Питомник

Полина Дашкова

Благими намерениями выстлана дорога в ад. Настоящим адом для подростков-сирот стал семейный детский дом в Подмосковье. «Благодетели», не жалеющие денег на его содержание, с помощью криминальных «учителей» готовят себе достойных помощников, развращая тела и души детей.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Питомник предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Владимир Набоков

© Дашкова П. В.

©ООО «Издательство АСТ»

Глава первая

После бесконечной слякотной зимы с тяжелыми снегопадами, после апрельских заморозков и унылых майских дождей в Москву наконец пришло настоящее лето. Июнь начался ярко, жарко, и каждый солнечный день казался праздником. Ночами гремели грозы, но к рассвету не оставалось ни облачка, восторженно кричали воробьи и сверкающие капли сыпались с деревьев.

В маленьком дорогом кафе в одном из тихих переулков неподалеку от Таганской площади впервые решились выставить три столика на открытую веранду, окруженную старыми липами. Кафе открывалось в полдень, и ровно в полдень явился первый посетитель — мужчина в белом летнем костюме. Он выглядел больным и помятым, словно провел бессонную ночь и утром не умывался.

Переулок был залит солнцем, внутри кафе казалось темно. Посетитель тревожно огляделся, и метрдотель в бабочке предложил ему пройти на веранду. Посетитель кивнул, выбрал столик у ограды и упал на стул так тяжело, что хлипкие алюминиевые ножки подкосились. Если бы не решетка за спиной, он непременно бы рухнул на плиты и расшиб голову. Но решетка спасла, мужчина вскочил, его качнуло, и тут же к нему подлетел испуганный официант.

— Вы не ушиблись? — спросил он, придержав посетителя за локоть и заглянув в глаза. Официанту показалось, что гость пьян, ноздри его затрепетали, профессионально принюхиваясь. Но пахло только хорошим одеколоном. Льняной костюм был измят и несвеж, однако выглядел дорого, и ботинки не вызывали сомнений. Официант всегда сначала нюхал подозрительных посетителей, потом смотрел на обувь.

— Мне надо сесть. Стул сломан, — произнес гость тяжелым отрывистым басом.

— Вот, пожалуйста, присаживайтесь, — официант пододвинул ему другой стул и смахнул с белоснежной скатерти невидимые крошки. Гость уселся, задрал рукав и взглянул на хорошие швейцарские часы.

Безусловно, посетитель был приличным человеком, но все-таки выглядел странно.

Есть известная детская игра, когда один рисует голову, другой туловище, третий ноги, потом разворачивают листок и смотрят, что получилось. Человек в белом костюме состоял из таких, вслепую нарисованных частей. Голова его была слишком велика для хрупкой шеи, узкие худые плечи никак не соответствовали увесистой нижней части туловища, которая, в свою очередь, контрастировала с журавлиными ногами и широкими плоскими ступнями сорок пятого размера. Светло-желтые волосы, несмотря на тонкость и мягкость, упрямо торчали в разные стороны, как перышки мокрого цыпленка. Круглое лицо, украшенное маленьким упругим носиком и большими, выпуклыми шоколадными глазами, сохранило детские пропорции, и если бы не тяжелый, почти стариковский бас, можно было бы принять его за нездорового сонного подростка.

Тени дрожащих липовых листьев падали на скатерть, осыпали костюм, лицо и руки посетителя крупной нервной рябью, и оттого казалось, что человека колотит лихорадка. Не раскрывая книжки меню, он рявкнул громко и грубо:

— Кофе!

— Эспрессо? Капучино? По-восточному? — ласково уточнил официант.

— По-восточному. Крепкий и сладкий. — Мужчина вдруг вскочил как ошпаренный и закричал: — Лиля! Я здесь!

Официант оглянулся. На веранде появилась женщина лет тридцати пяти, маленькая аккуратная блондинка в бело-розовом платье. Легко процокали острые каблучки белых туфель, пахнуло жасмином, и официант отметил про себя, что дама пользуется старомодными, но приятными духами «Диориссимо».

— Привет, — сказала блондинка, бережно расправила платье и села напротив мужчины. Светлые брови сдвинулись, уголки свежего пухлого рта опустились вниз, приятное круглое лицо стало напряженным. Было заметно, что она совсем не рада встрече. Официант вернулся к столу и вопросительно взглянул на женщину.

— Лиля, что тебе заказать? — Мужчина оскалил в улыбке прокуренные крупные зубы.

— Ничего. Просто стакан воды. Минеральной, без газа.

— Может, кофе? — предложил официант.

— Спасибо, не надо.

— Вот, я принес тебе, чтобы ты посмотрела, где я работаю, — пробормотал мужчина. Он принялся неловко рыться в мягкой кожаной сумке и наконец извлек глянцевый толстый журнал. На обложке под кровавым названием «Блюм» извивалась обнаженная лысая девушка, отлитая из ртути.

— Спасибо. — Блондинка машинально пролистала страницы и вдруг замерла, вскинув на мужчину светло-серые прозрачные глаза. В руках у нее был белый плотный конверт, который она обнаружила между страницами. — Что это? — спросила она грозно.

— А ты открой, посмотри. — Лицо его растянулось в глупой улыбке.

Блондинка заглянула в конверт, тут же бросила его на стол и резко встала:

— Все, нам не о чем разговаривать.

— Лиля, подожди, ты что?! — испугался он и схватил ее за руку. — Ну на фига ты выпендриваешься, а? Тебе бабки не нужны? Или, может, мало? Ты хотя бы посчитай.

— Во-первых, разговаривай со мной по-человечески, тебе не пятнадцать лет. Во-вторых, убери это, на нас смотрят. — Она покосилась на официанта, которой замер у столика с бутылкой воды на подносе.

— Сядь, пожалуйста, очень тебя прошу, сядь. Ты разве не видишь, как мне плохо? — жалобно простонал мужчина.

— Тебе всегда плохо, — сердито заметила блондинка, но все-таки села. — Я тебя внимательно слушаю. Зачем ты меня сюда пригласил? — Она уставилась на него в упор, от напряжения глаза ее стали совсем прозрачными.

— Это я тебя слушаю. — Он закашлялся, лицо налилось кровью. — Объясни, будь добра, почему я не могу прийти? — пролаял он, схватил салфетку и шумно высморкался.

— Потому, что я тебя не приглашаю, — с вежливой улыбкой ответила женщина.

Мужчина шлепнул на стол пачку «Мальборо» с ментолом, долго не мог вытащить сигарету и прикурить. Каждое его движение казалось слишком резким и неловким. Он либо сильно нервничал, либо был болен, а возможно, и то и другое. Блондинка, напротив, выглядела человеком здоровым и спокойным.

— Но я хочу прийти, — произнес он, затягиваясь и выпуская дым из ноздрей, — это же бред, Лиля! Что значит, ты не приглашаешь? Мы взрослые люди.

— Это ты взрослый? — Она засмеялась, сверкнув мелкими белоснежными зубками. — Ты взрослый? Ой, я тебя умоляю…

— Не вижу ничего смешного. Я уже купил подарок, и вообще, ты не имеешь никаких прав, по документам ты никто.

— Вот как? — Она склонила голову набок и высоко подняла брови. — Ну, если на то пошло, настоящие документы у меня, они в полном порядке, и в них твое имя нигде не зафиксировано. — Лиля залпом выпила воду. — Как раз ты никто, а я совсем наоборот. Скажи спасибо своей предприимчивой маме. Она все отлично устроила.

— Вот маму давай оставим в покое, — Олег избегал смотреть ей в глаза и уставился в свою кофейную чашку, — сейчас не о ней речь. Допустим, ты не хочешь, чтобы я приходил. Что дальше?

— Дальше я собираюсь обращаться в официальные инстанции, заявлять о подлоге документов и не только. Есть кое-что более серьезное. Значительно более серьезное.

— Слушай, ты можешь выражаться яснее, без этих дурацких намеков?

— Пока не могу. Но обещаю, что скоро все мои неясные намеки прояснятся.

— Нет, а что произошло? Ты спокойно жила все эти годы и вдруг взорвалась ни с того ни с сего. В чем дело? Десять лет ситуация тебя полностью устраивала, а теперь ты собираешься обращаться, как ты выразилась, в официальные инстанции. В суд, что ли?

— Совершенно верно, в суд.

— И в чем ты нас обвиняешь?

— Тебя ни в чем. А вот матушку твою гениальную я обвиняю. И поверь, это очень серьезно.

— Ой, ну хватит. — Он махнул рукой. — Неужели тебе охота затевать всю эту бодягу, вмешивать кретинов-чиновников в наши семейные дела? В конце концов все происходило по твоему молчаливому согласию. Тогда надо было думать, десять лет назад. А сейчас поздно и глупо.

— Да, — кивнула она, — поздно и глупо. Не спорю.

— Ну и зачем тебе это нужно? Объясни, чего ты хочешь, давай спокойно все обсудим, договоримся.

— Мы никогда не договоримся. — Блондинка тряхнула короткими вьющимися волосами. — Я согласилась встретиться с тобой только потому, что мне тебя очень жаль. Но учти, эта жалость ничего в моих планах не изменит. И все, хватит об этом.

— Хватит?! — выкрикнул мужчина неожиданно визгливым голосом. — Что значит хватит? Ты долго будешь надо мной издеваться? Сидишь, спокойная, вежливая, и угрожаешь судом! — Он раздавил сигарету, обжег палец, поморщился и поднес его к губам. — Что мы тебе сделали? Десять лет никаких претензий, и тут вдруг, без всякого предупреждения…

— Не кричи, Олег, — в светло-серых глазах мелькнула жалость, — ты ничего мне не сделал, ты вообще вряд ли способен на какие-либо сознательные действия. А вот мама твоя… Ладно, я сказала, лучше не надо об этом. Я не издеваюсь над тобой. Пожалуйста, давай прекратим этот разговор. Ты слабый, глубоко несчастный человек, я уже сказала, мне тебя очень жаль. Прости, мне пора. — Она поднялась и, взглянув на него сверху вниз, тихо добавила: — Тебе лечиться надо, ты очень плохо выглядишь. Все, до свидания.

— Подожди. — Он поймал ее руку и потянул так резко, что она чуть не упала. — Сядь, ты ничего не объяснила, и главное, ты не объяснила, почему я не могу прийти?

— Потому, что это мой дом и я не хочу тебя там видеть. Если ты явишься, я просто не открою дверь.

— Господи, ну почему? — простонал он.

— А тебе не приходит в голову, что мне очень больно видеть тебя в своем доме? Да, ты ничего не сделал. Однако твое бездействие было хуже преступления. Даже статья такая есть в Уголовном кодексе: оставление в беспомощном состоянии. Я знаю, ты был еще беспомощней, чем Ольга, но ее нет, а ты жив. Не приходи, очень тебя прошу.

— Значит, я виноват, что жив? Ну, прости, эту вину я искуплю. Не сейчас, конечно. Дай мне срок еще лет двадцать или тридцать. Хорошо?

— Перестань, — устало вздохнула Лиля, — хотя бы сейчас не юродствуй.

Он открыл рот, помотал головой, привстал, опершись на стол, выпуклые карие глаза вспыхнули, что-то должно было сорваться с языка важное, резкое, но не сорвалось. Глаза угасли, медленно, как свет в кинотеатре.

— Возьми подарок, — буркнул он и достал из кармана маленький красный футляр, — здесь сережки золотые, она ведь любит всякие побрякушки.

— Спасибо. Это очень трогательно. Но у нее не проколоты уши и вместо радости будет одно расстройство. А вот журнал я возьму. Никогда подобных изданий в руках не держала. Что значит «Блюм»?

— Ничего. Просто звучит красиво.

— Там есть твои статьи?

— Нет. Я же сказал, я заместитель главного редактора, сам пишу очень редко, — ответил он отрывистым механическим басом и впервые взглянул ей в глаза. — Лиля, десять лет назад твоя сестра покончила с собой. В этом никто не виноват. Я обещаю, что не появлюсь в твоем доме до тех пор, пока ты сама меня не пригласишь. Но ответь мне на единственный вопрос: что изменилось? Почему ты вдруг стала кого-то обвинять в ее смерти?

Она ничего не ответила, аккуратно положила журнал в пакет, встала и ушла.

Олег смотрел ей вслед, губы его шевелились. Подошел официант, чтобы забрать чашку с остывшим, нетронутым кофе, и услышал:

— Гадина… сука… ненавижу…

А женщина, прежде чем покинуть кафе, зашла в туалет. Несколько минут она стояла перед зеркалом, закрыв глаза. Плечи ее вздрагивали, по щекам текли черные от туши слезы. Уборщица, сидевшая за столиком с вязанием в руках, посмотрела на нее и спросила:

— Доченька, тебе плохо?

— Ничего, соринка в глаз попала, — ответила Лиля, умылась холодной водой, потом, вытряхнув все содержимое из белой лаковой сумочки, стала приводить себя в порядок, подкрасила ресницы, губы, попудрилась, не глядя, бросила все назад, в сумку, и ушла.

* * *

В половине четвертого утра патрульная милицейская машина чуть не сбила женщину в пустом переулке. Район был спальный и считался сравнительно спокойным, никаких вокзалов, гостиниц, ночных клубов. Патрульная группа расслабилась. Только что кончилась гроза, на этот раз вялая, ленивая, но дождь все шел и заметно похолодало. В салоне было тепло и уютно. У младшего лейтенанта Телечкина имелся двухлитровый термос с крепким кофе, у капитана Краснова была копченая курица. Собирались остановиться в каком-нибудь дворе и перекусить.

Женщина выросла из-под земли. Водитель едва успел притормозить. Маленькая, полная, она застыла посреди дороги и не двигалась, не реагировала на визг тормозов, ослепительный свет фар в лицо, крик водителя. На ней было надето что-то широкое, белое, и в мертвенном фонарном свете, в дрожащей пелене дождя она казалась привидением.

— Давай-ка, Коля, вылези, разберись, — приказал младшему лейтенанту Телечкину капитан Краснов.

— Наколотая или бухая, — проворчал Коля, — из-за такой дуры вылезать под дождь…

Приблизившись, он заметил, что это вовсе не взрослая женщина, а девчонка лет пятнадцати, босая, в каком-то балахоне, вроде халата или ночной рубашки.

— Ну точно, наколотая, — повторил лейтенант и громко спросил: — Тебе что, жить на доело?

— Я убила тетю Лилю, — медленно произнесла девочка, глядя на лейтенанта сумасшедшими глазами. Она картавила, не выговаривала «л», голос у нее был звонкий, чистый, совсем детский.

— Чего?

— Второй Калужский переулок, дом восемь, корпус два, квартира сорок.

Телечкин стоял в глубокой луже и чувствовал, как пропитываются холодной влагой ботинки, как за шиворот капает дождь. Еще минута, и он промокнет насквозь. Взглянув на светящуюся табличку, прибитую к ближайшему дому, лейтенант прочитал: «1-й Калужский переулок».

— Ладно, пошли в машину, разберемся. — Он взял ее за локоть, она не сопротивлялась, покорно села в машину и громко повторила:

— Я убила тетю Лилю.

— Тебе сколько лет? — поинтересовался капитан Краснов и брезгливо поморщился. От девочки исходил странный запах, нет, не бомжовская вонь, что-то другое. «Лук, — догадался капитан, — репчатый лук. Для того чтобы так разило, надо полкило сожрать, не меньше. Закусывала она им, что ли?»

— Четырнадцать, — ответила девочка и, помолчав, добавила: — Коломеец Люся, восемьдесят пятого года.

— Так, и кого же ты убила, Люся Коломеец?

— Тетю Лилю. Второй Калужский переулок, дом восемь, корпус два, квартира сорок. Она там лежит на кухне в грязном халате, молчит и не шевелится. Надо «скорую» вызвать, но я боюсь врачей.

— А чего так? — спросил Телечкин с дурацким смешком.

— Уколы будут делать. Больно, — ответила девочка и задумчиво добавила: — Они злые, им нравится делать больно. Говорят, ничего, потерпи, а как терпеть, когда больно? Потом вообще руки-ноги сводит и в голове бурчит.

Сидевший за рулем сержант Сурков поймал в зеркале взгляд Краснова и выразительно закатил глаза.

— Бурчит обычно в животе, — заметил лейтенант Телечкин.

— Это если капусты много съешь, тогда да, в животе, — кивнула девочка, — а когда делают укол от плохого поведения, тогда в голове начинается, знаете, бурр-бурр, как будто там внутри что-то шевелится и хлюпает.

— Тетя Лиля тебе кто? — спросил после долгой паузы капитан Краснов.

— Как кто? Тетя. Мамы моей сестра.

— А мама где?

— Умерла, — сообщила девочка с легким вздохом, — еще давно, когда я маленькая была. Сначала мама, потом бабушка. Осталась одна тетя Лиля.

— Отец есть?

— Не-а. Никого нет. Только тетя Лиля.

— Так чего же ты тетю свою, родную-единственную, убила? — спросил Телечкин и сухо откашлялся.

Она не ответила.

Переулок был утыкан фонарями, машина ныряла из света в темноту, лицо девочки то вспыхивало, то исчезало, и лейтенанту стало не по себе. Он не мог толком разглядеть девочку, и ему вдруг пришло в голову, что она не совсем живая, что-то вроде зомби.

Луковый запах напоминал приторную трупную вонь, длинные волосы слиплись, глаза светились, как гнилушки, на лбу и на носу белели какие-то пятна, похожие на плесень. Голос, чистый, высокий, спокойный, с трогательной детской картавостью, звучал сам по себе, отдельно, словно принадлежал другому, более привлекательному существу.

«Меньше надо ужастиков смотреть, — раздраженно заметил про себя Телечкин, — ребенок как ребенок. Просто с головой не все в порядке, лицо какой-то мазью намазано и лук поедает в огромных количествах».

— Вот здесь направо, во двор, это дом восемь, корпус один, а корпус два следующий, — сообщила девочка и добавила: — Только вы первые идите. Я боюсь.

Дверь оказалась открытой. Везде горел свет. Пахло чистотой, лавандой и хорошим туалетным мылом. Это была обычная малогабаритная «распашонка» с крошечной прихожей и двумя смежными комнатами. На кухне, сквозь дверной проем, виднелись ноги в узорчатых шерстяных носках.

— Извините, вы не могли бы снять ботинки? На улице грязно, — звонко произнесла девочка и принялась старательно вытирать босые ступни о коврик.

— Чего? — переспросил Краснов и, вглядевшись в ее лицо, заметил на лбу и на носу белые пятна какой-то густой мази.

— Там тапочки в шкафчике. Тетя Лиля не разрешает в уличной обуви заходить в квартиру. Что вы на меня так смотрите? Это я пастой от прыщиков намазалась.

Больше она не сказала ни слова, прошла в комнату, села за стол, сложила руки на коленях и уставилась в одну точку. На вопросы не отвечала, словно оглохла. До приезда опергруппы и следователя решили ее не трогать. Лейтенант Телечкин отправился за понятыми.

Труп находился на кухне, в полусидячем положении. На вид убитой можно было дать лет сорок, не больше. Холеная, светловолосая, с гладким правильным лицом, она как будто просто села на пол, прислонившись спиной к батарее и вытянув ноги. На ней был теплый махровый халат и узорчатые пушистые носочки. На нежно-розовой мягкой ткани темнели огромные пятна крови. Судя по количеству крови, было нанесено не меньше десятка ножевых ранений. Тут же валялось орудие убийства — длинный кухонный нож с черной пластмассовой ручкой.

Дело не сулило никаких сложностей. Банальное бытовое убийство. Слабоумная девочка-подросток зарезала свою тетю и сама в этом призналась. Понятые, пожилая пара из соседней квартиры, сначала долго охали, потом сообщили шепотом, что Люся сирота, больна с рождения.

— Все ясненько, чистенько, никаких вопросов, — глубокомысленно заметил Краснов и вздохнул: — Мечта, а не трупик.

— Да уж, мечта, — эхом отозвался Телечкин и попробовал усмехнуться.

Вместо усмешки вышла безобразная гримаса. Встретившись взглядом со своим отражением в овальном зеркале, лейтенант окончательно скис. На физиономии его отчетливо читались страх, жалость к убитой женщине и прочие не поддающиеся описанию чувства, которые переполняли его душу, подступали к горлу и казались Коле Телечкину позорными для нормального мужика, а тем более — для милиционера.

Опергруппа прибыла через двадцать минут. И надо же такому случиться, что дежурным следователем оказался Илья Никитич Бородин. Он славился на весь округ поразительной способностью запутывать и усложнять самые простые дела. Маленький, полный, с тихим монотонным голосом, он своим интеллигентным занудством сводил с ума даже самых терпеливых оперативников и экспертов.

Едва переступив порог и поздоровавшись, Бородин пробормотал, что для такой кровавой резни слишком уж здесь чисто.

— Как это? — удивился трассолог. — Вон кровищи сколько. Просто на убитой халат из толстой мягкой ткани, почти вся кровь впиталась.

— Я не об этом, — глухим нудным голосом стал объяснять следователь, — покойница нормальная женщина, порядочная, чистоплотная, видимо, законопослушная. К торговле и к прочему бизнесу вряд ли имела отношение. Достаток ниже среднего, если, конечно, в наше время существует понятие середины. Ограбление почти исключается, пьянка и пьяная драка исключаются совершенно, — он говорил очень тихо, как бы с самим собой, не обращая внимания на окружающих.

— Так это, — прошептал лейтенант Телечкин, склонившись к его уху, — девчонка убила, племянница. Она же сама призналась. Она больная, дебилка вроде. Такие не соображают, что делают.

— Слушайте, а что вы шепчете? У вас первый насильственный труп в жизни? — спросил Бородин, чуть повысив голос.

— Первый, — признался лейтенант и судорожно сглотнул.

— Ну, я так и понял. Вы бледный, вас, вероятно, тошнит. — Следователь откровенно зевнул, прикрыв рот ладонью. Тяжелые веки делали его взгляд сонным, тусклым. Казалось, стоит старику приземлиться куда-нибудь, на стул или в кресло, и он тут же тихонько захрапит.

Колю действительно тошнило, и за это он себя ненавидел. В кармане нашлась пластинка жвачки, он развернул, сунул в рот. Тошнота прошла, мозги немного прочистились. Лейтенант впервые внимательно и спокойно огляделся в квартире, в которой находился уже полчаса. Не квартира, а кукольный домик, уютный, нарядный, как из мультфильма. Все светлое, ни одного темного пятна, кроме окровавленного тела хозяйки. На кухне белая мебель, белый линолеум, в комнатах бледно-желтый паркет, голубые, в розовый цветочек обои, шторы с оборочками, диван и два кресла обтянуты чехлами из такой же ткани, как шторы. На диване три большие куклы в кружевных платьях, в шляпках и башмачках. Куклами заполнен светлый полированный сервант. Посередине комнаты круглый стол, накрытый нежно-розовой вязаной скатертью с длинной бахромой, на столе хрустальная ваза с тремя тюльпанами, большая коробка шоколадных конфет «Черный бархат», перевязанная ленточкой.

— Что, гости приходили? — обратился Бородин к Люсе.

Телечкин думал, что она ответит молчанием, но ошибся. Девочка довольно живо откликнулась на вопрос Бородина, вздрогнула и выпалила во все горло:

— Нет!

— Значит, у кого-то день рождения?

— Нет, никакого рожденья, никого здесь не было. — Она заерзала на стуле и густо покраснела, отчего пятна белой мази на ее лице стали еще заметней.

— А откуда цветы, конфеты?

— Просто так.

— Ну понятно, — кивнул Илья Никитич, — и кто же все это принес просто так?

— Никто. — Девочка опустила голову и принялась заплетать косичку из бахромы скатерти.

— Люся, за что ты убила свою тетю? — мягко спросил Илья Никитич.

В ответ никакой реакции.

— Ну, хорошо, допустим, ты сама не понимаешь за что. Ты живешь с тетей или в гости приехала?

Люся закончила одну косичку и начала другую. Илья Никитич повторил свой вопрос, но девочка как будто опять лишилась слуха.

— Она сирота, — шепотом ответила за Люсю соседка, — жила вроде бы в какой-то специальной лесной школе под Москвой. Лиля раньше к ней ездила, а совсем недавно решилась брать ее к себе на каникулы и на выходные. Просто пожалела. Знаете, она была совершенно одиноким человеком, ее сестра, мать Люси, погибла, а девочка больна. — Соседка подошла ближе к Илье Никитичу и заговорила шепотом: — Мать употребляла наркотики, отец вообще неизвестен. Господи, какая трагедия. Вот, правильно говорят, нет ни одного доброго дела, которое осталось бы безнаказанным. Лиля была хорошим, чистым человеком, и, знаете, у нее был настоящий талант. Вот все, что есть здесь красивого, она сделала своими руками. Шторы, чехлы на мягкой мебели, скатерть, — понятая всхлипнула и громко высморкалась, — честное слово, просто в голове не укладывается, такая трагедия…

— Ну да, ну да… — пробормотал Бородин, встал, подошел к стене и постучал костяшками пальцев. — Скажите, вы шум какой-нибудь слышали?

— Нет, — покачала головой соседка, — ночью было тихо. Я очень чутко сплю, и стенки здесь тонкие. Если что, я бы точно услышала.

— А вечером?

— Вечером тоже было тихо. Конечно, доносились какие-то звуки, голоса, но ничего тревожного.

— То есть криков, грохота мебели вы не слышали?

— Да что вы! Мы бы с мужем моментально прибежали бы на подмогу, вызвали бы милицию. У нас с Лилей были очень добрые отношения.

— Может, у вас телевизор работал?

— Сломан, — почему-то с вызовом сообщила соседка и покосилась на мужа, который все это время молчал, то ли от нервного потрясения, то ли просто очень спать хотел. Лицо его оставалось непроницаемым.

— Что же вы делали вечером? — не удержавшись, встрял в разговор лейтенант Телечкин.

— Молодой человек, вы думаете, у пожилых людей, кроме как пялиться в телевизор, нет других занятий? — повернувшись к нему всем корпусом, надменно спросила женщина. — Если вас так интересует, что мы делали вечером, я скажу. Мой муж читал «Новый мир», а я перечитывала Голсуорси. Вам объяснить, что такое «Новый мир» и кто такой Голсуорси?

— Не трудитесь, — лейтенант вежливо улыбнулся, — «Новый мир» — толстый литературный журнал в голубой обложке. Голсуорси — английский писатель, автор «Саги о Форсайтах». — Он поймал хитрый, одобрительный взгляд Бородина. Старик ему весело подмигнул, и Телечкин подмигнул в ответ.

— Илья Никитич, можно вас на минуту? — позвал медэксперт.

— Извините. — Бородин вышел в кухню.

— Смерть наступила не более двух часов назад, — произнес эксперт, закуривая и усаживаясь на табуретку, — зверь, а не ребенок. На теле восемнадцать ножевых ранений, шесть из них на спине. То есть она сначала убила, потом подтащила к батарее, усадила.

— И заметьте, все это как бы шепотом и на цыпочках, — добавил Илья Никитич, — стены фанерные, слышимость стопроцентная.

— Конечно, дом-то панельный, — кивнул эксперт и протянул Бородину открытую пачку сигарет, — угощайтесь.

— Спасибо, не курю. — Бородин присел на корточки у трупа. — Между прочим, симпатичная была женщина.

— Да, ничего, — кивнул эксперт.

— Молодая, интересная, одинокая. Отличная хозяйка, чистюля, рукодельница. — Бородин задумчиво взглянул на эксперта. — Знаете, женщины, которые вяжут ажурные скатерти, должны отличаться спокойствием и терпением.

— Вот это как раз могло вывести из себя психопатку-племянницу, — заметил эксперт.

— Восемнадцать ножевых ранений. — Бородин покачал головой. — Так убивают во время дикой, пьяной драки, после громкой ругани. Как правило, жертва сама провоцирует убийцу и, конечно, сопротивляется, кричит.

— Так убивают психи, маньяки, — криво усмехнулся эксперт и выпустил аккуратное колечко дыма. — А если первый удар был нанесен неожиданно и попал в сердце, то нет ни крика, ни сопротивления.

— Сразу в сердце может попасть человек, который знает, где оно, — проворчал Бородин, — и рука должна быть точной, сильной. Конечно, возможны всякие случайности.

— Вольно же было рисковать, брать домой ребенка, который должен находиться в специальном учреждении. — Эксперт пожал плечами и выпустил сразу три колечка дыма. — Знаете, с каждым новым насильственным трупом я все больше убеждаюсь, что у нас восемьдесят процентов населения страдает слабоумием. Совершенно бредовое убийство.

— Бредовое… — эхом отозвался Илья Никитич. — Слушайте, а почему все-таки жертва не кричала, не сопротивлялась?

— Вы меня спрашиваете? — поднял брови эксперт.

— Да нет, себя, — улыбнулся Бородин, — просто размышляю вслух. Соседи говорят, вечером и ночью было тихо. И в квартире никаких следов борьбы…

— Малышка сначала напоила свою любимую тетушку клофелином, а потом уж стала резать, — хмыкнул эксперт, — впрочем, для слабоумной это слишком хитро. Вскрытие покажет. Следы на посуде если и были, то милая детка все вымыла — пол, посуду. А может, она симулирует слабоумие? Хотя столько раз ударить ножом, это надо быть не просто психом — настоящим зверюгой. Вообще, чушь полная.

— Чушь, — кивнул Бородин.

Убитая, Коломеец Лилия Анатольевна, пятьдесят девятого года рождения, жила одна, детей не имела и, судя по паспорту, замужем никогда не была. Работала художником-дизайнером на игрушечной фабрике. В коробке с документами лежало свидетельство о смерти Коломеец Ольги Анатольевны, шестьдесят второго года рождения. Дата смерти — тридцатое июня восемьдесят девятого года, причина — суицид. Тут же имелось свидетельство о рождении Коломеец Людмилы Анатольевны. В графе «отец» стоял прочерк. Илья Никитич обратил внимание на дату: шестое июня восемьдесят пятого года. То есть вчера Люсе исполнилось пятнадцать.

— Люся, сколько тебе лет? — спросил он, не надеясь услышать ответа. Однако девочка произнесла громко и четко:

— Четырнадцать.

— А когда у тебя день рождения?

— Не знаю. — Голова ее ушла в плечи, лицо ничего не выражало.

— Врет, — прошептал на ухо Бородину лейтенант Телечкин, — адрес знает и год рождения знает, не могла она забыть день и месяц, точно, не могла, вообще, она не такая психованная, как хочет казаться.

Бородин взглянул на него с интересом, молча кивнул и опять обратился к Люсе:

— Ты что, лук ела? Очень сильный запах.

— Нет. Я луком голову мажу, чтоб волосы лучше росли.

— Это кто тебя научил? Тетя?

— Нет, фельдшерица у мамы Зои.

— А кто такая мама Зоя?

— Кто? — испуганным шепотом переспросила девочка.

— Ну, ты только что сказала: мама Зоя.

— Я не говорила, я не знаю, спросите тетю Лилю. — Глаза ее метались, веки дрожали, лицо стало багровым.

— Тетя Лиля умерла, — мягко произнес Бородин, — ты же сама сказала, что убила ее. Может, ты расскажешь, как ты это сделала?

— Никак.

— То есть ты ничего не помнишь?

— Помню.

— Что именно?

— Я убила тетю Лилю. Люся плохая. Воняет.

— Ну пойдем, ты мне покажешь, как все случилось.

Девочка замерла, как будто перестала дышать.

— Люся, пойдем на кухню.

— Нет. Я боюсь.

— А убивать не боялась?

— Нет! — громко прошептала девочка и тут же бессильно откинулась на спинку стула, закрыла глаза и быстро забормотала: — Не надо, пожалуйста, нет… кровь… я боюсь… не надо, ей больно… — Лицо ее побелело, губы продолжали шевелиться, но уже беззвучно.

Трассолог подошел к столу, потянулся к конфетной коробке, чтобы снять отпечатки. Люся дернулась, словно ее ударило током. Илья Никитич сдвинул брови и помотал головой, трассолог молча пожал плечами и удалился на кухню. В комнате повисла тишина. Девочка сидела с закрытыми глазами и беззвучно шевелила губами.

— Люся, ты любишь шоколад? — ласково спросил Бородин.

Она встрепенулась, открыла глаза и принялась опять заплетать косичку из бахромы.

— Тебе подарили конфеты, а ты даже не попробовала. — Илья Никитич прикоснулся к коробке.

— Не трогайте! — крикнула Люся и густо покраснела.

— Почему?

— Это мое! Мне подарили!

— Кто?

— Один человек, — она тряхнула головой и кокетливо поправила волосы.

— Как его зовут?

— Не скажу.

— Он приходил вчера вечером и подарил тебе на день рождения конфеты и цветы?

Люся вдруг вскочила, резко вскинула руки, как будто собиралась наброситься на Бородина, но всего лишь прижала ладони ко рту, рухнула назад, на стул, и замерла. Больше она не произнесла вообще ни слова.

Прибыла бригада скорой психиатрической помощи. Люся покорно делала все, что ей говорили: умылась, оделась. Вещи ее, широкие светлые джинсы и синяя футболка, были аккуратно сложены на стуле в маленькой комнате, у застеленной кровати. Ни на какие вопросы она не отвечала, как будто окончательно разучилась говорить. Лицо ее побледнело до синевы, глаза смотрели в одну точку, не моргая, движения были вялыми, замедленными. Санитар помогал ей. Окончательно собравшись, она встала посреди комнаты, грызя ногти и ожидая следующих приказаний.

— Что вы можете о ней сказать? — спросил Илья Никитич психиатра, энергичную молодую женщину, когда та задержалась на лестничной клетке, прикуривая.

— Нормальная олигофренка в стадии дебильности, — врач пожала плечами, — в принципе вполне дееспособна. Есть четкие признаки аггравации.

— То есть, вы считаете, она сознательно преувеличивает свое болезненное состояние?

— А вы не видите? Говорить она может, однако молчит.

— Самооговор возможен?

— Ну, это уж вам разбираться.

Люсю увезли, труп вынесли, в квартире продолжался обыск.

В платяном шкафу, в комоде, на маленьких антресолях царил идеальный порядок. Зимняя одежда была зашита в старые пододеяльники и наволочки, летняя покоилась в шкафу на плечиках, ровные стопки крахмального постельного белья были переложены холщовыми мешочками с сушеной лавандой. Каждый мешочек стянут пестрым плетеным шнурком, и на каждом красовалась крошечная вышивка: цветочки, грибочки, вишенки.

Небольшой книжный шкаф был заполнен в основном учебниками по рукоделию, книгами типа «История русской игрушки», «Дети и мир детства XIX века», «Энциклопедия кукольной моды». Дорогие, красочные издания с отличными цветными иллюстрациями. На нижних полках лежали стопки журналов «Верена», «Бурда моден» и множество других, посвященных вышивке, плетению кружев, кукольной и детской одежде. Художественная литература, в основном классика, скромно ютилась во вторых рядах. Читать хозяйка не любила, да и некогда ей было. Для того чтобы так украсить каждую мелочь в доме, надо отдавать рукоделию все свое свободное время.

Чего не было в квартире, так это денег. Даже в сумочке убитой, с которой она, вероятно, выходила на улицу в последний раз, не нашлось ни копейки. Никаких сберкнижек, кредитных карточек. Не было ни одного ювелирного украшения, ни в квартире, ни на убитой. Соседи, разумеется, не знали, сколько могло быть в доме денег, о ювелирных украшениях тоже понятия не имели. Правда, соседка вспомнила, что Лиля носила дорогие сережки, золотые, с крупными голубыми сапфирами, причем носила не снимая.

В ящиках письменного стола лежали папки с аккуратными выкройками из папиросной бумаги, поздравительные открытки, два альбома с фотографиями. Их Бородин решил взять с собой, чтобы просмотреть не спеша. Что-то еще не давало ему покоя. Он сел за стол, занялся протоколом и вдруг застыл, уставившись на хитрый узор вязаной скатерти.

Если женщина занимается рукоделием, должны где-то храниться нитки, спицы, крючки, ножницы, лоскутки ткани, огромное количество всякого швейно-вязального добра. Даже у его мамы, которая уже второй год вязала ему один несчастный свитер, был целый сундучок с пряжей, пуговицами, лоскутками.

В доме убитой имелась дорогая швейная машинка, но не было ни одной катушки ниток, ни одного мотка пряжи.

«Бред, — усмехнулся про себя Илья Никитич, — допустим, в голове у слабоумной девочки что-то сдвинулось и она в состоянии психоза принялась бить тетушку ножом. Ну ладно, бывает. Потом выгребла все деньги и драгоценности, возможно, сапфировые серьги вытащила прямо из ушей убитой, а заодно прихватила нитки с пуговицами, куда-то вынесла все это, спрятала, вернулась в дом, увидела мертвую тетю, испугалась, опять побежала на улицу, почему-то в ночной рубашке и босиком. Бред! А вообще, медэксперт прав. Чем больше работаешь с насильственными преступлениями, тем больше убеждаешься в слабоумии восьмидесяти процентов людей».

Илья Никитич отказался ехать в управление на машине. Ему хотелось немного погулять. К рассвету небо расчистилось, после ночного дождя воздух стал мягким, шелковистым, как ключевая вода. После бессонной ночи немного кружилась голова, познабливало, но чувствовал он себя удивительно бодрым. Он злился, а это его всегда бодрило.

— Ну да, конечно, мир сошел с ума, все кругом идиоты, одни мы с вами умные, господин эксперт, — сердито бормотал себе под нос Илья Никитич, вышагивая по пустому утреннему переулку, — на самом деле, когда начинаешь так думать о себе и о других, кричи караул, беги к доктору. Это первый признак деградации, старческого слабоумия. Не знаю, как вы, господин эксперт, а я, следователь Бородин, — старый идиот. Я упорно отказываюсь от мысли, что убийцей все-таки может оказаться эта несчастная толстая девочка, хотя версия вполне полноценная. Мне просто ужасно не хочется в это верить. Но главное, я не могу понять, каким образом удалось нанести здоровой молодой женщине восемнадцать ножевых ранений так, что она не закричала, и совершенно не представляю, зачем убийце понадобились нитки и пуговицы?

За многие годы он усвоил одну жестокую истину. Чтобы стать жертвой даже самого случайного и немотивированного убийства, надо хоть немного, да подставиться. Есть вещи, которые делают человека уязвимым: деньги, особенно чужие, водка, наркотики и так далее. Расследуя дела о насильственных преступлениях, Бородин почти всегда натыкался в биографии жертвы на момент выбора. Момент этот мог быть запрятан где-то глубоко в прошлом и крайне редко выглядел как выбор между жизнью и смертью. Почти каждой сегодняшней жертве вчера пришлось выбирать между легкими деньгами и трудными, между весельем и скукой, удовольствием и отказом от удовольствия.

У непьющего очень мало шансов получить бутылкой по голове. У девочки, которая сидит дома и учит уроки, конечно, есть шанс попасть в руки маньяка, насильника или подсесть на иглу, но он в сотню раз меньше, чем у той, что порхает по улицам и по дискотекам с разукрашенным лицом.

Мужичок-командированный рискует быть ограбленным в поезде или в дешевой гостинице, однако если в скучной командировке он желает побаловаться платной любовью, риск значительно возрастает. Очень опасная работа у челночников, но если в своих огромных полосатых сумках они соглашаются припрятать несколько упаковок героина, работа становится еще опасней.

Крупный бизнесмен или политик отличается от челночника и алкаша только масштабами, размахом. Выбор маскируется еще коварней, он прикидывается тупиком. Не своруешь, не солжешь, не подставишь конкурента, не подружишься с бандитами — можешь прощаться с любимым делом, которое приносит столько денег, славы, кайфа, что становится дороже жизни.

Выбор между жизнью и смертью хитро маскируется под увлекательную игру. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. Однако фокус в том, что риск должен быть благородным и бескорыстным, в противном случае в победном бокале шампанского может оказаться клофелин либо другая дрянь.

Илья Никитич любил запутанные, сложные дела. Он знал, что сейчас ему в руки попало именно такое дело. Будет трудно доказать, что Люся не убивала, он сам в этом не уверен. Не просто будет вычислить и найти «одного человека», если он действительно существует, потому что конфеты и цветы вполне могла принести сама Коломеец племяннице на день рождения.

Обычно трудности заставляли Бородина подтянуться, выпрямиться, он молодел, щеки розовели, в глазах появлялся блеск. Однако сейчас злость его была далека от здорового азарта бодрячка-следователя, который потирает ладошки и с творческой жадностью выстраивает изумительные логические комбинации.

Илья Никитич злился потому, что ему было до ужаса, до озноба жалко тихую, одинокую молодую женщину, которая придумывала модели кукольной одежды на игрушечной фабрике, вязала кружевные скатерти, вышивала вишенки на мешочках с сухой лавандой и никого не трогала. У Лилии Анатольевны Коломеец выбора не было. Она не собиралась рисковать и пить шампанское. Она ничего не выигрывала, когда брала на выходные психически больную племянницу.

Бородин так глубоко задумался, что не смотрел по сторонам. Район был знакомый, еще выйдя из подъезда, он сообразил, что метро совсем недалеко и пройти можно переулками и проходными дворами. Пересекая очередной двор, он споткнулся, ударился коленкой о какую-то здоровенную железную трубу, торчавшую из земли, и едва удержался на ногах. Здесь ремонтировали подземные коммуникации, взрезали асфальт, все разрыли и забыли поставить ограждения. Илья Никитич огляделся. Обойти разрытый участок можно было по детской площадке. Прихрамывая, он двинулся дальше, и тут в нос ударила нестерпимая вонь. На бортике песочницы сидела парочка бомжей. Мужичок дремал, припав к плечу своей подруги, а подруга сосредоточенно возилась в небольшом плетеном сундучке, который стоял у нее на коленях, перебирала что-то яркое, мягкое. Бородин замер. Бомжиха подняла лицо. Оба глаза украшали фингалы, совершенно симметричные, но разного цвета. Один свежий, густо-вишневый, с лиловым отливом, другой старый, зеленовато-желтый.

— Че уставился? — поинтересовалась бомжиха. — Иди, куда шел.

В черных заскорузлых пальцах, как живой, дрожал нежно-розовый шелковистый моток пряжи, той самой, из которой была связана скатерть с длинной бахромой в квартире убитой.

Оглавление

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Питомник предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я