Семнадцатая руна

Ольга Рёснес

Роман «Семнадцатая руна» отображает сегодняшнюю норвежскую мультикультурную реальность, отмеченную глубокими противоречиями между фундаментальными европейскими ценностями и глобалистским, чисто потребительским менталитетом мигрантов, попросту «завоевывающих» чужие территории. В романе показана жизнь норвежской сельской поровинции, с ее характерной отгороженностью друг от друга соседей и доминирующей ролью северной природы, всё еще настраивающей человека на спокойное, вдумчивое созерцания свой судьбы. Просвечивающая сквозь повседневность история выявляет новые, неожиданные ориентиры борьбы за идентичность индивида и его свободу.

5

Покупая руины, никогда наперед не знаешь, что теперь будет. Кто-то строил, надеялся, жил… и вот теперь ты. Над старой грушей завис военный вертолет, и вот уже к прежнему плану местности прибавляется что-то твое, чего раньше никак не могло быть. Все должно быть сначала помыслено, и уж потом… потом проявляется для глаза весь этот мир вещей, и все на свете цветы и деревья, все мудро устроенные животные, все камни, льды и вулканы, все это было однажды помыслено творящими мир существами, и теперь подходит твоя очередь, хотя ты еще даже не проснулся.

Дом этот строился в солнечное время Моцарта, и не наспех, не кое-как, хотя хозяину было куда спешить: на подходе был уже пятый ребенок. Понавезли из леса валунов, сложили фундамент, и перво-наперво — хлебную печь, она же лежанка для стариков, позатыкали мохом щели между толстыми бревнами, навесили дубовую, без замка, дверь. Так потом и пошло: рождение, смерть и снова рождение. А Моцарт тем временем едет в Париж и пишет «Дон Жуана», и ему все равно, успеет ли он в этой жизни накопить себе на похороны… Этот солнечный, вне времени, гений. Его торопит ангел, и выбора тут никакого нет: завтра уже не твое. Так думает, впрочем, и построивший дом крестьянин, у которого детей уже одиннадцать штук: завтра начнется война, отнимут землю, уведут коней… И когда домом завладел Магнус, прадед другого Магнуса, бревна с торчащим из щелей мохом так и остались лежать на своих местах, хотя лес, откуда были эти бревна, был начисто вырублен и снова вырос, наступая на расчищенные от камней поля. Начиная с первого Магнуса, все последующие землевладельцы только и делали, что пилили старые березы и сдавали землю в аренду, и никто не задается больше вопросом, есть ли еще в этих местах приличные люди…

На этих руинах всё упирается в невозможность: поваленные столбы электропередач, торчащие из земли ржавые трубы, гниющий годами мусор. И это надежная гарантия того, что сюда не сунется ни один прохожий, не говоря уже о покупателе. И вдруг, ни с того ни с сего, Герд, будто ей негде больше жить. Негде, потому что не на что. Потому что слишком много уже она в этой жизни истратила, отдавая себя не взаймы, но насовсем, и вновь себя из ничего строя, чтобы снова отдать… И эти руины, это замершее в терпеливом ожидании моцартовское время, доверительно открывают ей доступ в ничего не обещающую неизвестность. Здесь пройдут годы, здесь кончится, быть может, эта жизнь. И двести с лишним лет дремавшие в этих стенах моцартовские формы расцветают навстречу тоске по какому-то еще не завоеванному смыслу, ради которого, может, и стоит лишиться всего… то есть всего того, с чем обычно связана устремленность к счастью. Здесь выветриваются воспоминания о низменных, безобразных вещах, прилипчиво домогающихся статуса действительности, и всё имеющееся в мире постоянство укладывается в терпение и покой, покой и терпение…

Толстые бревна скрепляются заново, настилается новый пол, кладется на крышу замшелая черепица, и окна, в голубом обрамлении самодельных рам, удивленно оглядывают пустые, скошенные поля, те же, что и при Моцарте.