Хоспис

Ольга Ильинская

Бывшая журналистка, осознанно отказавшаяся от светской жизни, устраивается сиделкой в хоспис и спустя время понимает, что попала в ад..1. «Ад пуст. Все демоны здесь». (Шекспир).2. «Дьявол в аду – образ положительный». (С. Лец)3. «Даже если вам предстоит пройти через ад – идите, не задумываясь». (А. Эйнштейн).

© Ольга Ильинская, 2022

ISBN 978-5-0056-2050-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ольга Ильинская

«ХОСПИС»

повесть

ЛОГЛАЙН. «Бывшая журналистка, осознанно отказавшаяся от светской жизни, устраивается сиделкой в хоспис и спустя время понимает, что попала в ад».

СЛОГАНЫ. 1. «Ад пуст. Все демоны здесь». (Шекспир).

2. «Дьявол в аду — образ положительный». (С. Лец)

3. «Даже если вам предстоит пройти через ад — идите, не задумываясь». (А. Эйнштейн).

1

Она открыла глаза. Темно. Ощупала пальцами лицо. Да на нём — тряпка! Испуганно скинула её рукой. Это простыня! Облегчённо вздохнула. Нечего придумывать… Повернула голову и стала вглядываться в полумрак. Где она?.. Лежит на кровати. Рядом — каталка. А на каталке кто-то… как бы… тоже лежит.

Она медленно повела глазами, привстала и упёрлась руками в свою кровать. О! Да сама она ведь тоже на каталке. Лежит в одной сорочке под простынёй.

Прохладно однако.

Скосила вниз глаза. И неэстетично! Сорочка такая позорная! Застиранная насмерть, серо-буро-малинового цвета. Один плюс — хлопчатобумажная. Правда, всего этого не видно в полумраке, но она-то сама знает, и этого достаточно!

Что же это? Ведь скоро придёт он! И он не должен видеть эту мерзость.

Со злостью рванула на себе эту сорочку и тут же замерла. Зачем? Это уже ничего не изменит. Он ведь придёт только для того, чтобы осведомиться, умерла она или нет. Он ждёт её смерти. Как избавления! Он — немного Че Гевара. И она — препятствие на его пути к свободе и независимости.

Он увидит её и воскликнет: «Как? Ты ещё не умерла?» А она виновато подожмёт губы и… И промямлит невнятно: «Никак не получается…» Нет! Ничего она не ответит. А лишь подумает, как хорошо, что ещё денёк выпал на её такую непонятную, непродолжительную жизнь, в которой хотя и накопилось великое множество врагов, завистников и ещё другой нечисти, но есть и другое.

Или было?

Когда-то было много любовников! И когда-то был муж. Он, конечно, и сейчас есть. Но тогда, в той, другой жизни муж её любил, буквально носил на руках, дарил цветы. Он всегда дарил потрясающие букеты роз! И она гордилась, что у неё есть такой муж, настоящий джентльмен. Только у неё такой есть!!! Только у неё!

А теперь она в хосписе.

Она умирает.

И он к ней придёт. И, конечно, никогда, никогда, никогда, никогда не скажет: «Как? Ты ещё не умерла?…» Он только так подумает. И его мысли болью отзовутся у неё в голове. И захочется плакать и жалеть себя, но слёзы давно закончились, а силы иссякли. И она будет просто лежать. Лежать и тупо смотреть в потолок.

А раньше? Ну, не красавица она, да, не модельные параметры у неё, но фигуристая — факт! Мужики шеи выворачивали, только она на горизонте появлялась. Всё при себе: и талия, и грудь, и ноги. Есть на что посмотреть. И она всегда благосклонно разрешала собой любоваться. И в бассейн любила ходить. Там уж ничего не спрячешь. И в бассейне она была королевой! Кстати, там они с мужем и познакомились. Сразила его наповал! По уши втрескался! Влюбился, потому что есть во что. Она ведь и учёная немного, с университетским дипломом как-никак, разговор поддержать может, с ней не соскучишься. К тому же и бисквит испечёт, и пуговицу пришьёт. Она — клад, а не женщина! И ему несказанно повезло, и он всегда знал об этом и при каждом удобном случае это подчёркивал. А свадьбу какую заварганил — шик, блеск, красота! И дом в ипотеку взял, не просто хибару, а с четырьмя спальнями, гостиной, столовой и тремя роскошными санузлами. На вторую работу устроился, чтобы ипотеку выплачивать и достаток в доме был. Детьми, вроде, запахло. Обрадовался! Как обрадовался!!! А она пошла в больничку и — теперь в хосписе.

Он её бросил в беде? Нет! Приходит каждый день.

Смотрит на неё лысую, безбровую, худющую, пахнущую мочой. После химиотерапии что от неё осталось? Она, типа, простерелизованная. Она — бесполое существо (если посмотреть правде в глаза).

А он с трудом сдерживает свою брезгливость, своё отвращение к ней. Какая уж тут любовь! Или, может, любви никогда и не было? Было что-то другое. И она не знает, как оно называется. Но, оказавшись в хосписе, она вдруг поняла, что здесь никто никого не любит, лишь жалеют, страшно тяготятся твоим присутствием и ждут смерти как избавления от мук. В хорошем расположении духа только персонал, получающий деньги за каждого больного. Вот она, реальность.

Она то открывала, то закрывала глаза, прислушиваясь, больно ей или нет? И не понимала ничего. Может, всё кажется? Наркотический сон? Закончится он или нет? Боль сейчас вернётся? И что тогда? Она вспомнила, как доктор сказал, что к препарату привыкать нельзя. И это само по себе смешно, потому что уже не имеет никакого значения. Но доктор был хороший, заботливый, умный, и она безгранично доверяла ему.

— Эй!

Она позвала того, что рядом на каталке. Молчит. Укрылся одеялом с головой и дрыхнет.

— Эй!

Приподнялась на локте и потянулась рукой к молчаливому соседу.

Далековато однако.

Она покряхтела и свесила ноги. Ладно, соседа будить не стоит, надо сразу топать в коридор, искать сиделку..

Слезть сил не было. И она понуро сидела на каталке и смотрела вниз. Воспоминания беспардонно шуршали в её лысой голосе и доставляли немыслимые страдания. И она бы заплакала! Если бы были слёзы. Но всё пересохло. Глаза горят, рот горит. Пить хочется!!! Хотя бы глоточек, самый крохотный, самый… Прямо, пустыня Сахара, где ни одного оазиса!

И тут она засмеялась. Вспомнила, как от страха выпила весь спирт из бутылки, оставленной на тумбочке сиделкой. И было это… Не далее как вчера? Или сегодня? Ладно, проехали. Недавно, короче. Она тогда слышала уже отдалённо, как поливает её на чём свет стоит эта смешная полуграмотная сиделка. Словами какими смешными кидается: «Мне попадёт! Мне попадёт!» (Самые смешные слова в хосписе! Смешнее не бывает.)

Она неуклюже сползла с каталки и в одной сорочке и, шатаясь, босиком зашлёпала в коридор.

И вскоре страшный, звериный крик разорвал тихую равнодушную ночь.

2

«ХОСПИС»

2

Мария укладывала вещи в сумки. Она уходила из монастыря, где прожила почти два года, работая при кухне.

У неё когда-то был солидный дамский чемодан для ручной клади, но колёсики отвалились, да и крышка от сильного удара об пол треснула. В общем, сгинул чемодан в небытие. И сейчас персонально для неё монахиня Леонидия достала из кладовки две старые большие клетчатые сумки, в которых челноки возят свой товар, и Мария складывала туда как разное барахло, так и безусловные ценности: «Евангелие», молитвослов, акафисты, жития святых, увесистую подарочную книгу с портретом Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны. той самой, что основала в Москве обитель милосердия.

Щёлкнули «молнии» на сумках. Всё. Мария последний раз обвела глазами келью, ставшую родной. Семь кроватей стоят рядком. Старенькие подушки и одеяла. Старенькие покрывала. Видавшие виды занавески. Всё более чем скромно, но вместе с тем образцово аккуратно. Мария прощально вздохнула. Кто знает, может, ещё вернётся? И сразу тряхнула головой. Душа рвётся в мир! Устала от тишины. Хочется городского шума и суеты.

Мария повязала голову батистовым платочком и стала похожей на старушку. Она накинула чёрный потёртый плащик, подхватила сумки и направилась к выходу.

…

На улице вовсю резвилось солнце. Весенний ветер сильно поддувал, но он была тёплый и оттого до одури приятный.

Мария вышла и зажмурилась. Как хорошо! Потом вдохнула в себя побольше воздуха и быстро зашагала по дорожке, беспокойно вертя голой: вот Кресто-Воздвиженский храм, вот Иерусалимский, а вот Вознесенский собор — все три монастырских сокровища. Возле собора она остановилась и, перекрестившись, сделала глубокий поклон, как всегда делают монахини на службе.

— Мария!

Она оглянулась. Послушница Наташа плыла по дорожке. «Церковничать идёт в Кресто-Воздвиженский храм», — подумала Мария.

— А я на послушание иду; церковница сегодня в Кресто-Воздвиженском, — сказала Наташа.

Мария улыбнулась. Она знала много про Наташину жизнь и, если и не любила, то очень уважала её за выдержанность и доброту. Та была родом из Питера, осталась сиротой в четырнадцать лет и, чтобы не быть обузой сестре, рано начала работать, полностью обеспечивая себя, при этом умудрялась ещё и учиться и даже закончила институт, получив диплом метеоролога. А в двадцать пять приняла решение — уйти в монастырь, отмаливать свой род, и, чтобы обратного хода не было, уничтожила свои документы: диплом, трудовую книжку. Сначала несколько лет служила в Невской лавре, потом по благословению своего духовника приехала в подмосковный монастырь, сюда, где и встретилась с Марией.

Мирские знакомые не понимали Наташу; сестра ж у неё была замужем за весьма состоятельным человеком, и Наташе светила прекрасная возможность выгодно устроиться в северной столице, а она — в послушницы, где тяжёлая работа — норма.

Но для Марии всё было как дважды два. У Наташи не зарубцовывалась рана от потери в детстве. В монастыре она, как бы, чувствовала присутствие матери; здесь ей было не так больно и не так одиноко. Однако в инокини Наташа не постригалась; двадцать лет служила послушницей и при случае могла уйти обратно в мир.

А Марию «попросили» уйти. Игуменья благословила: «Так долго в монастырях не паломничают. Вам нужно идти в мир. Вас ждут». Да кто?.. Мария даже обиделась; вот не знают, а говорят; а она уже здесь привыкла. Хотела всплакнуть, да не стала воочию свою беспомощность всем показывать. Люди разные, далеко не идеальные, одна работница Зинка-пьяница, которая за словом в карман не лезет, чего стоит! Её терпят за то, что может самую грязную работу выполнять, но в основном из-за того, что игуменья заступается; понимает, что в миру Зинка вконец сопьётся, а здесь за ней присматривают.

А работница Люся-блаженная? Безобидная, безотказная, но и болтливая при этом; всё про всех знает и при случае выложит во всех подробностях тем, кому не положено знать, в общем…

— Уходишь, не простившись? — улыбнулась Наташа.

— Прощай, — кивнула Мария.

— Ты уже наша, своя. Иди в сёстры! Если в монастыре служить останешься, Господь может простить грехи твоему роду до седьмого колена, и у твоих близких жизнь наладится.

— Нет. Этот монашеский подвиг мне не по силам. Просто работать — одно, а обет давать — другое.

— А Рая?

— Рая пока здесь остаётся, — заторопилась Мария и подняла сумки. — К ней и иду сейчас.

— Ангела-хранителя в дорогу! — выдохнула Наташа и поплыла дальше.

…

Мария подошла к сестринскому корпусу и спустилась по лестнице в подвал, в овощную.

Рая сидела на маленькой скамеечке, рядом с ней стояли четыре ведра картошки, ведёрко моркови и несколько луковиц на полу. Рая чистила овощи. Сноровки ей было не занимать, и работа кипела.

Она подняла голову, услышав шаги, и замерла.

— Всё? — понимающе спросила Рая.

— Можно сказать, — отозвалась Мария и чуть не прослезилась.

В паломнической келье их с Раей кровати стояли рядом, и за столько месяцев они так привыкли друг к другу, что почти сроднились. Хотя близкими людьми их при всём желании назвать было трудно. Рая была с гонором. И мнительная. Она была уверена, что Мария считает себя пупом земли и её интеллигентность не более чем издевательство над её, Раиной, простотой. Как-то Марию прихожане монастыря угостили шоколадом, и она, конечно же, поделилась с Раей, на что та отреагировала своеобразно: вспыхнула, вскинула голову и демонстративно положила шоколад на тумбочку Марии со словами: «Сколько в вас яда! Вы же неискренне со мной делитесь, поэтому ничего мне от вас не надо».

Мария удивилась. Почему не искренне? Как говорится, от всего сердца и от всей души!

А Рая, сжав зубы, соорудила из длинного шарфа чалму и пошла бродить по корпусу, что никогда не приветствовалось в монастыре, потому как бессмысленные шатания ни к чему хорошему не приводят.

И вот пришла пора прощаться.

— Я тоже скоро уйду, — сказала Рая. — Раньше бы ушла, да некуда.

— Мама же у тебя в Подмосковье, в деревне, и дом у вас там, — начала было Мария.

— Э, нет! — оборвала её Рая. — Нервы матери мотать? Работы там для меня нет, никуда не возьмут, я же знаю. Получается, буду жить на её пенсию? Никогда! Мне бы куда устроиться с проживанием, вот это было бы здорово, но… А, ладно! Что будет, то будет.

Мария грустно улыбнулась.

— Как будто мне есть куда идти. Если бы не игуменья, то и я бы сейчас с тобой за компанию картошечку чик-чик.

Рая улыбнулась.

— Это можно. Смотри, какой у меня ножик! Маленький, удобный. Работа спорится.

— А я таким не могу. Мне побольше надо.

— У нас просто руки разные, — обрадованно сказала Рая и вытянула вперёд большие крестьянские кисти.

Мария посмотрела на свои тёмные огрубевшие пальцы с остриженными под ноль ногтями и быстро сжала их в кулачки. Зрелище не для слабонервных.

— Ну? — кивнула головой Мария.

Рая сделала шаг навстречу, и они обнялись.

— Звони, — сказала Рая. — Телефон мой знаешь: два-два-два, три-три-три.

Они рассмеялись, а потом смолкли, прислушиваясь, не идёт ли сюда грозная алтарница мать Сергия, с которой шутки плохи и которая за балагурство во время послушания по головке не погладит. Тихо.

— Пора! — выдохнула Мария.

Она уже вышла в коридор, закрыла дверь в овощную, и в спину ей полетел глухой голос Раи:

— Ангела-хранителя в дорогу!

Мария почти дошла до центральных ворот, как её вновь окликнули. Мать Митрофания! Маленькая, похожая на дюймовочку, старушка, которая приняла постриг ещё в далёкие советские времени. Сначала служила в обители в Москве, теперь здесь, в Подмосковье, и здесь, пожалуй, останется уже навсегда. Стоит обмолвиться, что в своё время она удостоилась чести служить в храме в Иерусалиме! Два года прослужила! Иногда, очень редко, она откровенничала и рассказывала, как трудно ходить в апостольнике в нестерпимую израильскую жару. «Пот ручьём!» Но она не роптала. И за терпение Бог вознаградил! Однажды на мать Митрофанию из лампадки вылилось почти всё масло! «И на лицо, и на апостольник, и на рясу! Вся в масле с ног до головы. Но это благодатно, ух, как благодатно! — улыбаясь, шептала она. — И потом чудо: на одежде никаких следов не осталось!» Безусловно, это был знак свыше, особая милость. И в жизни маленькой монахини и её близких произошли чудесные перемены, которые существенно облегчили их существование, но какие — это уже слишком личное. «Не разглашается».

— Уходишь от нас? — спросила мать Митрофания, слегка тряся головой.

Она давно болела, и голова у неё тряслась почти всегда. Когда монахиня особо волновалась, то всё тело её словно наполнялось мелкой дрожью. Вот и сейчас стоит перед Марией и дрожит как осиновый лист.

— Всё хорошо! — успокоила её Мария и поставила на дорожку сумки. — Я… я… я вас так люблю!

Она не знала, что сказать и брякнула первое, что пришло в голову. Но это было правдой! Мать Митрофанию нельзя было не любить! Ласковая, смешная, отзывчивая, ворчливая. Эпитетов на такую не напасёшься. Когда Марию отправляли мыть пол в сестринский корпус, то, проходя мимо неё, мать Митрофания, заговорщицки вращая глазами, частенько шептала на ухо: «Мешочек есть с собой?» И Мария уже знала, что к чему. Сейчас что-нибудь вкусное с кухни или с сестринского стола принесёт, что строго запрещалось уставом монастыря. Паломницы питались вместе с рабочими в другом корпусе и другой трапезной, и их стол, конечно, был куда скромнее: менее разнообразный, хотя и добротный, менее изысканный, но несомненным плюсом было то, что бесплатный. Деликатесы перепадали, но крайне редко, по праздникам. Но разве это неправильно?

Мать Митрофания наберёт всякой всячины: оладьев, конфет, дорогого печенья — в мешочек всё это, посмотрит тревожно по сторонам, не идёт ли кто, и пихает потом снедь Марии в карман.

— Отца Дионисия видела? — строго спросила мать Митрофания.

— Утром, на службе.

— Благословение взяла?

— Нет.

— Или и возьми благословение! — приказала мать Митрофания. — Тогда у тебя всё, как по маслу, пойдёт.

Сказала и пошла своей дорогой. Мария попыталась было возразить, но поздно. Постояла немного, с трудом скрывая своё раздражение. Вот не знают, а говорят! Что за люди такие?

Но раз сказали, надо подчиняться. В монастыре личная воля человека отсекается. Мария к этому никак не могла привыкнуть. Как-то она услышала и запомнила: «Что поделаешь… В монастыре, если скажут, что ты дурак, значит, ты дурак. Это Божье место. Здесь исполняют высшую волю».

Мария заковыляла обратно. Подошла нехотя к Иерусалимскому храму, поднялась неловко по ступенькам и втиснулась с сумками внутрь. В полумраке чудесно пахло ладаном. Отец Дионисий читал акафист возле огромной иконы Божией Матери, рядом с ним было ещё два человека и сестра Рафаила, которую Мария терпеть не могла за настырность и въедливость. «О, увидела меня, сейчас привяжется, замечание сделает или что-нибудь этакое спросит», — злорадно подумала она.

Однако именно сестра Рафаила, фельдшер по образованию, подлечила в своё время Марию, когда у той открылась язва желудка. Сделала она это очень просто и буднично: подошла, дала несколько упаковок таблеток, сказав, что следует принимать три раза в день и обязательно запивать водой, и усвистала на своё послушание. Мария без особого энтузиазма выпила сначала первую порцию (утром), потом вторую (днём), не надеясь, что это поможет, ведь ранее ни одно средство не помогало! Но то облегчение, которое она потом испытала, словами передать было невозможно! Словно заново родилась. Получается, спасла её сестра Рафаила? Получается, что так.

Но Мария всё равно её недолюбливала. Стоит только достать свой планшет и зайти в Интернет, сестра Рафаила тук как тут: «В монастыре Интернетом пользоваться нельзя!» Стоит только пропустить литургию или вечерню, полагая, что никто не заметит отсутствия, сестра Рафаила, как стражник, уже здесь: «Почему не была на службе?» Вот и сейчас, наверное, что-то замышляет, она такая.

Мария уселась со своими пожитками на скамью и демонстративно отвернулась к окну, показывая всем своим видом, что дама она независимая и мнение разных Рафаил её не интересует. Она краем глаза видела, что сестра Рафаила не без интереса поглядывает в её сторону. «Сейчас подойдёт, что-нибудь спросит, а я ей ничего не отвечу, — решила Мария. — Пусть знает, что со мной тоже надо считаться».

Но, когда закончили читать акафист, сестра Рафаила выключила маленький светильник, взяла какие-то исписанные листочки и ускакала в сестринский корпус, чем озадачила Марию, которая, в принципе, хотела задеть её самолюбие своим молчанием. «Значит, не надо», — подумала Мария и тут же встрепенулась. Священник собрался уходить и уже стоял у двери.

— Отец Дионисий! — громким шёпотом позвала Мария.

Он остановился. Мария подскочила к нему и начала пыхтеть и мяться, не зная, как обозначить свою, как бы, проблему.

— Ухожу я, — выдавила наконец-таки Мария. — Совсем.

— Ангела — хранителя в дорогу! — глубоко произнёс отец Дионисий и протянул вперёд небольшой крест. — Прикладывайся.

Она замотала головой.

— Прикладывайся! — не повышая голоса, повторил священник.

— Нет, мне нельзя, — Мария смутилась. — Я… как бы… Ну, нельзя мне! Период такой.

Священник всё прекрасно понял и, взяв крест, властно приложил его ко лбу Марии.

— Я же в женской нечистоте! — испуганно прошептала Мария. — А этот период нельзя…

— Прикладывайся!

От отца Дионисия, высокого, худого иеромонаха, никогда не повышающего голоса, веяло такой уверенностью, что Мария вмиг успокоилась. Она не знает, как жить. Но этот священник точно в курсе. И улыбнулась оттого, что так смешно подумала.

— Благословите, батюшка! — уже радостно прошептала она и протянула, как и подобает, скрещенные кисти рук.

Отец Дионисий перекрестил, и она с невероятным внутренним облегчением двинулась навстречу неизвестности. И не пугало уже ничего: ни то, что некуда идти, нет работы и негде жить. Она знала, что всё будет так, как нужно.

…

К автобусной остановке Мария пошла через лес. Запах стоял ошеломляющий! Птицы добросовестно исполняли свои трели, напоминая всем, что у них брачный период и они имеют полное право на вакханалию. А Мария улыбалась.

— Ландыши!

Небольшая полянка была сплошь усыпана белыми пахучими цветами. Мария бросила сумки и, наклонившись к самой земле, принялась самозабвенно вдыхать в себя исходящий нежный запах. Раньше, не задумываясь, нарвала бы целый букет! Подержать в руках такую красоту — что может быть лучше? А потом, типа, подарить кому-нибудь; не выбрасывать, нет, подарить!

Но сейчас Мария даже мысли такой не допускала.

Трава на земле была холодной и влажной. Мария встала, отряхнула грязные коленки и вновь потянулась к своим сумкам. «Какие ужасные!» — подумала она о сумках и обречённо поплелась к остановке.

…

В маршрутке достала смартфон и проворно зашла в Интернет. В поисковике набрала несколько слов: «Московская область, хопис, контакты». Результат не замедлил себя ждать. Мария воскликнула про себя: «О! Сколько у нас, оказывается безнадёжных больных, которых пристроить некуда. Хоспис — это потребность».

Она быстренько накропала резюме: «Парамонова Мария Васильевна. Сорок лет. Родилась в Новосибирской области. Гражданство РФ. Прописки в Новосибирской области. Работала посудомойкой, санитаркой, кухонной рабочей. Православная. Несколько месяцев проработала в монастыре. Ищу работу сиделкой в хосписе с проживанием. Вредных привычек нет. Контактный телефон. С уважением, Мария Парамонова».

Затем зашла в свою электронную почту и стала отправлять резюме по указанным адресам.

Уже у метро раздался звонок, и приятный женский голос пригласил Марию прийти сегодня на собеседование. «Оперативно!» — удивилась она и поспешила вниз по ступенькам, прямиком в метро, надеясь, что сегодня устроится-таки её судьба, будет работа и жильё.

3

«ХОСПИС»

3

В лесу на ландышах лежала девушка. Не совсем юная, совсем не красивая, с гримасой тупого безразличия. Лицо её было изуродовано. Рот разрезан от уха до уха, прямо как в книге «Человек, который смеётся». Глаза, и без того навыкате, были выпучены и, казалось, готовы выпрыгнуть из орбит. Густая копна волос, перемазанная землёй, являла собой ещё более нелицеприятное зрелище: тусклые, всколоченные, беспорядочно разбросанные по земле, эти спутанные волосы — можно биться об заклад — не знали толком не то что парикмахерских рук, но элементарной расчёски, и сейчас, раскиданные по свежим цветущим ландышам, казались чем-то поистине странным и противоестественным.

На крепкой короткой шее девушки виднелись глубокие кровавые линии от удавок. Живот на теле распорот крест-накрест.

Рядом ходили оперативники и привычно, без тени эмоций, осматривали место преступления. Сигнальной лентой место уже оцеплено. Судмедэксперт Ласточкин со скучающим видом склонился над трупом и уже делает свои умозаключения, оперативник Юрий Шабалин щёлкает фотоаппаратом. Команда в сборе. Всё, как всегда. Ан, нет!

Послышался призывный лай и на поляне появился Морозов со своей овчаркой Мурзиком.

— Олег! — сразу откликнулся Шабалин.

Он быстро подошёл к Морозову и крепко пожал ему руку, а затем дружески потрепал по загривку собаку.

— Мурзенька мой! Наконец-то все здесь!

— Полагаю, радости мало, — сдержанно заметил Морозов. — Не на пикник собрались.

— Ну, да, — беззлобно поддержал Шабалин и кивнул в сторону убитой девушки. — Лет двадцать на вскидку. Не мучилась почти.. Предположительно, её изуродовали, когда уже грохнули. Но вскрытие покажет. Ласточкин!

Судмедэксперт отмахнулся:

— Потом, Юр! Занят, не видишь?

— Олег же пришёл!

— Вижу, — пробормотал Ласточкин, не отрывая глаз от трупа. — А мне что, теперь всё бросить?

Морозов подошёл к нему и встал впритык, внимательно рассматривая жуткое зрелище.

— Предварительно сделали укол в область сердца. Возможно, ввели фенол. Умерла почти мгновенно, — проворчал Ласточкин.

— Мне нравится слово «почти», — заметил Морозов.

— А разве стопроцентно заключение я могу сейчас дать? — тут Ласточкин оторвался от трупа и выразительно взглянул на Морозова, которого за глаза все опера звали «главный», хотя главным был интересный субъект, сидевший преимущественно в кабинете.. — Ты как будто в первый раз «на трупе»! Ты меня пугаешь, Олег, ей — богу!

— А я думал, что после этого, — Морозов кивнул на обезображенный труп, — тебя ничем не испугаешь.

Он усмехнулся и начал осматривать полянку. Мурзик, сделав круг почёта, со знанием дела принялся водить своим носом по траве. Пёс был породистый, немецкая овчарка, и сторож отличный, и ищейка; сколько раз Морозов брал его с собой на задание — тот всегда что-нибудь находил. Вот и на этот раз не подвёл, уже лает, уже зовёт.

Морозов подбежал к Мурзику, нетерпеливо виляющему хвостом. Посмотрел вниз — ничего. Один сырой. мох. Тогда он нагнулся и пошарил рукой. Есть! Морозов извлёк из-под мха странную вытянутую железяку.

— Скальпель!

Шабалин сразу подбежал и, состроив умную физиономию, принялся изучать скальпель со всех сторон.

— Только, чтоб отпечатки, это… Олег, — забубнил Шабалин.

— А то как будто в первый раз! — с чувством произнёс Морозов и, оглянувшись на судмедэксперта Ласточкина, достал из кармана целлофановый пакетик, затем картинно засунул туда скальпель.

— Видели? Больше не увидите!

— Как остроумно, — проворчал Шабалин.

И тут Мурзик опять завозился, и Шабалин, опережая Морозова, подскочил к нему первым и, впившись глазами в траву, замотал головой из стороны в сторону, напоминая заядлого грибника.

— А! — закричал Шабалин и резко нагнулся. — О!

В руках у него заблестела здоровенная финка.

— Теперь узнаём, кто это. — прошипел он. — Не отвертится!

Подошедший к нему Морозов был, как всегда, спокоен и невозмутим. Он вновь достал из кармана пакет и, двумя пальцами взяв из рук Шабалина нож, любовно упаковал его как серьёзную улику, которая, может, прольёт-таки свет на все эти преступления.

…

Уже третий год Москву будоражили странные убийства.

Оперативников жестокостью удивить трудно, они такого смотрелись, что фильмы ужасов по сравнению с этими реальными зверствами, можно сказать, чуть детский лепет на лужайке.

Но в данном случае убийства были на редкость продуманными и изощрёнными. Трупы находили в разных концах города, и всегда идентифицировать их было крайне трудно, потому как все они предварительно посыпались извёсткой, а затем поливались серной кислотой. Извёстка впитывала влагу, а серная кислота растворяла всё, что только можно растворить. И очевидно серной кислоты было много, даже очень много — наверное, целая ванна. И тела в неё погружали и держали продолжительное время, в связи с чем, ткани тел максимально деформировались, и процесс опознания трупов затягивался на долгие месяцы.

За три года было найдено пятеро. Немолодая женщина, кандидат экономических наук (по рассказам её знакомых, очень интеллигентная), молодая женщина, швея (по рассказам, неинтеллигентная, простая, как три рубля), два неинтересных субъекта мужского пола, один из которых с незаконченным высшим, и старичок. Все, как один, выпотрошенные. Не бомжи, с родственными связями, худо-бедно устроенные: с работой и квартирами, однако никто их особо не ищет и никто по ним особо не сокрушается. И это, пожалуй, было той существенной особенностью, что их объединяла. А так, никакой связи между ними! И никаких зацепок.

Разрабатывали версию с «чёрными» риэлторами, но она отпала сама-собой, когда оказалось, что у старичка своего жилья нет, да и у кандидата наук тоже, а у слесаря с незаконченным высшим была задрипанная комнатёнка в задрипанной коммуналке, но в дальнейшем она без всяких претензий отошла государству.

Нет, «чёрные» риелторы так не работают.

Морозов, со свойственным ему рвением и педантичностью, всегда уверенный в том, что определённую закономерность деталей обязательно найдёт, здесь сокрушался, понимая, что зашёл в тупик. «Глухарь». Но убийства продолжаются, и искать этого упыря нужно.

Московского «джека-потрошителя» условно обозначили как «умный маньяк» и упорно продолжали разрабатывать одну версию за другой. Пуская в ход самые буйные фантазии!

…

Сейчас Морозов бродил по усыпанной ландышами лужайке и про себя рассуждал: «Он или не он?» Шестым чувством он безошибочно понимал: «Он». Но прямых улик не было. И девушку легко опознать, и ни извёстки, ни серной кислоты. Живот вспорот, и кишки на месте. У тех пятерых вся потроха находилась незнамо где, а тут вот на тебе, прям, на блюдечке с голубой каёмочкой.

Подошёл раскрасневшийся Шабалин.

— И нож, и скальпель. Одни подарки кругом, осталось только водки и закуски добавить для общего счастья. Как её перенесли-то сюда? Следов никаких. Но на ботинки можно надеть целлофан, и тогда…

— Он это, — хмуро оборвал Морозов.

— А, — догадливо протянул Шабалин. — Операция «Ы»! Чтобы никто не догадался.

— По ложному следу пытается нас пустить. А что это значит?

— Умный, козлина.

— Значит, будут ещё трупы. — кивнул Морозов. — Останавливать свою фабрику смерти он не собирается.

Шабалин завертел головой; ему всегда хотелось вставить в тезисную речь Морозова что-нибудь своё, такое-этакое, нетривиальное, не затёртое, чтобы его интеллект, наконец, расправил крылья и сам он приобрёл ореол, если не Пинкертона, то мудрого и на редкость сообразительного опера. Но обычно эта затея сходила на нет, ввиду редкой ненаходчивости Шабалина, которую тот списывал на тяжёлые условия жизни — следствие обитания бок о бок с тёщей в тёщиной подмосковной квартире.

— Но другие версии сбрасывать со счетов нельзя! — с необыкновенной серьёзностью заявил он.

— Конечно, — просто откликнулся Морозов.

— Похищение, изнасилование, зависть. Всё может быть. Мотивов много. А зависть, кстати, разрушает человека!

Видя, что его пылкие реплики не произвели должного эффекта, Шабалин оставил в покое Морозова и пошёл трепать нервы судмедэксперту Ласточкину.

А Морозов анализировал. На поверхности лежал тот факт, что ему дают подсказку. Но что он должен увидеть и понять?

— Салют наций!

Он обернулся. За его спиной стояла Анна Зубова, позавчерашняя выпускница юрфака академии, невероятно сексапильная — вырви глаз!, к тому же ещё и изобретательная на разного рода фокусы, которые иногда развлекали Морозова, а иногда сердили. Представьте, если бы вам позвонили в три часа ночи и сказали: «Поздравляю с мужским днём! Двадцать третье февраля уже наступило. Празднуем, дорогой товарищ, празднуем!» А потом включили бы какую-нибудь песню, типа «Теперь ты в армии» популярной некогда группы «Статус Кво»? Понравится это от силы один раз. Но Анна старалась удивлять Морозова как можно чаще.

А он подчинялся. Слушал по ночам по телефону дурацкие песни, подыгрывал всячески Анне при случае. Почему7 Потому что красота — страшная сила. А Анна Зубова красивая. И привлекательная, и ухоженная, и фотогеничная, как теперь принято говорить — фотомодель. И внимание такой девушки стоит многого, и Морозову такое внимание очень даже льстило. В своё время он, не раздумывая, сделал бы Анне предложение руки и сердца (ведь подталкивали его именно к этому; не дурачок же он, всё прекрасно понимает), но теперь, когда ему исполнилось сорок четыре, он понимал ещё и то, что совсем скоро, буквально через шесть лет, ему будет уже пятьдесят, а девушке вот этой, которая игриво строит ему глазки, — тридцать, и он будет казаться ей глубоким стариком, и… Он не хотел больше думать о не очень приятном и прогнозировать свою и без того невесёлую жизнь, просто обернулся и сдержанно кивнул головой на приветствие молоденькой оперуполномоченной.

— Какие люди, одни и без охраны! — запела она и присела в реверансе.

Так не должны делать опера при исполнении и когда неподалёку лежит труп, но Анна Зубова делала и, похоже, будет делать, потому что вот этот матёрый мент с холодной фамилией будоражит её воображение уже второй год. И немолод, и не генерал, но есть что-то в нём такое непонятное и глубокое, которое хочется понять.

Анна Зубова давно была бы окольцована, если бы её не отправили на практику в данный «убойный» отдел и она не встретила Морозова, неулыбчивого, даже хмурого, при этом надёжного и на редкость ответственного человека. И этот «главный» стал главным человеком в её жизни!

Анну два раза настойчиво звали замуж, и она два раза, не колеблясь, отказывала, не заботясь о том, что Морозов не мычит и не телится и, вероятно, нормальную семью с таким не создашь. Но она очень хотела прийти на работу, привычно увидеть «главного» и со спокойной душой присесть перед ним в реверансе, твёрдо зная, что при таком раскладе она никого не обманывает и не предаёт.

— Надо собрать все данные об объекте. Кто, откуда, где живёт, чем занимается, — стараясь не сбиться с деловой тропы, затараторила Анна.

— Займитесь, — отчеканил Морозов и строевым шагом направился к судмедэксперту, оставив в недоумении и растерянности красотку Зубову.

Ему хотелось поговорить, даже что-то спросить. Но останавливал его не профессиональный долг, как ни пафосно это звучит, и сама возможность привязаться душой этой девчонке.

Вечером Морозов заседал в своём кабинете, а Мурзик лежал возле стола и грыз резиновую кость. На столе лежал подробный отчёт, в котором Морозов внимал каждому слову. Итак. «Воскобойникова Валерия Константиновна. Тысяча девятьсот девяносто шестого года рождения. Учащаяся техникума связи. Проживала в Пушкинском районе Московской области в посёлке Колюжный в однокомнатной квартире с тётей, скончавшейся полгода назад. Квартира, согласно завещанию, передаётся в собственность племяннику Воскобойникову Ивану Владимировичу».

Анна стояла рядом и комментировала.

— Квартирка в старом-престаром домике, двухэтажном таком, наполовину разбитом. Но, если под снос, то, значит, новую квартиру дадут. Но, похоже, жильё этой Валерии-Карелии даром не нужно. Безалаберная. Не умеет заботиться о завтрашнем дне. Мать её жила в Калужской области, после смерти оставила ей комнату. В коммуналке, разумеется. Валерия эту комнату продала за бесценок, а деньги промотала. Так ребята из техникума рассказывают. На юга и всякое-такое. Хотела богатого закадрить, но не вышло, по всей видимости.

— А племянник?

— А что племянник? Заколачивает бабки на Ямале. Связались уже, уточнили всё, что надо. Квартира ему, разумеется, нужна, о квартире он прекрасно осведомлён.

— А почему тётка завещала квартиру племяннику, а не племяннице? Убитая же ей приходится близкой роднёй? Могла бы и опротестовать, — заметил Морозов.

Анна улыбнулась и довольно потёрла руки.

— Я ждала этого вопроса, — не без иронии произнесла она.

— Да ну? — деланно удивился Морозов, оторвавшись от отчёта.

— Второй год рядом с вами работаю.

— Третий, — поправил Морозов. — Практика тоже в счёт.

— Второй, — упорствовала Анна. — На практике я была далеко от вас. Ваша экстравагантная манера загонять людей в угол своими вопросами была мне незнакома.

Морозов чуть улыбнулся, поняв, что его откровенно кадрят и не поддаться искушению весьма трудно.

— Можно на «ты», — сдался он. — Раз мои манеры уже знакомы, не стоит канителиться.

Анна с трудом сдержала свой восторг. «Пробила окно в Европу!»

— Вы! — и она выжидательно взглянула на Морозова. — Вы с Мурзиком что едите?

— Еду, — включился в игру Морозов.

Анна картинно наклонила голову, как бы удивляясь.

— Еду? — томно переспросила она.

«А может… была не была? — подумал Морозов и тут же осёкся. — Она потом с вещами переселится ко мне насовсем!»

И пока Морозов думал, как бы поэлегантнее отказать даме, в кабинет энергичным шагом вошёл судмедэксперт с поэтичной фамилией Ласточкин и с порога взял быка за рога.

— Олег, убита она ножом, а не скальпелем. Авторитетно заявляю, в заключении всё есть! Но упырь этот знаком с анатомией. И всё так аккуратно. Сдаётся мне, что специально органы не вынули, как у тех. Чтобы запутать. Похоже, имеем дело с одним и тем же субъектом.

Пёс радостно залаял.

— Правильно, Мурзик! — похвалил Ласточкин. — Правду говорю.

— Что творили с теми пятерыми, можно только предполагать, — откликнулся Морозов. — Тела посыпаны негашёной известью…

— А известь впитывает влагу! — поучительно закончил Ласточкин и даже поднял вверх указательный палец.

— Идёт процесс гашения.

— Верно. Чтобы избежать опасных серосодержащих газов при растворении в кислоте человеческих останков, тела следует обезвожить! — торжественно заключил судмедэксперт.

Мурзик опять залаял.

— Что это нам даёт? — отчеканил Морозов.

Судмедэксперт устало пожал плечами.

— А это уже по вашей части, не по моей! — отмахнулся он и тут же продолжил. — Но мотив лежит на поверхности: ему интересно!

— Поточнее, — нахмурился Морозов. — Интересно убивать, расчленять, нас за нос водить?

Ласточкин поджал губы и сморщил лоб.

— Да всё, наверное, интересно! — нашёлся он. — С нами поиграть ему тоже хочется. Но в основе — уверен — интерес анатомический. Что там внутри? Как детям любопытно выковыривать безделушки из шоколадного яйца, так и этому точно так же. Для него люди — киндер-сюрпризы.

— Или для неё, — вставил Морозов.

Ласточкин опять напрягся.

— А, знаешь, всё может быть! — как китайский болванчик, закивал он. — Выпотрошенные и обезвоженные трупы не сказать, ахти, какая тяжесть. Женщина вполне могла их поднять! А далее просто: на ноги полиэтиленовые пакеты, трупы — на пле-чо!, и вперёд с песней.

— А эту, сегодняшнюю? — ухмыльнулся Морозов.

— Эта, конечно тяжеловата, но мы не знаем каких размеров маньячка. Акселерация, брат, сложная штука. Может, у неё избыток мужских гормонов? Она — звезда в тяжёлой атлетике?

Морозов вздохнул. Он слышал уже эти предположения, переходящие в бред, третий год подряд, и они ему явно наскучили. Они говорили об этом тысячу и один раз. Попытки судмедэкперта помочь ему, опытному оперу, таким вот примитивным способом, вызывали раздражение. Но Морозов подозревал, что Ласточкин положил глаз на новенькую и выкаблучивается перед ней, и ему это тоже не нравилось, потому что тот был счастлив в браке, и пудрить мозги новенькой не имело смысла, потому как он никогда, ни при каких обстоятельствах не разведётся, исходя из моральных принципов и элементарного уважения и любви к жене, которой добивался не один год. И они ещё квартиру в ипотеку взяли! Нет, новенькая для него — просто развлечение, желание потешить своё нутро, убедившись в собственной привлекательности. И по-другому стратегию Ласточкина можно было бы назвать: «Сломать девчонке жизнь». Она могла не столько серьёзно втрескаться, сколько вообразить себе невесть что, нафантазировав, что из-за неё идут войны (а женщины любят, когда из-за них идут войны), и она, красивая, отбила красивого мужика у красивой жены. В общем, одни сплошные речевые ошибки. Тавтология, одним словом.

Но сейчас Морозов давал возможность Ласточкину выговориться и вволю порисоваться, чтобы тот отдохнул от трупа. Пардон, трупов. (Морозов много лет работал рядом с трупами и его всегда мутило от запаха формалина и от самого слова «труп»).

А судмедэксперт вошёл в раж.

— Тех пятерых он не хотел, чтоб быстро опознали, — разглагольствовал Ласточкин, — а эту, наоборот, подставил. И неспроста! Помнишь, когда шумиха была? Всех — на уши! В городе — Фреди Крюгер, а мы не шевелимся! Взбодрили по полной. Так все забегали — мама дорогая! Ну, и чуть не взяли упыря тёпленьким. Ещё бы чуть-чуть бы… Но испугался зверёк наш ласковый, вот и подбросил суперлипу, что, типа, ещё один маньяк завёлся, другой, типа.

— Открыл второй фронт!

— Во-во! — встрепенулся Ласточкин. — Если мы б творчески к процессу подошли, то поймали бы. А тебя — в госпиталь! Ты раненый. И Шабалина тёща скалкой оприходовала. Тоже почти раненый.

— Боевая женщина, — подхватил Морозов. — Нам нужны такие.

— Короче, он это, — подытожил судмедэксперт. — Только с приподвывертом!

Он глянул в тёмное окно и тут же ринулся к двери.

— Бегу, лечу! — бросил он и, обернувшись, со значением добавил. — А то у меня не только тёща, но и жена боевая!

Морозов ухмыльнулся: «Понял, что Анька на него не клюнула».

На пороге Ласточкин столкнулся нос к носу с Шабалиным, строевым шагом направлявшимся к «главному», потрепал его, прямо как Мурзика, по плечу и ускакал, наконец, домой.

Шабалин, едва перешагнув порог кабинета, слюняво запричитал:

— Мурзенька!

Пёс с радостным визгом бросился вперёд и сразу поставил лапы ему на плечи.

— Будет цацкаться! — улыбаясь, проворчал Морозов. — Юр, а ты чего не дома? Тебе на электричке пилить!

— «Люди гибнут за металл», — процитировал Шабалин, не переставая гладить Мурзика.

— Не евши, наверное, — вздохнул Морозов. — А у меня бутеры закончились. Мы с Мурзиком бутеры с салями съели.

— Я сбегаю! Шаурма за углом!. — крикнула Анна и пулей вылетела из кабинета.

Шабалин хотел остановить её, поймав за руку, но его ловкость напрямую столкнулась с резвостью барышни, желающей, во что бы то ни стало, отличиться, и… Фьюить! Не поймал.

— Чего? Зачем? — начал было ворчать Шабалин, но было видно, что ему такое внимание очень приятно.

— Для тебя старается! — произнёс Морозов.

— Для тебя, — уточнил Шабалин.

Он вновь стал любовно трепать Мурзика по загривку.

Морозов вспомнил, как Шабалин с друзьями из отдела принёс ему в госпиталь маленького чёрненького щенка, поднял над головой, и щенок, заскулив, описался от страха, а он, Морозов, схватил его, засунул под одеяло, и тот притих и, пригревшись, уснул. Тогда Морозов вдруг категорично заявил, что малыш останется с ним в госпитале. И он остался. Среди ночи продрал свои младенческие глаза, не заплакал, нет, а как-то неистово стал лизать заклеенную рану Морозова. А потом с обходом пришла пожилая медсестра и потом позвала доктора, и они, вместо того, чтобы всыпать оперу по первое число и выкинуть из палаты собаку, взяли Мурзика на руки и стали, смеясь, его ласкать. Затем принесли молоко. Мурзик, смачно чавкая, всю тарелку вылакал и со знанием дела наделал несколько луж прямо под капельницей. Тогда медсестра забрала Мурзика к себе, приводила каждый день к Морозову, и тот вскоре энергично пошёл на поправку. (А до этого он в трезвом уме и твёрдой памяти, на полном серьёзе вёл переговоры о переезде в хоспис).

Когда Морозова выписали — медсестра даже прослезилась и попросила, чтобы они с Мурзиком хотя бы иногда навещали её. Морозов пообещал. Но ему всегда было некогда. А потом он узнал, что медсестра умерла.

Морозов знал, что Шабалин тогда тоже мог взять Мурзика к себе на время и взял бы! Но тот жил с тёщей в тёщиной квартире. И боевая тёща была крайне опасна, так как могла в припадке гнева прибить собаку каким-нибудь кухонным предметом.

Морозов никому не разрешал играть со своей овчаркой. Шабалин был исключением. Морозову даже нравилось наблюдать, как радуется Мурзик его приходу, как ласкается. И сейчас он сидел за столом и улыбался.

— Сокровище, а не собака! — приговаривал Шабалин. — Знали, кого тебе дарим. Голубых кровей пёс. Аристократ, блин! В крутом питомнике взяли.

Морозов тряхнул головой.

— Раз уж ты здесь… — начал он.

— Ага, — кивнул Шабалин.

— Давай с тобой поразмыслим, как он, — и Морозов ткнул пальцем в стол, где веером были разложены фотографии жертв.

— Мы с тобой уже три года по-маньякски мыслим. Только «умный» там, а мы, тупые, здесь.

— Но сегодня, согласись, неординарный случай.

— Ага.

— Увидим мир с позиций «умника» и ответим на поставленный вопрос. Что надо спросить?

Шабалин в упор взглянул на Морозова.

— Тебе Анька Зубова нравится?

— А тебе твоя тёща? — парировал Морозов.

— Ой, — скривился Шабалин. — Можно подумать, я боюсь. Да с ейной дочкой, можно сказать, из-за сыновей живу! Парней жалко. Как расти будут без отца?

— Сердобольный папаша…

— Не сердобольный, а ответственный! — вскинулся Шабалин. — Тебе-то легко говорить! Отец — генерал. Хороший, конечно, мужик, не спорю. Но со связями. А значит, ты у них под крылышком. Легко быть независимым, когда всё есть! Взял — развёлся. Другая понравилась — привёл. Есть же куда привести! Квартира от родителей. И у жены своя квартира. Не жизнь у тебя, а малина.

Морозов угрожающе сдвинул брови. Шабалин увидел это, поэтому ещё сильнее стал тискать Мурзика, даже нервно трепать за уши. Морозова сердить нельзя. В гневе он — «фантомас разбушевался». Редко, но метко.

— Короче! — процедил Морозов.

— Полюбил я… — вдруг выдохнул Шабалин.

И Морозов, закрыв руками лицо, беззвучно затрясся в хохоте.

— Я тебе, как другу, а ты, — начал канючить Шабалин. — Анька неоперившаяся ещё. Детство играет в одном месте. Я вот ландышей припас. Несколько букетов! Чтоб полная корзинка набралась. Кстати, корзинку прикупил! Под зубовскую дверь поставил. У мамки в деревне ещё ириса целая грядка, да ехать далеко. А жене после того, как она мне не дала, а меня смена тяжёлая была, и разрядка требовалась, так вот… Шиш ей!

Тут Морозов дал выход своим чувствам.

Хохотал он от души, но по-дружески. Увлечение Шабалина новенькой ничего хорошего не сулило. «Поматросит она его и бросит, — сокрушался про себя Морозов. — Он, как ответственный, честно подаст на развод и уйдёт от тёщи из тёщиной квартиры, возьмёт квартиру в ипотеку, запряжётся на пару-тройку других работ, а Анька Зубова ему от ворот-поворот; натешится, наиграется и дёру! А он квартиру ипотечную ей оставит, а сам… Обратно вернуться? Сломанная кость никогда не срастётся, как прежде. Короче, роман с новенькой означает «сломать Шабалину жизнь».

— Я вот денег подкоплю и квартиру в ипотеку возьму! — произнёс Шабалин.

И это Морозов слышал тысячу и один раз. И знал, что своя квартира на долгие годы останется для Шабалина голубой мечтой, не более. Ему, деревенскому парню с Орловщины, дюже подфартило жениться на «подмосквичке», прописаться и жить в Подмосковье. Он не снимал, как другие, квартиру, а жил даже не в двух, а в трёхкомнатной квартире. Пусть в старом доме, пусть в «брежневке». Но у детей — своя комната, у них с женой — своя комната, и у тёщи своя. Правда, тёща была не одна, она делила апартаменты с наглым мордастым котом, которого Шабалин окрестил «Кабысдох» и по возможности пугал пылесосом за то, что тот метил его ботинки.

А ещё у злополучной тёщи был собственный загородный садовый участок, где Шабалин с крестьянским размахом уже поставил и домик, и несколько теплиц, и пробурил скважину, а в августе он собственноручно закатывал бесчисленное количество банок солёных огурцом-помидоров, а также квасил бочками капусту. (Свою капусту!) И всё это Шабалину не нравилось. «Я в Москву не за этим ехал!» — не раз заявлял он. Но жизнь даёт нам то, что действительно необходимо. И тёща держит рукастого Шабалина на коротком поводке, чтобы не сбежал. И мечта о вольной столичной жизни так и останется для Шабалина голубой мечтой. Но, вероятно, это к лучшему.

Морозов также знал, что ему, коренному москвичу, со связями, привилегиями, с собственной квартирой, доставшейся от родителей, никогда не быть равным Шабалину. Потому что тот — человек на пять звёздочек, а он, Морозов… Здесь стоит сделать паузу.

В отделе над Шабалиным частенько потешались, принимая за деревенского дурачка. А Морозов думал про себя: «Мы все не стоим грязи из-под его ногтей». А как он мог думать по-другому? Полтора года назад Морозов застрелил одного наркодилера, перекрыв тем самым кислород не очень хорошим ребятам, и те, в свою очередь, искала случая, чтобы с Морозовым поквитаться. Его выследили, когда они с Шабалиным осматривали руины заброшенного завода, где когда-то обнаружили самый первый выпотрошенный труп. Морозов знал, что за ним охота, и был начеку, Шабалин тоже. Когда плохие мальчики со свистом налетели, Шабалин успел впихнуть Морозова в щель между плитами, шепнув, что его не тронут, потому что он сам при исполнении и никого не убивал, затем вышел к бандитам и стал вести переговоры. Те — с места в карьер — стали требовать выдачи напарника. «Где главный?» — убийственно просто полетело в лоб. И понеслось! Морозов только слышал прямые угрозы и странные, тихие, невразумительные ответы Шабалина. Нужно было оттянуть время, и Морозов ждал и корячился в неудобной узкой щели. Он давно уже послал смс в «убойный» отдел и нюхом чуял, что спецназ уже где-то рядом. А высовываться нельзя, потому что хлопнут двоих сразу. И вот долгожданный шум-гам, стрельба, Морозов, вылезая из щели, наткнулся на железный прут и глубоко распорол себе правый бок и часть спины. Он сделал шаг к сидевшему на стуле Шабалину и оцепенел. У того зрачки были в поллица. Он, раздетый до пояса, сидел уже отвязанный, но у него на груди, плечах, спине было множество следов от страшных ожогов. Паяльником! А когда Морозов опустил глаза, то увидел, что у мизинца правой руки отрезана фаланга. Потом Морозов уже ничего не помнил, только голос Шабалина: «Врача! Главного подбили!» Открыв глаза в реанимации, Морозов замычал от боли и тут же спохватился: «Разве можно сравнить с…? Разве он сам смог бы вынести пытки?» Шабалин не выдал. Он не пикнул. Молчал! А потом даже не проходил курса реабилитации. Просто замотал палец, взял несколько отгулов и гонял Кабысдоха на даче. Кстати, не считал свой поступок геройским. Вроде, так и должно быть. И многие оперативники не считали его героем: он же за себя стоял насмерть, выйди Морозов из своего укрытия — бандиты однозначно обоих бы положили. Но эти опера просто не были на месте Морозова и Шабалина и видели всю ситуацию со стороны.

А Морозов задавался ответом: «Смог бы он или нет?» Смог бы, наверное, но закричал бы, не удержался, не вынес бы пыток. Хотя железный прут располосовал его так, что пришлось постоять в очереди за билетом на тот свет.

Но пришёл Шабалин. Успокаивал. Принёс Мурзика. И Морозов подумал: «Битый небитого везёт». Он считал, что сам должен успокаивать Шабалина, потому что в неоплатным долгу перед ним. А Шабалин абсолютно не видел в своём поступке подвига. Однако когда его тёща увидела, что с ним сделали,, осознав прямую опасность, исходящую от его работы, ультимативно потребовала, чтобы тот увольнялся. Шабалин, закончивший школу милиции, закочевряжился — стаж идёт, выслуга не за горами. Тогда тёща «сделала» ему сотрясение мозга. (Не хотела, просто не рассчитала удар).

…Шабалин давно ушёл домой. И Морозов тоже собрался, да Зубову ждал. И вот она явилась. С шаурмой. «Ждала, когда Шаблин уйдёт», — подумал Морозов. И тут его невиданный доселе охватил приступ злобы. Шабалин голодный был, а она шаурму заныкала!

— Что так долго? — резко спросил Морозов.

— Очередь, — попыталась улыбнуться она.

— Поздно уже. Мурзик, домой! — рявкнул он собаке, и пёс послушно встал в стойку.

У Анны глаза наполнились слезами. Но она взяла себя в руки и проглотила обиду.

— Я хотела объяснить, почему квартиру отписали племяннику Ивану Воскобойникову.

— Ну? — буркнул Морозов, быстро складывая бумаги на столе и не глядя на новенькую.

— Потому что мать Ивана и эта вот — родные сёстры. И квартира раньше принадлежала матери Воскобойникова. Но она разрешила жить сестре бессрочно, сама уехала в деревню. Потом умерла. И эта сестра разрешила жить племяннице Валерии. Но перед смертью отписала всё Ивану. По совести. То есть пусть живёт, но квартира — Ивана.

— Понял. Без пол-литра не разобраться. Домой, товарищ старший лейтенант, домой!

Морозов встал в дверях и беспардонно выключил свет.

— Я не новенькая, — прошептала в темноте Зубова. — Вы ведь меня за глаза новенькой называете? А я у вас работаю второй год.

Но и это не разжалобило Морозова.

— Закроете кабинет, ключи дежурному, — распорядился он и строевым шагом затопал по коридору. А девушка ещё долго стояла в кабинет, очень долго, пока не забеспокоился дежурный и не напомнил, что ей уже, действительно, пора.

4

«ХОСПИС»

4

Хоспис по указанному адресу Мария нашла не без труда, хотя он и был близ дороги. Здание затерялось среди беспорядочно настроенных разнокалиберных коттеджей.

Этот частный хоспис, как и многие частные пансионаты для пожилых, располагался в загородной зоне, на свежем воздухе, в особняке, коих россияне понастроили в последнее время энное количество, устав от тесных московских клетушек и с головой бросившись расширять жилищные пространства для своих семей. Новое время давало новые возможности, а все мы живём по законам времени.

Мария прошла по глинистой дороге и остановилась у массивного забора, отмеченного цифрой три. «Номер совпадает. Здесь!» — перевела она дух и нажала на кнопку звонка. Минуты через две послышались шаги, и заскрежетал замок. Дверь открыла симпатичная девушка в бриджах и футболке.

— Мария Парамонова? — вместо приветствия спросила девушка.

— Да, — ответила Мария. — Здравствуйте!

— Добрый день, — дружелюбно откликнулась она. — Проходите!

Девушка покосилась на её большие челночные сумки.

— С вещами уже?

— С вещами, — как бы извиняясь, пролепетала Мария.

— Но сегодня будет только предварительное собеседование. Может, вы нам не подойдёте?

— Может. Тогда уйду, — просто заметила Мария. — С вещами. Не бросать же их. Куда я их дену?

— Мы недавно открылись. Набираем персонал. Нам нужны надёжные и исполнительные сотрудники, и мы берём не всех! — торжественно заключила девушка.

Мария понимающе улыбнулась. Конечно, ухаживать за умирающими может не каждый, человек, надо проверить, всё верно.

Они вошли во двор. «Респектабельно, — заметила Мария. — Ландшафтный дизайн, что ни говори!» В точку попала! Декоративный можжевельник, декоративная сосна и ряд подстриженных пирамидкой кустарников. Шеренга свисающих кашпо с настурциями. Две клумбы. Даже грядки, возле которых стояли небольшие таблички с надписями: «Лук. Укроп». А вот две литые чугунные скамейки с прехорошенькими подушками. Ничего не скажешь, мило.

Мария откровенно загляделась, а потом вздрогнула: из-за кустарников вдруг поднялся здоровенный мужик. Он был в рабочей спецовке и, понятно, что работал он именно здесь, в этом доме. Вид у него был недружелюбный, если не сказать больше, пугающий. И Мария мгновенно отвернулась, чтобы не встретиться с ним взглядом. Она быстро окинула глазами особняк, отметив его добротный вид и кричащую роскошь. «Красный кирпич! — отметила она. — В три этажа! Панорамные окна. И Эркер есть. Два французских балкончика на втором этаже. Сколько же стоит аренда в таком доме?»

Они зашли в тамбур.

— Вон тапочки, — кивнула девушка, показав глазами на ряд новеньких тапок на полках для обуви.

Мария сняла свои старые ботинки и стала переобуваться. Она выбрала самые яркие тапки в крупную клетку, и с нескрываемым удовольствием втиснулась в них. «Ну, и прихожая, — опять удивилась она. — Мебель на заказ; все полки и тумбы белые, а кушетки с подушками в такую же клетку, как эти тапки. И ложки для обуви есть. Да какие ложки! С вырезанными коньками, с фигурками разными. И крем для обуви, и губки для обуви».

— Вот сюда, в гостиную, — позвала девушка.

Мария прошла и остановилась. Вглядываясь в пространство.

— Я, наверное, перепутала, — внезапно догадалась она. — Я резюме не туда отправила! Мне в хоспис надо!

— Это хоспис, — серьёзно ответила девушка. — Пойдёмте.

И она пошли дальше.

Огромная просторная гостиная потрясала воображение. Нет, может, она и не была столь хороша, если б вам заранее сказали, что вы идёте, к примеру, к банкиру в гости, или к какому-другому состоятельному перцу. Но Мария искала работу в хосписе и приехала работать в хоспис. А тут такие хоромы!

У эркерного окна стоял длинный стол, покрытый изящной красивой скатертью и накрытый ещё поверх прозрачной плёнкой, которую можно было увидеть, лишь присмотревшись и которая придавала своеобразный шарм столу, переливаясь на солнце. Вокруг стола — шеренга стульев в элегантных специально сшитых чехлах. А на столе — поднос с графином воды и пластмассовыми стаканами и три небольшие причудливые вазочки с живыми ландышами.

Мария подняла глаза вверх — эркерное окно во все три этажа! И струящийся узорный тюль тоже во все три этажа, а по краям — горчичного цвета шторы с ламбрекенами.

Она не заметила, как девушка куда-то ушла. Мария продолжала разглядывать гостиную, которая удивляла её всё больше и больше.

В глубине зала — огромный плоский телевизор, возле которого — три длинных дивана в чехлах, и, понятно, что диваны выполнены на заказ. Да и стеллажи, на которых стоит телевизор, тоже. А на них — всякая всячина! Журналы с цветными фотографиями, книжки разные. Целая библиотека! Ой! Что это? Мария внимательно присмотрелась: поделки! Она сделала шаг поближе, чтобы лучше их рассмотреть: фигурки из пластилина, фигурки из картона и цветной бумаги. И делали их не кое-как, здесь чувствовалась рука мастера. А вон — лото. Но кого лото удивишь? Но это лото в потрясающей упаковке! В подарочной пластмассовой коробке с выбитыми цифрами. Некоторые, увидев такое лото в магазине, купили бы его именно из-за подарочной коробки. И ещё рядом с лото ряд настольных игр: шахматы, нарды, шашки, и тоже в необычных упаковках. Всё так аккуратненько, гламурненько, как в игрушечном домике.

Мария опять задумалась: «Куда попала?»

Ей приходилось работать в хосписе. Но работала она только волонтёром. Приходила, помогала, развлекала, а потом домой. И фломастеры с карандашами приносила с собой, рисовать больных учила, конкурсы разные устраивала, выставки даже! Но всё равно это носило другой характер характер, всё было проще. И шахматы были, и лото, и библиотека, но без завитушек-финтифлюшек. Не до этого там было, не до этого. В основном приходилось мыть, убирать, отскребать, переодевать. Один описался, другого стошнило. После химиотерапии всех больных без исключения тошнило, выворачивало наизнанку, и, если не помогать убирать санитаркам и медсёстрам, то, вообще, завал.

— Добрый день!

Мария обернулась. Перед ней стоял импозантный молодой человек в белом медицинском халате, роста выше среднего, очень подтянутый, гладко выбритый и коротко подстриженный. Девушка, которая открывала дверь, стояла поодаль.

— Арсений Арнольдович Журбицкий! — представился он и протянул руку. — А это моя супруга Анастасия.

— Очень приятно, — на автомате откликнулась Мария и пожала ему руку. — Маша.

— Так уж и Маша? — улыбнулся он.

— Маша, — улыбнулась она в ответ. — Или просто Мария!

— Мне нравится и то, и другое, — галантно заметил Арсений. — Пройдёмте в мой кабинет. Сумки можете оставить здесь.

…

Кабинет Арсения Арнольдовича находился впритык с гостиной. Когда Мария только дотронулась до двери, в её голове машинально пронеслось: «Из натурального дуба».

Кабинет был просторный и по-деловому обставленный: массивный длинный стол, ряд кожаных вращающихся кресел, кожаный диван у стены. Но мебельная стенка из красного дерева заслуживала отдельного разговора, так как не совсем вписывалась в общий аскетичный тон. Представьте, великолепные полки были застеклены витражами, да с такими необычными картинами, что можно было только сидеть за столом, слушать в полуха этого джентльмена и рассматривать удивительные узоры. «Че Гевара», — ахнула про себя Мария, расшифровав одну из картинок. Другие кубинские мотивы на витражах её мало занимали, но портрет борца за свободу привёл в замешательство и восторг. Портрет словно говорил, знайте, люди здесь живут серьёзные и свободолюбивые и шутки с ними плохи. Другие картинки, словно вынырнувшие из книг Хэмингуэя, с сигарами, со стариком и большой рыбой, не особо впечатляли. (Мария знала, что любовь к свободе для Хэмингуэя плохо закончилась — застрелился он на Кубе).

— Присаживайтесь! — показал Арсений на кожаное вращающееся кресло.

Мария присела, выпрямив спину и запихнув свои сумищи под стол. Потом спохватилась и полезла за документами.

— Вот паспорт, медицинская книжка.

— И медицинская книжка имеется? Это хорошо, — заметил Арсений.

— Мне же уже приходилось в хосписе работать. Без медицинской комиссии не допустят. У меня и все прививки поставлены, — забеспокоилась Мария.

— Ну, и чудненько, — улыбнулся Арсений, взял в руки документы и включил свой компьютер. — Расскажите о себе.

Мария пожала плечами.

— Сорок лет. Из Сибири.

— Это я знаю, — по-доброму перебил её он. — И что санитаркой в больнице работали, и что в монастыре что-то там такое делали. А до монастыря?

— Работала в обители милосердия, здесь в Москве — растерялась Мария, понимая куда клонит Арсений, стараясь обойти тему о прежней жизни..

— Понял. А до обители? Где вы учились? Кем хотели стать? Где работали до того момента, как переехали в столицу? Ну, не всегда же вы поклоны били?

— Что значит, поклоны? Что значит, били? — Мария сделала робкую попытку прикинуться обиженной и отвертеться от последующих расспросов, понимая, что врать нехорошо, а правда для неё слишком болезненна и неприятна (на поверхности лежит — её жизнь не устроена, и она, по сути, «сбитый лётчик»).

— Не стоит придираться к словам, — примирительно сказал Арсений. — Поймите, я же должен хотя бы приблизительно знать, с каким человеком имею дело.

— А вы не боитесь, я вас обману? — вскинулась вдруг Мария и потрогала ногой сумки, почувствовав, что разговор не клеится, и её сейчас попросят отсюда, если не дадут пинком под зад.

— А это уж путь будет на вашей совести. Видите ли, вы не из тех людей, которые привыкли к чёрной работе. Это видно невооружённым глазом. Тяжёлый физический труд не для вас. А в хосписе — работа чёрная. Здесь за постояльцами нужно убирать мочу, кал. Если бы вы были столь убеждённой верующей — приняли бы постриг и ходили бы сейчас в апостольнике, а не сидели бы со мной за одним столом, — Арсений вальяжно откинулся на спинку стула. — Закономерно, что много вопросов возникает. Так расскажите! Рассказывайте, как считаете нужным. Мы не в прокуратуре.

Мария покраснела.

— Росла в Сибири, в квартире по месту прописки, что в паспорте. После школы — в институт.

— Какой?

— Педагогический, — с заминкой произнесла она. — Работала в школе.

— Какой предмет?

— Педагог по воспитательной работе. Вожатая, значит.

— Муж, дети? — тут Арсений замахал руками. — Не допрашиваю, но хотя бы в общих чертах.

— Холостая, — гордо сказала Мария и вызовом посмотрела в лицо Арсению.

— Факультет какой у вас был? — не унимался он.

— Социальная работа, — скороговоркой выпалила Мария.

— Так и назывался?

— Да.

— А почему из школы ушли?

— Так сложились обстоятельства, — почти прошептала Мария и вновь потрогала ногой сумки.

Арсений отсканировал страницы паспорта, потом занялся её медицинской книжкой, и в воздухе повисла «качаловская пауза».

Мария молчала, размышляя, куда ей теперь идти, как доволочь сумки до остановки и хватит ли денег на проезд до метро. Она упёрлась глазами в угол кабинета и тут увидела вверху прямо на неё направленную видеокамеру, которую она пропустила из виду, рассматривая витражи, потом непроизвольно оглянулась назад и узрела в другом углу видеокамеру, направленную на шкафы и на Арсения. «Не хоспис, а контрразведка», — подумала Мария и усмехнулась.

— Это что?! — воскликнул Арсений, уткнувшись чуть ли не носом в её медицинскую книжку. — Указан московский адрес. Ваше фактическое место проживания. Вот, Каширское шоссе, дом двадцать восемь…

— Квартира пятьдесят пять, — закончила Мария. — Моя регистрация. Я по этому адресу не один год прожила, и заплатила немало за неё. Я в Москве давно.

Арсений, нахмурившись, отсканировал все страницы и энергичным жестом вернул книжку и паспорт Марии.

— Почему в резюме не указали, что регистрация в Москве?

— А зачем? — удивилась Мария. — Да и срок уже истёк.

— Я, когда ваше резюме читал, думал, вы несколько месяцев здесь.

— А если десять лет, это плохо, что ли? — недоумевала Мария.

— Да, нет. Просто не был готов, — сказал Арсений и вновь ослепительно улыбнулся.

«Красивый парень», — подумала Мария.

Она поднялась с кресла и нагнулась под стол, чтобы разобраться с челночными сумками и уже двигать в сторону остановки. Но вдруг Арсений рукой остановил её, указав на кресло. Она послушно присела. Идти ей было некуда, поэтому, что особо торопиться?

— К обязанностям готовы приступить с сегодняшнего дня? — спросил он.

— Да, — спокойно ответила Мария, но нутро её возликовало: как же у неё теперь есть работа и ночлег! Появилась пусть временная, но устроенность.

5

«ХОСПИС»

5

Время ужина подошло незаметно, вечер был светлый и уже по-летнему тёплый. С веранды вереницей стали стягиваться в гостиную сиделки с постояльцами.

Сиделок оказалось всего три: Лена и Шура работали на первом этаже, а третья, Таня, на втором, с лежачими больными. Как и в любом другом частном хосписе в качестве постояльцев здесь принимали не только тех, кто нуждается в паллиативной медицинской помощи, но и тех, кто по тем или иным причинам не мог жить дома, а у родственников были средства, чтобы оплатить их пребывание здесь, в таком заведении, смахивающем на санаторий.

Мария успела прогуляться на веранде и уже со всем познакомилась. До этого она была уверена на все сто процентов, что сюда привозят своих родственников загадочные люди из кремля и разные всемогущие бизнесмены с необъятным состоянием, и была поражена, увидев горстку стариков, половина их которых, очевидно, никакими привилегиями не располагала и претендовала на гордое звание пролетария. Об этом говорил сам тот факт, что у многих были гнилые зубы, не знавшие услуг дантиста последний лет двадцать и, конечно, были дыры между зубами (ни коронок, ни вставных челюстей). Да и одежда оставляла желать лучшего, старенькая, видавшая виды, ношеная-переношеная. «Как чучелки замотанные сидят!» — подумала Мария.

Конечно, если присмотреться, то кто-то лучше одет, кто-то хуже, но родственники высокопоставленных начальников всё равно в таком виде не ходят, это уж Мария знала точно. Только одна постоялица тянула на звание «леди»; она была с причёской «вся ночь на бигуди», с маникюром, в неновом, но очень элегантном костюме из твида, а на шее у неё была завязана салатового цвета косыночка. «Из натурального шёлка», — восхищённо отметила Мария.

Старушка была женой дипломата. Её почти не звали по имени-отчеству, применяя витиеватое обращение «Ваша светлость» или «Ваше сиятельство», полушутливо-полусерьёзно, а за глаза неизменно — «жена дипломата», коей она была, коей, видимо, и останется навеки.

В каждой её морщинке сквозил очень преклонный возраст, но старушка находилась в здравом уме и твёрдой памяти. Мария сразу поняла это, поговорив с ней буквально несколько минут. Приятная в общении, с манерами, безукоризненно соблюдающая этикет, жена дипломата неизменно приковывала к себе внимание.

Мария не сдержалась, и, едва увидев Анастасию, появившуюся по каким-то своим делам на веранде, сразу подошла к ней и засыпала вопросами.

Само собой приходило на ум, что жена дипломата смертельно больна, выяснилось, что нет, более того, она для своего почтенного возраста — девяносто четыре года! — даже более чем здорова. Читает без очков. Почему она здесь? Анастасия усмехнулась, заметив, что все новенькие задают один и тот же вопрос, а всё просто. Упекла её сюда родная внучка. Из-за квартиры. Сто квадратных метров в центре Москвы! Жена дипломата обладала настоящим кладом. Миллионерша, просто дона Роза Дольвадорес!

Единственный сын умер, любимый муж умер. А внучке, которая сильно обидела её когда-то, она решила оставить не всю квартиру, а лишь половину, а другую часть отдать кому-то другому. Вот так. Жена дипломата, конечно, ветхая (девяносто четыре — это девяносто четыре), но может прожить ещё пару-тройку лет и за это время наворотить интересных дел. Возьмёт и всю квартиру кому-нибудь перепишет! У внучки, конечно, есть своё жильё в Москве, и весьма приличное, но аппетит приходит во время еды. Короче, жена дипломата попалась в сети. В хосписе теперь.

Анастасия, вздохнув, откровенно рассказала, как жену дипломата привезли сюда. Её заверили, что отправляют в санаторий, на время, типа, отдохнуть, а оказалось — навсегда. Мария потрясённо заметила, что жена дипломата может уйти сама, в любое время, она дееспособна; возьмёт и расскажет родственникам и знакомым, куда её упрятали — тогда увидит внучка небо в алмазах. На что Анастасия лишь покачала головой, прошептав, что только она выйдет за ворота хосписа — её убьют. Несчастный случай. Авария. Никто разбираться не будет. Да и друзей у неё уже не осталось, поумирали все. Жена дипломата — живая мишень. «Пусть уж лучше здесь доживает, — сказала Анастасия. — Она ведь каждый вечер делает разные маски на лицо и на шею. За волосами ухаживает. Кроме укладок, ещё массирует корни волос и втирает в них масло корня лопуха, а ополаскивает отваром крапивы. Я записываю, что ей надо, потом покупаю в здешнем супермаркете через дорогу. И маникюр я ей делаю! Лак она сама выбирает. Здесь ей и комфортно, и безопасно. Ей лучше в хосписе». Мария сокрушённо кивнула головой: «Лучше». Правда, безумно дорого. Мария вздохнула, да, пребывание в таком дворце влетает в копеечку.

На веранде гуляли ещё шесть человек, все пожилые и с разной степенью деменции. Самым тяжёлым был, пожалуй, Александр Наумович Плейман, высокий старик в очках, слоняющийся из стороны в сторону и мычащий что-то непонятное. Мозг его, похоже, разлетелся уже чуть ли в дребезги. Плейман почти не спал, никого не узнавал, всё время порывался куда-то идти, и нуждался в персональной опеке. Вещи на нём с ног до головы были сплошь фирменные, но сидели ужасно, так как Плейман отличался худобой неимоверной, и такому, что «адидас» надень, что другое — всё равно чучелка.

Из рассказа Анастасиии Мария узнала, что Плейман в прошлом был фантастически влиятельным начальником и занимал большой пост в какой-то крутой компании. Болезнь подкралась к нему незаметно, никто и ни ожидать, ни поверить не мог, что такой волевой и состоятельный человек превратится в беспомощного ребёнка. Однако это произошло. Плейман стал терять память. В результате последующих махинаций со стороны партнёров лишился контрольного пакета акций, также у него отобрали виллу в Испании и квартиру в Израиле (кстати, родственники постарались), а жена не бросила. Она была моложе его чуть ли не тридцать лет! И все пророчили, что уж теперь-то она своё возьмёт, отыграется за годы, проведённые со стариком. Но неожиданно для всех она вместо тропы войны встала на тропу добра и милосердия, чем поразила самых дальновидных и скептически настроенных, предрекавших плеймановской жёнке пьянки-гулянки на Мальдивах как давнюю тягу к свободе и независимости. А она не стала ни с кем связываться, послав оных куда-подальше. Сама изучила все медицинские книжки о болезни Альцгеймера и о деменции, и стала буквально ублажать несчастного мужа. Дома с ним жить было невозможно — все будут не спавши. Она упорно стала искать выход из создавшегося положения, объездила все подмосковные пансионаты и, наконец, нашла этот «президентский» хоспис, который соответствовал её аристократическим претензиям. Потребовала, чтобы мужу выделили персональную комнату и обеспечили достойный уход. Он уже ходил под себя. Памперсы, салфетки, пелёнки — всё это молодая жена привозит теперь сюда каждую неделю и всегда интересуется, что ещё нужно? Мороженого хочет? Или шоколада? Что нужно — говорите, всё, что нужно, будет тотчас! А сослуживцев его она сюда не пускает! Так и наказала всем иметь в виду: «Никаких гостей! Никаких друзей!» Почему, вроде? Чтобы над Плейманом, великим и ужасным, потешались и злорадствовали? Она не допустит этого. Пусть ему будет спокойно. И ему здесь спокойно.

Мария опять не удержалась и спросила-таки напрямую, сколько стоит такой «люкс». «Тысяча долларов в месяц», — спокойно ответила Анастасия. Мария присвистнула. А Анастасия улыбнулась: «А ведь эта молодая жена не состоятельная. Ей ничего не досталось. Так знаете, где она деньги берёт? Свою маму из рязанской квартиры к себе в Москву забрала, а квартиру её сдаёт. Рязань не Москва, доход от съёма жилья не такой уж и прибыльный. Так эта жена добавляет к тем деньгам пенсию Плеймана, часть из своей зарплаты, а ещё дополнительно даёт частные уроки японского языка. Много вы знаете людей, которые знают японский? (Хотя Москву ничем не удивишь). Так вот. Молодая жена японского языка не знала, в Японии никогда не была (она рекламщик), когда припёрло — за книжки. В её-то возрасте! Какая ж она молодая? Сорок пять уже».

Мария замерла, вспомнив про свои сорок. Недолго в девках гулять, скоро и ей припечатают «немолодая».

«Мировая жена у Плеймана», — заключила Анастасия. А Мария, выхватив взглядом полубезумного старика, подумала: «Мировой мужик был, раз ему такая жена попалась».

Второй мужчина среди постояльцев тоже был достаточно тяжело поражён болезнью Альцгеймера. Андрей Семёнович Скачков. Для мужчины его возраст можно отнести к среднему, лет шестидесяти. Рядом с Плейманом он казался маленьким. Щупленький, белобрысенький, всегда блаженно улыбающийся, вот где ребёнок так ребёнок. Он худо-бедно мог передвигаться, говорил целыми предложениями, но преимущественно всё же отдельными словами. Однако координация движений была уже такой, что Скачков, если не доглядеть, мог запросто сесть мимо стула, а когда садился, то делал это как в замедленном кино. В прошлом Скачков был спецназовцем и закончил элитное военное училище где-то в Подмосковье. У него две дочери. И, хотя сам он не красавец и красавцем по всей видимости никогда не был, с женой у них был полный альянс, и жену он любил, и она его тоже. Дочки рассказывали, что первой заболела жена, слегла, не встала несколько месяцев, и Скачков самоотверженно за ней ухаживал. А когда её не стало, сошёл с ума.

Дочки изредка его навещают здесь. В отличие от него, они миловидные, наверное, в мать. Они понимают, что отец уходит от них, медленно и верно, и делают для него, что могут, стараясь по-своему облегчить этот болезненный путь в небытие. Их отец уже не может сам держать ложку, не может держать стакан, и дочек не узнаёт, и себя давно не узнаёт в зеркале, принимая своё отражение за странного дядьку, увидев которого, по инерции лихо отдаёт честь — козыряет ему Спецназовец ни в чём не нуждается. Памперсы, салфетки, присыпки — всё есть. К хоспису он привык.

А теперь о дамах. С женой дипломата познакомились, теперь идём дальше. Мавра, медведица с хитрющими глазами, большая любительница качаться на качелях, Надежда Григорьевна Зямина, по прозвищу «Яма», благообразная старушка, которой везде мерещится преисподняя, и она вопит про какую-то яму, Клавдия Михайловна Шумова, девяностолетняя бабулеция крестьянского вида, умирающая от рака («В четвёртой степени», — сказала Анастасия); но боли Клавдия почти не чувствует из-за деменции — сигналы в мозг неправильно поступают (хотя врачи смеются над таким дилетантским комментарием), вот кому деменция во благо. И Таисия Абрикосова. Старенькая, но импозантная, с длинными густыми волосами, убранными замысловато в косы, свёрнутые на заьылке. («Таисия у нас Африкановна», — смеясь, заметила Анастасия). Таисия Африкановна передвигается с помощью ходунков, переставляя их с заметной ловкостью, которой можно только позавидовать. Таисия прекрасно разговаривает, порой чешет языком так, что уши закладывает. Но! Постоянно всё забывает. Её любимое занятие — сидение в туалете на унитазе, который она покидает с большой неохотой, утверждая, что у неё ещё не весь кал вышел. Но по сравнению с другими Таисия вполне сносная жиличка, не доставляющая особых хлопов.

Самая морока — прикованные к постели.

Марии показывали неходячих. Их поместили на второй этаж, на специальные медицинские кровати, которые можно опускать и поднимать.

Неходячих было трое. Иван Щепкин, относительно молодой мужчина, возраста «слегка за пятьдесят», разбитый инсультом. Иван был полностью парализован. Когда он открывал глаза, в них читалась такая тоска, что ему почти все желали смерти как избавления от мук. Однако Иван продолжал жить. Утром его умывали, кормили с ложечки протёртыми пюрешками, меняли памперсы. Приходили его дети, жена, ещё кто-то из родственников, приносили лишь самое необходимое, всегда интересуясь: «Ну как?», а слышалось как эхо: «Ну, когда?» Потом, склонившись на Щепкиным, с минуту ворковали, затем начинались причитания о тяжкой доле, о нехватке денег. А жена в сердцах однажды патетично высказалась: «Пить надо было меньше! И гулять. Сам триппером болел и меня заразил. За это ему!» Она повернулась к Щепкину и повторила: «Слышишь? За это». Он закрыл глаза и тяжело задышал. «Лежит, пыхтит. Телевизор? Пожалуйста. Йогурт? Пожалуйста. С ложечки покормят, напоят. Попу вытрут. Переоденут. Не жизнь, а малина!» Она вновь стала выплёскивать на него всю свою накопившуюся злость: «А не спросит, где деньги берёшь на хоспис, дорогая? Ведь за квартиру платить надо, детей одевать надо. Дорогая, ты банки грабишь? Ан, нет, отвечу, работаю, как проклятая, как говорится „за себя и за того парня!“ А в реанимацию, что подешевле выйдет, тебя, козлика разлюбезного, не запихну; через неделю на казёнщине скопытишься. Кому ты там нужен? Так что живи и радуйся, валяйся на кровати и ищи узоры на потолке. Лодырь. Мне тяжело, не тебе. Детям тяжело, не тебе», А потом жена вновь заворковала, как нив чём не бывало, подоткнула Щепкину одеяло и почти побежала к выходу, всем своим видом показывая, что ему, Щепкину Ивану Батьковичу, несказанно повезло — устроили как барина, и это несмотря на его художества! И сколько денег на этого барина уходит! Пусть слышит и пусть научится ценить то, что делают для него родственники, над которыми он издевался.

Рядом с ним, на соседней кровати лежал дед Фадей, грузный, морщинистый. Он умирал от рака. Не ел, не пил, не говорил. Когда его привезли сюда, то пожилая дочь с мужем заплатили сразу за два месяца, оставили несколько пачек памперсов, пелёнок, детский крем и присыпку, заплатили за необходимые медикаменты, которые прописал врач, и заявили Арсению Арнольдовичу: «Мы улетаем в Грецию. Две недели нас не беспокоить. Звонок может быть только при летальном исходе». И — адьё!

А дед Фадей приклеился к койке. О себе напоминал в случае жестоких болей, когда его стон переходил в крик, и требовались особые обезболивающие, которые вводили в вену, и дед Фадей замолкал, боль стихала. Он находился в частном хосписе, обезболивающие здесь были, как бы, особенные, жуть как дорогие, но результативные. Боль-то стихала! Так что глубокое «мерси», что его сюда засунули и что козлы эти, которые в Грецию ломанули, оплатили такие чудесные обезболивающие лекарства. Спасибо этим козлам, спасибо!

В другой крохотной комнатке на втором этаже жила тяжело больная женщина, Люда Саломеина. Когда Мария узнала, что та младше неё, то растерялась. Тридцать шесть? А Мария приняла её за старушку.

За последние несколько месяцев Люда превратилась в высохший скелет, и вопрос о скорой неминуемой смерти был риторическим. Она заболела несколько лет назад. Что-то с бонхами. Болезнь усугублялась, и вскоре Люда уже не могла самостоятельно дышать. У неё была располосована шея, и врачи туда вставили трубку, через которую она дышала и которую следовало ежедневно прочищать от слизи.

Говорить Люда тоже не могла. Её спасением была дощечка, на которой она писала мелками свои просьбы. Никаких больших текстов! Только слова и предложения. Остальное вызывало чрезмерное переутомление.

Люда днями напролёт лежала на кровати и смотрела в потолок. Телевизор ей мешал. Когда с ней говорили, то есть пытались общаться, она начинала плакать, и разговор прекращался. Лучше было её не беспокоить.

Но Люда всё понимала. Ей мозг работал исправно, как великолепные швейцарские часы. О чём думала она, прикованная к постели не первый год и почти потерявшая связь с миром? Навсегда останется загадкой. Наверное, она вспоминала. Что ещё делать? Или придумывала что-нибудь, свою возможную жизнь без трубки и лежания на кровати.

Родственники навещали её редко. Муж давно женился, пусть и брак был гражданским, но в том браке уже родился малыш, что, разумеется, не разглашалось, и Люда об этом не знала. Она оставалась законной супругой. Муж не разводился с ней, чтобы не причинять дополнительные страдания. И это был поступок с его стороны. Но она понимала, что муж тяготится отношениями с ней, потому что это тяжело, очень тяжело. Но как муж, он делал всё возможное! На двух работах пахал, надрывался, но оплачивал пребывание своей законной в таком фешенебельном хосписе! И как не быть благодарной ему? (Именно это однажды написала Люда на дощечке). Но чаще муж просто передавал памперсы (неотъемлемый атрибут лежачих), лекарства, которые выписывали врачи, и старался не подниматься наверх. Он тоже человек, и ему тоже тяжело и больно. А кому не будет больно смотреть на умирающего такой ужасной медленной смертью? Люда лежала с трубкой шесть лет. Медицина констатировала: «Безнадёжно». И сколько будет длиться её вот этот безнадёжный ад? Люда хотела умереть. (Она однажды написала это на дощечке, и её впервые отругали, и тогда она написала следующее: «Вы не были на моём месте»).

…

Постояльцы уселись ужинать. Сиделкам тоже разрешали сидеть с ними вместе за таким великолепным столом, сервировке которого мог позавидовать любой ресторан. Хотя это преувеличено. Никаких колющих и режущих предметов! Кроме хорошеньких мельхиоровых вилочек. Чтобы из немощных не пострадал кто.

На столе — закуски: салатик, омлет, нарезка сыра и отваренной колбасы на тарелках. Соусница с томатным соусом и сливочным, который именуется «бешамель». Хлеб чёрный, хлеб белый. Выбирай, что душенька пожелает.

Повар вынесла с кухни мелко нарезанную зелень.

— Свой укроп! Своя петрушка! Не магазинная, у нас выращенная! — по-рыночному голосила она.

— — Присаживайтесь, — кивнула повар Марии. — Успеете ещё носы вытирать. Ешьте.

— Спасибо, — тихо откликнулась Мария, уставшая за сегодняшний день

— Зарина! — представилась повар. — А вас Маша, если не ошибаюсь?

— Маша, — кивнула Мария и принялась интеллигентно тыкать вилочкой в свой салатик.

День прошёл. Как хорошо.

6

«ХОСПИС»

6

Было уже почти за полночь, когда Морозов пришёл домой. Непредвиденные обстоятельства. Сначала его старый джип крякнул прямо на дороге, и пришлось копаться в моторе, потом Мурзик захотел прогуляться возле дома (влюбился в дворняжку, опекаемую дворником, разве влюблённым можно мешать?).

Без четверти двенадцать Морозов ввалился в прихожую, имея внутри себя огромное желание рухнуть на пол и закрыть глаза. Но, обуздав усталость, он, как хороший мальчик, разулся, снял куртку и поплёлся в комнату. Мурзик уже сделал круг почёта и, высунув язык, подбежал к хозяину.

— Место!

Мурзик без обид послушно убежал на свой коврик напротив двери гостиной.

Квартира Морозову досталась от деда. Однокомнатная «сталинка» в сорок шесть квадратов. С виду — ничего особенного. Однако благодаря грамотному использованию пространства, она вмещала в себя невместимое, как шкатулка с двойным дном. Знаете, какие в «сталинке» потолки? Всем на зависть! Их чудесную высоту оценили по достоинству ещё его отец с дедом, тоже, кстати, ментом. Они понатыкали, где только можно, антресолей, не заботясь особо о дизайне; главное, чтобы всё было фундаментально, на века. Чего только не повидали эти антресоли на своём веку! Но теперь на них хранилась выдающаяся дедовская библиотека, состоящая из очень редких старых книг довоенного образца, а ещё там были разные железки, рыболовные снасти и даже резиновая лодка, также обувь на любой вкус: резиновые сапоги, унты, ботинки зимние-ботинки осенние, — все, конечно, видавшие виды (отец с дедом носили), но вполне сносные, не отслужившие ещё свой срок. Морозов всегда знал, что обувью худо-бедно обеспечен, можно сказать, до самой своей естественной смерти.

Квартира далась деду потом и кровью, и он вложил в неё всю душу.

В ванной — бравая сантехника и отличный кафель, который дед доставал по большому блату и который выкладывал собственноручно. Только кафель уже начал трескаться, потому как был немного моложе самого Морозова и остро нуждался в полной замене, которую нынешний хозяин обеспечить не мог по понятным причинам — живёт от зарплаты до зарплаты.

Теперь про кухню-то! Буквально пару слов. Тоже в кафеле. Только уже не в «совковом» стиле, а в более современном; это уже отец постарался к дедовскому юбилею.

В гостиной — паркет, но паркет классный, потому что его отреставрировал и отполировал народный умелец Шабалин. Что ещё? Встроенный шкаф, собственноручно сколоченный Морозовым, новый диван, огромный во всю стену телевизор — единственное серьёзное приобретение Морозова за последние три года. Ну, добавить надо, что имеются также компьютерный стол с компьютером и ноутбук. (Ноут — на журнальном столике, своём законном месте). Нормальная у него хата, гостей приглашать не стыдно. Он и приглашал. В основном некоторых прежних подружек, из-за которых в своё время сильно ругался с женой. Им нравился перспективный Морозов, да и интерьером были вполне довольны, но ни одной из них не удалось застолбить участок.

…Морозов поставил на плиту кастрюлю с водой, включил газ, а сам пошёл в ванную мыться. Водой плескался он долго и шумно, с невероятным наслаждением и выполз обратно, только когда залаял Мурзик.

Конец ознакомительного фрагмента.