Про красных и белых, или Посреди березовых рощ России

Ольга Роман, 2020

Они брат и сестра в революционном Петрограде. А еще он – офицер за Веру, Царя и Отечество. Но его друг – красный командир. Что победит или кто восторжествует в этом противостоянии? Дружба, революция, офицерская честь? И что есть истина? Вся власть – Советам? Или – «За кровь, за вздох, за душу Колчака?» (цитата из творчества поэтессы Русского Зарубежья Марианны Колосовой). Литературная версия событий в пересечении с некоторым историческим обзором во времени и фактах.

Часть первая. Пролог

В этой роще березовой,

Вдалеке от страданий и бед,

Где колеблется розовый

Немигающий утренний свет,

Где прозрачной лавиною

Льются листья с высоких ветвей, —

Спой мне, иволга, песню пустынную,

Песню жизни моей.

Н. Заболоцкий

I

— Дирк, русская эскадра^[1] встала на якорь. Снаряди людей и нанеси визит, — как-то словно между прочим и какой-то дружеской просьбой прозвучал этот голос вслед за звуком неожиданно хлопнувшей двери. Дирк поднялся навстречу вошедшему и отдал приветствие. Наверное, это была встреча двух друзей. Один хороший друг пришел к другому из какого-нибудь соседнего форта.

Но это была гражданская война. Третий год этой борьбы мятежного Юга. И капитан Дирк Лесс знал: у полковника просто всегда такая манера. Разговаривать и держаться. Но это приказ. И значит, он должен, как в той поговорке «Do or die» — «Сделай или умри»: и дать смотр отряду, и попасть в штаб, и оказаться одновременно на этих кораблях.

— Немедленно, — уточнил полковник и вышел.

— Сделай или сдохни, — не удержался и произнес Дирк вслух. Но уже снова прикусил язык. Фамильная черта. Молчать. Всегда просто молчать. Как ни в чем не бывало. Хоть что там и хоть как. Они все были Лессы. С серо-стальным взглядом своих серо-голубых глаз.

Он сложил бумаги, закинул в сумку. Немедленно так немедленно. Сейчас забежит на минутку на корабль и тут же рванет в штаб. Дирк все-таки на мгновение задумался. Неуважительный это будет визит по отношению к русской эскадре. Второпях, без этикета и не по чести. Только и на назначенное время в штаб соседнего полка тоже особо не опоздаешь. Прямо точно один выход: «Сделай или умри…» Еще и жена приехала погостить в форт. Теперь одна должна ехать обратно, а он собирался еще и успеть проводить. Она-то, конечно, и сама доедет назад на ранчо, и у нее есть провожатые, но все равно:

— Хорош джентльмен, — подумал он.

— Это еще ничего, Дирк, — прозвучал тихий голос жены, словно в ответ на его мысли. — У тебя есть хотя бы такой выбор: «Сделай или умри». У меня бабушка всегда говорит по-другому: «Умри, но сделай», — улыбнулась она.

Это была его Энни. Его дорогая, темноглазая и темнокудрая Энни. Улыбка, лучистый, ясный взор и всегда тихое, молчаливое спокойствие. Все равно через что — сквозь смех или сквозь слезы. Сильное, светлое спокойствие. Очаровывающее своей доблестью и своей такой хрупкой силой.

— Да, — согласился он. И вдруг понял: «Эврика!»

Она уже отошла и стояла у окна. Стояла спиной. Он не знал. Его огорчения и досады всегда были и ее огорчениями и досадами. Но она была — Энни. Всегда такая сама по себе. Все нипочем, и всегда этот тихий, ясный взгляд. Она умела. Наверное, просто всегда и нельзя было по-другому. Спокойствие, только спокойствие: «Не хвалю того врача, который не помогает страждущим, но сам заражается болезнями… <…> Не видишь ли, что если при ранах появляются еще нарывы, а при воспалениях опухоли, то они усиливают боль, а руки легким своим прикосновением уменьшают ощущение боли»^[2]. Но Дирк не знал, какая порой бывает печаль и грусть эта улыбка. «…Ибо сила Моя совершается в немощи» (2 Кор.12:9).

Солнечный полуденный луч золотил комнату. Она надела уже перчатки, белые, такие же белые, словно какие были и у них, офицеров. Вся такая темно-синяя в своем платье, и это был такой же цвет, словно цвет его собственного мундира. Дирк не понял всех тонкостей своего невольного впечатления. Что еще это просто красивое платье. И простое и строгое. И со стоячим воротником. И осанка, и взгляд, и весь облик. Скромный и вместе с тем элегантный шик.

Это была русская эскадра. Российская Империя не признала мятежной Конфедерации. Прислала свои корабли. Прикрыть Нью-Йорк и Сан-Франциско от возможного нападения Британии, если та выступит в этой гражданской войне на стороне Юга, как ожидалось. Англия. Общий враг и общие интересы. Или просто — Россия? Она такая, Россия. Или Русь, как там ее еще зовут. «Никакому ворогу…» Ни на суше и ни на море. Дирк знал. Когда он был еще ребенком, по соседству с имением жила русская переселенка Лидия, или Линда, как они ее звали на американский манер. Была у них домашней учительницей. И любила детей. И свою Родину, и свой язык, хотя и переселенка. Учила малышей русскому. И рассказывала русские сказки и былинные истории. А теперь вот эта русская эскадра. Этот неотложный визит во что бы то ни стало. Судьба. Но еще у его Энни — и бабушка русская. Вот именно. Энни. Его бравая и тихая Энни.

Они были муж и жена. Любящие и уверенные друг в друге муж и жена. Они посмотрели друг на друга и, наверное, подумали об одном и том же одновременно.

— Дирк, — улыбнулась она весело и браво.

— Знаешь, что я подумал, Энн, — согласился Дирк. — Ты сойдешь за замечательного капитана. Хотя и без капитанских погон.

Он тоже улыбнулся:

— А с меня надежная и самая лучшая свита. Будет выполнено. Немедленно.

II

Это был торжественный и королевский визит. Молоденькая женщина взошла по сброшенным мосткам на корабль. Хрупкая, красивая и твердая. Сдержанная леди и сказочная Белоснежка. Или Дюймовочка.

— Энни Лесс, — представилась она.

— Женщина на корабле, — не удержался и усмехнулся помощник капитана.

Он ошибся и не подумал. Она знала русский.

— «Не море топит корабли, а ветры»^[3], — услышал он неожиданный ответ. — Не женщина. И не черная кошка. Или пустые ведра.

Она не верила и никогда не понимала этих глупостей. Это всё были какие-то суеверия. Само слово даже. «Суетная вера». Все просто и понятно.

— «Сев на корабль, не спорь с капитаном», — с насмешливым вызовом парировал ее собеседник.

Она посмотрела. И не ответила. Это была дерзость. Но это было уже не ее дело.

— «На одном корабле двух капитанов не бывает», — прогремел неожиданно голос командира корабля. — Отставить разговоры. Она права. «Все боги язычников бесы, Господь же небеса сотворил»^[4].

Тот усмехнулся. Крепкий и великодушный морской волк.

— Простите. Ваша взяла, миссис.

— Мне жаль, — примирительно заметила Энни спорщику.

Они спустились в каюту. Командный состав корабля и она со своим почетным конвоем. Раскинули карту побережья. Какие-то бумаги.

Энни была рада. Она не привыкла и не любила оказываться на виду. Это уже было лучше. Разговоры и детали по делу. Без перехода на личности и без славы. Уже уходя, она задержалась. Перед углом с иконами. Это было что-то новое и неизвестное. Она не встречала такого уголка ни в одном доме.

Капитан подошел сзади. Она не поняла, когда он перекрестился. Простое любопытство, понял он. Она была русская и смелая. Жаль. Наверное, очень жаль. Этой сияющей и обреченной молодости и красоты. «Все, чуждые Бога: они, будучи еще живы телом, уже мертвы и погребены во ад душою. Когда они умирают, тотчас, без всякого испытания, их берут демоны, как часть, себе принадлежащую, и низводят в гееннскую пропасть»^[5].

— «Все боги язычников бесы, Господь же небеса сотворил» (Пс. 95:5), — вдруг заметил он. — Вы никогда не задумывались, миссис Лесс?

— Нет, мистер, — согласилась она. — Бог все равно один, и тогда все равно, как и кто верит.

Он был старый морской капитан.

— Море все равно одно, и тогда все равно, как и кто плавает, — сказал он. — Плывите. Без секстанта и карты. Воля ваша. Ад все равно один, и тогда все равно, как и кто туда попадает.

Она повернулась. Но тот уже вышел. Поднялся помощник.

— Он прав, миссис. «Аще кто не родится водою и Духом, не может внити в Царствие Божие» (Ин.3:5).

— Все одно и тоже, — отважно повела она плечами. — Да и кто наверное знает про рай или ад — никто. А если смерть — просто смерть, тогда так ли уж важно. Веришь ты в Бога или нет. И в какого Бога. Все равно конец. Один.

Но Энни не знала. Тот понимал, что говорил. Он был недаром опытный морской волк. Повидал много стран. Людей и верований. Это был опыт. И твердая уверенность. Это была уже не насмешливая шутка там на палубе. Сейчас за его утверждение вставала горой сама история. Двумя тысячами лет.

— Остальную веру в Бога придумали люди, — заметил он. — А у нас Святая Русь. Нам все передано от начала. От Самого Господа и Его апостолов. Учениками апостолов. И так через столетия. Все так, как будто было вчера. А еще просто надо понять и принять. Но вы правы, — неожиданно поменял он тон. — Что возьмешь с женщины на корабле. Вы, конечно, не знаете и не читали. Но написано как будто точно на этот случай: «Народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их» (Ин.12:40).

Она невольно взяла в руки пододвинутую к ней книгу. Она, конечно, слышала и знала. Где-то жили переселенцы из карпато-россов. Но Энни никогда не задумывалась. Православные церкви для нее были такими же, как и все остальные, как и все десятки других. Конечно, они были самые красивые и лучшие. Если бы она вдруг решила зайти в церковь, то, конечно, пошла бы только в православную. Но Энни знала, что никогда до этого не додумается. Жизнь была для нее другая. Просто солнце и зеленая трава. И иметь стойкость.

— Забирайте с собой, — сказал он не глядя. — Можете взять. Насовсем. Только помните, что это — Святая Святых, эта книга.

Энни кивнула. Жизнь была для нее другая. Но сейчас ей почему-то стало чего-то жалко в своей жизни. Эти иконы. Эта книга. Эти люди. Это был мир, которого у нее не было. И который был у этих других людей. Почему-то заманчивый и чарующий мир, как оказалось. Наверное, она тоже хотела так.

Она уже спустилась на берег. Подошел лейтенант. Постоял, подумал и заметил, не родственница ли она случайно его другу, Александру Лэйсу из Иллинойса.

— Кружев много. Вьются, плетутся, повторяются, — улыбнулась Энни. И добавила: — Нет, мистер. Просто похожая фамилия^[6].

— Тогда простите, — улыбнулся тоже тот, и отошел.

Она осталась стоять. Да. Кружев много. Вьются, плетутся и повторяются. Как жизнь. Как жизни. Только жизнь не повторяется. Жизнь — однажды и навсегда. В смерть и на смерть. Это был затаенный и ясный трагизм всего и каждого дня. Ее счастливого брака. Этого вечера. Или как догорает этот алый закат. Щемящей, пронзительной нотой. Она, наверное, не задумывалась. Но она была — Энни. Смелая и стойкая. А это была правда: «Ныне или завтра умрем». Это просто знала душа. Раненой, обреченной птицей. Последняя цена последнего дня. «За все печали, радости и бредни…»^[7]

Она была — Энни. «Как подобает мужу, заплачу / Непоправимой гибелью последней…»^[8]

III

Она не знала, как. Просто откуда-то взялось какое-то убеждение. Наверное, это просто она выросла в прериях. Синее палящее небо и зеленая трава. Чудная зеленая трава. Запекались мили и солнце на губах, где-то — она знала — жили изысканные и настоящие леди, как в книжках со сказками, но она не мечтала, не завидовала и ни за что не поменялась бы на такую судьбу. Ее жизнь была — прерии. Энни поняла: «Слава Богу за все»… Просто это звучание. Этот смысл.

Русские эскадры постояли год под берегами Штатов и снялись с якоря. Потом закончилась и война. Начиналась мирная и прежняя жизнь. Только она уже была не прежняя Энн. Православная невеста, жена и мама. Они обвенчались с Дирком по-православному, пока стояли русские корабли. Оба крещены во имя Отца и Сына и Святого Духа. Но это была Америка. Где православные храмы — один, другой, и обчелся. Но «Давид был славный и богатый царь, был вместе и Пророк, но одного просил у Господа: «Едино просих от Господа, то взыщу: еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего, зрети ми красоту Господню и посещати храм святый Его» (Пс.26:4),^[9] — понимала все Энни.

— Я, наверное, хочу поселиться в России, Дирк, — как-то предложила она. — Или можно там, где есть какой-нибудь приход у карпато-россов. Только это все равно перебираться и менять ранчо. Если все равно сниматься с места, то почему бы не попробовать уехать в Россию? У нас будет ребенок, а ребенку нужен храм рядом с домом, — привела она непререкаемый аргумент. — Малыш будет расти, и у него должен сразу закладываться православный характер.

— Я за, — легко согласился Дирк. — Я подам в отставку и поступлю на службу русскому Государю.

Это правда было также просто, как он и сказал. Он был офицером Союза. Но он все равно собирался подавать в отставку. Гражданская война была завершена. В прериях же поднималась война против местных индейцев. С нарушением прежних мирных договоров. Дирк вырос в прериях и, может быть, там, где-то на той, другой стороне, были его прежние друзья. Он не собирался принимать участия и выступать с армией. Мирные договора были подписаны однажды и на века. Он не понимал и не принимал. И вместе с тем он все-таки был офицер Союза. И на эту войну тоже. Трудный и невозможный выбор. Он принял выбор без выбора. Россия.

Они все-таки не поменяли жизнь на 180°. На 90°. Наверное, надо было продавать и оставлять всё здесь в Америке. Они не продали. И не оставили. На ранчо остались родители. Это была их страна. Их привычный и обжитой мир. Энни и Дирк просто купили небольшую усадебку под Санкт-Петербургом, в Черницах. Зеленый березовый лес начинался сразу за околицей. Ослепительно белые березы словно навсегда запомнятся Энни такими, как она увидела эту березовую рощу в первый раз. Но все пошло не так и не то, как ей думалось из-за океана. Русской фермы, такой, какая была у них в Америке, не получилось. Нужны были средства. Доходы. Тогда они оставили эту идею и обосновались в городе. Усадьба должна была стать как дача, но до усадьбы не доходили руки, и она встала в запустении.

— Дирк, нам надо возвращаться в Америку, — состоится однажды почти тот же самый разговор, только наоборот. — Мама и папа. Они не справляются и не удерживают ранчо. А сюда через океан старые люди не поедут. Значит, должны ехать мы.

Это был долг. Это не обсуждалось. Она только не знала, как Дирк. Как Дирк и его служба. Выхода не было. Никакого выхода. Потому что он не поедет. Он никак не может поехать. Значит, это родители приедут в Россию. Это будет ужасно. Что вот так поменяется вдруг жизнь. Когда они привыкли к той жизни там, в Штатах.

— Я как раз подал в отставку, — заметил Дирк.

Энни посмотрела на него.

— Не забывай, мне уже за пятьдесят. Что там делать на службе, когда уже есть новые офицеры? Побыл полковником сам — уступи другому, — заметил он.

«Да», — вспомнила Энни. Это просто она все думает, что ему двадцать пять, а ей двадцать, как когда она вышла замуж. Но время не стоит на месте. Время идет, и идет в одну сторону. А Дирк ответственный, обязательный, но не служака во что бы то ни стало. Надо — значит, сделает. А не надо — так лучше побыть дома. Заняться усадьбой. Возраст не тот и силы не те, так и подал в отставку. Они могут ехать, поняла Энни. Все снова устроилось как нельзя лучше. И Америка уже все равно не та, что была прежде. Новые иммигранты. Православные иммигранты из Греции, которые не хотели потерять свою веру. Мама писала. Новый православный храм появился как раз в ближнем поселке. А еще теперь есть железная дорога. Всего две станции ехать. Она все равно сможет ходить на службы. Самое главное. Не судьба оказалась эта Россия. «Наверное, жалко», — почему-то подумала Энни. Все-таки привыкла. Но это были уже сантименты, а она была — Энни. Молчаливая и мужественная.

— Наш сын вырос здесь, но мы все равно остались чужие этой России, — вдруг сказал Дирк, словно в ответ на ее мысли и в утешение. — Все-таки наша родная земля — там. Все так и получается, что мы должны вернуться.

Они с Дирком поехали посмотреть и выставить на продажу усадьбу. Заросшая бурьяном, покосившийся забор. Ее несбывшаяся и забытая американская мечта. «Как у Обломовых в той книжке»^[10], — вздохнула Энни. В вечернем свете солнца зеленела березовая роща. Яркая, сияющая, белоствольная. «Наш сын вырос здесь, но мы все равно остались чужие этой России», — вспомнила она, как сказал Дирк. И улыбнулась. Нет. Не чужие. Березовым рощам — не чужие.

…Каким наитием,

Какими истинами,

О чем шумите вы,

Разливы лиственные?

…………

Что в вашем веяньи?

Но знаю — лечите

Обиду Времени —

Прохладой Вечности.

М.Цветаева

IV

Не рассуждай, не хлопочи —

Безумство ищет — глупость судит;

Дневные раны сном лечи,

А завтра быть чему — то будет…

Живя, умей все пережить:

Печаль, и радость, и тревогу —

Чего желать? О чем тужить?

День пережит — и слава Богу!

Ф. И.Тютчев

— Не рассуждай, не хлопочи…

Как это напоминает знаменитое Златоустовское «слава Богу за все!»…

Свящ. В. Беседа^[11].

Они помогали собраться и пришли проводить. Евгений и Настя. Сын и невестка. Гека, как звали его дома. Светлоголовый, спокойный. И такой обычный, когда был малышом — только глаз да глаз. Только успевай углядеть. Потом это был обычный подросток. Учился и всегда больше молчал. А потом стал взрослым, и настала обычная, скучная жизнь. Как казалось со стороны. Поступил на службу, ходил на работу. И домой. Молодец на загляденье, золотой, серьезный характер. «Только не женат и словно и не собирается жениться», — замечали соседки Энни. Энни молчала. Она знала: браки заключаются на небесах. Да и семья — не всегда счастье. Они были счастливы с Дирком. «Но пусть будет, как будет», — понимала Энн. Главное — чтобы у ее сына был православный характер. А судьбы — они судьбы. У каждого свои. Всё одно. «Воистину суета всяческая, житие же сень и соние…»^[12].

И жизнь шла. Потихоньку и тихо. А потом, когда как-то Энни затеяла в доме уборку, и это была замечательная уборка наполеоновских масштабов, в дверь постучали и появился веселый и таинственный Евгений. С ним красивая, черноглазая девочка. Хрупкая и похожая на француженку. Следом прошли сваты.

Энни смыла мыльную пену с рук. Вытирала руки рушником и вспомнила: как же она забыла, что знает своего сына. Он всегда ставил в известность уже перед свершившимся фактом. Когда подал документы на поступление в свой Горный институт. Устроился на работу. Переехал жить в другой район поближе к месту службы. И вот она — невеста.

Они обвенчались. Красивая, замечательная пара. «Как Авраам… Исаак… Иаков… Возвеличися… И благословися… Ходяй в мире, и делаяй в правде заповеди Божия», — слушала Энни, как когда-то эти молитвы звучали и благословляли их с Дирком. И вот теперь — сына. И Настю. «И ты, невесто, возвеличися якоже Сарра, и возвеселися якоже Ревекка, и умножися якоже Рахиль. Веселящися о своем муже, хранящи пределы закона: зане тако благоволи Бог»…

«Благослови их, Господи, Боже наш, как благословил Ты Авраама и Сарру. Благослови их, Господи, Боже наш, как благословил Ты Исаака и Ревекку. Благослови их, Господи, Боже наш, как благословил Ты Иакова и всех патриархов. Благослови их, Господи, Боже наш, как благословил Ты Иосифа и Асенефу. Благослови их, Господи, Боже наш, как благословил Ты Моисея и Сепфору. Благослови их, Господи, Боже наш, как благословил Ты Иоакима и Анну. Благослови их, Господи, Боже наш, как благословил Ты Захарию и Елисавету. Сохрани их, Господи, Боже наш, как сохранил Ты Ноя в ковчеге. Сохрани их, Господи, Боже наш, как сохранил Ты Иону во чреве кита. Сохрани их, Господи, Боже наш, как сохранил Ты святых трех отроков от огня, ниспослав им росу с небес. И да придет на них та радость, которую испытала блаженная Елена, когда обрела священный Крест. Вспомни их, Господи, Боже наш, как вспомнил Ты Еноха, Сима, Илию. Вспомни их, Господи, Боже наш, как вспомнил Ты сорок святых Твоих мучеников, ниспослав им с небес венцы. Вспомни, Господи, Боже наш, и воспитавших их родителей: ибо молитвы родителей утверждают основания домов. Вспомни, Господи, Боже наш, рабов Твоих, участников брачного торжества, собравшихся ради радости этой. Вспомни, Господи Боже наш, раба Твоего… и рабу Твою… и благослови их! Дай им плод чрева, прекрасных детей, единомыслие душевное и телесное. Возвысь их как кедры ливанские, как виноградную лозу ветвистую. Даруй им семя в колосе, чтобы, имея всякое довольство, изобиловали они всяким делом добрым и Тебе благоугодным. И да увидят сыновей у сыновей своих, как саженцы масличные вокруг трапезы их. И, благоугодив пред Тобою, да воссияют как светила на небесах, в Тебе, Господе нашем, Которому подобает слава, власть, честь и поклонение, ныне и всегда, и во веки веков»^[13].

Тайна. Это была тайна. Таинство Венчания.

…Девочку назвали Петра, крестили Пелагея^[14]. Мальчика — Павлом. Брат и сестра. Двойняшки. Дети подрастут. Павла отдадут в кадетский корпус. Пелагея закончит гимназию. Станет домашней учительницей. А незадолго до окончания Павлом уже юнкерского училища Евгений и Настя тоже уедут в Америку. Все снова повторилось. Теперь Дирк и Энни сами в возрасте, и на ранчо опять нужны помощники. «А дети, что поделать, все-таки взрослые», — решают родители. Увидятся потом. Приедут в гости. Как все равно ведь приезжают к бабушке и дедушке на каникулы. Настя все-таки уговорила поехать своих маму и отца. Павел будет военный, про него нет и разговора, но Петра отказывается ехать без Павла. «Я хочу, как Павел», — говорит она. Настя вздыхает и кивает. Наверное, дочь права. У нее и подружек-то никогда ведь и не было, у нее был друг и брат Павка. «Слава Богу за все», — знает Настя. «Слава Богу за все», — стоит она у окна. «Слава Богу за все», — словно звенит березовая роща.

Примечания

1

В 1863–1864 гг. две русские эскадры находились у берегов Северной Америки.

2

Василий Великий. Из Беседы 5.

3

Из морских поговорок.

4

См.: Пс. 95:5.

5

Игнатий Брянчанинов, епископ Кавказский и Черноморский, святитель (1807–1867). День памяти 30 апреля (13 мая).

6

Lace [Лэйс] (англ) — кружево, кружевной.

7

Н.Гумилёв. Из стихотворения «Душа и тело».

8

Н.Гумилёв. Там же.

9

Игнатий Брянчанинов. Аскетическая проповедь.

10

А.И.Гончаров. «Обломов». Глава IX. Сон Обломова. «<…> Вот кстати бы уж и ворота исправить и крыльцо починить, а то, дескать, сквозь ступеньки не только кошки — и свиньи пролезают в подвал.

— Да, да, надо, — заботливо отвечал Илья Иванович и шел тотчас осмотреть крыльцо.

— В самом деле, видишь ведь как, совсем расшаталось, — говорил он, качая ногами крыльцо, как колыбель.

— Да оно и тогда шаталось, как его сделали, — заметил кто-то.

— Так что ж, что шаталось? — отвечал Обломов. — Да вот не развалилось же, даром что шестнадцать лет без поправки стоит. <…>

И он обращал глаза в другую сторону, а крыльцо, говорят, шатается и до сих пор и все еще не развалилось».

11

Свящ. В. Беседа. Религиозные мотивы и поэзия Тютчева// Странник. Духовный журнал современной жизни, науки и литературы. 1915. Март. С. 378–394.

12

Из последования панихиды.

13

Из последования Венчания. Переводы Св. Писания и Богослужебных текстов: о. Амвросий (Тимрот) https://azbyka.ru/bogosluzhenie/trebnik/treb10.shtml#

14

Со второй половины XIX века известны случаи, когда не имеющееся в Святцах имя, например, имя Светлана, использовалось в качестве второго, неофициального «домашнего» имени. Крестильное имя, разумеется, при этом было другим.