Полынь скитаний

Ольга Рожнёва, 2021

Новая повесть Ольги Рожнёвой посвящена широкому периоду в мировой истории – 1904 –1955 годам. Вместе с главной героиней Ритой читатель пройдет через горнило испытаний и переживет все, что выпало на долю белоэмигрантов. События книги развиваются на фоне революций, мировых войн, крушений государственных режимов, столкновений культур в тихой Кульдже, свободном Шанхае, опасном филиппинском острове Тубабао, неизвестном Парагвае, процветающем Буэнос-Айресе. Через безверие и ожесточение, чувство мести и ненависти героиня проделает сложный путь к обретению себя и прощению, в чем ей верным путеводителем окажется святитель Иоанн Шанхайский.

Риткина радость

Ритка хорошо запомнила Кульджу: сонные улицы, полные высоких пирамидальных тополей и карагача^[34]. Это дерево непростое. Ханы Средней Азии и иранские шахи любили отдыхать на диванах из карагача: он приносит в дом тонкий и терпкий аромат, который успокаивает и расслабляет хозяина жилища.

Неповторимым ароматом наполняли окрестности также заросли невысоких колючих кустов джигиды с воздушным облаком узких серебристых листьев и душистых цветов — самых душистых в мире. Лидочка после тюрьмы не отходила от Веры Константиновны, жалась к ней испуганно, мешая материнским домашним заботам, — у малышки развился невроз.

Ритка же, напротив, как дикий зверек, не могла насытиться волей и солнцем, сбегала от матери и бабушки и не спеша, наслаждаясь свободой передвижения, исследовала окрестности, запоминала все тропинки и дорожки на случай опасности, жевала терпко-сладкие, мучнистые плоды-костянки джигиды, исцарапанными в кровь руками собирала на нитку бусы для Лидочки.

Был бы жив дед Дубровин, он рассказал бы внучке, как лечил свежими листьями джигиды — лоха узколистного — гнойные раны, как прописывал отвар при тяжелой лихорадке и воспалении желудка. Многое мог бы поведать Ритке дед — искусный лекарь и травник, но тело его покоилось в общей могиле, вырытой наспех чекистами, а душа — в небесных селениях, где не нужны ни отвары, ни примочки, ибо там несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.

Ветер разносил аромат джигиды на несколько километров, а вокруг и без того чудесно пахло белой акацией, яблоками, персиками. В садах Кульджи, самого влажного района засушливого Синьцзяна, росло множество цветов: розы, пионы, георгины, а кусты душистой сирени были высокими как деревья. Соловьи заливались всю ночь, Ритка просыпалась, слушала искусные трели и снова засыпала, сердце билось медленно, ровно, дышалось сладко.

Как-то Ритка заснула в мякиннике^[35] рядом со старой водяной мельницей и мирно спала, зарывшись по горло в мякину. Мать и бабушка искали ее и даже пробегали мимо мельницы, но не разглядели среди светлой мякины маленькую русую головку. А малышка выспалась и спокойно отправилась домой.

Будь это обычное, мирное время — не видать бы Ритке такой свободы. Сидела бы девочка дома возле матери и бабушки, училась шить да вышивать. Но время на ее долю выпало совершенно необычное: тюремное заключение, гибель мужчин семьи, потеря родного дома — все это сильно изменило и мамочку, и бабушку.

Вера Константиновна из тюрьмы вышла совершенно больная. От пережитого стресса ее волосы не только поседели, но и начали обильно выпадать: стоило ей провести расческой по редким седым прядям, как все они оставались на расческе. Бабушка состригла дочери оставшиеся волосы, и Верочка каждый раз пугалась, проводя исхудавшей до прозрачности рукой по седому ежику вместо густой и пышной прически.

Иногда молодая женщина забывалась и начинала петь, но из перерезанного горла вылетал лишь хрип, который приводил Верочку в угнетенное состояние духа. Очень тосковала она и по мужу, часто вспоминала их совместные мечты о русском Харбине и таежной Барге.

Бабушка Елизавета Павловна тоже ослабла и часто покашливала — этот кашель был ранним предвестником туберкулеза. Сильная слабость не позволяла ей заняться воспитанием своевольной старшей внучки вплотную, и она покорилась, только ворчала на Ритку, называя ее бродяжкой. И малышка вдоволь бродила по окрестностям.

В огородах Кульджи вызревали самые сладкие овощи и фрукты, которые досыта кормили своих трудолюбивых хозяев. Вокруг казармы росли урючные деревья, стучали в окна своими ветвями с желтыми тяжелыми абрикосами. Плоды сыпались на траву, на дорожки, манили красным румянцем, их собирали для сушки, варенья, пастилы. Те, что не успевали собрать, сохли, но даже такие, сухие, они прекрасно подходили для компота. Местные называли их сладкокостным урюком. Осыпавшиеся плоды часто поднимали только ради того, чтобы разбить косточку и закусить сладким ядром.

Ритка ела вдоволь, липкий сладкий сок тек по подбородку, жмурилась на солнышке от удовольствия, набивала полные карманы спелыми ворсистыми абрикосами, довольная, несла запасы мамочке. В карманах они мялись, мама смеялась: готовое варенье.

Бабушка собирала яблоки с диких яблонь, растущих вокруг, резала, сушила, толкла в ступе — получалась яблочная мука. Она хорошо хранилась, а в случае необходимости заливалась кипятком — вот и вкусное яблочное повидло готово. Бабушка накладывала к чаю тарелочку повидла, стряпала с ним сладкие пирожки. Абрикосы и яблоки в Кульдже и ее окрестностях почти никогда не были червивыми.

У одного из жителей казармы коротал жизнь старый пес Кузя, тощий, со свалявшейся шерстью, но удивительно живучий. Его хозяин, крайне худой и больной русский беженец, не кормил свою собаку — да и питался ли он сам чем-нибудь? Но Кузя находил выход: гонялся за мышами, водяными змеями, лопал все, что можно было прожевать, и выглядел вполне счастливым и довольным и в жару, и в стужу.

От одной из собачьих болезней погибли собаки обитателей соседних кирпичных домов: роскошный сеттер и важный, покрытый глубокими складками кожи шарпей, а тощий Кузя оставался живее всех живых. Ритка смотрела на жилистого Кузю, переводила взгляд на свои тонкие грязные ручонки, и ей казалось, что они очень похожи. И в ней на самом деле действовала упругая жизненная сила, воля к жизни, что выводила ее целой и невредимой из страшных передряг.

На улицах весь день напролет, в любое время года, дымились очаги маленьких татарских, китайских и уйгурских харчевен — особенно много татарских, поскольку здесь жило много татар.

В харчевнях часто использовали хибачи^[36]. Их разжигали сначала хворостом, затем подкидывали брикеты из угольной пыли и глины, которые делали сами и долго просушивали на солнце. На хибачах можно безбоязненно готовить на улице, но в дом их заносить опасно: нужно ждать, когда синий огонек внутри погаснет, иначе угоришь в два счета. Хибачи изготавливали, используя большие железные банки из-под печенья или любой другой подручный материал. Главным было устроить топку, колосник и поддувало.

Здесь же располагались чайханы, ларьки, между которыми бегали большие черные свиньи и огромное количество бездомных запаршивленных собак. Вечно голодную Ритку тянуло к харчевням с особой силой. Маленькая чумазая девочка с запыленными босыми ножками быстро сновала по ближайшим к казарме улочкам, рассматривала прилавки, изучала, запоминала.

Иногда удавалось стянуть не дикое, а покупное яблоко — и она с жадностью впивалась в сочную мякоть. Ей нравились ароматные «ватные» яблоки, с очень сладкой мякотью, напоминавшей вату, еще нравились «банановые» — потверже, но тоже сладкие и сочные. Продавали также необыкновенно вкусные, с крупинками, как засахаренный мед, груши, тающие во рту. Попробуешь — никогда в жизни не забудешь.

Девочка с удивлением рассматривала то, что никогда не готовили у Дубровиных дома: вареных жуков, лягушек, маленьких «рисовых» птичек, у которых откусывали головы и ловко высасывали мозг, бычьи хвосты, тушеные в соевом соусе, и прочие деликатесы.

Торговали на улице лепешками. Мужчины с плоскими корзинами на голове громко кричали: «Горячий гиджа!^[37]», «Сдобный патыр!^[38]»

Уличный торговец

Ритка принюхивалась, прикидывала, как подобраться поближе к лакомству. Один раз ей отдали лепешку, упавшую в пыль, — горячую, нежную, мягкую. Ей очень хотелось откусить кусочек, но она донесла патыр до казармы и, радостная, поделила лепешку на всех домашних.

Мальчишки предлагали купить халву, дунгане расхваливали свой жаренный в масле горох, арбузные семечки, высоченный продавец медленно катил тележку, а в тележке — печень, сердце, легкое, требуха. Отдельно красовалась голова барашка с удивленными глазами.

Старики-дунгане продавали густой белый кисель из гороховой муки. К киселю полагались тертый чеснок, красный и черный перец, уксус, разные соусы. Весной и летом в этих краях свирепствовали многочисленные инфекции, и дунгане специально готовили блюдо с чесноком для защиты от болезней.

Седой дунганин глянул мельком на светловолосую девочку, положил на тарелку немного киселя, приправы, протянул Ритке, подал палочки. Она осторожно отправила кусочек в рот: кисель был холодный, скользкий. Проглотила — съедобный, но невкусный.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

34

Карагач — мелколистный вяз.

35

Мякинник — сарай, помещение, в котором хранится мякина — отброс, получающийся при молотьбе хозяйственных растений. Мякина состоит из мелких, легкоопадающих частей колосовых и бобовых растений, вроде обломков колосьев, цветочных колосков, стручьев, обрывков, стеблей и прочего.

36

Хибач — маленькая печка.

37

Гиджа — пышная лепешка с толстыми краями.

38

Патыр — светло-коричневая лепешка с глянцевитой поверхностью, приготовленная на крепком мясном бульоне, с луком, с бараньими выжарками, посыпанная маком и кунжутом.