Хроники всего мира: Время расцвета

Ольга Николаевна Савкина, 2023

Дирижаблестроение в Германии начала ХХ века пережило стремительный рост и национальную гордость, крах и военный запрет, но под управлением честолюбивых и дальновидных людей обрело время расцвета. Роман рассказывает историю Эммы Остерман, которая проходит этот путь вместе с целой промышленной отраслью. (Печатается с сокращениями)

Глава 4. Начало

Каждое утро Яков ждал почтальона. Отъезд Эммы прошёл спокойно, словно она никогда здесь и не жила. Места в столовой теперь сдвинули и за столом стало посвободнее. Мама была всё такой же отстранённой, лишь изредка выходила то в кирху, то до мельни, видимо, прогуляться по аллеям, отмеченным первыми жёлтыми мазками, и посмотреть лебедей на канале. У папы начался учебный год, мальчики погрузились с головой в занятия, близнецы пошли в первый класс, и старшие братья пугали их своими толстыми учебниками и количеством дисциплин. Комната Эммы стояла пустая, её никто не смел занять, будто знали, что она вернётся. Лишь трое в этом доме думали об Эмме каждый день, хоть виду не показывали и между собой её отъезд не обсуждали. Вилда получила от девушки письмо и по вечерам, уложив мальчишек, собирала её вещи. Отец заходил в комнату изредка, словно Эмма умерла, и он не хотел бередить рану. Зайдёт, посмотрит в окно, погладит пальцем корешки книг, комод и выйдет. Иногда Яков наблюдал за отцом через открытую дверь мальчуковой. Сам он находился в сестриной комнате почти постоянно, вдыхал знакомый запах, залезал на подоконник и наблюдал за редкими людьми на улице. Якову словно отрубили руку, он не мог объяснить себе эту тоску: Эмма была с ним всегда, когда он ещё себя не помнил. Он понимал, что рано или поздно это случится, и чем позднее бы Эмма покинула дом, тем несчастнее она бы становилась. Но вот она уехала — и сделала несчастным его. Он не хотел бороться с этой болью, она наполняла его и каким‑то странным образом давала силы жить, словно горькая микстура, которая выдавливает из организма болезнь. Поэтому каждое утро он открывал глаза, слушал сопение братьев, тихонько вылезал из‑под одеяла и прямо в пижаме перебирался в свой наблюдательный пункт напротив — в комнату Эммы: из её окна хорошо просматривался переулок, откуда приходил почтальон. Писем всё не было, Вилда с каждым новым утром заглядывала к нему и с каменным лицом велела собираться в школу, и слова её напоминали какой‑то бесконечный ритуал. Недели сменяли друг друга, в Шторков пришёл сентябрь, а Яков жух и сох, словно осенний лист.

Очередное утро он провёл на боевом посту. Ничего особо не ожидая, Яков думал о том, что сегодня день рождения, очередная бессмысленная дата, которая ничего не обещает. Он упёрся подбородком в прижатые к животу колени, смотрел, как в переулке тени от лип медленно переползают с камня на камень по булыжной мостовой, слушал скрипы дома и ждал. Через открытую форточку было слышно, как внизу бряцала посудой Анна, которая приходила на кухню ещё затемно, проверяла запасы, собирала продукты для завтрака, доставала из холодного шкафа молочные бутылки, яйца, большой ломоть сыра, баночки с вареньем и круглую фарфоровую маслёнку с нарисованной на боку пегой коровой. В комнату вошла Вилда, молча замерла в дверях. Не отводя взгляда от проулка Яков угукнул, сейчас, мол. Няня подошла к мальчику, погладила по вихрам, протянула плотный голубой конверт. Каллиграфическим почерком Эммы было написано «С днём рождения!».

— С днём рождения, Яков.

Лицо у мальчика приняло странный вид, он как‑то судорожно вдохнул:

— Но откуда? Почтальон ещё не приходил, я бы видел.

Вилда поправила на рукаве платья завернувшийся кружевной манжет:

— Эмма прислала ещё в августе, вместе со списком вещей. Попросила придержать до пятого числа. Она боялась, что позже закрутится или почта задержится, поэтому написала письмо заранее.

Яков ошалело сжимал конверт.

— Не будем нарушать традиций: не засиживайся долго, пора собираться в школу.

И вышла, коварная женщина.

Именинник аккуратно положил конверт рядом с собой, сполз с подоконника, и хромая прошёл через комнату, закрыл дверь. Вернулся к наблюдательному посту. Его одновременно душила и радость от того, что письмо здесь, что получил он его ровнёхонько ко дню рождения — а разве можно сделать подарок лучше, и в то же время какая‑то странная злость на Вилду: неужели той было сложно сказать, что письмо уже есть, чтобы он не сидел на этом дурацком подоконнике как идиот столько дней? Неужели так интересно было наблюдать за его страданиями? Так и не определившись с чувствами, Яков взял с окна конверт и сел на кровать: теперь уже не было необходимости отсиживать себе зад на подоконнике.

Милый Яков, мой дорогой брат! Здравствуй! С днём рождения! Как жаль, что меня не будет рядом с тобой в этот день, что я не поставлю в праздничный торт пятнадцать свечей и шестнадцатую, красную, в самый центр — на счастье. Жаль, что мы не пошепчемся с тобой после ужина, не развернём вместе подарки. Надеюсь, ты простишь меня за молчание, здесь и вправду некогда сесть за бумаги. Хотя вру, за бумагами я сижу много, но всё за рабочими — граф ведёт большую переписку по строительству. В комнату прихожу только поспать да сменить бельё.

Поселили меня в бывшую казарму, она стоит недалеко от верфи. Работников у Цеппелина немного, в основном местные, но есть и приезжие. Жилые комнаты устроили на втором этаже, а на первом контора. И то, как контора — пока я не приехала, граф сутками сидел в мастерских. А поскольку моей задачей стало организовать возле него какой‑никакой быт, то первый этаж расселили, сделали там кабинеты (пока, правда, все пустые). В первый день граф показал мне, что где находится, даже провёз по городу, чтобы я поняла, где какие лавки, как возвращаться на пристань. Город совсем маленький, хоть здесь и много отдыхающих из Швейцарии — по озеру оттуда ходит паром. Цеппелины живут на том берегу в маленьком замке.

Граф точно такой, каким я его видела в газетах. Когда начинает рассказывать про новый дирижабль, так увлекается, словно скидывает десять лет. У него какие‑то необыкновенные глаза: даже когда он просто слушает, кажется, что улыбается. В нём неимоверный запас веры в собственные силы (хотя герр Дюрр рассказывал, что сам был свидетелем его отчаяния) и идей. Иногда мне кажется, что для графа нет недостижимых вершин и невозможных задач. Трудные есть, а невозможных нет. Он словно дратхаар: маленький, крепенький, а как услышит что‑то про возможность улучшить корабль — так и встаёт в стойку. Он уже из тех старых легавых, что побывали не на одной охоте, видели и зайцев, и енотов, и лис, и даже кабанов. Его потрепали другие охотничьи собаки, но нюх его по‑прежнему тонкий, а глаз зоркий.

Кстати, про Дюрра. Герр Людвиг работает у Цеппелина конструктором и живёт в другом конце коридора. Правда, в коридоре я его видела лишь однажды, он почти всегда работает по ночам. Не понимаю, когда он спит и спит ли вообще. Этот Людвиг лет на десять старше меня (хотя у вас, мужчин, возраст не поймёшь), а глаза такие голубые, что кажутся прозрачными. Фу, неприятно. Дюрр вечно занят и даже не смотрит в мою сторону — наверное, я ему не нравлюсь, а может, думает, что мне будут поблажки. Он и поговорил‑то со мной за это время всего дважды: первый раз, когда я ждала в мастерской графа — Дюрр немного объяснил, в чём заключается его работа. Второй раз мы с ним столкнулись в лавке и вместе пошли к причалу. Тогда‑то он и рассказал, как Цеппелин переживал потерю дирижабля. Ума не приложу, с чего он тогда так разболтался.

Ещё к нам заходит журналист Эккенер. Очень интересный господин! Оказывается, сначала он писал разгромные статьи в адрес Цеппелина (представляешь, одна из самых больших колкостей что‑то вроде «теперь понятно, как эта штука полетит — был бы ветер»! это он так проехался в адрес плохой управляемости! ужас!), но граф и вправду оказался знатным охотником: приспособил этого селезня к делу (смеюсь). Бывает, что Эккенер сидит с Дюрром в цехе, обсуждают всякие сложные вопросы. Я пока в этом ничего не понимаю, для меня их разговоры что птичий язык. Но в обычной жизни герр Эккенер мне понравился: у него широкие взгляды на многие вопросы и довольно тонкий юмор. Ты же знаешь, братец, как я люблю умных мужчин! К сожалению, выглядеть пристойно со своим багажом я ещё могу, а вот быть ошеломляющей прекрасной у меня не получится. Жду не дождусь, когда Вилда пришлёт все мои вещи.

Дверь открылась. Яков от неожиданности подпрыгнул на кровати. В комнату зашёл отец:

— С днём рождения, сынок. Уже пора одеваться и завтракать, — увидел в руках бумаги. — Неужели от Эммы?

— Ага. Она прислала Вилде вместе с предыдущим. — Яков недовольно скривил рот.

— Надо же, Вилда мне не говорила. Ну, как у неё дела? — Уве изо всех сил старался не показывать, как его задевает отсутствие писем от дочери.

— Вроде всё хорошо, я ещё не дочитал. Немножко осталось, пап.

— Ну хорошо, дочитывай и спускайся. Времени осталось не так много.

Уве похлопал старшего сына по плечу и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Яков унял бешено колотящееся сердце и близоруко приблизил бумаги поближе к глазам.

Граф часто работает вместе с ними, поэтому я постоянно прибегаю в цех то с бумагами, то с перекусами. Поесть команде и правда некогда — собирают каркас LZ 3. Ах, Яков, если бы ты мог видеть это чудо! Мне кажется, я забыла, как дышать, когда впервые увидела дирижабль. Его только недавно начали собирать, но уже сейчас он похож на гигантскую кружевную лодку. Даже с берега видно, как алюминиевые трубки блестят на солнце, словно горят изнутри. Постараюсь тебе зарисовать в следующий раз, как у нас тут всё устроено. Конечно, больше всего я мечтаю о том, что после пробных полётов граф разрешит мне подняться вместе с командой в воздух (пишу и даже зажмурилась от счастья). Представляешь, я — в небе!!!

Жалование граф выплачивает аккуратно, по пять марок в неделю. Сказал, что если до конца сентября замечаний ко мне не будет, то поднимет до шести, а с января — до восьми. Так что успокой папу, с деньгами всё в порядке, на пропитание хватает. Как у вас дела? Как малыши? Передай родителям, что у меня всё хорошо. Папе я напишу позже, наверное, в сентябре: очень много работы — граф хочет успеть до зимних ветров поднять дирижабль. Пиши мне по адресу мастерские фон Цеппелина, залив Манцель, Фридрихсхафен, Баден‑Вюртемберг. Обнимаю тебя крепко, мой пятнадцатилетний капитан! С любовью, Э.

— Яков, пошустрее! — раздался голос Вилды из детской: видимо, подгоняла и других опоздавших.

— Да иду я!! — Именинник ещё сильнее оскорбился поведением няни, торопливо сложил письмо, разгладил складки после себя на покрывале и похромал к выходу.

Из‑за больного колена выходить в школу Якову нужно было с запасом на передышки и остановки, да и просто не слишком‑то разбежишься, когда нога постоянно ноет. Братьям надо было минут десять, чтобы добежать до школы, поэтому они обычно выходили из дома позже; Якову же требовалось на спокойную ходьбу около получаса, а в плохие дни, когда сустав разрывало изнутри от боли, — и все сорок — сорок пять. Сегодня день был хороший, нытьё в колене было знакомым, тупым. Трость опускалась на булыжную мостовую с тихим стуком через равные промежутки, плечи оттягивал школьный ранец. Чтобы освободить сыну руки для смены трости, Уве пришил к портфелю заплечные ремни. Иногда Яков ленился надевать ранец как задумано и тащил его на одном плече, немного скособочившись под тяжестью учебников. Сегодня он воспользовался отцовской задумкой в полной мере: разгрузил руки, чтобы перечитать в дороге эммино письмо. Задумчиво уткнувшись в лист, Яков шёл мимо кузницы, где в огромных открытых дверях виднелись разномастные лошадиные крупы, слышался звук напильников, подтачивающих копыта, фырканье и позвякивание упряжью, свернул за угол и прошёл мимо табачной лавки, откуда сладко тянуло сливовым дымом сигары. Пробегая глазами знакомые буквы, складывающиеся в строки и абзацы, не поднимая головы, Яков шёл знакомым маршрутом: ему не нужно было смотреть по сторонам, чтобы знать, где он. Запахи, звуки, мягкие волны мостовой вели его не хуже зрения. Не отрывая глаз от письма Яков двинулся через улицу к школьному забору.

— Да куда ж ты прёшь, дурень!

Огромной тенью нависла над Яковом лошадиная голова, за которой мелькнуло белое от ужаса лицо извозчика, какая‑то женщина на тротуаре вскрикнула в испуге.

* * *

— Идёт! Рот раззявил! По сторонам не смотрит! Стой, Гретхен, — Молниеносно соскочивший кучер успокаивал кобылу, которая выпучив глаза пятилась назад. — А если бы она тебя затоптала! Родятся же идиотами! Тихо, милая, тихо… Да хватит голосить, дура! — обернулся к какой‑то бабе на тротуаре, которая так заливисто кричала, что Гретхен от испуга начала пускать пену изо рта.

Дюрр изумлённо смотрел на откуда ни возьмись появившийся экипаж, кобылу, страшно косившую на него глазом, извозчика с трясущимися руками, что‑то кричащего ему прямо в лицо, толпу зевак, собиравшихся возле орущей бабы.

— Простите… Задумался.

Шок сыграл на руку и с абсолютно спокойным лицом Людвиг прошагал мимо заткнувшейся бабы, незнакомых людей, прошёл ещё шагов пятьдесят до ближайшей скамейки, что стояли лицом к озеру по всей длине аллеи, упал на неё и закрыл глаза. Это никуда не годится. Надо сосредоточиться на работе. Невозможно жить в таком состоянии, когда в голову то и дело лезут лишние мысли. Откуда она только взялась на мою голову!

Дюрр согнулся, схватил свою бедную измученную голову, сжал её руками и зажмурился. От роду умный и эмоционально гибкий, он никогда не разбрасывался энергией и не терял время на непрактичные дела. Познакомившись с Цеппелином, Дюрр наконец‑то смог работать над собственной мечтой, поэтому никому и ничему не позволял становиться на своём пути. Самодисциплину и организованность Людвиг считал своими главными достоинствами. Когда‑то. Прежде. До двенадцатого августа.

Холодная голова и технический склад ума не позволяли Дюрру верить в любовь, тем более — в любовь с первого взгляда. Он был взрослый и повидавший жизнь мужчина, знал женщин, но то, что случилось с ним в двадцать восемь лет, предсказать было невозможно. Одного взгляда на Эмму хватало, чтобы дюррово сердце замирало, а потом начинало колотиться так, что в ушах было слышно движение крови. Её голос вводил Людвига в какой‑то нездоровый ступор, когда он не мог выдавить из себя ни звука. Ладони потели, пальцы дрожали и хорошо, если было куда их спрятать. Однажды они столкнулись в лавке и до самого выхода, пока он не вцепился на улице в велосипедный руль, руки предательски тряслись, словно Дюрр был ветхим стариком. Людвиг был всесторонне развитым человеком, читал и медицинские исследования, знал, что несколько лет назад вслед за англичанами Отто фон Фюрт выделил из экстракта надпочечников активное вещество супраренин, которое способно быстро повышать кровяное давление и частоту сердечных сокращений. Людвиг не был наивным дураком, совсем нет, он понимал, что никакая это не любовь, и уж, конечно, не любовь с первого взгляда. Это всё он, супраренин. Как только снизится уровень вещества в организме, Людвиг сможет нормально жить и работать. Но осознание собственной правоты никакого облегчения не приносило, и каждый раз, когда Эмма забегала в мастерские, Дюрр потел, трясся и стремительно терял словарный запас. Ночи никакого облегчения не приносили: накрывало жарким, запретным, а в голове крутится, как вжимаешь горячее тело во влажные простыни и смотришь, не отрываясь только в глаза. А Эмма — вот она, спит в другом конце коридора. Днём то помашет издали, то кивнёт из‑за своего бюро, то пригласит на стаканчик яблочного шорли. Приходилось работать всю ночь или оставаться спать в мастерских, прикорнув прямо за столом. Работа, конечно, отвлекала, но усталость притупляла внимание. Вот и сейчас он не заметил, как шагнул прямо под лошадиные ноги. Одним словом, Людвиг Дюрр увяз и увяз крепко.

От графа, конечно, изменения в поведении Дюрра не укрылись, он даже подумывал, не поговорить ли с Теодором Кобером, работавшим у Цеппелина несколько лет назад первым конструктором, чтобы тот захаживал к Людвигу и поглядывал на процесс: как бы Дюрр в любовной лихорадке чего важного не пропустил. Но всё‑таки преданность и вера, которую проявил молодой человек в худшие для компании времена, не позволяла графу вот так по‑армейски рубануть все прошлые заслуги своего инженера. Ничего, время есть, скоро отпустит, утешал себя Цеппелин, хотя глаз, конечно, с этой странной парочки не спускал. Эмма оказалась старательной и сожалений о том, что Белла вынудила мужа взять незнакомую девицу на работу, граф уже не испытывал. С появлением помощницы дела пошли на лад и в особенно хорошие дни Цеппелин называл её в шутку фройляйн Эмфольг². С Людвигом она общалась ровно, глазки не строила и, кажется, даже вовсе не замечала, что тот немного сдвинулся умом. Граф всё‑таки пожил уже достаточно и сделал вывод, что, во‑первых, Эмма несдвинутым Людвига пока не видела и, вполне вероятно, думает, что он таким был всегда, а, во‑вторых, кажется, и вообще не обращала внимания, как бедолага меняется в лице, когда она рядом.

Как бы то ни было, работа над LZ 3 кипела. Ещё в середине июня пришло письмо от Колсмана, что он продолжит работу над проектом, начатую покойным тестем, и профинансирует изготовление и отправку всего конструктива для будущего дирижабля. Технический директор заводов Даймлера, Вильгельм Майбах, работал над новой парой двигателей, способных развить скорость корабля до одиннадцати метров в секунду. Дюрр в своём литейном цехе выполнял в масштабе модели 128‑метрового цеппелина с различными модификациями хвостовых стабилизаторов и проверял их управляемость в аэродинамической трубе. Эмма переписывала бесконечные черновики обращений, которые делал граф, вела денежный учёт по всем сметам, которые обнаруживала у себя на столе, проверяла свежесть продуктов на рабочей кухне, где питались работники постоянные и временные, бегала с мелкими поручениями по всему городу, и даже начала собирать рабочую библиотеку с справочниками, научными журналами и архивом собственных чертежей компании. То там, то сям на улицах мелькала её фигурка, туго затянутая в талии поясом аметистовой юбки, в блузке с пышными рукавами, с бьющей по спине от торопливой ходьбы пшеничной косой под соломенной шляпкой.

Каркас из Люденшайда прислали месяц назад. Десятки огромных ящиков сначала перевезли с вокзала на причал в заливе Манцель, где стояли мастерские, а оттуда баржей переправляли в эллинг, в котором Дюрр начал сборку ферм. Деревянный понтонный зал для сборки закрепили якорями в шестистах метрах от берега. Словно мифическая рыба Ясконтий, плавучий ангар щерился с поверхности вод своей чёрной квадратной пастью. Баржа «Буххорн» подвозила к этой дыре грузы, цеплялась тросами за кнехты и отдавала свою ношу словно жертвоприношение. Каждый из ста сорока двух метров мостков по обеим стенам сарая был заставлен инструментами, станками, какими‑то запертыми ящиками, на стенах висели кольца верёвок, тросов и цепей, тонны перкаля покоились в тюках по тёмным углам, десятки лестниц разной высоты улеглись на бок в ожидании подходящей работы. Диаметр дирижабля был больше одиннадцати метров, и всего за пару недель его корпус ощетинился этими упорами по всей длине. Всё пространство ангара занимал ажур половины каркаса, разделённый на зародыши будущих отсеков, в которых потом разместят баллоны. Маленькими муравьями висели на этом серебристом скелете рабочие, клепающие небесному чудищу новые кости.

Красноголовые нырки деловито шныряли рядом с плавучим ангаром, к которому липли со всех сторон лодки. Из прибрежных зарослей тростника выглядывали бурые чомги, растерявшие к осени свои величавые короны и воротники, смотрели, как судовые грузчики отцепляют ремни от ящиков, как баржа трогается, как в дальнем сарае на воде бегают и машут руками люди. Серые окуньки выглядывали из воды, блеснув на солнце чешуёй, шевелили губами, схватывали с поверхности какую‑нибудь зазевавшуюся мелочь и уходили на глубину, подальше от шума. Волны Боденского озера лениво колыхались, тёплый ветер шевелил листья розовых кустов в городских парках. Магнолии с чего‑то вдруг решили зацвести повторно и стояли под жарким сентябрьским солнцем, словно измазанные по кистям маслом: розовым, белым, фиолетовым…

В прохладе эллинга Дюрр гвоздодёром открывал ящики. Зал слегка покачивало, скрипели гвозди, не желавшие расставаться с деревом. Людвиг сдвинул на попа деревянную крышку, разогнулся, сбросил сюртук на верстак, заваленный чертежами, положил сверху фуражку, пригладил острую бородку. Слабые трубчатые балки он заменил треугольными, которые обеспечивали корпусу необходимую жёсткость. Теперь боковые рёбра выглядывали белесо из ящика, как будто подслеповато прищуриваясь: им предстояло воссоединиться со своими братьями.

За стеной раздался глухой треск двигателей — это приближалась личная моторная лодка Цеппелина «Вюртемберг»: граф привёз кого‑то из Фридрихсхафена. Пока пристали, пока накинули швартовы, пока выбрались на пайол, Людвиг дошёл до выхода. Навстречу шёл сам Цеппелин, за ним виднелась спина Эккенера, протянувшего руку Эмме. Помощницу граф привёз в плавучий ангар впервые, до этого Дюрр сталкивался с ней только на твёрдой почве. Теперь же почва плыла под ногами и в буквальном, и в переносном смысле. Конструктор тоскливо посмотрел вглубь эллинга, словно ища место для укрытия, коротко выдохнул и повернулся к гостям. Моментально задрожавшие руки спрятал в куске ветоши, словно обтирая.

— Здравствуйте, господа. Фройляйн Остерман, — коротко кивнул, показал на тряпку. — Простите, без рукопожатий.

— Ничего, Людвиг. — Граф смотрел не на конструктора, а в даль зала, осматривая своё детище. — Надеюсь, вы не против гостей. Мы привезли хорошие новости.

Эмма кашлянула:

— Утром заезжает вторая бригада, я их устраиваю на постой и сразу отправляю к бригадиру Удольфу. Вы наконец‑то сможете работать посменно.

— Думаю, пусть начинают собирать кабины в первом ангаре, — сказал граф, — потом сменю вас здесь, чтобы передохнули.

Дюрр кивнул. Цеппелин заложил руки за спину, качнулся с пятки на носок, отвернулся от серебристого гиганта к коллегам:

— И это не всё, дружище. Майбах телеграфировал, что двигатели готовы, отправят сегодня. Значит, завтра будут у нас. Я утром еду на водородный завод, проверю, сколько у нас баллонов в газохранилище. Надо бы утром организовать доставку моторов.

— Да, отличные новости. Я прослежу за отгрузкой.

Дюрр смотрел то на графа, то куда‑то между Эммой и Эккенером, стараясь не выдать волнения. Девушка явно испытывала любопытство: она смотрела на корпус дирижабля поверх фуражки Цеппелина так жадно, словно там в сарае был её возлюбленный. Граф обернулся к гостям:

— Хуго, вы не покажете даме нашего Левиафана? Мне нужно кое‑что обсудить с Людвигом.

Дюрр на секунду вспыхнул, Эмма же, ничего не заметив, подхватила Эккенера под руку и решительно направилась в прохладу сборочного зала. Хуго, даже если и хотел бы остаться с товарищами, увлекаемый ею, послушно шёл следом. Граф дружески похлопал конструктора по плечу:

— Старт не за горами.

— Да. Думаю, к началу октября вполне успеем. И погода благоволит. — Дюрр изо всех сил старался сосредоточится на лице шефа, но его собственная голова хотела лишь одного: смотреть на Эмму. Оттого шея окаменела, и поза у конструктора была несколько странной, как будто он лакейски склонился под пристальным взглядом начальства.

— Как вы находите заслуги герра Эккенера?

— О, это истинная находка, граф. Его познания в технике позволили существенно улучшить корабль.

— Прекрасно, мой друг, прекрасно! Я придерживаюсь этого же мнения! — Граф снова дружески похлопал Дюрра по плечу. — Включим Хуго в команду на старт «тройки»? Мне хочется его как‑то поблагодарить за вклад в дело компании.

Людвиг плохо понял смысл, потому что всё ещё боролся с окаменением в верхней части организма, поэтому постарался улыбнуться и ответил:

— О чём речь, конечно!

Не в силах больше бороться с искушением, он быстро оглянулся назад:

— Как бы там не свалился кто‑нибудь, засмотревшись на фройляйн Остерман.

Цеппелин грустно покачал головой и добавил:

— Дружище, поверьте старому солдату — некоторые крепости лучше обойти.

Конструктор повернулся к графу и через мгновение как‑то сник.

— Да, вы правы. Я возьму себя в руки… Пойдёмте, граф, покажу вам, что мы уже успели сделать.

Они обогнули каркас с другой стороны и вошли в полумрак ангара.

* * *

Красный коршун парил над гладью озера и наблюдал за упорядоченным хаосом на причале. Между мастерскими, цехами, штаб‑квартирой и жилыми бараками постоянно деловито передвигались люди: рабочие в холщовых рубахах с подвёрнутыми рукавами катили к барже огромные катушки с тросами; бухгалтер с мерцающими на вечернем солнце стёклами пенсне складывал стопку бумаг в портфель, оперев его о колено; помощник кухарки с чёрного хода заносил корзины с репой, брюквой и мешки с картошкой; рядом со входом пустая двуколка ждала седока, гнедая лошадь хрустела овсом из торбы и подрагивала лоснящейся кожей. Сентябрь подходил к излёту.

Эмма наконец‑то получила из дома вещи. В крохотный комодик влезло только бельё, для нарядов и обуви пришлось заказать у плотника высокий шкаф и табурет со ступеньками, чтобы доставать с антресолей шляпные коробки. Вилда прислала её школьные словари и подарок — фотографию в прессованном кожаном чехле с жестяной рамкой вместо паспарту. На снимке из фотоателье была вся семья, даже няня. Родители сидели в креслах вполоборота друг к другу, мальчики расположились вокруг. Вилда стояла с краю и, очевидно, безуспешно пыталась угомонить близнецов — лицо Франца было смазано, словно он в момент вспышки крутанулся юлой. Эмма тихонько засмеялась: так это было характерно для малышей. Она не чувствовала ни кома в горле, ни подступивших слёз, как писали в романах, потому что радость от собственных успехов затмевала все расстояния, разделившие семью. Она и сама не заметила, когда «мы» распалось на «я» и «они». Теперь Эмма жила только единением с командой, общим делом и близким стартом.

Воскресное солнце уже село, на залив опустились сумерки. Красный коршун на валуне рвал острым клювом нежное тело квакши. Эмма ополоснула в стоящем на комоде фаянсовом тазу запылившиеся после разбора вещей руки, надела темно‑синюю шляпу с двойным алым бантом, закрепила её в волосах длинной шляпной булавкой, надела лёгкое пальто и спустилась на ужин в столовую. В маленьком зале расположились шесть простых деревянных столов с крепкими сосновыми стульями. Здесь столовались все, кто работал на компанию, независимо от статуса: инженеры из конструкторского бюро, рабочие‑сборщики, матросы с баржи, газетчики, которых привозил Эккенер, поставщики, увязавшиеся за Цеппелином с самого Фридрихсхафена, сам Цеппелин. В столовой всегда кто‑то был: фиксированного времени для завтрака, обеда и ужина в компании не было — ешь, когда выдалась минутка. В буфете в любое время можно было перехватить бутербродов и варёных яиц. Мастеровым из эллинга горячее привозили на лодках в больших жестяных баках: густые супы, зернистые каши, компот из ревеня. Они подходили с алюминиевой посудой, выплавленной из непригодных остатков второго дирижабля, и потом ели, расположившись на ящиках, кому как повезёт: кто‑то горячее, кто‑то уже остывшее.

После ужина Эмма вышла из столовой в общий коридор, миновала лестницу и прошла в противоположное крыло. В стене между рабочей кельей Эммы и кабинетом Цеппелина сделали дверной проём, получилось что‑то вроде приёмной с маленьким бюро. Помощница стащила в кабинет графа все более‑менее приличные стулья, но совещания в кабинете всё равно проводились редко, в основном споры бурлили прямо в мастерских. Быстрым шагом Эмма вошла в свой кабинетик, перегнулась через стойку, вытащила из‑под кипы газет и писем рабочую тетрадь, проверила заложенный в середину карандаш и пошла на улицу — свободными вечерами она делала для Якова зарисовку стапелей. Работы там шли в две смены, с семи утра и до поздней ночи. Бригады менялись после обеда, одни ехали на берег отсыпаться, вторые подходили к большим чертежам, которые Дюрр закрепил на стенах ангара, и продолжали работы. LZ 3 был практически готов, светло‑серая оболочка натянута на корпус, хвост расправил стабилизаторы. По стенам зажгли светильники, вечерняя смена крепила винты на кормовых торцах. Сумрак наползал на залив Манцель, становилось прохладно, тонкое пальто проигрывало ветру с озера. Тихо шуршала галькой волна, фонарь тускло светил на бумагу, карандаш методично ходил по листу вверх‑вниз — Эмма заканчивала штриховку.

Проведя последнюю линию, окинула взглядом рисунок: получилось похоже, заложила карандаш в тетрадь, захлопнула её и поёжилась — пора домой. Сентябрь был необыкновенно тёплым, но осень добралась и сюда. Словно диверсант, она захватывала ночами этот курортный городок, залив и эту высокую девушку в широкополой шляпе, которая шла от берега по тропинке мимо закрытых уже мастерских, наверх, к тускло светящимся окнам старой казармы. Осень словно хотела согреться и жалась к девушке сквозь тонкое пальто, проникала через слои материи, касалась своими невидимыми пальцами тёплой девичьей кожи, мгновенно покрывающейся от этих прикосновений мурашками.

Эмма забежала по крыльцу, заскочила в тёплый вестибюль, заскакала по ступенькам вверх, в свою комнату. В коридоре второго этажа было сумрачно: два масляных фонаря горели каждый в своём крыле, и тихо: время хоть и позднее, но рабочие ещё не вернулись. Эмма стукнула костяшками в соседскую дверь, где жила Лотта, тридцатилетняя повариха, на пару секунд прислушалась к шагам. В комнате было тихо, видимо, та ещё возилась на кухне. Ладно, завтра покажу, додумывала мысль Эмма уже возле своей двери, заталкивая ключ в замочную скважину. Думая о брате, Эмма невольно вспомнила о доме — весь день сегодня был такой, с самого разбора вещей: снова и снова она мыслями оказывалась то у себя в комнате, то в столовой с Яковом, то в саду с ребятнёй, то у отца в гимназии. Эмма не испытывала грусти или сожалений, просто такой сегодня был день. Поэтому она решила и закончить его тем, что было самым большим якорем из дома — книгой. Эмма разобрала постель, надела штопаные ночные панталоны и сорочку (спать в ночных рубашках она сильно не любила: подол вечно путался вокруг ног, скатывался в комок, задирался до самой груди, душил, связывал и путал), приглушила в лампе возле кровати свет, запрыгнула под одеяло и уже лёжа открыла дверцу тумбочки, рядом со словарями нащупала и вытянула оттуда «Хронику». Как и все высокие люди, неуклюже подтянулась наверх, упёрлась спиной на подушку, подтянула совсем по‑детски коленки и раскрыла книгу там, где лежало приглашение Цеппелина и либретто из «Аполлона». Эмма уже забыла, что вложила открытку со смыслом, чтобы перечитать главу и о чём‑то подумать — она просто была рада видеть эти две жёсткие бумажки, связанные с очень большим счастьем, её личным достижением, персональным, только её и ничьим больше. Читать стихи и «Хронику» Эмма любила по‑дурацки, наугад. Вот и сейчас она вытащила заложенные бумаги, уложила их на колени за книгу, закрыла том, провела по желтоватому от времени срезу сверху вниз большим пальцем и открыла там, где, как казалось, что‑то пульсировало, давало знак из самой «Хроники».

… были в ту первую эпоху в этом краю люди, сообщает один монах ордена святого Фульгенция Эсихского, по имени брат Сальваторе ди Алонсо. Бог Тонатиу пришёл к ним и остановил Солнце: сел в небе на облако, стал катать Солнце в руках подобно тарелке, смеялся и дразнил людей. Земля стала умирать от жажды, лишились люди сна и покоя, пришёл голод. Женщины плакали долго и много, мучились дети, страдали старики. И слёз было так много, что появилось в том краю солёное озеро Тескоко, и многие утонули, лишь на островке в середине воды остались несколько семей. Жрецы резали живность, но Тонатиу лишь громче смеялся и выше подкидывал Солнце.

Эмма глянула на миниатюру слева: женщины в холщовых накидках и мужчины в кожаных штанах закрывали руками лица от нестерпимо яркого солнца. Маленький остров был полон народа, старик сидел на самом краю и плакал, подставив голую спину солнцу, которое жгло и палило, и тень старика была короткой, согнутой и больной. Слезы катились в озеро, которому не было конца и края, и солёные волны лизали ноги старика, как добродушные собаки. Весел на гравюре был лишь один юный великан с красными волосами и красной же кожей, что смеялся сверху, с небес, и подбрасывал вверх солнце, похожее на большое плоское блюдо.

Был среди них безумец Эекатль, что осмелился обуздать Тонатиу. Переплыл он озеро слёз и стал искать на берегу самое высокое дерево, чтобы забраться на небо. Наконец дошёл он до громадного ахуэхуэте. Основание его было безмерной величины, словно три полёта стрелы, а высотой он доставал до пяток Тонатиу, который держал Солнце в ладонях. Когда Эекатль добрался до неба, сказывают, что понадобилось ему целый шиупоуалли, чтобы перевести дух. Набрал безумец Эекатль воздуха в грудь побольше и стал дуть прямо на Солнце, что горело в руках у бога. Тонатиу лишь смеялся и перекатывал светило из руки в руку. Тогда зацепился Эекатль покрепче за вершину ахуэхуэте, упёрся в его ствол ногами и набрал столько воздуха в грудь, что ветки затрещали внизу, а воды Тескоко поднялись столбом. На второй раз дунул тот так, что вырвало диск у Тонатиу и покатило его по небесной дороге прямо на запад, а Тонатиу пришлось его догонять. Захохотал Эекатль на весь мир и стал дуть на землю и волны, отчего уток подхватило с воды и закрутило, и полетели они не вниз, а вслед за дыханием, крича от восторга. Так Эекатль родил ветер и заставил Солнце катиться по небу, а Тонатиу — гнаться за ним. Силой дыхания Эекатль прячет от Тонатиу Солнце на ночь, а чтобы людям и животным не искать свет, дует на золотой диск из священной темноты, чтобы Солнце служило миру одним и тем же путём.

Виньетка в конце главы представляла собой сумасшедшую утку с выпученными от счастья глазами, которую крутил вихрь, а она разевала клюв в беззвучном счастливом крике и летела, летела, летела.

Эмма уткнулась в разворот книги и тихо засмеялась, так тихо, как она смеялась от смазанного на фотографии Франца. Это было понятно только ей, шутка только для неё, знак, сигнал, знамение. Безусловно, этой уткой была сама Эмма.

* * *

Как наступило утро девятого октября никто не помнил. Вроде бы была только ночь восьмого, а потом сразу раз — и другой день. Суматоха перед стартом «тройки» воцарилась на всём берегу залива: лодки шныряли взад и вперёд, конные экипажи прибывали, толпа росла, фотографические треноги, словно гигантские богомолы, шевелились, поворачивались, скрывая за собой скрюченных наблюдателей, уткнувшихся в окуляры аппаратов. От залива Манцель до Фридрихсхафена тянулись толпы любопытных: они добирались пешком и на велосипедах, колясках и двуколках, даже несколько новеньких автомобилей стояли вдоль дорог. Все смотрели в сторону озера, ожидая от графа фон Цеппелина очередного провала или нового подъёма.