Взлетая выше облаков

Ольга Миркулова

Свобода не знает границ. Свобода не знает страхов. Свобода окружает нас, живет внутри, нужно лишь сорвать оковы и шагнуть навстречу. Но мало кто знает, что путь к долгожданному лежит через всепоглощающую тьму, и ступаешь ты не на светлую дорогу, уложенную золотым кирпичом, а в бездонную пропасть. Есть лишь один способ преодолеть ее: отрастить крылья, уподобившись птицам…

Глава 5

Понедельник — красный. В воздухе витает запах острого перца Чили.

Я лежу на кровати перед раскрытой тетрадкой, а вокруг разбросаны фломастеры. Подушка за ненадобностью сейчас откинута назад и зажата между коленей. Я как обычно в белой ночнушке, в своей маленькой светлой комнате с полупустым шкафом, окном на замке, столом, стулом и мягким голубым ковриком у кровати.

Вторник — голубой, словно небо в ясный день, и пахнет свежестью утренней росы.

Мари сидит напротив, читая мне вслух дешевенький детектив, главного злодея коего я вычислила ещё в самом начале. На подоконнике в уголке теперь стоит горшок с глоксиниями, подаренный личной медсестрой. Это двухцветные бархатные на вид и ощупь цветы. Вряд ли Мари знает, что пишут про красно-белое чудо флюрографисты, но мне было приятно.

Среда — ярко-оранжевый, как тарелка мандаринов на новогоднем столе. Нос щекочет их легкая кислинка.

Цветы она принесла сегодня утром и с тех пор сидит со мной в палате, читая про убийство в Альпах. Ее чёрные, блестящие на солнце волосы собраны в тугой пучок, на ногтях новый бледно-розовый, как если смешать первый ободок глоксиний со вторым, гель-лак. Белый халат, темно-синие балетки, изумрудные глаза, что бегают от строчки к строчке, приближая к очередному крутому повороту истории. Из раза в раз в ней практически ничего не меняется.

Четверг — выглядит, как кораллы на дне красного моря, вокруг которых плавают туда-сюда разноцветные рыбки, но запах совершенно другой: крепкий кофе с терпкими нотками горечи и корицы.

В пол уха слушая Мари, я пишу в тетрадке дни недели разными фломастерами. Сначала контур, затем закрашиваю, стараясь не оставить ни единого пустого места, и наконец пририсовываю сбоку то, чей запах я чувствую. Это будет мой маленький дневник, который я позволю читать и Мари, и доктору Флейду, в отличии от того, который храню в наволочке подушки и веду с самого первого дня здесь, в моем последнем пункте назначения.

Пятница — зелёный с примесью желтого. Похожий на альпийский луг и пахнет соответственно.

Увлечённая своим занятием, я и не заметила, как уже несколько минут в комнате царила тишина. Мария наблюдала за мной, отложив книгу на колени, благоразумно оставив закладку. Меня это не сильно беспокоит, поэтому закрываю глаза, чтобы полностью погрузиться в ассоциации субботы.

— Может, розовый? Или фиолетовый? — предлагает Мари, но я отрицательно качаю головой, беря в руки очередной фломастер.

— У субботы цвет зелёный, и пахнет она яблоком.

— Зелёным яблоком? — уточняет медсестра. Киваю. — А воскресение?

— А вот воскресение — фиолетовое и его аромат сладкий, напоминающий чем-то виноград.

Мари восторженно хлопает в ладоши. У нас с ней разница в семь лет, но иногда мне кажется, что передо мной сидит не окончившая медицинскую академию взрослая девушка, а семилетний ребёнок, который крутится напротив зеркала, впервые примерив школьную форму.

— Синестезия — такая интересная вещь! И вы, синестетики, очень интересные люди!

— Что ты имеешь в виду? — возле большой буквы «С» я рисую корзинку с зелёными яблоками.

— Синестезия не является психическим расстройством. Это просто особое восприятие мира, когда человек видит запах, трогает вкус или может уловить носом нотки цвета. Скорее всего, у вас легкая форма, но от этого особо ничего не меняется.

Я пишу последний день недели и закрываю тетрадь. Медсестра помогает мне убрать все с кровати.

— Мари, я хочу выйти погулять. — она достаёт из кармана рабочий простенький телефон — смотрит время.

— Думаю, это хорошая идея. У нас есть ещё полтора часа до обеда.

Пока я переодеваюсь, Мария открывает окно нараспашку, чтобы комната успела проветриться за время моего отсутствия. Я стягиваю с себя ночнушку, достаю из шкафа прогулочный комплект, тоже белый: длинные штаны с резинкой на поясе и свободную футболку. Долго ищу балетки и обнаруживаю их закинутыми почти до самой стены под кроватью. В комнате я привыкла ходить босиком, по коридору — в тапочках, а на улице последний раз была дня три назад. Или больше? Время здесь идёт совсем по-другому: медленнее, тягуче, как кисель, подаваемый иногда на ужин.

Мы идём по пустому коридору прямиком к ведущей во двор лестнице. Стены выкрашены в успокаивающий зелёный, а на пол постелен ковролин с витиеватым рисунком, похожим на играющих в чехарду змей, что заглушает наши шаги. Я по привычке считаю двери, читая таблички с именами обитателей комнаты, и замечаю, что в той, где ещё утром никого не было, появился житель. Меня это удивило, но не слишком заинтересовало: здесь заводить знакомства я не намерена.

Мари ведёт меня к скамейке под яблоней, около которой растут ромашки. Небо сегодня ясное, и одно-единственное облачко в этом лазурном океане смотрится совсем лишним. Я и все, кто окружает меня, погружены в звонкую трель птиц, стрекот цикад и шум льющейся в фонтанах воды. Закрываю глаза и глубоко вдыхаю свежий воздух с ярким, пестрящим разнообразием запахов цветов. Каменный забор высотой три метра зарос декоративным вьюном и теперь походил на висячие сады Семирамиды. Проснувшись ещё на рассвете, я через окно наблюдала, как работают садовники: стригут газон, подравнивают кусты и возятся в клумбах. Жаль только, что этот райский уголок полностью ненастоящий. Цветы из металлического каркаса с натянутой поверх тканью и сбрызнутые ароматическими маслами; трава, что никогда не растёт, а ранние пташки в комбинезонах просто проходятся по ней пылесосами; макеты экзотических пернатых со встроенными музыкальными устройствами на ветках — все это лишь иллюзия Эдемского рая, искусственный мир, где в зарослях зелёной стены притаились камеры видеонаблюдения, где каждый твой шаг или слово записывается, после чего вносится в личное дело. Мы — маленькие голубки, заточенные в золотую клетку, так легко можем забыть истинную свободу, поэтому я не выхожу на улицу каждый день и пишу историю моей жизни вне этих стен. Не хочу ничего забыть. Не хочу потерять себя.

— И настигнет нас кара Божья! Исчезнут с громовым раскатом небеса, разрушатся и сгорят небесные тела и земля с ее делами будет признана виновной! Вы слышите? Вы слышите рёв?! О, великий грохот!

Из сада санитары утаскивали молодого мужчину с густой, спутавшейся растительностью на голове и лице, что без остановки твердил о конце света. Потом ещё нескольких, кои поддержали его идею и, как по цепной реакции, стали цитировать библейские строки. В конце концов остались только я, Мари и ещё одна тучная смуглая медсестра со стоящей возле неё инвалидной коляской, на которой…

Либо на меня так повлияли получасовые проповеди безумцев, либо я и в самом деле вижу живого ангела. Белые, словно первый снег, волосы и точно такого же оттенка кожа, ресницы, легкий пушок на щеках. В пустоту, едва моргающим взглядом смотрели два рубиновых глаза. Не знаю, девушка это или парень, но светлее образа я никогда не видела. В нем было что-то такое воздушное, нежное, красота эта была антропогенной, имеющей самые лучшие черты и от мужского начала, и от женского. Не хватало лишь крыльев, хотя, если присмотреться, то падающие сзади коляски тени очень их напоминали.

— Мари, кто это? — я дергаю медсестру за рукав халата.

— Подопечная Сьюзан? Я не помню имени, но ее доставили сюда прямиком из ожогового центра. Бедняжка! Попасть в такую ужасную аварию! — телефон Марии вибрирует у неё в халате. Она достаёт его и сразу же отвечает. — Да? Доктор Флейд?

Я продолжаю наблюдать за неподвижным ангелом и ее телохранителем в виде лениво листающей медицинский журнал Сьюзан. Они стоят в тени раскидистого ореха, где щебечет попугай из папье-маше. Девочка-альбинос, которая точно младше меня на год, если не больше, несмотря на летний зной сидит в кофте с рукавами до самых кистей и штанах, совсем как у меня.

— Доктор говорит, что пришла ваша матушка. Спрашивает, не хотите ли вы с ней увидеться?

— Пусть сам болтает. — отвечаю, не поворачивая головы.

— Вот же, зарядка села… — Мария раздосадовано стучит ногтем по темному экрану. — Я не успела ему передать. А если они так и будут ожидать вас, время тратить?

— Сходи и лично скажи.

— Мне нельзя оставлять вас одну. По уставу запрещено.

— Мари, ты мне не доверяешь? Я никуда не сбегу и не стану вредить себе, обещаю. — она долго смотрит на меня, обдумывая мои слова, и в итоге, тяжело вздохнув, встает.

— Я туда и обратно. Сьюзан! Присмотри за моей подопечной, пожалуйста!

Когда Мари скрывается в здании, пухлая ручка призывно машет мне, и я прохожу в другой конец сада, но не сажусь. Шагаю вперёд-назад, радуясь тому, что наконец могу поближе взглянуть на ангела.

Кисти ее обожженные, на них расползлись бледно-розовые, как лак моей убежавшей медсестры, бесформенные шрамы, но они не обезображивают, наоборот, кажется, что эти болезненные рисунки всегда были, что это их законное место, а не ужасные последствия аварии. Святыми становятся только мученики, ведь так?

— Как ты…

— Она тебе не ответит. — Сьюзан перелистывает журнал. — Кататонический ступор. Надышалась углекислым газом, пока из машины вытаскивали.

— А разве вам можно разглашать диагнозы и личную информацию пациентов?

— Но тебе же интересно. — меня одаривают широкой добродушной улыбкой. Зубы женщины выдают ее пристрастие к кофе и табаку. — Больше не буду, если ты считаешь это неправильным.

— Считаю.

Больше мы не проронили ни слова. Искусственная птица пела мелодию ручья в лесу, а от растущих рядом цветов истошно пахло ванилином.

Стоило обладательнице чёрного пучка волос появиться на горизонте, я присела на корточки рядом с коляской и прошептала на самое ухо: «Не засыпай сегодня рано». Ангел внешне никак не отреагировала, но по рваному выдоху и резко участившемуся на несколько секунд сердцебиению я поняла, что меня услышали.

***

Вернувшись в палату, я обнаруживаю в ней Паука и ещё тёплый обед. Прогулка поспособствовала аппетиту, поэтому я выуживаю из шкафа пачку влажных салфеток, протираю руки и сажусь за стол, принимаясь за курицу в сливочном соусе. Флейд бродит из стороны в сторону, сложив руки за спину и выжидая, когда я закончу трапезу, но мне не хочется терять своё свободное время в будущем, так что я дожевываю и говорю:

— Как там она? — Флейду не надо объяснять, кто «она».

— Ничего, выглядит вполне здоровой, на жизнь не жалуется.

— Что она сказала на то, что я не пришла? — сок сегодня подали персиковый. Я знаю ответ на мой вопрос, но задать его из правил приличия должна. — Расстроилась?

— Нет.

Психотерапевт выжидающе молчит. Он хочет, чтобы я расспрашивала его обо всем, и мой мозг с сожалением осознаёт, что поесть мне нормально не дадут.

— О чем вы говорили?

— Да так, ни о чем особо.

Это начинает надоедать. «Ты хочешь вытащить из меня все эмоции или как? Что за клоунаду ты здесь устраиваешь, восьмилапый?» — я собираю подлив кусочком курицы и нарочито медленно жую, дабы вывести долгой тишиной Флейда из себя, только по итогу нервные клетки в этой комнате теряю лишь я одна. И когда в правой руке у меня оказывается крепко сжатая вилка, готовая в любую секунду быть брошенной в моего личного врача, доктор Флейд наконец открывает рот.

— У тебя была сестра, так? Ты ее хорошо помнишь? — с трудом сглатываю. Мужчина останавливается и смотрит точно мне в спину из-под своих темных очков.

— Была. Помню. — односложно отвечаю ему.

— По словам твоей родственницы, ее убили, а ты убежала через окно, да? — все было не так, точнее последняя часть. Я не бежала через окно — меня туда выкинули.

— Да. — я говорю это, потому что не хочу вспоминать тот день, не хочу, чтобы Паук сплёл паутину вокруг именно этого момента из моей жизни, не хочу…

— Тебе страшно?

— Как вы думаете, будет ли страшно одиннадцатилетнему ребёнку, когда твою сестру убивают, а ты в этот момент удираешь через лес?

Мне все больше и больше хочется кинуть вилку, но я лишь с силой натыкаю на неё морковь. Я чувствую, как по спинке стула ползут маленькие чёрные паучки, а их вожак скользит своими членистыми лапками вверх по деревянной поверхности ножек.

— Я не об этом. — спокойно произносит Флейд. — Сейчас. Сейчас тебе страшно?

— Нет. — и это чистая правда. Паучьи руки останавливаются на пол пути к моим плечам, обессилено опускаясь вниз. — А вы, доктор, чего боитесь?

— Чего боюсь я? Наверное, как и все нормальные люди, я страшусь смерти. Неизбежности конца, пустоты, что нас ждёт.

— А нас там ждёт пустота?

Я допиваю сок, делаю пять шагов к окну и запрыгиваю на подоконник, подтянув к себе ноги. Флейд не медсестры, не станет меня отчитывать за это, тем более замок он самолично закрыл ещё до моего прихода.

— Что объединяет все страхи? — Глоксинии — единственные настоящие цветы в этом странном месте. Мне нравится их аромат, поэтому я пододвигаю горшок поближе, глубоко вдыхая.

— Людская слабость.

Флейд присаживается на стул, закинув ногу на ногу. Немым кивком спрашивает разрешение на то, чтобы взять апельсин, и я его даю. Интересно, будет ли хоть один приём, когда он не заберёт у меня часть обеда?

— И это тоже. Но по мне тут скорее подходит ответ: неизвестность. У людей множество фобий: страх темноты, толпы, одиночества, смерти… — Я загибаю пальцы, глядя как мужчина счищает кожуру. — Только вот существуют ли они сами по себе? — выдерживаю паузу и продолжаю, — Мы не боимся одиночества и толпы — мы боимся, что общество нас не примет, что один неверный шаг и нам сделают больно, закинут в темноту. А что темнота? Нам не страшно отсутствие света, нам страшно то, что скрывается в ней. Чудища подсознания. Чудища, способные нас убить. Убить? Так ли страшен холодный труп? Почему неподготовленные люди пугаются мертвых тел? Все потому, что они не знают, где сейчас сознание человека. Мы боимся, что там ничего нет. Мы страшимся забвения. Полной неизвестности.

Флейд, все это время сосредоточенно счищавший белые волокна с апельсина, замирает. Я с затаенным дыханием жду, когда он выскажет своё мнение по поводу моих слов. Согласится или же найдёт в них ошибку? Почему-то мне хочется обязательно услышать его точку зрения, пусть даже я и затеяла весь этот разговор только ради ухода от воспоминаний.

— Будешь половину? — мужчина с беззаботным выражением на лице протягивает руку с очищенным апельсином. — Сладкий.

— Что? — я несколько раз моргаю, прежде чем осознаю сказанное.

— Апельсин хочешь?

— Нет. — с нотками обиды в голосе отвечаю я и отворачиваюсь.

— Очень зря!

Психотерапевт жует, поднимаясь, и подходит ко мне. Я вижу его отражение в оконном стекле: высокая фигура в темной водолазке под белым халатом. «И как ему не жарко ходить так летом?»

— Неизвестность преследует нас всю жизнь и в страхе перед ней нет ничего постыдного. — он легонько треплет мои волосы, а затем вкладывает мне в ладонь апельсин. — Лучшее спасение от страхов — это иметь того, кому ты можешь о них рассказать.

***

После ухода доктора я сразу же уснула и проспала до самого ужина. Мария провела все необходимые процедуры, пожелала спокойной ночи, а затем выключила свет, погружая меня в полную темноту. В комнате часов нет, но уже, наверное, около полуночи. Я медленно приоткрываю дверь — в коридорах тускло горят зелёные лампочки над каждой комнатой и теплая жёлтая в самом конце, указывая направление к туалету. Стараясь ступать бесшумно, словно тень, слиться с окружающими меня стенами, я отсчитываю про себя двери, пока не нахожу нужную. Там, где живет ангел, лампа перегорела и таблички совсем не видно.

Я знаю, что в коридоре камеры не работают. Они есть, но ночью их отключают, так как большинство комнат заперты.

Осторожно заглядываю внутрь: с помощью ярких полос ночного светила, просачивающихся сквозь не зашторенное окно, я могу различить очертания мебели и по пояс укрытой тонким одеялом девушки, которая сидит на одной из двух присутствующих здесь кроватей. В целом, комната точно такая же, как и у меня, только ко мне не могут поселить никакого соседа.

— Ты пришла. — шепчет ангел и слегка наклоняет голову в бок. Я еще раз проверяю нет ли дежурных и закрываю дверь.

— Обещала же. — присаживаюсь на край кровати около чужих ног. — Меня зовут Эмма, а тебя?

— Я не люблю своё имя. — она говорит еле слышно и двигается как будто в замедленной съемке.

В свободном промежутке между ужином и приходом медсестры я вычитала все, что только нашла про кататонический ступор. Это состояние, при котором у человека нарушается вся двигательная деятельность, даже инстинктивная. Одна из гипотез говорит, что он возник вследствие реакции наших предков на неминуемую гибель. Чтобы чем-то развлечь себя, я часто прошу Мари принести книги, но как-то раз она не успевала зайти ни в книжный, ни в библиотеку и принесла из ординаторской сборник психологических расстройств, заверенный Всемирной организацией здравоохранения. Один из десятка подобных, пылящихся на верней полке и не привлёкший моего внимания до этого самого момента.

Больные, подобные моему безымянному ангелу, не реагируют ни на какие раздражители днём, но зато к вечеру могут приходить в относительную норму. А ещё они лучше воспринимают шёпот, поэтому я запретила себе повышать голос, даже если пол под нами провалится или потолок рухнет на голову.

— Но нужно же тебя как-то называть.

— Придумай мне новое имя. Здесь не имеет значения то, как нас звали за этими стенами. — девушка смотрит на меня алыми безэмоциональными глазами, как хрустальная статуэтка, озаренная серебряным светом.

— Позволь… Позволь звать тебя Ангелом. Можешь тоже дать мне другое имя.

— Нет, у тебя оно красивое, Эмма. Но я вряд ли похожа на белокрылое создание.

На волосах сидящей передо мной играют искорки ночного светила. Ей бы пошли крылья. Большие белые крылья, в которые худенькая фигурка смогла бы укутаться, словно в пушистое одеяло.

Ангел хочет мне что-то сказать, но видно, что ей тяжело решиться на это, так что я просто говорю:

— Давай. У нас есть целая ночь, чтобы узнать друг друга получше. Сегодня расскажешь ты, а завтра я, потом снова ты, потом снова я и так, по крупицам, мы расскажем наши истории. — Я осторожно притрагиваюсь кончиками пальцев к тыльной стороне кисти девушки. — В страхах нет ничего постыдного. Лучшее спасение от них — это иметь того, кому ты можешь открыться. Так мне сегодня сказали.

Вокруг нас царит полная тишина. Ни тиканья часов, ни шума улицы, ни полуночных криков о скором конце света. Только я, только Ангел и маленькая комната, связывающая наши души.

— Надо мной всегда издевались: в школе, на улице, в магазинах. Только родители давали мне смысл, чтобы жить. — все тот же еле уловимый шёпот и все та же поза с аккуратно сжимающими край одеяла кистями. — Но теперь я, словно безвольная игрушка, марионетка в руках у жестокой судьбы. Неудавшееся творение. Кукла, неспособная ни на что. — совершенно без эмоций. Голос ангела не меняется, чтобы она не произносила. — Подними мою руку, и я не буду сопротивляться, согни меня пополам, и я прогнусь. Я просто не могу противиться. Если мне захотят оторвать ногу или голову — мне не будет ни больно, ни страшно. Мне будет никак. Я пуста. Внутри меня ничего нет, поэтому я желаю лишь одного: заполнить эту пропасть хоть чем-нибудь…

Я вижу, что ей тяжело говорить. Каждое слово приносит физическую боль и требует адских усилий, но Ангел продолжает, продолжает доставать из себя фразы, которые не услышит никто, кроме меня.

— Я просто хочу понять, что внутри меня что-то есть. Что-то живое и тёплое. Единственное отличие человека от бездушной куклы. — белые ресницы дрожат. — Но что если внутри, и правда, пустота? Что если я не лучше податливой марионетки? Что если я так и сгину, не став настоящим человеком?..

— Ты уже человек.

Устало закрывшая глаза Ангел медленно размыкает веки и непонимающе смотрит на меня. Я протягиваю руку, также не спеша, как бы это сделала она, и касаюсь ее щеки, утирая большим пальцем мокрую соленую дорожку.

— Куклы не плачут. — мою руку сверху накрывает рука Ангела.

— И правда.

В Лунном сиянии я вижу, как на бледном худом лице чуть приподымаются уголки губ…