тебя раньше не хватились! Никому ты не нужен, бедолага, кроме меня!..

— Ты можешь молча? — взмолился Игорь. — Башка болит.

Майор вывел его в коридор и запер на ключ его кабинет.

— Ну, идём? На лестнице не упади, ради Бога! Я тебя не подниму, центнер ты ходячий!

Как они выбрались из здания, Игорь не помнил, но Сапожников заверил его, что без приключений. К тому времени всё начальство уже давно разъехалось, а прапорщикам, дежурившим на этажах и на выходе, по званию не положено было интересоваться, почему товарищ подполковник идёт нетвёрдым шагом.

Снаружи продолжался обильный снегопад и росли сугробы. Из-за туч сияла полная луна. Вообще, вечер был сказочно красив, и Дворцовая площадь — тоже, только двум друзьям было не до этого. В золотом свечении фонарей и подсветки фасадов они обходили здание Главного Штаба.

— Игорёк, ну ты как?

Сапожников поддерживал его за локоть.

У Игоря стучали зубы. Кое-как совладав с нижней челюстью, он ответил:

— Жив пока. Где твой транспорт?

— Пришли почти.

Они добрались до торца здания, прошли к Адмиралтейскому проспекту. Прекрасная архитектура раскачивалась перед глазами Озерова, меняла свои очертания, расплывалась в начинавшемся бреду. Если бы он увидел сейчас Медного всадника, тот, наверное, ожил бы, как в поэме Пушкина.

У самого уха раздалось:

— Вот здесь подожди две минуты. Я её откопаю и подгоню. Стой тут, никуда не уходи!

— Обещаю.

Сапожников исчез в кутерьме снежных комьев.

Мимо брели прохожие, одни в сторону площади, другие — от неё. Игорь ни на кого не смотрел. Он подставил горящее лицо морозному ветру, мелким кристалликам снега, но всего февральского холода было мало, чтобы погасить его лихорадку. Ему хотелось разлечься на снегу, вытянуть руки, «заземлить» боль, её тонкие и живые, как у молнии, нити.

Прикрыл глаза… Когда снова открыл их, перед ним было ночное небо и белые хлопья, которые падали то плавно, то нереально быстро — так ему казалось.

* * *

— Посмотри, какой вечер! — воскликнула высокая блондинка, остановившись со своим спутником на выходе из ресторана, где они только что поужинали.

Гул автомобилей вынуждал её говорить громко.

— Да, красиво, — с готовностью ответил он. — Хочешь прогуляться?

— Хочу! — она улыбнулась и взяла его под руку.

— Окей. Всё равно я машину далеко бросил. Пойдём, Любовь моя.

Они спустились с порога на тротуар и зашагали по улице.

Он с удовольствием замечал, что она привлекает внимание прохожих — и мужчин, и женщин. Рядом с ней он был больше и лучше самого себя, он был горд и почти счастлив. Только немножко досадовал, что она не изменяет своей привычке ходить на высоких каблуках: они были одного роста, но из-за шпилек девушка казалась выше.

Ещё он капельку тревожился о том, чтобы никто не нарушил их «прогулку инкогнито». То есть, он был доволен, что их узнавали, но не желал, чтобы приставали с просьбами об автографах. Ему нравилось обожание на расстоянии.

У неё было узкое, нежное лицо с высокими скулами, тонким носом. Глаза светло-зелёные, чуть раскосые, колдовские, будто вечно смеющиеся. На Новый год он подарил ей серьги с изумрудами именно такого цвета, как её глаза. Она носила их, и камешки поблёскивали среди волн её длинных золотистых волос.

Её тело… достаточно сказать, что она бывшая фотомодель, а ныне актриса, и всё становится ясно.

Оба они были молоды, хороши собой и служили в одном театре. Оба имели за плечами по несколько ролей в кино. Он происходил из известной актёрской династии, а она «делала себя сама».

Через месяц, на годовщину их первого свидания, он намеревался сделать ей предложение.

— К Дворцовой? — спросил он.

— Очень оригинально! Хотя вообще-то, куда угодно, лишь бы не к театру. У нас сегодня выходной!

— А ты часто бывала на Дворцовой площади в тёмное время суток, да ещё и в снегопад? Да я таких фотографий наделаю — тебе понравится.

Он считал себя хорошим фотографом, это было его хобби. Вот и теперь, дойдя по заснеженной улице до площади, он поднял к лицу камеру — навороченный цифровой «Кэнон» — и принялся щёлкать. Наводил объектив и на свою прекрасную спутницу. В её волосах, на широком меховом воротнике мерцали снежинки. Она чарующе улыбалась, поворачивала голову, даря камере разнообразие ракурсов, прикасалась к локонам своими тонкими пальцами, посылала камере воздушные поцелуи. В какой-то момент ей это надоело, и она сказала:

— Олег, пойдём к машине, а? Мне уже немножко холодно.

Её лицо изменило выражение так быстро, что всё предыдущее очарование враз утратило подлинность. Радость, которой светились глаза девушки, когда она позировала, оказалась напускной, профессиональной. Теперь её лицо не выражало ничего, было, как чистый лист бумаги, с которого стёрли рисунок. Только обращённая в себя задумчивость. Эта метаморфоза смутила бы кого угодно, только не фотографа: он и сам так умел. Изображать эмоции, создавать видимость, притом натурально, — такова была их профессия.

Олег спрятал фотоаппарат в чехольчик, и они зашагали к Адмиралтейскому проспекту, переговариваясь о разных мелочах.

На глаза им попались двое военных, которые шли вдоль торца Главного Штаба и привлекали к себе внимание неуклюжей, бестолковой медлительностью. К тому же, один поддерживал другого.

— О! Господа офицеры! — насмешливо прокомментировал Олег.

Его спутница не ответила, а он решил развить тему:

— До 23-го ещё сутки, а они уже отмечают. Люб, знаешь анекдот: «Лейтенант Сидоров, хотите получить старшего лейтенанта?» — «Так точно!» — «Тогда вот вам документы, пойдите в вытрезвитель и получите старшего лейтенанта Иванова!»

Олег, смеясь, взглянул на Любу и увидел, что её лицо совершенно серьёзно, что всё её внимание сосредоточено на двоих мужчинах, которые тем временем остановились у гранитной ограды Александровского сада. Тот, который помогал сослуживцу идти, сказал что-то, держа товарища за плечи, и побежал прочь вдоль покрытых снегом машин. Второй, оставшись без поддержки, через пару секунд сел на гранитный цоколь, а потом и вовсе лёг на бок.

Олега распирало пошутить ещё, он с трагической ноткой в голосе продекламировал:

— Чёрный вечер. Белый снег. Ветер, ветер! На ногах не стоит человек…

Но Люба неожиданно отпустила его руку и быстро подошла к лежавшему на снегу мужчине.

— Люба, ты что?! Отойди от этого алкаша!

Но девушка, не оборачиваясь, сделала жест ладонью, чтобы Олег не приближался и чтобы замолчал. Оторопевший парень повиновался. А она склонилась над офицером, всмотрелась в его лицо. Покачала головой, не веря, но принимая невероятное. Она несмело протянула руку и провела ладонью по его щеке. Щека была горячая и мокрая от растаявших снежинок, а лицо бледное, с пересохшими, неестественно красными губами, сдвинутыми бровями. Глаза беспокойно двигались под сомкнутыми веками. Люба всё поняла и смотрела на него со страхом, не решаясь что-либо сказать, и желая, и боясь его разбудить. Тут он сам открыл глаза. Поблуждав по ночному небу, его взгляд наконец остановился на девушке. Он посмотрел на неё, и его лицо вдруг преобразилось: выражение муки уступило место облегчению и нежности.

— Любушка! Виноградинка! — проговорил он и снова закрыл глаза, забывая о ней, возвращаясь в свой морок.

Девушка ахнула и резко попятилась, будто он не сказал ласковое слово, а достал из-за пазухи пистолет, и села на тротуар — под ноги подскочившему к ней Олегу. Прежде чем он успел что-то сказать, свет фар выхватил всех троих из сумрака, и у тротуара со скрипом затормозила машина, накинув на бордюр грязного снега из-под колёс. Вся она была в снегу, кроме наспех расчищенного лобового стекла и зеркал заднего вида. С водительского сиденья выскочил второй офицер, обежал капот и распахнул дверцу пассажирского места. На ходу бросил Любе:

— Всё нормально, девушка, спасибо!

И кинулся к своему товарищу, набросил его руку на своё плечо.

— Игорёк! Я вернулся. Надо вставать. Ну давай! Слышишь?! Вон машина.

Кряхтя, взвалил Озерова на себя, помог ему сделать два шага до раскрытой дверцы, усадил на сиденье.

— Вот так. Через пять минут будет тебе врач. Слышишь? Врач!

— Товарищ майор! — Люба схватила его за рукав.

Сапожников торопился, он хотел отмахнуться от неё. Но их взгляды встретились, и он не смог отмахнуться: несмотря на волнение и спешку, он на миг залюбовался девушкой.

— Скажите, пожалуйста, что с ним?! — спросила она.

— Не знаю. Температура подскочила. Извините, надо ехать.

Он захлопнул дверцу и пошёл к водительскому месту, а девушка — за ним.

— Простите, товарищ майор!

Сапожников уселся за руль и глянул на неё: мол, что? Она порылась в своей сумочке, извлекла визитницу и протянула ему одну из карточек.

— Вот, будьте добры, передайте её Игрою. Скажите, что от Любови. Это не моя карточка — моего агента, но он знает, как со мной связаться.

Сапожников понял, что это не просто сердобольная прохожая, а знакомая Озерова, и взял карточку. Кивнул, ещё раз взглянул на красавицу, увидел её неподдельное беспокойство. Потом он помчал свою машину к ближайшей ведомственной поликлинике, где на прошлой неделе Озеров проходил медкомиссию и был признан «практически здоровым».

— Ну и кто это был?! — взвизгнул Олег.

Люба не смотрела на него, она провожала глазами машину, увозившую Игоря, и ей отчаянно хотелось тоже быть в той машине. Минутная встреча потрясла её. Из настоящего, реального, Люба перенеслась в прошлое, в свои воспоминания. Она узнала Игоря, конечно, хотя он сильно изменился. А она сама? Ей двадцать девять, скоро юбилей… А тогда было восемнадцать. Как он сказал — «виноградинка»? «Виноградинка». Помнит, значит, вояка! Кстати, уже целый подполковник!.. Заболел он. Господи, что с ним?

Олег опустил руку на её плечо.

— Ау! Ты со мной?!

Она поджала губы, чуть погодя отозвалась:

— С тобой, с тобой! Подожди ты, дай опомниться!

Он потянул её за руку, и они продолжили путь к его автомобилю. Олег ждал объяснений.

— Зачем ты к нему полезла?!

— Человеку плохо, а ты всё со своими шуточками! Это мой старый друг Игорь Озеров. Жили мы раньше по соседству, знакомые общие были, всё такое.

— «Это мой старый друг!» — передразнил Олег. — Звучит, как «Это последний русский, Серёжа!» А карточку зачем дала?

— Если позвонит, узнаю, как самочувствие.

— Если позвонит…

Он хотел продолжить: «шею ему сверну», но не стал, потому что знал, что не свернёт: во-первых, никогда в жизни не дрался, во-вторых, этот Игорь был из другой весовой категории. Олег нервничал.

— Что ты заводишься? Мне что, надо было мимо пройти? И вообще, если бы тот майор не объявился так скоро, то мы бы с тобой сами Игоря в госпиталь отвезли. Или хотя бы «скорую» вызвали.

— Кстати, откуда ты знаешь, что он майор?

— Я разбираюсь в погонах, — сказала Люба и подумала: «Игорь сам меня научил».

— Откуда? А в чём ты ещё разбираешься, о чём я не подозреваю?

Ему не нравилось это мечтательно-задумчивое выражение на её лице. Но вот Люба стряхнула с себя задумчивость и заговорила в своей обычной чуть насмешливой манере:

— Олежка, ну нельзя быть таким ревнивым. Помнишь классика: «В ревности одна доля любви и девяносто девять долей самолюбия»?

Олег раздражённо махнул рукой. Игорь — не лично, конечно, а как представитель военного сословия — был воплощением всего, что Олег презирал и чего побаивался. Это армия, от которой он благополучно откупился, это хождение строем, безропотное повиновение, одинаковая одежда, бритые головы, эта грубая физическая сила в сочетании с невежеством… Это воплощение насилия государства над личностью, диктатура, «имперские амбиции», «Большой Брат», ГУЛАГ, «подвалы Лубянки», «ментовский беспредел» — много-много было таких понятий в сознании Олега. Они были словно написаны на кусках пенопласта и накиданы, как в аквариум, в голову, где плавали по поверхности сознания, не углубляясь, но захламляя его. Армия, милиция, бывший КГБ — они казалось Олегу примерно одним и тем же, и все были одинаково страшны и отвратительны. Ему даже странно было, что военный говорил с ними на одном языке, а не отрывисто рявкал какие-то куски слов. И уж совсем дико, что Люба прикоснулась к одному, заговорила с другим — в глазах Олега её действия приравнивались к контакту с инопланетными существами, опасными и кровожадными.

Люба и Олег зашагали дальше, каждый в своих мыслях. Она пока не могла выбрать главное в смятении чувств и впечатлений. Может быть, завтра всё прояснится. Всё или забудется к утру, или, наоборот, пойдёт крещендо. Завтра-завтра-завтра…

Мысли Олега прыгали с предмета на предмет, в промежутках возвращаясь к настроению спутницы, которое он отслеживал, как показания какого-нибудь сложного прибора вроде аппарата жизнеобеспечения. От работы этого прибора зависело настроение и даже самочувствие самого Олега.

Ему ещё пришло на ум, что военная форма оказывает на мужчин интересное воздействие: она одновременно устанавливает и устраняет социальные барьеры. С одной стороны, форма обособляет военнослужащего от представителей иных профессий, выделяет среди всех остальных людей. С другой стороны, она становится его пропуском в любой слой общества — от самого низа до самого верха. Строго говоря, военному никто не указ, кроме его коллеги более высокого звания. В памяти Олега возник герой книги «Великий Гэтсби», который, пока носил униформу, был вхож в высшее общество и покорил сердце девушки из богатой семьи.

В театральной постановке по этой книге Олег играл Ника Карраэуя, очень недурно играл, надо признать… Не заглавная роль, однако в ней был образ самого автора — Фитцджеральда. А Люба играла Дэзи, конечно. Блистательно играла. С этим спектаклем они ездили на гастроли в Нижний Новгород, во время которых сблизились.

Олег перестал хмуриться. Люба рядом, всё в порядке. Да и не может быть у неё романа с каким-то военным. Не может быть. У Олега просто разыгралась фантазия. Ну что ж? Творческой личности присуще богатое и активное воображение.

Он успокоился, пока они вдвоём с Любой счищали снег с его «Вольво». Двигатель тихо тарахтел, кожаный салон прогревался, их ждала приятная дорога, уютная квартира, широкая постель. Всё о’кей. Показания приборов в пределах нормы.

Олег перестал вспоминать о происшествии.

А Люба не могла перестать. Следующим утром она еле удержалась, от того, чтобы сесть в машину и объехать госпитали города в поисках пациента по имени Игорь Озеров. Но она никогда не жила импульсами, считала, что женщины все глупости совершают именно «по зову сердца», и всегда слушала только голос разума. Хотя дать тому офицеру визитную карточку Сирина — своего агента — это был импульс…

Дела увлекли её в своём хороводе. В театре ставили «Идиота», и Люба играла Настасью Филипповну, а Олег — Ганю Иволгина. Он, разумеется, хотел бы исполнить главную роль, но был слишком смазливым для Мышкина.

Днём они поехали на репетицию, вечером отыграли спектакль.

«Идиот» был в репертуаре с сентября и уже стал очень популярным. Актёрский состав — сплошные «звёзды». Зрители принимали их так тепло, что каждое представление превращалось в праздник, и после занавеса Люба чувствовала себя счастливой, полной сил и радости.

Ради этого она и работала, ради этого — всё. Ради этого она двенадцать лет тому назад отказалась выйти замуж за Озерова.

Сегодня Люба тоже чувствовала прилив сил, но никакой радости. Наоборот, гнев — на себя и на всех вокруг. Такое случилось впервые. Она поспешила в гримёрку, боясь и не понимая саму себя.

В гримёрке начала с того, что громко хлопнула дверью. Хотелось что-нибудь разбить, сломать, порвать. Она слишком долго сдерживалась: целые сутки притворства, начиная с вопроса Калинина «Ты со мной?!» Люба рывком подняла с пола одну из ваз и швырнула её — с водой, с цветами — в стену. Полегчало. На полу росла лужа, зато в душе растекался покой.

Снаружи весь наделанный ею шум никого не впечатлил: грохот затерялся в общем гвалте.

Люба несколько раз глубоко вздохнула и села к трюмо.

Торопливо стирала грим, прогоняла прочь надоевшую игру. Игру красок и чужих слов. Чужих слов она знала очень много. Наверное, несколько томов. Говорила и иногда думала чужими фразами. «Люблю театр — он гораздо реальнее жизни!» — так эпатировал публику Оскар Уайльд, и до сегодняшнего вечера Люба была готова подписаться под его словами. Но сегодня она вдруг ужаснулась тому, что её реальная жизнь, и вправду, уступала сценической по искренности, по яркости, по своему значению для Любы. Когда же произошла эта подмена?..

Реальность — это не то, что было несколько минут тому назад в свете рампы. Реальность здесь, в небольшой гримёрке, куда она прибежала прятаться. Это цветы в углу, осколки вазы и вода на полу, казённое трюмо и её отчего-то несчастное лицо в зеркале.

Сегодня ей было легче, чем когда-либо, изображать нелюбовь Настасьи Филипповны и к Мышкину, и к Рогожину, и к Иволгину. В Любе росла какая-то замешанная на отчаянии злоба. Она смотрела в лицо актёру, игравшему главную роль, и видела в его «Идиоте» слишком много идиотизма, особенно в поднятых домиком бровях. Исполнитель роли Рогожина, как ей казалось, «скатился» в своей горячности до гоголевского Ноздрёва. Ну а Олегу, по её мнению, и играть вовсе не приходилось: Иволгин был его второй натурой. Сегодня все они были ей противны. Лицедеи…

Люба устала от них и от самой себя. Ей хотелось настоящего. И она теперь знала, что он есть — настоящий, её прошлый, её, быть может, будущий. А ведь за годы она почти забыла о нём. О нём, но не его, а это разные вещи. До вчерашней встречи с Игорем Люба была довольна и даже горда своей жизнью. «Живёшь в заколдованном диком лесу,/ Откуда уйти невозможно». А он вдруг разрушил чары. Он заставил её подумать, как всё могло бы быть, если бы она не предпочла колдовство реальности.

Она смотрела в зеркало, но куда-то сквозь себя. Ах, было бы у неё зеркальце, как в сказке, чтобы показывало кого угодно по заказу! Люба попросила бы показать Игоря. Впрочем, он и безо всяких премудростей виделся ей — лежащим на больничной койке, с лицом бледным, как наволочка на жидкой подушке, в одном из убогих госпиталей министерства обороны. Хотя зачем так трагично? Вполне может быть, он лежит дома в уютной постели, а жена несёт ему бульон в чашке и просит детей не шуметь в соседней комнате. Жена? Вряд ли. В том долгом взгляде, обращённом к Любе, было столько чувства…

Как сильно Игорь изменился, постарел. Парадокс: в полутьме и издалека она узнала его, а подойдя вплотную, на секунду решила, что ошиблась, и поразилась многим переменам в его внешности. Игорь не сохранил на лице ничего от себя молодого, кроме предназначенного Любе взгляда — того же, что и раньше. Стал смуглее, грубее, а телом ещё мощнее, шире. Где он был эти годы? Как жил?

Олег, например, выглядит совершенным мальчишкой в свои двадцать семь. Такой худенький, лёгкий, и режиссёр неустанно хвалит его пластичность. А Стас Сирин, которому ещё нет сорока, тучный и одышливый. По сравнению с ними Игорь выглядит тем самым «мачо», на которого модные тусовщики мечтают походить. Только сам он не подозревает об этом, да и слово такое вряд ли употребляет. Его загар не из солярия и не с пляжа, его мускулы «добыты» не в увешанном зеркалами тренажёрном зале, и его глубокий взгляд таков сам по себе, без напускной серьёзности.

Люба мысленно перебрала мужчин из своего окружения. Они выглядели очень хорошо. Молодые были вечно молодыми: гладкими, свежими, с мягкими ладонями и в модных «прикидах». Немолодые были вечно молодящимися: бодрыми, разглаженными, с крашеными волосами и в дорогих костюмах… Им повезло: они заняли ячейки в грандиозных социальных сотах, позволяющие им без особого труда получать большие, по меркам страны, деньги. Их жизнь устроена, тепла, удобна. Благополучна до скуки, которую они сбывают на работе и развлечениях. Они покупают модные шмотки, едят в дорогих ресторанах, ходят в ночные клубы. Они бывают на всех известных мировых курортах. Они чуть свысока глядят на Санкт-Петербург, на Москву — не самые комфортные города для жизни, особенно зимой, но что поделать, если именно в российских городах этим мужчинам платят хорошие деньги? Ничего не поделать, только с лёгким пренебрежением пожать плечами. Любины знакомые привыкли смотреть, как на временное недоразумение, на свою жизнь в России — с её климатом, её бардаком. Они забыли, что здесь родились и выросли (в условиях столь скромных, что теперь и вспоминать об этом неуместно) и это была единственная страна в мире, где они были кому-то нужны — своей публике, которую любили, разве что пока кланялись после спектакля или концерта, а всё остальное время тихо презирали, во-первых, за то, что она, её бесчисленная масса, осталась жить в прошлом и дышала на них из зрительного зала своей бедностью и усталостью; во-вторых, за то, что она принимала их, артистов, не замечая презрения к себе, а значит — унижалась перед ними.

Да Люба и сама бывала высокомерна и куда активней интересовалась заграницей, чем своей «великой да сказочной страною». А вот Озеров много лет служил этой стране — не развлекая бесчисленные массы, а защищая их с оружием в руках. И он, надо полагать, не имел ничего против климата, бардака, даже бедности, терпеливо принимая их как вечные атрибуты «великой да сказочной».

Несмотря на многие противоречия — а быть может, именно из-за них — Люба не могла не признать, что ей непременно хочется встретиться с Игорем. Она страшно соскучилась по нему. И по себе — простой девчонке из прошлого, которую мутные волны 90-х по счастливой случайности не потопили, а вынесли на высокий берег, золотой песок… Он ведь тоже не сгинул в пучине, не разбился о скалы. Оба они были сейчас под небом Петербурга и думали друг о друге…

Раздался деликатный стук в дверь, в гримёрку заглянул Станислав Сирин, деятельный носатый господин с богатой чёрной шевелюрой. Он вошёл и привычно уселся в свободное кресло. Пробежался взглядом по букетам цветов в углу комнатки. Лужу он заметил, но ему не было до неё никакого дела. Перевёл блестящие чёрные глаза на свою подопечную.

— Браво! Ты сегодня играла очень эмоционально, это чувствовалось! Экспериментируешь?

— Так хорошо или плохо?

— По-моему, хорошо. Посмотрим, что режиссёр скажет. А вообще, от твоей игры иногда веет ледяным холодом.

— Ты это говоришь, потому что я с тобой не спала.

Сирин рассмеялся и процитировал:

— «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

Он тоже знал много чужих слов. Он начинал актёром — не сложилось, переключил свой интерес на финансово-юридическую сторону служения Мельпомене и Талии: стал агентом.

— Стас, если тебе позвонит некто Игорь Озеров…

Она на миг остановилась, решая, ввязываться ли в это непонятно что, ворошить ли прошлое. Стоит ли склеивать осколки того, что было разбито? Потом вспомнила глаза Игоря и его слова, произнесённые у Александровского сада, и докончила:

— Дай ему, пожалуйста, номер моего личного телефона.

Сирин кивнул.

— Это подполковник, между прочим, — добавила она, понимая, что Станислав испытывает любопытство, но помалкивает из тактичности.

— ФСБ? — предположил агент с ироничной улыбкой.

— Вот если позвонит, ты у него сам спроси.

— Ай-ай-ай! Я шучу. Был бы из ФСБ — узнал бы твой номер и без моего посредничества.

— Иди, Стас. Я буду переодеваться.

— Целую ручки!

* * *

Во вторник у Игоря была мать, Татьяна Владимировна. Привозила бельё, шерстяные носки, домашний морс в термосе. Её пустили к нему только после долгих слёзных уговоров и только на несколько секунд. Татьяна Владимировна с медицинской маской на лице заглянула в палату, увидела, что Игорь, как ей и говорили, спит, — и всё, ей пришлось уехать.

Она узнала о болезни Игоря от Сапожникова, который позвонил накануне поздно вечером. Звонил он с телефона Озерова, стоя в коридоре Приёмного отделения, где Игоря только что осмотрели, послушали сердце, взяли анализ крови и сделали укол — ввели стандартную для таких случаев смесь анальгина с димедролом. После укола температура снизилась до 39, и Игорь вернулся в сознание. Ответил на вопросы дежурного врача, поблагодарил Сапожникова за помощь. Врач сообщил им, что у Игоря, вероятнее всего, сезонный грипп, и определил захворавшего подполковника в стационар ввиду тяжёлого состояния и опасности осложнений.

Сапожников уехал домой, а Озерова увезли в палату. Приставили к нему сиделку — молоденькую практикантку, которая среди ночи поила его тёплым чаем и делала повторный укол, когда действие первого закончилось.

Под утро задремавшая было медсестра проснулась и увидела, что её подопечного нет на месте. Выглянула в коридор. Озеров уже возвращался к палате. Девушка бросилась к нему с жалобными упрёками в том, что не разбудил её, не попросил «утку». Но Игорь, увы, знал, что значит быть неподвижным и зависеть от помощи других, и ни за что на свете не согласился бы повторить это. Она обхватила его горячий, как печка, локоть своими тонкими ручонками, но он держался за стены, понимая, что на это маленькое тревожное существо опираться ему никак нельзя. Был бы один — обязательно упал бы, но рядом шла хрупкая провожатая, которая боялась и его, и за него. Так что Игорь добрался до койки, сел, провалился головой в успевшую остыть подушку. Хотел сказать девушке: «Вот видишь: всё в порядке!» и как-нибудь пошутить… Почувствовал, что медсестра поднимает на койку его ноги: левую, потом правую. Сам-то он «забыл» их на полу. Надо было хоть взглядом поблагодарить её, но его, как днём в кабинете, утянуло в глубокую яму полуобморочного сна.

Спал почти весь следующий день, одурманенный лекарствами, которыми его обильно напитали через капельницы. Но температура всё равно поднималась до едва совместимых с жизнью значений.

Поэтому, когда 23-го февраля Павел Сапожников приехал навестить товарища и явился, облачившись в белый халат и медицинскую маску, в Инфекционное отделение, он опешил от состояния Игоря и его внешнего вида.

— Сейчас я вернусь, извини! — сказал он Озерову, едва они успели обменяться приветствиями, и выскочил из палаты.

Сапожников отыскал дежурного врача и налетел с расспросами.

— В понедельник вечером я привёз к вам своего друга, своего боевого товарища, и врач в Приёмном покое сказал, что у него банальный грипп! А сегодня он лежит пластом и не может нормально пожать мне руку! Скажите толком, что с ним?

Майор говорил, не повышая голоса, но взглядом, что называется, метал молнии.

Дежурный врач, женщина уже немолодая, невозмутимая, примирительно улыбнулась.

— Товарищ майор, это, конечно, похвально, что вы так переживаете за своего друга, но, уверяю вас, не стóит. Всё будет в порядке. Да, это, действительно, грипп, правда, не банальный, а новый, из Азии принесённый. А в случае подполковника Озерова ещё и помноженный на переакклиматизацию. Он ведь только прибыл с Северного Кавказа. А в нашем городе как раз пик эпидемии. Он и без инфекции мог почувствовать себя хуже — из-за перемены климатической зоны. Недомогания от этого случаются и у людей, чьи организмы не подвергались особым стрессам. А что ожидать от человека, который, перенёс бог знает сколько нервных и физических перегрузок?

Сапожников невесело смотрел в пол. Вроде бы, женщина говорила дело. Он просто никогда прежде не видел Озерова иначе как здоровым, неутомимым, даже бравирующим своим здоровьем и силой. Это Озеров выносил на себе раненых, поднимал неподъёмные обломки после взрывов зданий, чтобы достать придавленных солдат, помогал толкать забуксовавшие в грязи грузовики. Не простужался ни под снегом, ни под дождём. У него и прозвище было соответствующее — Прочный… Полгода тому назад, когда Озеров прыгнул из окна комендатуры и приземлился, весь в дыму и осколках, на чахлый газон перед уже горящим зданием, он изловчился расстрелять всю обойму своего ПМ в отъезжавшую «шестёрку», держа пистолет в левой руке. Тем самым спас жизни срочников, охранявших вход в комендатуру и растерявшихся из-за взрыва. По ним-то и начинали на ходу стрелять из машины взрывники, но Озеров их отвлёк. Может, он не попал ни разу, но и враги уехали ни с чем. Только когда «шестёрка» исчезла за углом, Игорь привалился к росшему рядом дереву и дождался помощи.

А сколько до этого было боевых операций, сколько километров пройдено и по равнинам, и по высокогорью, и в Дагестане, и в Чечне… Тех взрывников задержали на ближайшем блокпосту, и в кармане одного нашли фотографию Игоря. Полевой командир посулил за его голову солидную награду: до того надоел Озеров боевикам своими победами, своим везением, собственно своим присутствием.

И вот несокрушимый подполковник свалился с каким-то азиатским гриппом.

— Дайте ему хотя бы неделю на то, чтобы побороть вирус, — продолжала врач, — а потом ещё пару — на восстановление сил. Между прочим, за весь период службы это у вашего друга первое инфекционное заболевание. Удивительно, да? В экстремальных условиях организм держит себя в тонусе и противостоит любой инфекции. А в комфорте иммунитет ослабевает. Психосоматика — слыхали? Будем надеяться, что обойдётся без осложнений. Инфекция «ударила» по опорно-двигательному аппарату. Он наиболее уязвим именно у таких атлетов, как вы и ваш товарищ, потому что изношен сильнее всего. А насчёт нормального, крепкого рукопожатия, о котором вы говорите, так совсем не обязательно сейчас здороваться с Озеровым за руку. Вы можете заразиться.

— Я понял вас, спасибо, — кивнул Сапожников.

— Если опять пойдёте к нему, то не стойте у самой койки и не задерживайтесь в палате.

Майор снова кивнул.

— Да, Паш, круто меня «накрыло», — признал Игорь, когда Сапожников уже был в палате и стоял со скорбным видом у закрытого окна, с по-зимнему наглухо законопаченными рамами.

— Это всё потому, что ты слишком редко и в недостаточных объёмах дезинфицируешь свой организм! Вот я, например, не заболел, несмотря ни на какую переакклиматизацию и вирусы в воздухе.

— Точно так. Ты за двоих пьёшь, мне не остаётся.

— А ты за двоих болеешь, что ли? Удружил… Ты давай, выздоравливай. Врач говорит, неделю тебе дают на поправку.

— «Мухтар постарается», — хмыкнул Игорь и ненадолго закрыл глаза.

Павел испытывал неловкость за свой здоровый и цветущий вид. Он присел на подоконник, оглядел маленькое, скромное, давно нуждающееся в ремонте помещение, от казённой белизны которого становилось муторно. Больничные цвета, больничные запахи — от них здоровому человеку всегда не по себе. И ещё пресловутая «нехватка финансирования» была заметна — по трещинам в штукатурке, по облупившейся там и тут краске, по безобразного вида еле тёплой батарее под окном. Чтобы взбодриться вспомнил старый анекдот:

— Ходит «новый русский» по Эрмитажу и приговаривает: «Бедненько тут у вас. Но чистенько».

Влажную уборку в палатах делали исправно, два раза в день.

Сапожников бросил взгляд на серый пейзаж за окном и поморщился.

— Да… уныло. А ведь сегодня праздник. Как тут у вас будет проходить отмечание? Капельница со спиртом? Вечер при свечах в отделении проктологии?

— Иди ты со своими предложениями… к главврачу.

Сапожников запустил руку во внутренний карман кителя и извлёк плоскую металлическую фляжку. Подошёл к Игорю, на ходу отвинчивая крышечку.

— Давай, — сказал Паша, — за здоровье, и с праздником!

Игорь пригубил коньяку, чтобы Павел отстал, вернул ему блестящую баклажку и уронил руку на одеяло: у него, действительно, не было сил. Сапожников посмотрел на друга сочувственно, сдвинул на подбородок маску и тоже сделал глоток.

— Если надо будет, я тебя довезу после выписки.

— Спасибо. Ты, правда, иди. Не хочу, чтобы ты подцепил эту заразу и так же корячился.

— Не волнуйся! Я сегодня обязательно продезинфицируюсь.

— Ты уже начал.

Глаза Сапожникова грустно улыбнулись. Он спрятал фляжку обратно в карман, и тут его пальцы наткнулись на визитную карточку.

— Игорь! Нет худа без добра. Пока ты валялся у Александровского сада…

— А я валялся у Александровского сада?

— Да, но минуту максимум! Я отбегал за машиной.

— Вот те раз!

— Вот те два. За это время к тебе успела подойти девушка неземной красоты. Помочь, наверно, хотела.

— Господи, Паша!

— Дослушай! Эта краля спросила меня, что с тобой, и дала мне вот это. Она сказала: «Передайте Игорю». Понимаешь? Знакомая твоя. Я обалдел, какие у тебя знакомые есть!

Сапожников подал ему визитку из плотной глянцевой бумаги. Щуря глаза — не от близорукости, а от растущей головной боли, — Игорь прочёл: «Станислав Сирин. Театральный агент». И номер телефона.

— Паш, ты ошибся, или у меня опять бред?

Сапожников хохотнул.

— Это не её карточка, конечно, она так и сказала. Но если ты позвонишь, то этот Сирин тебя с ней свяжет.

— С кем?

— С красавицей, богиней, которая ещё и беспокоилась по поводу твоего здоровья. Её зовут Любовь. Без шуток.

Игорь ещё не до конца верил этой истории, но сердце уже начало тяжело и часто биться, и он понимал, что за услышанные новости ему придётся расплачиваться новым скачком температуры. Он знал всего одну женщину по имени Любовь. И да, она была актрисой. Так что у неё вполне мог иметься агент. Правда, когда они виделись в последний раз, она жила в Москве. Но это было давным-давно… Так значит, она не пригрезилась ему там, у Штаба. Карточка мелко задрожала в его пальцах.

— Как она выглядела? — тихо спросил Игорь.

— Я ж говорю, как кукла Барби. Ростом с меня примерно, волосы светлые, длинные. Полушубок светлый. Ножки стройные.

— Ты и ножки успел рассмотреть.

— Очень бегло. Я тебя спасал, торопился.

— Ладно, спас, иди празднуй День Советской армии…

— И Военно-морского флота! Теперь, пожалуй, пойду.

Они простились, Игорь снова остался один. Он смотрел на визитку, пока буквы и цифры не начали расплываться перед глазами. Осторожно положил её на тумбочку, чтобы не уронить, не потерять. Если позвонить прямо сейчас, то неужели этот агент даст номер Любы? И он услышит её голос уже сегодня? Она здесь, в Ленинграде? Она хочет его слышать, а может, и видеть, иначе зачем дала Сапожникову карточку? Это ведь точно она? Любушка? Неужели бывают такие случайности? Игорь уже не знал, звучат эти вопросы в его голове или он произносит их вслух. Ему опять стало жарко, так жарко, что душа могла испариться.

Примечания

1

Здесь и далее в эпиграфах — строки из стихотворения Ю. Шевчука «Соскочивший с дороги…»