Кровники

Ольга Пустошинская, 2022

Повесть основана на реальных событиях.1890 год. У одиннадцатилетней Прасковьи погибает отец, перед смертью он успевает передать дочери свою силу знахаря, о которой никто в семье не подозревал. Проходит много лет, Прасковья исцеляет людей и домашний скот, но когда случается беда со старшим внуком Колей, бабушка оказывается беспомощной: кровным родственникам её дар не помогает.

Отсрочка

Народу в трамвай набилось до отказа, как всегда в вечернее время. Некоторые счастливчики сидели на деревянных скамейках и ехали с комфортом, хотя и относительным: пол ходил ходуном, пассажиры цеплялись за ручки на ремнях, наступали сидящим на ноги и норовили свалиться им на колени.

Трамвай в Ромске появился всего-то несколько лет назад, в сорок восьмом, а ведь линию начали строить ещё до войны — помешала проклятая. Привезли из Куйбышева несколько коричневых деревянных вагонов, отремонтировали, и затренькали трамвайные звонки на городских улицах.

Внутрь вагона Кольке пробраться на этот раз не удалось. Он висел на высокой ступеньке, держась за поручень, благо двери не мешали. У трамвая они были чисто символическими: узкими, фанерными, закрывающимися вручную. Впрочем, когда они закрывались-то? Ну разве зимой в морозы, в полупустом вагоне. При движении распахивались хлипкие створки, кружилась снежная пыль на задней площадке. Часто нерадивые пассажиры выходили не на остановке, а где им надо, некоторые и запрыгивали на ходу. Не двери, а одна видимость.

А вот подножки у трамваев были большими. Детвора и многие взрослые катались на ступеньках, не обращая внимания на ругань кондукторш. Девушки нарочно ездили на подножках — форсили. Ветер бил в лицо, трепал волосы, красиво развевал подол платья. Шик!

— Проспект Сталина! — крикнула кондукторша.

Колька дождался остановки и спрыгнул с подножки. Пересёк дорогу и зашёл в Файкин магазин за конфетами для самой младшей сестрёнки Наташки. Файкин — потому что там работала знакомая продавщица Фая.

— Здрасте, тётя Фая! По сто граммов подушечек и барбарисок.

Продавщица принялась не спеша взвешивать конфеты. Она и всегда-то работала неторопливо, а если в магазин заглядывал Коля, движения Фаи становились ещё медленнее.

— Братишкам и сестрёнкам гостинцы, да? — спросила она, задерживая взгляд на улыбчивом Колькином лице. И по глазам было видно, что сбросить бы Фае лет двадцать, ух, закрутила бы!

— Не напасёшься на такую ораву! — рассмеялся Коля. — Это Наташке. Половину спрячу, а половину отдам. Хитрюга маленькая, сама в пиджак лезет, знает, что там конфетки.

Колька заплатил, убрал кулёчки в карман и вышел на улицу. Его большой пятиэтажный дом находился всего в шаге от остановки. Коля повернул за угол, покосился на детскую площадку с песочницей, качелями и турником — не гуляет ли бабушкой с Наташкой? — и прошёл к своему подъезду.

— Здравствуй, Коля.

Ну вот, опять Полина. Странно это: живёт в соседнем доме, а на скамейке сидит почему-то у чужого подъезда. Слишком часто последнее время стал видеть её Николай. Он поздоровался и заметил, как порозовело бледное Полино лицо, даже веснушки пропали.

Колька поднялся на второй этаж, вошёл в общий коридор коммуналки. В их квартире две комнаты. Одну из них, бабушкину, и комнатой-то назвать можно с натяжкой: она маленькая и без окна. Помещается там кровать, пара стульев и тумбочка с электроплиткой. К бабушке часто приходят незнакомые женщины, она запирается с ними, и из-за закрытой двери долетает слабый запах расплавленного воска и лёгкий шепоток.

Коля разулся, чтобы не топтать чистый пол, заглянул в комнату.

— Николаша… — поднялась навстречу бабушка, и её доброе лицо под белым платком засветилось улыбкой. — Ужинать будешь?

— Нет, после… Наши где, на стройке?

— А то где же.

Стройкой называли участок земли, выделенный от завода. Отец — мастер на все руки, дом сам строит, дети помогают. Четыре просторных комнаты, кухня, веранда, баня… Семья большая: отец с матерью, бабушка да детей пятеро. А могло быть восемь — трое Колиных братьев умерли во младенчестве.

Подбежала Наташка, трёхлетняя сестрёнка, последыш.

— А что я принёс Татке? — заулыбался Колька. — Ну-ка, ну-ка поищи!

Наташка взвизгнула и полезла в Колькин карман.

— Балуешь ты её, Николаша, куда ей сэстолько, — покачала головой бабушка, а внучке строго сказала: — Одну возьми, после супа съешь. Остальные в буфет уберу, по конфетке выдавать буду.

Николай ушёл за занавеску, которая перегораживала комнату на две неравные части, переоделся и повесил в шкаф коричневый костюм в полоску. Снял со стены чёрные боксёрские перчатки со шнуровкой. Натянул их, полюбовался кожаными кулаками и несколько раз ударил в стену.

— Бабуль, я на тренировку!

— Иди, Николаша, иди, — ласково отозвалась та, — может, знаменитым будешь, по радио о тебе скажут. Мол, Трифонов Николай выиграл вазу.

— Кубок, бабуль.

— Кубок? Ну пускай будет кубок…

Колька повесил перчатки через плечо и вышел в подъезд. Он любил носить их именно так, чуточку рисуясь: пусть все видят. Бокс — это серьёзно.

Полина всё ещё сидела на скамейке, положив рядом аккуратно свёрнутый плащ.

«Ждёт кого-то, что ли?» — рассеянно подумал Колька и молча прошёл мимо. Поля была, как говорили женщины в их коммуналке, девкой-вековухой, незамужней и бездетной, что и неудивительно по их мнению: бог не дал Полине красоты. Соседка Муся возражала, что дело вовсе не в красоте, она видела тёток ничуть не симпатичнее, но с мужьями и детьми. Не за кого замуж выходить-то, ровесники с войны не вернулись.

Был бы Колька повнимательнее, он бы заметил, что Поля наряжена в лучшую одежду, какую в будни не носят: белую блузку с круглым воротничком и чёрный сарафан, на ногах чулки и туфли на каблучках. Лицо густо напудрено, чтобы скрыть веснушки, губы накрашены.

— Коля!

— Что?

— Ты в «Серп и молот» идёшь?

— Ну да. На тренировку. — Он дёрнул плечом.

Поля хотела что-то сказать, но голос осип и не слушался. Колька, высокий и ладный, отвернулся и в ту же секунду забыл о ней, пошёл по дороге быстрым шагом.

Поля вздохнула: Николай очень ей нравился, да только на фонарный столб у дороги он обращал больше внимания, чем на неё. На столб, пожалуй, чаще смотрел. Коля, несомненно, красавец: двадцать два года, высок, в плечах широк, в серо-голубых глазах смешинки пляшут. Каждую ночь эти глаза Полине снились. Во снах он смотрел только на неё, а не на молоденьких девчонок, которые вились вокруг пчёлками. Вот опять какая-то вертихвостка подскочила. Улыбается, чуть ли не на шею вешается.

Едва не заплакала Поля от досады. Ну почему она такая нерешительная? Ведь сегодня весь день на работе обдумывала разговор под стрекотание швейных машинок. Прибежала домой, нарядилась, накрасилась и заняла пост на лавке. Хотела напроситься в «Серп и молот», посмотреть, как Колька боксирует. И не смогла!

Полина не красавица, она сама знала об этом: тощая фигура, большой нос картошкой, который не спрячешь под слоем пудры, маленькие глаза. Подружки замужем, по второму-третьему ребёнку нянчат, а она и не дружила ни с кем всерьёз. Мать успокаивала, что счастье и на печи найдёт, но что-то не больно торопится оно, это счастье! Сидеть на печке и ждать принца — гиблое дело, до старости не дождёшься.

Поля поднялась и побрела к своему подъезду, едва переставляя ноги. Матери дома не было, к счастью. Полина упала ничком на аккуратно заправленную кровать и разрыдалась, выла по-бабьи, с причитаниями, не заботясь, что могли услышать соседи. Потом затихла мало-помалу, успокоилась.

На выходных Поля неожиданно собралась в деревню, где родилась и выросла. Сказала матери, что хочет навестить старую тётку, увидеться с соседями.

— Что так вдруг? — удивилась мать. — Обожди недельку, на праздник поедешь.

— Нет, на Первомай не могу, на демонстрацию хочу пойти. На попутке доеду, не волнуйся, я не маленькая.

Полина сбегала в сберкассу и Файкин магазин за гостинцами: пряниками, конфетами, колбаской. Сложила свёртки в сумку и уехала на автовокзал.

***

В автобусе Полю тошнило от тряски и запаха бензина, она морщилась, комкала влажными руками платочек. За окном мелькали поля с редкими голыми деревьями и чудом уцелевшими грязными островками снега.

Поля почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд и незаметно скосила глаза: впереди справа сидел незнакомый парень в потёртом пиджачке и кепке с пуговкой. Она успела разглядеть тёмный чуб и весёлые карие глаза.

«А он ничего… Плюнуть бы на задаваку Кольку и познакомиться с этим парнем, ведь не просто так он смотрит!» — подумала Полина, но тут же строптиво тряхнула головой. Нет, она любит Николая и не собирается отказываться от него. Девушка уставилась в окно, как будто там был не унылый пейзаж, а невесть что интересное, и незнакомец отвёл глаза.

Автобус остановился возле зелёного навеса с наклеенными внутри листочками объявлений. «Продам дом», «Продам корову», «Куплю сепаратор»… Ну вот и приехала.

Полина перешла шоссе и спустилась к бараку-общежитию, белеющему свежей извёсткой. Там во время уборочной жили девушки, которых присылали работать на элеватор. В бараке было весело: там толклись местные парни, слышался смех и треньканье гитары. Матери это не нравилось, она хмурилась и стучала пальцем по столу: «Полька, смотри у меня! К бараку ни ногой!»

По берегу речушки бродили чьи-то гуси с метками синей краски на белоснежных крыльях (чтобы хозяйки не путали), птицы повернули длинные шеи в Полину сторону, загоготали. Она с опаской прошла мимо и быстро зашагала к дому тётки Зинаиды, от души надеясь не встретить по пути никого из знакомых.

Тётка возилась в огородике: укрывала грядки старыми оконными рамами, чтобы быстрее взошла редиска. Увидела гостью, всплеснула перепачканными в земле руками.

— Полинка! — И тут же заволновалась: — В гости приехала, иль случилось чего?

— Нет, тётечка, ничего не случилось, просто проведать приехала.

— Как мамка?

— Мамка? Хорошо. Прихварывает только, а так всё хорошо.

— Ну идём в дом, идём… Ты никак замуж собралась? — спросила Зинаида, топая галошами. — Небось на свадьбу приглашать приехала.

Поля ненатурально рассмеялась:

— Нет пока, но скоро приглашу.

— Приеду, если пригласишь. Я люблю на свадьбах гулять!

В доме было тепло от топившейся печки (тётка объяснила, что сыро, приходится подтапливать), пахло парным молоком и кислым тестом. Поля выложила на стол гостинцы и, слушая тёткино воркование, подумала, что к бабке Воронихе лучше заглянуть вечерком, когда стемнеет. Совсем ни к чему Зинаиде знать, к кому пошла племянница.

Тётку разморило после двух стопок самогона и обильной еды. Она почувствовала усталость, начала зевать и улеглась спать, едва старые часы успели пробить девять раз.

Полинка послушала басовитый храп, тихонько рассмеялась и выскользнула из дома, прихватив сумку.

Воронихе полагалось жить в одиночестве на краю леса, в какой-нибудь избушке на курьих ножках: бабка была из колдуний. Но жила она в самом обыкновенном доме, и не одна, а со старым, тугим на ухо мужем.

В окнах горел — хозяева не спали. Полина нерешительно потопталась на крыльце и потянула ручку разбухшей двери. Та со скрипом поддалась.

— Баба Настя, вы дома? — спросила Поля.

— Дома, дома…

Старуха Ворониха сидела за столом и скоблила ножом закопчённую сковородку. Бабка мельком взглянула на девушку и, не прекращая занятия, кивком указала на высокий табурет. Поля присела на краешек, и вся её решительность куда-то пропала. Бежать, бежать, пока не поздно! Но от страха ноги стали чужими и слабенькими.

— Вы помните меня? Я здесь жила… давно, — сглотнув тягучую слюну, сказала Полина.

— Может, и жила, — равнодушно согласилась Ворониха, — а сейчас чего вернулась?

— По делу. Я слышала, что вы можете сделать так, чтобы… мне один парень нравится, а он…

— Не любит тебя, — кивнула бабка, и провалившийся её рот сложился в недобрую улыбку. — А от меня что тебе надобно?

— Я знаю, вы можете сделать, чтобы и он полюбил, — упавшим голосом сказала Поля.

— Я много чего могу. — Ворониха наконец убрала сковородку и уставилась на гостью немигающим тяжёлым взглядом из-под набрякших век. — Ох, много… Если ты сюда заявилась, то всё решила. Вещь его нужна, а за труды — триста рублей.

Сумма ошеломила Полину. Её зарплата — получка, как говорили на фабрике, всего тысяча. Триста рублей — очень дорого, но что поделать, отступать поздно. Знала ведь, что Ворониха много берет, потому и бегала в сберкассу.

Непослушными руками Полина расстегнула замочек сумки, достала Колину старую рубашку, которую, обмирая от страха, украла накануне с бельевой верёвки; покопалась в кошельке и положила на стол деньги.

Ворониха смахнула купюры в подол фартука, как смахивают мусор.

— Сделайте так, чтобы Коля только со мной был, — подняла глаза Полина.

— Сделаю, сделаю. Только твой будет. А ежели не твой, то ничей. Снять приворот абы кто не сможет, таку бабку ещё поискать надобно. Не одну пару подмёток истрепать, покуда найдёшь. — И старуха засмеялась. — Давай рубаху-то… Можешь смотреть, а страшно — так глазыньки закрой или отвернись.

Поля испугалась ещё больше и зажмурилась.

***

Наступило утро Первого мая.

Полина проснулась рано, нажала кнопку будильника, чтобы не тревожить мать: она всю ночь плохо спала, ворочалась и кряхтела.

Солнечные лучи пробирались через щель в занавесках, золотили пол и стены их единственной, скромно обставленной чистенькой комнаты. Поля набросила байковый халатик, влезла в тапки и вышла в общий коридор.

Соседи уже не спали: за дверями ходили, разговаривали, двигали стульями и звенели посудой. Поля подумала: «Тоже собираются на демонстрацию». Она любила Первомай, любила с портретом Сталина и с криком «ура» пройти в колонне мимо трибуны. Потом во дворе обычно устраивали застолье вскладчину, пели и танцевали под гармонь или патефон.

Полина согрела чайник на примусе, выпила чашку сладкого чая и съела кусок хлеба с маслом. Посмотрела на часы: пора собираться.

Мать успела проснуться, сидела на кровати и причёсывала волосы полукруглым перламутровым гребешком.

— Ты куда в такую рань соскочила? — спросила она.

— На демонстрацию… забыла, что ли?

— Заспала, подумала, что апрель нынче.

Поля выбрала голубое платье, почти единственное, в котором себе нравилась, напудрилась, подвела чёрным школьным карандашом брови и тронула помадой губы. Взяла с вешалки плащ на случай холодного ветра.

Такое синее небо и такой сладкий воздух, как чай с мятой и сахаром, бывает только весной. Полина вдохнула полной грудью, задрала голову и посмотрела на берёзу, где посвистывал скворец возле скворечника: ти-ти-ти-фьюить-фьюить! Улыбнулась: ишь, как заливается!

— Поля, подожди! — окликнула Муся, подружка из соседнего дома. — Пойдём вместе!

Всё движение от Проспекта Сталина было перекрыто. Народ оживлённой толпой шёл к «Серпу и Молоту» — Дому культуры, возле которого были установлены трибуны. Полина всё оглядывалась, высматривала Кольку, но так и не заметила его. И спросила у Муси, собирались ли на демонстрацию её соседи Трифоновы.

— Конечно, а как же! Ещё вперёд меня ушли с дядей Никитой.

— И Коля?

— И Коля. А что?

— Ничего, — с показным равнодушием пожала плечами Поля.

Муся вдруг стала необычайно проницательной.

— А-а-а, поняла, почему ты спрашиваешь. Коля тебе нравится, он всем нравится. Но лучше о нём не думай, ничего хорошего не выйдет, только настрадаешься, — вдруг ляпнула она.

— Почему это? — покраснела Поля. — Считаешь, что я ему не пара, что я уродина?

— Нет, ты очень милая, — заторопилась Муся, — но мать и бабка не разрешат ему жениться на тебе.

— Он взрослый, сам будет решать.

Муся замолчала, что-то обдумывая, потом сказала:

— У него ведь бабушка знахарка… ты знаешь? Вдруг что-то случится? Наколдует ещё…

— На каждую силу найдётся другая сила, — усмехнулась Поля, сузив глаза.

— Это ты о чём?

— Ни о чём, просто так сказала. Пойдём в колонну, вон наши строятся!

***

Во дворе накрывали вскладчину столы. Они стояли на детской площадке вплотную друг к другу, как на свадьбе, сверкали на скатерти бутылки с водкой и вином, кувшины с брагой и компотом из сушёных яблок. Принаряженные по случаю праздника соседки расставляли миски с холодцом, варёной картошкой и варениками, тарелки с селёдкой, посыпанной укропом и колечками лука; ливерную колбасу, бочковые огурцы, помидоры и капусту, засоленную половинками кочанов. Нарезали пироги с разными начинками, среди которых обязательно был пирог с вареньем — для детей.

Наяривал на гармони безногий инвалид дядя Федя, кто-то из соседей принёс патефон и старые довоенные пластинки — значит, будут танцы! Поля заметила среди дымящих на скамейке мужиков Николая и уже не спускала с него внимательных жадных глаз. Колька не курил, стоял рядом с отцом, засунув руки в карманы, и рассказывал что-то смешное, потому что в тесном кружке то и дело вспыхивал смех.

К Полине подошла мать, отвела в сторонку и велела зайти домой и принести булку хлеба из шкафчика и крутые яйца в кастрюльке. Поля сбегала, отыскала всё нужное, посмотрелась в зеркало и не удержалась — надела материны красные бусы.

Народ во дворе переместился ближе к ломившимся столам.

— Мужики, у нас всё готово! Тётя Маруся, Тося, садитесь… Полинка, ты чего стоишь как неродная?

Все шумно расселись. Подняли стопки за Первомай. Поля тоже выпила, и хмель ударил в голову. Она ела вареники с капустой и всё следила за Колей — жаль, что он выбрал место так далеко. Один раз Поле показалось, что ненаглядный посмотрел на неё, и в её душе расцвели розы. А может, он посмотрел на хохотушку Люську?

Кто-то завёл патефон, и на весь двор грянула «Рио-Рита».

— О-о-о, у нас танцы!

— Девчата, веселитесь, Первомай на дворе!

Полина вышла из-за стола и торопливо, чтобы её не опередила какая-нибудь вертихвостка, подошла к Николаю и выпалила, поражаясь собственной смелости:

— Кавалер, пригласите даму!

Испугалась и рассмеялась, чтобы в случае отказа обернуть всё в шутку. Но Коля тряхнул чубом, подхватил Полину и закружил в танце. Он очень хорошо вёл, и Поля озорно пристукивая каблучками, всё косилась на других парней и девчат и думала, что их с Колей пара лучше всех. Она млела и таяла от его близости, чувствовала горячую ладонь, смотрела в серо-голубые глаза, в которых вспыхивали искорки. Поле хотелось, чтобы Николай танцевал только с ней, но он приглашал всех девчат: и Зойку, и Люську-вертихвостку, и Мусю, и Киру.

Мать Коли, тётя Маруся, отложила вилку, расправила плечи и затянула звучным приятным голосом:

По Дону гуляет, по Дону гуляет,

По Дону гуляет казак молодой…

Песню подхватил её муж Никита, потом и остальные. Пели хорошо, Полина живо представила несчастную девушку, которой цыганка нагадала смерть в день свадьбы.

Чья-то горячая рука легла на плечо Поли. Она обернулась: Николай!

— Пойдём! — сказал он на ушко.

Она, счастливая, и не подумала спрашивать, куда её зовут, поднялась и пошла. Да какая разница, хоть на край света… И в полутёмном подъезде пьянела от Колькиных губ и рук и шептала: «Коленька… милый… ненаглядный мой…»

— Матери дома нет… гуляет со всеми, — перевела дух Поля, — пойдём ко мне… если хочешь.

Поднялись по лестнице на последний этаж, она открыла комнату, пропустила Кольку вперёд и вошла сама. Заперла дверь на ключ, чтобы никто не помешал, бросилась к окну и задёрнула шторы — стало сумрачно.

Сердце часто колотилось: тук-тук-тук. Полина развязала поясок, ухватила крест-накрест платье, сняла его через голову и осталась в розовой комбинации с кружевами. Порадовалась, что надела новую, красивую, как чувствовала. Резким, отчаянным движением спустила трусики, переступила через них.

Николай приблизился, подхватил Полю на руки и опустил на кровать.

…Встречи всегда проходили у Полины дома. Её мать ни слова против не говорила, даже когда Коля оставался ночевать. Рада-радёшенька была, что у дочки наконец-то появился жених. Но какими же странными были эти свидания и эта любовь! Они никуда не ходили, как другие влюблённые пары: ни в кино, ни в театр, ни на танцы, ни в ДК. Николай забросил бокс и книги, разучился шутить и улыбаться.

— Коль, ты любишь меня? — спрашивала Поля, поглаживая его русые волосы.

Николай уклонялся от её руки, морщился, как от зубной боли:

— Не знаю, не спрашивай… Не понимаю, что происходит. Меня тянет к тебе, места себе не нахожу, никого вокруг не замечаю. Ноги сами к тебе ведут, как будто кто-то в спину толкает.

Сердце у Поли радостно трепыхнулось.

— Значит, любишь!

— Я как будто не я. — Колька закрыл лицо руками, потом резко поднялся, надел рубашку и стал застёгивать пуговицы.

— Ты куда? — приподнялась на локте Полина.

— Мне надо идти.

— Придёшь ещё?

— Не знаю…

«Всё наладится, — подумала Поля, — надо немного потерпеть».

В Старый город

Первой забила тревогу бабушка Прасковья: Кольку как подменили. Куда делся болтливый и ласковый внук и кто этот мрачный парень, подолгу смотрящий в одну точку? Не разговаривает ни с кем, молчит, мается. Наташка хнычет, просится к братику на ручки, теребит за штанину, а тот скосит глаза и молчит. Тренировки забросил, перчатки боксёрские на стене пылятся.

— Николаша, да что с тобой? — не выдержала Прасковья.

Колька вздрогнул, посмотрел глазами подранка:

— Ничего. Мне надо идти.

— На бокс?

— Я скоро… — Он нахлобучил кепку и выскользнул за порог.

— Ну вот куда он ходит, куда? — простонала бабушка. — Марусь, ты хоть спроси его.

— Ну куда-куда… К девчатам. Дело молодое, погулять хочется. Влюбился парень, — спокойно ответила Маруся.

Прасковья сердито махнула рукой:

— Не рассказывай мне про любовь! Раньше какой он был? А? Обнимет и поцелует… всё бабулечка да мамулечка. А сейчас? Ты слепая, что ль, Марусь? Как придёт, так сразу убегает, будто говном воняет дома. Где он ходит, где ночует?.. Нет, и не говори мне ничего, я чувствую: с Колькой беда.

Тревога не давала Прасковье покоя, и сердце ныло, ныло…

На другой день она надела выходную юбку и кофту, повязала белый платок и ушла, оставив Наташку на старшую внучку Валю. Путь предстоял неблизкий, аж в Старый город.

— Да что мне сделается, дойду… — бормотала Прасковья, — в Иерусалим пешком ходила, а в Старый город не дойду разве…

Она миновала длинный деревянный мост, обогнула рынок с прилавками, на которых торговки разложили парниковую редиску и пучки зелёного лука, и побрела по улице, застроенной частными домиками. Вот он, тот самый нужный дом с высоким цоколем, чтобы Урал в паводок не добрался.

Прасковья зашла во двор, поднялась на деревянное крыльцо. В сенях было сумрачно, прохладно, пахло солёными огурцами. Прасковья нащупала скобу в обивке двери и вошла в дом.

— Хозяева есть? — спросила она.

— Есть, входи. Ты, что ли, Прасковья?

— Я. Здравствуй, Шура.

Прасковья оказалась в небольшой кухне с печью-голландкой. На лавке — вёдра с чистой водой, накрытые фанерой. За столом сидела старушка в тёмном платье и платке, завязанном под подбородком.

— И тебе не хворать. А я знала, что кто-то придёт. Чайник поставила, — проскрипела она, указывая на шумящий примус. — Заходи… да не разувайся, оботри обувку и заходи.

Прасковья всё же разулась кряхтя, присела к столу.

— Из-за старшего внука пришла, вижу, — обронила хозяйка, мельком взглянув на бабушку.

— Ох, Шура, правду говоришь. Чую, что-то случилось с парнем.

— А сама не знаешь?

— Если б знала, так не пришла бы.

Шура долго молча смотрела поверх головы.

— Ну… что скажешь? — решилась Прасковья, которую стала бить дрожь.

— Ничего хорошего, — тяжело вздохнула Александра. — Я не буду ходить вокруг да около, скажу всё, что вижу.

— Говори.

— Женщина сделала приворот на смерть. Если Коля с ней не будет, то он скоро умрёт.

Прасковья слабо охнула, кровь отлила от лица.

— Господи… да как же так… Николаша, внучек… — Она заплакала, слёзы катились по щекам и повисали на подбородке. — Шур, а может, ошибка?

Знахарке очень хотелось ответить, что ошибка, но врать среди своих было не принято.

— Нет, Параня, всё верно. Есть какая-то женщина, незамужняя, старше твоего внука лет на семь-восемь. Где-то неподалёку живёт. Влюбилась она, а Николаша на неё внимания не обращал. Она украла какую-то его вещь, рубашку или майку.

— Ох, а ведь недавно Маруся говорила, что Николашина рубашка пропала, — вспомнила Прасковья.

— Нашла она чёрную ведьму, не здесь, не в нашем Ромске, в какую-то деревню ездила. Женщина эта знает, что ты лечишь, — слухи-то ходят — и просила сделать так, чтобы снять приворот было нельзя. Опасается, что ты мешать станешь.

— Да не могу я кровным помогать, — простонала Прасковья. — Ох, Шура, дай воды…

— Она-то не знает про кровников. — Хозяйка поднялась и зачерпнула ковшом воды из ведра, налила в кружку.

Прасковья отпила несколько глотков, слыша, как стучат зубы о жесть.

— Шура, я заплачу, всё отдам… помоги!

Та покачала головой:

— Сильная ведьма делала. Внуку твоему остался месяц, не больше. С этой стервой Коля жить не станет, не полюбит он её.

Прасковье показалось, что она умерла тут же, на этом старом табурете. Кружка упала, расплескав воду на полосатую дорожку.

— Да погоди, Парань, попробую я отсрочку сделать. Глядишь, за это время что-нибудь и…

Прасковья подняла заплаканные глаза, схватила Шуру за руку:

— Отсрочь, Шура, милая, отсрочь!

— Я покажу тебе её, — продолжила знахарка, — придёт соли просить. Не давай! Хоть как пусть просит, в ногах валяется — не давай! И своим скажи, что нельзя давать, иначе всё насмарку пойдёт, не будет никакой отсрочки. И виду не показывай, что знаешь, отговаривайся, как можешь. Получится — больше над Колей она власти иметь не будет. И как на духу говорю тебе: долго эта гадюка не проживёт. Накажут её за то, что натворила.

Обратный путь стал для Прасковьи длиннее в два раза. Нет, она не ругала матерными словами неизвестную женщину, приворожившую Колю, — Прасковья была набожна и никогда не сквернословила — плелась и подвывала тихонько. Кое-как добралась до дома, вошла в комнату и упала на стул.

— Николаша где?

— Ушёл опять, поел и ушёл, — ответила Маруся.

Прасковья отдышалась, выдвинула ящик стола, где хранились столовые приборы, взяла ножи и, подтащив табуретку, воткнула их за дверной косяк.

— Мамака, зачем ножи? А хлеб чем резать? — удивилась Маруся.

— Новые купишь, — сказала Прасковья и заплакала. — Плохие вести я принесла, дочка. Приворожила какая-то гадина нашего Николашу. На смерть сделала…

Маруся слушала и расширившимися глазами смотрела на маленькую Наташку, играющую с бельевыми прищепками на расстеленном одеяле. Троих сыновей схоронила Маруся. Двое погодков умерли ещё до рождения Коли, а Лёшенька — и трёх лет не прошло.

— А вдруг ошибается твоя Шура? — наконец проговорила она.

— Да вот ещё ни разу не обманула. У меня тут огнём горит! — Прасковья ударила себя в грудь кулачком. — Я не вижу, как Александра, но чувствую, что это правда.

***

Вечером Полине нездоровилось. Раза два или три она сходила в уборную и выплеснула в унитаз всё, что было съедено.

— Забрюхатела, поди, от своего Кольки? — спросила мать и обмерла: в подоле принесёт девка!

Поля легла на кровать, отвернулась к стене с приколоченным ковриком.

— Не забрюхатела. Съела что-то.

— Вот я ему скажу, чтобы шёл и расписывался с тобой как положено! Раньше-то как было, сначала церковь, а потом любитесь. А ты что? Зачем парню даёшь?

— Перестань, — простонала Полина, — ты сама рада была, к соседке ночевать уходила.

— Дак я думала, он замуж тебя возьмёт!

Мать всё ворчала про гулящую молодёжь и грозилась высказать всё Кольке, но тот не пришёл, чем удивил и огорчил обеих женщин.

Всю ночь Поле снились кошмары. Будто какая-то старушка бесцеремонно открыла дверь, подошла к кровати и принялась стучать согнутым пальцем по голове Поли.

— Что вам надо? — спросила та и оттолкнула чужую руку.

— Иди к Колькиной матери и проси соли, поняла?

«Глупость одна, — подумала Полина, просыпаясь, — какая соль? Зачем соль?» И утром — странное дело — соль всё не шла у неё из головы, будто старушка крепко вдолбила эту мысль. И Поля не выдержала, выскочила из дома в старом халате и побежала к Трифоновым.

…Маруся в тот день решила устроить уборку. Чистой тряпочкой помыла листья фикуса на окне, аккуратно вытерла пыль с мебели и большого приёмника. Муж Никита очень любил радиопостановки, садился и внимательно слушал, подперев кулаком щёку, шикал на детей, если они принимались шалить.

В комнату постучали. Маруся отвела тыльной стороной руки волосы со лба и крикнула:

— Заходите! Кто там?

Это была Полина. Но что за вид! В старом халате, глаза безумны, волосы всклокочены.

— Здравствуйте, тётя Маруся, — зачастила она, — соли одолжите?

Маруся насторожилась, вопросительно посмотрела на Прасковью, вязавшую носок у окна. Та чуть заметно кивнула: она! Пришла, как и говорила Александра. Значит, вот кто приворожил Николашу!

— Со-оли? — протянула Маруся и отложила тряпку. — Не могу дать, у самих мало. А у Дуси почему не попросила?

Ну в самом деле, странно идти за солью в соседний дом, легче взять у своих соседей или сходить в Файкин магазин — он под боком.

— Н-не знаю… кончилась соль у Дуси. Я к вам пришла.

— В гастроном сходи.

— А там перерыв на обед, — нашлась Полина.

— Нет, не дам, самим мало, — скрестила руки на груди Маруся.

Поля не поверила, растерянно заморгала:

— Как не дадите? Я много не прошу, чуть-чуть надо.

— Ни крупиночки не могу дать.

— Вам что, жалко? — побледнела Полина. — Я верну, потом куплю и верну.

Прасковья замерла с вязанием в руках. Спица выпала из петель, тихо звякнула о пол.

— Иди домой, Поля, — сказала Прасковья.

— Я не могу уйти… не могу! Мне надо соли, дайте, умоляю!

Полине становилось всё хуже, по лицу пробегали судороги. Она протягивала дрожащие руки и повторяла: «Дайте соли! Дайте соли!» Марусе показалось, что Поля сошла с ума.

— Уходи, кто-нибудь другой даст.

— Я никуда не уйду, — затрясла головой Полина, — мне очень плохо, вы что, не видите… Господи, да люди вы или нет?! Я умру, если не дадите соли!

Она рухнула на стул возле стены, согнулась пополам, прижав руки к животу. Перепуганные Маруся и её мать переглянулись. Прасковья подошла и стала поднимать Полину, уговаривая уйти домой.

— Не тр-рогайте меня! — вырвалась та. Тяжело задышала, посмотрела злым взглядом: — Где дядя Никита? Позовите его!

— Нет его, он на работе, — через силу ответила Маруся. — Уходи, добром прошу.

— А Коля? Где Коля?! Пусть он даст мне…

— Ох, господи, нету Николаши, работает, — прошептала Прасковья, радуясь про себя, что внуки разбежались по своим делам.

В маленькой комнате захныкала Наташка — её разбудили громкие голоса.

— Наташенька! Наташа! Подойди к тёте Поле, я тебе конфетку дам, сладкую! — закричала Полина.

— С ума-то не сходи! — сердито оборвала Маруся.

— На коленях прошу, дайте! — Полина упала на колени и поползла, схватила Марусю за юбку. — Ведь я умру… дайте соли… Баба Параня, дайте! Пожалейте меня!

Маруся вырвала подол, отошла к окну. Поля разрыдалась. Страшная, растерзанная, с безумным взглядом она ползала по полу, пыталась целовать ноги Прасковье и Марусе, мочила слюнями и слезами подолы их юбок.

— Умоляю, вы же не фашисты… пощадите!

«Ты моего Колю не пожалела! — ожесточилась Маруся. — Жаль, что нельзя высказать всё этой гадине!»

— Но почему… почему вы не хотите дать соли… — плакала Полина. — Я килограмм верну… Мешок! За щепотку мешок!

Она умоляла, унижалась и всё повторяла, что умрёт, если не получит соли. А потом поняла, что разжалобить хозяек невозможно, поднялась и шаткой походкой побрела к выходу.

***

Маруся бросилась к двери и накинула крючок:

— Страх-то какой!

Прасковья посмотрела на иконы под белым рушником с горящей лампадкой, перекрестилась и прошептала:

— Господи помилуй! Первый раз такое вижу. Теперь Николаше должно полегчать.

— А может, и отсрочка длинной будет, как думаешь? — спросила Маруся. — Вдруг Коля детей вырастит и внуков ещё понянчит, а, мам?

— Дай-то Бог! Я в церкву пойду, свечки поставлю.

Вечером вернулись домой Никита с Николаем. Коля повесил на крючок кепку и вошёл в комнату.

— Наташа! Угадай, что я принёс?

— Конфетки! — запищала Наташка, бросаясь к братику, вытащила из кармана кулёчек карамели.

Маруся засуетилась, начала накрывать стол. Присела рядом и украдкой следила, как ест сын.

«Кажется, отпустило его, — с облегчением сказала она себе, — не мечется больше».

Впервые за много дней Николай после ужина устроился на диване с гитарой, тихо перебирал струны.

Через год Трифоновы переехали в отстроенный дом по улице Киевской и потеряли Полю из виду. Ещё через несколько лет до них дошли слухи, что Полина умерла. Ни мать, ни бабушка не стали выпытывать, отчего скончалась их бывшая соседка. Умерла и умерла. Заслужила.