Сююмбика

Ольга Иванова

Последняя книга трилогии «Повелительницы Казани» – «Сююмбика» завершает повествование о непростом периоде существования Казанского ханства. Судьба главной героини неразрывно связана с падением государства и трагедией народа, для которого одна из последних правительниц ханства стала неким символом. Красивая, гордая и непреклонная царица, беззаветно преданная своему народу, такой она предстаёт в легендах и сказаниях, такой же читатель увидит её на страницах книги. Прекрасная женщина, которую воспевали поэты, а простые казанцы видели в ней мудрую правительницу и заступницу. Этой женщине была дарована редкая возможность прожить в любви, столь нечастой в знатных семействах, но в конце пути сполна испить чашу горестей вместе со своим народом. Читателя захватит история романтической и пылкой любви Сююмбики и хана Сафы-Гирея, где неистовая страсть мужчины соседствует с обжигающей ревностью, а женщине приходится учиться делить возлюбленного с соперницами. У читателя также появится возможность распутать сложный клубок взаимоотношений между Казанью и правительством Ивана Грозного, разобраться в причинах гибели ханства в свете представленных в книге исторических событий.

Часть II

Джан-Али

Глава 1

За тринадцать лет до описываемых событий в 926 году хиджры^[34] Казанью управлял хан Шах-Али^[35]. Юному повелителю из касимовской династии в то время шёл пятнадцатый год, и народ не принимал его. Душа казанцев, подобно оракулу, предчувствовала все несчастья и унижения, которые нёс великому народу ставленник московского князя. Шах-Али презирали за пристрастие ко всему русскому и за внешность, которая внушала немалое отвращение. Мальчик был с рождения толст, неповоротлив, с руками длинными, как у обезьяны, и с большим животом. Его неуклюжее туловище продолжали короткие ноги с длинными ступнями, и даже роскошь ханских одежд не могла сокрыть столь явственных уродств. Лицу юного касимовца было далеко до луноликих потомков Улу-Мухаммада — крупное, одутловатое, с длинными мочками ушей, оно вызывало невольное отвращение у всех, кто лицезрел касимовца впервые. Поговаривали, личные слуги повелителя не один час колдовали над господином, пряча недостатки внешности юноши под парчовый тюрбан и пышный ворот.

Словно в насмешку поставил князь Василий над правоверными ханства столь мерзкого урода. Казанцы смирились было с навязанным им господином, но не знали они тогда, что вместе с Шах-Али властвовать над страной примется русский посол Фёдор Карпов. За время своего пребывания во дворце князь Фёдор восстановил против себя всех, даже людей, прежде верных Москве. Вся Казанская Земля ожидала переворота, и заговорщиков, недовольных правлением Шах-Али, возглавил оглан Сиди. Именно по его настоянию в жаркий день месяца шаабан^[36] под видом торгового каравана в Крым отбывало тайное посольство с целью пригласить на ханство царевича Сагиб-Гирея. Над миссией посольства веял дух благополучного исхода: Бахчисарай давно добивался казанского трона у великого князя Василия, и правитель московитов когда-то обещал Казань солтану Сагибу, но в последний момент хитромудрый князь сделал неожиданный ход, отдав ханство касимовцу. Теперь царевичу из рода Гиреев предстояло свергнуть марионетку Шах-Али, но прежде заручиться поддержкой всей Земли Казанской.

Выезжая из Крымских ворот Казани, купеческий караван с посланцами заговорщиков встретился с багдадским караваном купца Рустам-бая. Казанцам пришлось придержать коней перед вереницей величественно вплывающих двугорбых верблюдов, связанных между собой. Сам владелец каравана следовал впереди, он с улыбкой обратился к сопровождавшему его кареглазому юноше в белоснежной чалме:

— Ну вот, мой юный друг, по милости Всевышнего мы достигли благословенной Казани. Как вам дышится в родных стенах?

И, не ожидая ответа, Рустам-бай весело рассмеялся, заражаясь оживлённой суетой большого города. Караван-баши радовался, что остался позади длинный утомительный путь, и он довёз в полной сохранности свой товар и не потерял в дороге людей. Он уже думал о предстоящей встрече с купцами, которых в столице проживало великое множество, и среди них находилось немало друзей и знакомых. Торговца вдохновляли гомонящие толпы людей — его будущих покупателей. Что ещё могло так сильно тешить купца, в уме подсчитывающего барыши предстоящего торга? Оттого Рустам-бай почти не слышал слов благодарности и прощания от своего недавнего попутчика, он нетерпеливо кивнул и направил караван в сторону базара Ташаяк. А юноша повернул коня к Аталыковым воротам Кремля.

Благородного юношу звали мурза Тенгри-Кул. Несколько месяцев назад в Багдаде он получил известие о тяжёлой болезни матери и теперь с караваном Рустам-бая добрался до Казани, где проживала его семья. Вскоре мурза оказался в пределах крепости и добрался до ворот отцовского дома. Каждый поймёт естественную робость восемнадцатилетнего юноши, который три года отсутствовал в родных стенах и пока не знал, что его ожидает: печальное известие или выздоровевшая мать. Тенгри-Кул сошёл с коня и, не в силах говорить, одним лишь кивком ответил на приветствия сбежавшихся слуг. Он с нетерпением поспешил через засаженный розами дворик. Крутая лестница на женскую половину вызвала бурю детских воспоминаний, и юноша задержался, поглаживая витые перила и улыбаясь как ребёнок. Старая служанка матери выскочила на верхнюю террасу и всплеснула руками:

— Господин Тенгри-Кул, это вы?! Скорей же, ваша матушка услышала шум и даже не подозревает, какая её ожидает радость!

В два прыжка юноша преодолел лестницу, на которую раньше, будучи маленьким, тратил столько усилий. Мать, исхудавшая и ещё очень слабая после болезни, приподнялась на подушках и с тревогой вглядывалась в дверь. Едва завидев сына, она вскрикнула. Тенгри-Кул бросился к ней и принялся целовать руки, когда-то с любовью нянчившие его. Верная служанка со слезами на глазах наблюдала за этой сценой, она первая услышала тяжёлые шаги на лестнице и увидела поднимавшегося на террасу отца Тенгри-Кула — бека Шаха-Мухаммада, а потому поторопилась попятиться, склоняя голову. Величественный старец, а Шаху-Мухаммаду в то время исполнилось семьдесят лет, задержался в дверях, внимательно разглядывая кинувшегося к нему сына. Бек строго следовал мусульманским догмам^[37] и в воспитании детей был скорее взыскательным и строгим учителем, чем нежным отцом. Он отметил про себя, что сын возмужал и окреп, и принялся неспешно расспрашивать его об учёбе. Тенгри-Кул, смущённый прохладным приёмом, подробно отвечал на вопросы отца. Бек возмутился, когда услышал, что, кроме обычных предметов, какие сын изучал в казанском медресе^[38], в Багдадской школе мудростей преподают астрономию, географию и химию:

— Богохульники! Как смеют они учить детей правоверных предметам гяуров^[39]? Это ты виновата, глупая женщина, — обратился он к задрожавшей жене. — Как я мог поддаться на твои уговоры и отпустить мальчика в Багдад?

— Господин мой, — заплакала несчастная Зайнаб-бика, — разве по моему совету свершилось такое? Разве я не мать? Я всегда желала, чтобы мой единственный сын находился рядом со мной. О, вспомните, мой муж, вы отослали Тенгри-Кула в Багдад по совету светлейшего Ильгам-бея!

Имя одного из блистательных сановников ханского двора несколько отрезвило старика, но из упрямства он не желал отступать:

— Просила! Просила и ты! Не смей спорить с мужем, глупая женщина! А ты, сын, — обратился он к Тенгри-Кулу, — долго дома не задерживайся. Проучился, благодарение Аллаху, три года, проучишься ещё столько же.

Бек строго взглянул на сникшую жену и вышел из её покоев. Неуютным показался Тенгри-Кулу родной дом. Отец впал в немилость при дворе и был раздражён и зол на весь свет, а бесконечные жалобы и слёзы матери бередили и терзали неокрепшую душу юноши. На третий день пребывания в Казани Тенгри-Кул отложил книги, в чтение которых углублялся, дабы отвлечься от домашних неурядиц, и отправился прогуляться по родному городу.

Он долго бродил по узким кривым улочкам, где у заборов, утопая в серой пыли, росли крапива да полынь, выходил к реке и вновь блуждал в ремесленных слободках. Незаметно для себя мурза выбрался к базару Ташаяк. Он остановился на том месте, где два дня назад расстался с купцом Рустам-баем. Воспоминания о Багдаде, школе мудрости и весёлой компании его товарищей нахлынули с необычайной силой. Со слезами на глазах вглядывался юноша в базарную сутолоку, в богатый ряд, где раскинули свои товары восточные купцы. Как всё это напоминало милый его сердцу Багдад! Пустым и невзрачным казался теперь родной город, неуютным и чужим — собственный дом. Подумал, что надо возвратиться к учёбе — в круг товарищей, где читают Навои и Хайяма, и где он излечится от тоски и грусти. Не об этом ли говорил великий Джами:

В мире скорби, где правят жестокость и ложь,

Друга преданней книги едва ли найдёшь…

Затворись в уголке с ней — забудешь о скуке,

Радость истинных знаний ты с ней обретёшь.

Знакомые строки всколыхнули душу и только усилили желание повернуть обратно в Багдад. Мать уже здорова, он навестил свой дом, и можно покинуть Казань с лёгким сердцем. Тенгри-Кул направился по восточному ряду, хотелось найти Рустам-бая, узнать, кто из купцов в ближайшее время направляется в Багдад. Восточные ряды, как и прочие строения казанских базаров, представляли собой длинные и низкие крытые галереи. Эти галереи стояли друг против друга и образовывали узкие коридоры. Летом в них было прохладно, в мокрое же время года — сухо. Народ с удовольствием толпился среди нагромождения самых разных, нужных и ненужных им вещей, любовался раскинувшимися перед глазами горами добротного товара и попутно отдыхал в спасительной тени от разыгравшейся не на шутку жары. Многие с азартом торговались с купцами и их приказчиками, громко призывали в свидетели то Аллаха, то праздных горожан, которые с удовольствием внимали сценам, разыгрывающимся перед их глазами. Тенгри-Кул на всю эту суматоху не обращал никакого внимания. Не найдя в тесных лавках багдадского купца, мурза выбрался на базарную площадь. Он огляделся по сторонам и хотел свернуть в следующий ряд, как вдруг, услышав звуки флейты, остановился.

Глава 2

Перед глазами юноши раскинулся жёлтый шатёр, из тех, что часто ставили бродячие фокусники, музыканты и поглотители огня на площадях благословенного Багдада. Около шатра уже толпились зеваки, которых приманила сладкоголосая флейта. Звук трубочки был нежным, томительным и завораживающим. Такую же мелодию, показавшуюся Тенгри-Кулу близкой и знакомой, играл когда-то около базарной чайханы Багдада уличный музыкант. В той чайхане Тенгри-Кул любил посидеть в обществе друзей. Вот и сейчас ему показалось: подойди ближе, и он увидит ту же чайхану и того же музыканта в неизменном полосатом халате и выгоревшей тюбетейке. Как заколдованного, Тенгри-Кула влекли чарующие звуки, и он пробрался к шатру, растолкав нескольких зевак. Но разочарование постигло его: музыкант оказался другим, — тот был стариком, худым и высоким, а этот молодой, толстощёкий, с угрюмым взглядом. Глядя на его неприветливое лицо, казалось, что даже не он, а кто-то другой извлекает из недр флейты волшебные звуки. Владелец шатра, сидевший на низкой тахте под навесом, лениво выкрикивал:

— А вот гурия. Прекраснейшая из гурий. Станцует танец, такой, что и калеки запляшут.

Хозяина мало привлекали оборванцы и простые горожане, он медлил, поджидая зрителей с внушительным кошелем. Но вот слева подобрался купец, а напротив флейтиста остановился знатный юноша. И тут же владелец шатра преобразился, голос его стал высоким, зазывающим, и он сам взмахнул короткими пухлыми ручками, словно готовился взлететь вслед за танцовщицей, выпорхнувшей из шатра. А зрители уже не обращали внимания на хозяина, взгляды их так и притянул тонкий гибкий стан плясуньи, облачённый в лёгкие, огненного цвета одежды. В высоко вскинутых смуглых руках девушки сверкал яркий бубен. Плясунья встряхнула бубном, вызвав из его недр россыпь звучных трелей, изогнулась дугой. Длинные чёрные косы с вплетёнными красными лентами и монетками на миг покорными змеями легли на землю, но под дружное слияние флейты и барабана девушка встрепенулась, косы её ожили и обвились вокруг тонкой талии — так начался танец.

Зачарованный Тенгри-Кул не отрывал взгляда от девушки. Много женщин, прекрасных танцовщиц повидал он в Багдаде, но эта — эта была не сравнима ни с кем! Совершенство танца, необыкновенная грация и гибкость превращали базарную плясунью в божество. Глядя на неё, умолкал и богатый, и бедный, и поэт, и бездарь — всех очаровали движения, созвучие музыки и неземной красоты. Танец закончился, и девушка под одобрительный гул толпы скрылась в шатре. Хозяин и флейтист обошли круг, подставляя чаши. Бедняки щедро сыпали медь, среди них редко поблёскивала серебряная данга^[40]. Когда к нему подошёл владелец гурии и протянул чашу, Тенгри-Кул смутился, ведь только сейчас юноша вспомнил, что забыл свой кошель дома. Но колебался он недолго, сорванный с пальца родовой перстень с лалом украсил презренную медь.

Эту ночь Тенгри-Кул не спал, впервые его вдохновило неизведанное ранее чувство, и он взялся писать стихи. В Багдаде юноша, подчиняясь веянию того времени, не раз пробовал перо на этом поприще, но о любви писал, играясь и подражая великим мастерам. Теперь всё было по-другому, маленькая безвестная танцовщица овладела его мыслями и сердцем. Он совсем не знал эту девушку, но видел её танец, наслаждался очарованием искусства и женской красотой. Разве этого недостаточно для рождения пылкого чувства? Тенгри-Кул знавал немало женщин, для которых слова любви значили немного, они заученно повторяли речи, полные страсти, каждому, кто пользовался их услугами. За блестящие монетки, нитку дешёвых бус или отрез ткани продажные прелестницы предлагали своё тело, красоту и молодость. Базарные плясуньи относились именно к этому презренному сословию женщин. И поначалу юноша, в котором жила гордость и чистоплотность отпрыска благородного семейства, уверял себя, что приглянувшаяся ему девушка недостойна не только его помыслов, но даже взгляда. Он убеждал себя самыми пламенными словами и знал наверняка, какое презренное существо встретилось на его пути. Мурза вышагивал из угла в угол в своих богатых покоях и говорил вслух, размахивая руками. Собственные доводы казались ему разумными и логичными:

— Её красота обманчива, она — порождение коварного Иблиса^[41], только он в силах даровать такую манящую внешность. Увы, даже взгляд порочной женщины может завлечь в сети шайтанов!

Но тут же, забывшись, Тенгри-Кул начинал шептать мечтательно:

— Но, Аллах Всемогущий, как она прекрасна! Она показалась мне чистой, словно родниковая вода, ангелом, спустившимся на землю. О! Не гневайся, Всевышний, что в своих мыслях смею приравнивать простую танцовщицу к лику ангелов. Но разве девушка эта не Твоё создание? О мудрый ваятель, из-под твоего талантливого резца не выходило творения более совершенного, чем она. Пусть я ослепну, но не устану смотреть на неё.

Наконец, борьба благоразумия и страсти, кипевшая в благородном юноше, закончилась полным поражением благочестивых доводов. Тенгри-Кул сел писать мадхию^[42], в которой воспевал красоту сразившей его гурии. Старый слуга принёс ему утром завтрак и ужаснулся, когда увидал господина, спящим на ковре. Рядом одиноко догорала свеча, там и тут валялись исписанные листы бумаги.

— Аллах Милосердный, до чего же доводит учёность неокрепших духом молодых людей! — в сердцах воскликнул старик.

От невольного вскрика слуги Тенгри-Кул пробудился, потянулся и взял из рук старика поднос. С самым весёлым и беспечным видом он принялся уничтожать всё, что находилось на нём: тёплые лепёшки, мёд и сыр. Старый слуга побледнел и, всплеснув руками, пробормотал:

— Я так и знал, учёность лишила его разума. Господин принимает пищу, не омывшись и не совершив намаза. Прости его, Всевышний, за бесстыдство и богохульство!

А Тенгри-Кул вскоре вновь спешил к базару. Шатёр танцовщицы стал для него центром Вселенной, и, если бы влюблённый юноша оказался сейчас в самом дальнем и глухом уголке ханства, ноги принесли бы его сюда поневоле. Пробиравшемуся сквозь базарную толчею мурзе то и дело слышались звуки флейты и барабана, ему казалось, что представление уже началось, и он всё убыстрял и убыстрял шаг. Однако у шатра, где обитала покорительница его сердца, было тихо и пустынно. Тенгри-Кул остановился и прижал руки к груди, чтобы умерить пыл стучавшего сердца. Будь он смелее, откинул бы рукой полог шатра, но робость одолела юношу, и он замялся на месте. А полосатая занавесь дрогнула сама и выпустила на дневной свет сонного хозяина. Мужчина, потягиваясь, почёсываясь и зевая, устроился на деревянном помосте. Тенгри-Кул поспешил отойти в сторону, он сделал вид, что разглядывает ковры, выставленные в лавке напротив. Слух его сделался необычайно остёр, а глаза то и дело косили в сторону шатра, не выпуская из виду владельца прекрасной плясуньи. А тот тем временем проявил нетерпение:

— Эй, Зулейха! Исчадие ада, проклятая бездельница, долго я буду тебя ждать?

На крик хозяина в проёме шатра появилась стройная очаровательная девушка в длинной вишнёвой рубахе. Голову её прикрывали калфак^[43] из шёлка и лёгкое покрывало, а в руках она несла таз и кумган с водой. Неотступно наблюдавший за всем происходящим Тенгри-Кул чуть не вскрикнул от радости. Это была она — прелестная властительница его дум! Даже сейчас, в простой одежде, не озарённая светом бессмертного искусства, девушка была прекрасна. При виде юной пери и хозяин сменил гнев на милость.

— Айша, детка, ты опять хочешь заступиться за эту бездельницу? — буркнул он.

— Не ругайте её, Зарип-ага, — нежный голос прозвучал музыкой в сердце влюблённого юноши. — Вы же знаете, как больна Зулейха. Вчера вечером ей стало хуже. Я обслужу вас, позвольте, господин.

Она наклонила кумган, и Тенгри-Кул невольно проследил за струйками воды, которые стекали в медный таз. Лучи утреннего солнца плескались в воде, искрились тысячью алмазных брызг и окружали лицо танцовщицы волшебным ореолом. В тот миг юноша отдал бы всё, лишь бы красавица, взявшая его в плен, взглянула хоть раз. Но девушка закончила своё дело и, не обратив внимания на молодого мурзу, скрылась в шатре.

Глава 3

Сердце забилось в груди, когда настала решительная минута, и Тенгри-Кул направился к хозяину, но тот опередил его, проворно соскочив с помоста. Кланяясь, хозяин сам пошёл навстречу мурзе. Хитрый делец давно заметил вчерашнего щедрого зрителя, он, как всякий одержимый жадностью и наживой человек, догадался, что привело сюда молодого вельможу. Ему уже слышался заманчивый звон монет, которые он надеялся выкачать из влюблённого.

— Рад вас видеть, уважаемый, не думал, что в лавке Зарипа может найтись что-нибудь достойное внимания такого важного господина, как вы!

— О чём вы, ага? — опешил Тенгри-Кул.

— Как же, мой господин? Вот эта лавка с коврами и прочим товаром, которую вы разглядывали, принадлежит мне, бедному рабу Зарипу. И ещё, с вашего позволения, вот этот шатёр с музыкантами и танцовщицами. Прошу вас, уважаемый, пройдёмте туда, там есть укромная комнатка, где я встречаю гостей. Побеседуем же о вашей покупке.

Тенгри-Кулу хотелось возразить, что он не желает ничего приобретать, но слишком соблазнительной оказалась возможность заглянуть в святая святых — место, где обитала любимая. И он безропотно последовал за торговцем. В шатре хозяин указал на три расписных полога:

— Вот здесь, господин, живут музыканты, здесь танцовщицы, их зовут Айша и Рума.

— Рума? Странное имя, — пробормотал Тенгри-Кул, желая отвести подозрение от интереса ко второй девушке.

— Она из племени цыган, — отвечал Зарип-бай. Он указал на третий полог и похлопал юношу по плечу. — А нам сюда.

Тенгри-Кул направился за хозяином и оказался в комнате, увешанной пёстрыми коврами. Две низенькие тахты с подушечками окружали расписной столик. Предупредительный Зарип-бай проследил, чтобы его гость удобней устроился, и хлопнул в ладоши. Явилась бледная истощённая невольница и принялась накрывать стол, но, не удержав тонкую дорогую пиалу, выронила её из рук. Осколки фарфора с глухим стуком разлетелись по ковру, хозяин побагровел, женщина же сделалась белей своего покрывала. Она затрепетала от страха, и Тенгри-Кул, движимый состраданием, поспешил вмешаться:

— Стоит ли так убиваться из-за посуды, чашка была хороша, но ни к чему гневаться. Зарип-ага, я заплачу вам в два раза больше, и забудьте про эту историю!

Вид золотого динара вернул хозяину прежний цвет лица, он расплылся в добродушной улыбке:

— Видно ты, Зулейха, не оправилась после болезни. Ступай к себе, а нам пришли Айшу.

Имя прекрасной танцовщицы заставило мурзу встрепенуться, он невольно покраснел, и это было отмечено хозяином: «Девчонка здорово приглянулась повесе, что ж, сдерём с него куш посолидней!»

Айша явилась, как только за пологом скрылась сгорбленная фигура прислужницы. Раскосые глаза девушки на миг встретились с взглядом Тенгри-Кула и тут же поспешили скрыться за покрывалом чёрных бархатных ресниц. Она быстро накрыла стол и замерла, дожидаясь дальнейших приказаний. Тенгри-Кул забыл обо всём на свете, он любовался нежным лицом, тонким станом, тугими чёрными косами, почти доходившими до пят девушки. На миг он представил эти чудесные косы распущенными — благоухающий мягкий водопад — и под действием этого великолепного зрелища поднялся и шагнул к девушке. Айша испуганно вскрикнула и увернулась от его объятий, а в руках Тенгри-Кула остался лишь жёсткий полог, и сам юноша очнулся от добродушного смеха хозяина. Растерянный, он обернулся.

— О-хо-хо! Знаю, господин мой, из-за этой дикой козочки можно голову потерять! Да только она не ручная, никому не даётся.

— Я знавал женщин её ремесла, они продаются даже за нитку бус! — с досадой выкрикнул Тенгри-Кул. — Не надо лукавить со мной, ага, скажите, сколько стоит ночь с этой плясуньей, и ударим по рукам!

— Как можно, господин мой, разве могу лгать такому высокородному вельможе, как вы! — Зарип-бай даже соскочил с тахты в порыве доказать свою правоту. — Эта красотка — настоящая дикарка! Спросите любого из моих людей, ещё ни один мужчина не касался её. В благословенном городе Тане к ней посватался почтенный торговец, так она не пошла за него. Всё нос воротит, наверно, ждёт бека или самого повелителя в женихи. А уж утолить страсть мужчины — это вовсе не по ней. Если пожелаете, господин, я пришлю к вам Руму. Она очень красивая девушка и танцует так, что и старик загорится!

— Мне не нужна другая! — Тенгри-Кул не узнавал себя. Его любовь, нежная, чистая и поэтичная, превращалась в опасную страсть, которая затмевала разум. — Вы должны помочь мне, купец!

— Ну что ж, — лицемерно вздохнул хозяин танцовщицы, — вижу, Айша вас околдовала. Что ж, постараюсь вам помочь, чем смогу.

— Вы должны её уговорить!

— Уговорю, мой господин, предложу то, от чего она не сможет отказаться. И не смотрите, что она бежала отсюда, ведь такой красавец, как вы, не мог не оставить след в её сердце. Женщины созданы дарить радость мужчинам, и Айше не уйти из этих сетей, ей придётся смириться со своей участью.

За речами торговца виделись низкие дела, и влюблённый юноша, вернувшись на тахту и охладив свой пыл айраном, подумал, как далеко от благородства то, что здесь происходило. Подумал, но в тот же миг отмёл чистые помыслы. Кем была девушка, приглянувшаяся ему? Базарной танцовщицей. Промыслом своим она ставила себя в ряд женщин, предназначенных для услады глаз и удовлетворения потребностей мужчин. А они готовы были платить как за первое, так и за второе. Мужское естество мурзы не желало только любоваться Айшой. Мужчина, проснувшийся в юноше, дерзко заявлял о желании обладать девушкой и готовности получить желаемое.

— Тогда давайте поговорим о покупках, — потирая ладони, произнёс Зарип-бай. Видно было по его цветущему виду, что роль сводника вполне устраивает и радует торгашескую натуру.

— О каких покупках? — с недоумением отозвался Тенгри-Кул.

— О ваших, мой господин. Прошу вас, присядьте, уважаемый. Дело в том, что Айша задолжала мне большую сумму, это долги её покойной матери. Девчонка мечтает расплатиться со мной и оставить свой промысел. И вот что я придумал: сегодня вечером соблазню её большим доходом, скажу, что вы желаете увидеть прекрасный танец у себя дома. Вы богаты и знатны, и вам не пристало стоять в толпе среди оборванцев и любоваться её искусством. Я пообещаю от вашего имени щедрую плату, равную сумме долга. Поверьте, она не устоит! Что может быть сильней желания приблизить свою мечту? Так вы согласны, господин?

Тенгри-Кул молчал. Снова почувствовал он угрызения совести, только соблазнительный образ Айши заставил замолчать робкий глас благородства. Но иное сомнение одолело его.

— Я не представляю, ага, как вы проведёте ко мне танцовщицу. Дом моего отца отличается строгостью правил.

— О, положитесь в этом деле на меня! Не один строгий дом сбросил оковы чопорности перед моим изворотливым умом. Я проводил своих девушек даже в медресе, проведу Айшу и к вам. Ожидаю только вашего согласия и повеления, господин.

Тенгри-Кул кивнул. Слова застряли в пересохшем горле, от волнения перехватило дыхание. Неужели это не сон, и уже сегодня Айша будет покоиться в его объятьях?

— Тогда не удивляйтесь, господин, — едва долетели до его слуха слова торговца, — когда сегодня вечером вам принесут сундук с бухарскими товарами.

— Ну зачем?! — снова изумился Тенгри-Кул.

— О, господин! — засмеялся торговец. — В этом-то и состоит мой секрет.

И он проводил гостя из шатра.

Глава 4

Пленительный образ девушки сопровождал Тенгри-Кула всю дорогу. Охваченный страстью, он чувствовал себя как в лихорадке и считал долгие, мучительные минуты, с нетерпением ожидая вечера. И в тот миг, когда старый слуга доложил о прибытии Зарип-бая, Тенгри-Кул не смог скрыть радостного возгласа. Он велел провести торговца к себе в комнату и отпустил слугу, объявив, что сегодня не нуждается в его заботах.

Хозяин Айши вошёл вслед за приказчиками, которые несли тяжёлый кожаный сундук. Чтобы его слова мог услышать ещё не удалившийся слуга, купец торжественно объявил:

— По вашему пожеланию, господин, я принёс самый отборный бухарский товар! Такого не найти во всём базаре: лучшие ткани, редкие книги, кинжалы дамасской работы и великолепные одежды. Выберите, чего пожелает ваша душа, а завтра я пришлю слуг забрать то, что вам не приглянулось.

Зарип-бай поклонился и подмигнул покрасневшему от нетерпения юноше. Как только купец с приказчиками удалился, Тенгри-Кул запер дверь на засов и как безумный устремился к сундуку. Под ворохом тончайших материй мурза нашёл девушку, и ноша, показавшаяся невесомой, оказалась в его руках! Тенгри-Кул опустил танцовщицу на ковёр, его смущало беспамятство красавицы, но зато он мог безнаказанно взирать на распростёртое тело. Ресницы девушки затрепетали, силясь разомкнуться хоть на миг, но беспамятство не желало разрывать своих оков. Непокрытая покрывалом изящная головка беспомощно откинулась на длинный ворс ковра, распущенные чёрные косы разметались вокруг девичьего стана. Она была так заманчива, так близка и доступна, Тенгри-Кул облизнул пересохшие губы и склонился над девушкой. Но в то самое мгновение скорбный образ матери явился перед ним, он представил, что она сказала бы ему, как стыдилась бы поступка единственного сына. А ещё вспомнилось виденное когда-то избиение камнями преступника, совершившего насилие. Но за танцовщицу и невольницу кто спросит столь строго? И всё-таки юноша отшатнулся, ощутив бездну, разверзшуюся перед ним. Разве это было не нравственное падение, ловушка Иблиса, о которой так часто вещали имамы? Он был в шаге от того, чтобы назваться насильником, и вид приготовленной для него жертвы стал обвинением готовящегося греха.

Только сейчас глаза приметили то, чего не желали видеть в приступе влечения, её беспамятство рассказало о многом. Должно быть, Айша не соблазнилась высокой платой и отказалась идти к нему, раз к ней применили силу. Ничто не поколебало устоев невинной девушки. И в кого же ныне он превратится в глазах этого целомудренного ангела, которого бездумно причислил к падшим женщинам?

Теперь Тенгри-Кул с нежностью и состраданием вглядывался в бледное лицо девушки. Ему даже показалась, что Айша не дышит, и юноша поспешил принести кувшин с родниковой водой и торопливо побрызгал на её лицо, а потом смочил плотно сомкнутые губы. Они доверчиво разомкнулись, принимая живительную влагу, Айша шевельнулась и открыла глаза. Она не понимала, где находится, с недоумением вглядывалась в склонившегося над ней Тенгри-Кула, и вдруг тень страха промелькнула в глазах. Айша бежала бы прочь, как дикая лань, но ноги не слушались. Она вскрикнула в страхе, когда Тенгри-Кул протянул руку, но он лишь помог ей подняться. Юноша больше не касался девушки, а она ощутила холод, когда лишилась его тёплых прикосновений. Зябким движением Айша охватила плечи, с напряжением следя за мурзой. Тенгри-Кул отошёл к окну, он избегал смотреть на красавицу, ведь она не перестала быть соблазнительной и влекущей, только жгучий стыд сметал прежние недостойные желания. Наконец, он нашёл в себе силы прервать затянувшееся молчание.

— Простите, Айша, но вам придётся провести ночь здесь. — Он жестом руки остановил её возражения. — Не беспокойтесь, я не прикоснусь к вам. Если б было возможно, вы покинули бы этот дом немедленно, но, к сожалению, это не в моих силах.

Голос Тенгри-Кула был тих, но в нём она расслышала удручённость и смятение, а если бы сумела заглянуть в душу юноши, то заметила бы и стыд человека, воспитанного в благородных правилах. Мурза опустился на суфу и, не поднимая глаз, негромко продолжал:

— Завтра вы получите плату, которую я обещал за ваш танец. И, надеюсь, тогда сможете расстаться со своим хозяином.

Айша слушала, не шелохнувшись, лишь изредка шевелила затёкшими кистями рук, с каждой последующей фразой юноши на лице девушки всё ярче играл румянец, а с последними словами Тенгри-Кула она уже с робким интересом разглядывала его.

Этот юноша приглянулся ей сразу. Ещё в первый день, когда Айша танцевала на площади, она заметила его. И на следующий день, когда Тенгри-Кул пришёл в шатёр хозяина, девушка с трудом смогла сдержать объявший её грудь волнующий трепет. Его благородный поступок, когда он пожалел больную невольницу и вступился за Зулейху, только добавил тепла мечтательному сердцу. Но юноша ушёл, а Зарип-бай предложил ей недвусмысленную сделку, истина которой читалась так же просто, как и все прочие мерзости, которые предлагал хозяин. Какое страшное разочарование постигло Айшу, с каким негодованием она отвергла предложение торговца! Этот красивый юноша, единственный из мужчин, к которому она почувствовала влечение, оказался таким же сластолюбивым, как и все остальные.

Но теперь она поняла, что сердце не ошиблось: Тенгри-Кул был тем, кого она смогла бы полюбить, и уже питала нежные чувства. Айша робко любовалась его благородным профилем, разрезом глаз, твёрдой линией губ. С трудом она заставила себя говорить:

— Благодарю вас, господин, но поверьте, я не привыкла получать деньги за безделье. Я сейчас же станцую для вас, и ваше право оценить мой танец, во сколько вы пожелаете.

Айша сняла с пояса лёгкий бубен и вскинула его вверх, но внезапная слабость овладела ею, она покачнулась и закрыла глаза. Тенгри-Кул в два прыжка оказался около девушки, не дав ей упасть:

— Я не жду от вас никаких услуг, жажду только прощения. Простите недостойного раба вашей красоты, лишь она — ваша чарующая красота — всему виной.

Его голос становился всё тише и тише, и застенчивый взгляд едва скользил по лику танцовщицы, а она сама уже смелей смотрела на молодого вельможу.

— Вы слишком добры, господин, я не заслуживаю вашей заботы.

— Стоит ли называть господином того, кто готов быть рабом у ваших ног? — с печальной улыбкой вопросил Тенгри-Кул.

— Не говорите так! — Айша коснулась маленькой ладонью губ Тенгри-Кула и тут же в замешательстве отдёрнула её. — Разве может быть госпожой такого знатного и красивого вельможи презренная плясунья?

— Прекрасная Айша, в добровольном рабстве у женщин бывали мужчины и знатней меня.

Танцовщица свела брови, она словно обдумывала слова Тенгри-Кула, но вдруг в глазах её сверкнула озорная искорка:

— А не может ваша госпожа попросить о маленькой услуге?

— Вы можете приказывать, я исполню всё, что вы пожелаете! — с жаром отвечал юноша. — Если повелите, чтобы я умер, в тот же час кинжал вонзится в мою грудь!

— О нет! Я не хочу вашей гибели! — воскликнула девушка.

И должно быть в этом восклицании послышалось что-то такое, что заставило сердце Тенгри-Кула забиться с новой силой. Ему захотелось вновь обнять девушку, но юноша укротил свой пыл, боясь утерять доверчивость Айши. Он даже отступил в сторону, почтительно склонившись.

— Так что прикажет моя госпожа?

— Если вам не трудно, — девушка покраснела и склонила головку, — принесите мне поесть, я так голодна.

Если бы Айша произнесла любую, самую немыслимую просьбу, Тенгри-Кул не был бы так поражён:

— И это всё, что вы хотите?

— Да, — потупившись, отвечала она. — Зарип-бай так рассердился на меня, что приказал запереть и не давать еды. Как известно, у голодных мало сил для сопротивления.

— Аллах милосердный! Ты слышишь, и этот подлый человек сделал меня своим пособником? Но клянусь, сегодня на вашем столе будут лучшие яства мира! — Мурза поспешил было на кухню, да вовремя опомнился: на дворе царствовала ночь, и весь дом погрузился в сон.

— Увы, — уныло промолвил он, — я окажусь лжецом, ведь всё, что я смогу предложить своей госпоже, это фрукты и шербет, которые заботливый слуга оставил для меня на вечер. И ещё лепёшка, но она успела зачерстветь.

Тенгри-Кул поставил перед танцовщицей серебряную вазу с краснобокими яблоками:

— Попробуйте, Айша, это очень вкусно.

Она подняла яблоко и надкусила его:

— Господин мой, я не ела ничего вкусней. Не беспокойтесь, сладости этих фруктов вполне достаточно, чтобы насытить мой голод, а лепёшка хороша и чёрствой.

— Нетрудно утолить голод плоти, но ничем не заглушить жажды любви, — рассеянно пробормотал Тенгри-Кул. Он на мгновение испугался столь откровенных своих слов. Речи эти могли оскорбить добродетель девушки, но в молчании её не было гнева, и мурза осмелился взглянуть на Айшу.

Глаза девушки и юноши встретились. Как долог был этот взгляд и как о многом он сказал! Слова замерли на устах. Да и что могли сказать слова? Когда руки влюблённых сами собой соединились в едином порыве, а губы слились в бесконечно долгом поцелуе, бесшумный ангел любви дунул на горевшие свечи…

Влюблённый слеп. Но страсти зримый след

Ведёт его, где зрячим хода нет^[44].

Лишь утром, когда розовый рассвет заглянул в покои молодого господина, они разжали свои объятия. Айша заснула, а Тенгри-Кул погрузился в сладкие мечты. Грёзы эти уносили воображение в далёкое будущее. Он забыл, что находится в строгом доме своего отца, забыл, что девушка, спящая рядом с ним, всего лишь безвестная базарная танцовщица. В мечтах он видел возлюбленную женой и госпожой этого дома, мурза мечтал о дне, когда сможет открыто ввести девушку в семью и наградить её за красоту и любовь по заслугам. Не сразу Тенгри-Кул расслышал стук в дверь и голос старика-слуги. Юноша торопливо накинул халат, тщательно задёрнул ложе со спящей девушкой и открыл двери.

— Господин мой, — сказал слуга, — к вам пришёл вчерашний торговец. Я просил навестить вас позже, но он уверил меня, что вы ожидаете его с утра и сами назначили этот час для визита.

— Да, это так, — растерянно отвечал юноша. Он понял, что должен расстаться с Айшой, но под впечатлением недавних грёз оказался не готов к разлуке. — Впусти его, — добавил Тенгри-Кул, борясь с желанием приказать вышвырнуть низкого торгаша за ворота.

Глава 5

Зарип-бай не заставил себя ждать и вскоре появился в покоях мурзы. От приторно-елейного голоса купца Тенгри-Кул поморщился, а тот как будто и не заметил недовольства:

— Как почивали этой ночью, господин? Надеюсь, ничто не помешало вашим сладким сновидениям?

— Спал неплохо, — сухо ответил Тенгри-Кул и отослал слугу.

Как только за стариком закрылась дверь, Зарип-бай прошёлся по комнате, он не обращал внимания на недоброжелательность юноши и вёл себя по-хозяйски. Заглянув в распахнутый сундук, купец выложил на ковёр отрезы дорогого муслина:

— У вас отменный вкус, высокочтимый мурза, эти вещи просто созданы, чтобы украсить вашу жизнь, и стоят они не больше содержимого вон того кошеля на вашем столике.

За эти деньги можно было купить сундук подобного товара, но Тенгри-Кул, ни слова не говоря, бросил кошель презираемому им человеку.

— О господин, ваша щедрость переходит все границы! — с хитрой улыбкой пряча за пазуху плату за сводничество, Зарип-бай устремил взгляд на слабо колыхавшиеся занавеси. — А где, благородный мурза, наша прелестная птичка? Я вижу, она ещё спит, но мне известно, что ваш дом отличается строгостью, и я поспешил забрать Айшу, пока ваш отец не проснулся. Вы сердитесь, но напрасно, мы должны быть осторожнее…

Зарип-бай не успел докончить своей речи, как Тенгри-Кул перехватил ворот халата торговца и с яростью сдавил его:

— Послушай, слуга Иблиса, если ты ещё раз обидишь эту девушку, клянусь, я не пожалею ни сил, ни времени, чтобы уничтожить тебя.

— Господин мой!

Мурзу остановил девичий вскрик. Он отпустил зашедшегося кашлем купца и обернулся. Уже одетая, с поспешно заплетёнными косами Айша стояла перед ними.

— Зарип-бай прав, — негромко сказала она, — мне надо уйти из этого дома как можно скорей. И если вы хотите сохранить тайну наших встреч, нам придётся положиться на хитрость и изворотливость моего хозяина. Другого выхода у нас нет.

Тенгри-Кул вынужден был признать правоту Айши. Он обернулся к охавшему Зарип-баю и приказал позвать приказчиков, чтобы унести драгоценный груз. А когда торговец удалился, юноша достал из шкатулки сверкающее ожерелье с дорогими камнями.

— Слышал, издавна существует обычай после первой ночи одаривать жену. Айша, я связан по рукам строгим отцом и пока не смею помышлять о браке, но в душе и сердце ты стала моей женой! Пройдут годы, я стану независимым от воли родителей, и где бы ты тогда ни была, помни, Айша, ты можешь прийти ко мне и требовать своего законного места, для тебя оно всегда свободно!

Девушка спрятала лицо в ладонях, и слёзы, брызнувшие из глаз, просочились сквозь них. Могла ли она, сирота, брошенная в водоворот жестокой жизни, мечтать о принце? Но принц явился к ней, и она возблагодарила Всевышнего.

Вскоре молодой мурза проводил со двора Зарип-бая и его приказчиков, которые уносили сундук с милой его сердцу ношей.

* * *

Кто познал блаженство любви, тот знает, как меняется мир в глазах влюблённых. Минуты до встречи тянулись томительной чередой, а часы свидания безжалостным вихрем уносились прочь. О! Как сладостны были эти встречи! И как мучительны расставания! Тенгри-Кул и Айша каждый день познавали сладость встреч и мучения расставаний. Молодой мурза, оставаясь один, бесцельно бродил по дому и предавался нежным воспоминаниям и бесконечным мечтам. Он похудел, и домочадцы, заметив это, приписывали ему болезни одну страшнее другой. Будь они проницательней, то догадались бы, что их сына и молодого господина сжигает одна болезнь — любовная лихорадка. А почтенный бек Шах-Мухаммад обратил внимание на повальное увлечение сына бухарскими товарами. Как-то встретив Тенгри-Кула, который с потерянным видом стоял на террасе, старый бек попенял его за расточительство:

— Ты не хан и не эмир, мой сын. Даже повелитель не в силах скупить все товары, привозимые на базар Ташаяк. Ты должен стать воздержанней в своих тратах.

Но мурза не обратил никакого внимания на упрёки отца и продолжал свои покупки. Тогда Шах-Мухаммад стал подумывать об отъезде Тенгри-Кула в Багдад. В один прекрасный солнечный день отец вызвал наследника к себе, и свет померк в юношеских глазах, когда старый бек объявил свою волю. Через пять дней в Багдад отправлялся купеческий караван, а Тенгри-Кулу следовало уехать с ним, чтобы продолжить учёбу. Все попытки несчастного сына уговорить жестокосердного отца не увенчались успехом. Ровно через пять дней мурза должен был распрощаться с родным домом, с Казанью и прекрасной Айшой.

Смирившись с неизбежностью скорого отъезда, деятельный юноша принялся за хлопоты о дальнейшей судьбе возлюбленной. Он задумал освободить Айшу из неволи. Необходимую сумму удалось набрать, сбыв бухарские покупки местному купцу. Тенгри-Кул проиграл в этой сделке, но полные кошели ожидали своего часа, дабы сделать возлюбленную свободной. Теперь жизнь Айши влюблённый мурза представлял в радужном свете: она купит небольшой дом в казанской слободе и будет ждать его возвращения, не терпя ни в чём нужды. Тенгри-Кул приготовился к последнему свиданию, но все его грёзы о будущем любимой разбивались о камни отчаяния. Он должен был расстаться с Айшой на долгие три года, и сегодня его устам следовало набраться смелости сказать об этом ничего не подозревающей девушке. Тяжкие раздумья приводили Тенгри-Кула в невольный трепет, и он со страхом ждал рокового часа.

Глава 6

В тот день в шатре Зарип-бая разразился скандал. Черноволосая Рума с утра перерыла свой сундук и не обнаружила в нём монист из серебряных монеток. Разгневанная цыганка набросилась на Зулейху. Она вцепилась несчастной прислужнице в волосы и, не обращая внимания на её мольбы и причитания, подтащила невольницу к сундуку:

— Я удушу тебя, грязная воровка, думаешь, не помню, какими глазами ты смотрела на мои монисты? Если сейчас же не вернёшь, последний калека не позавидует тебе!

От криков взбешённой Румы и стонов несчастной Зулейхи пробудилась Айша. Девушка бросилась на помощь служанке:

— Рума, опомнись! Ты убьёшь её! Куда могло деться украшение, может быть, потерялось? Не кричи, если хочешь, я куплю тебе новые монисты.

Последние слова Айши вызвали у цыганки приступ злобы. Рума выпустила Зулейху и упёрла руки в бока:

— А-а! Наша праведница теперь может швыряться ожерельями! А ещё вчера не могла купить себе новое покрывало на голову. Выгодно же ты продала свою невинность. Подумать только, какой недотрогой прикидывалась, я на неё молиться была готова, а она оказалась хуже любой потаскухи! Может быть, мечтаешь, что мурза женится на тебе? Как бы не так! Не дождаться тебе! Он скоро уедет в дальние страны и забудет, а ты станешь рада любому базарному торговцу, пожелавшему провести с тобой ночь!

— Неправда! — вскрикнула Айша. — Ни один мужчина, кроме Тенгри-Кула, не коснётся меня, никогда!

Рума расхохоталась:

— Тогда слёзы избороздят морщинами твоё лицо, губы иссохнут от тоски, а потом попробуй покажись своему возлюбленному! Он и глядеть на тебя не захочет, прогонит прочь, как шелудивую собаку! Взгляни-ка на Зулейху, клянусь, через несколько лет ты станешь похожа на неё!

Произнеся последние слова, цыганка сверкнула глазами и словно растворилась в потёмках шатра. Бедная Айша сделалась белей кулмэка, ворот которого она судорожно сжимала. Танцовщица словно услышала свой приговор и увидела будущее через призму зловещих пророчеств Румы. Блуждающий взгляд скользнул по измождённой, растрёпанной Зулейхе, и ужас отразился в глазах! Нет! Она не хотела походить на Зулейху, не хотела, чтобы глаза ввалились и были похожи на две бездонные чёрные ямы. Она боялась потери красоты и старости. Нет! Её цветущая внешность не может так страшно измениться. Айша знала, если исчезнет блеск молодости и увянет девичья краса, она не посмеет показаться на глаза Тенгри-Кулу.

Девушка разрыдалась и бросилась на постель. Слезами этими она оплакивала горькое будущее, но ими же внезапно смылись страх и тяжкие видения. Айша оторвала мокрое лицо от покрывала, и слабая улыбка осветила лицо. «С чего же Рума взяла, что Тенгри-Кул уедет? — спросила Айша себя. — Он ничего об этом не говорил. Он никуда не уедет, а я всегда буду рядом с ним!»

Она не возносилась даже в мечтах до положения жены знатного вельможи, только хотела быть рядом с ним. В светлых видениях Всевышний одаривал её сыном, и она с достоинством воспитывала его. Она готовилась смириться с тем, что на ложе Тенгри-Кула окажутся другие женщины, лишь бы любимый не прогонял её прочь, только бы в доме мурзы нашёлся уголок для матери его ребёнка. Мечтания Айши сняли с души последний горький осадок от ссоры с Румой, и незаметно для себя девушка заснула.

А цыганка в бессильной злобе бродила по столице. Большой, красивый город с многочисленными слободами, оживлёнными площадями и шумными базарами не радовал сердца Румы. Казань была чужда ей, родившейся в жарких землях Ферганской долины. Тёмной её душе непонятными казались люди с открытыми лицами и улыбками. Казанцы сидели на порогах своих тесных мастерских и работали. Солнечный день радовал их, и повсюду слышались песни — напевы были просты, но наполнены жизнью, счастьем бытия. Ичижники, шорники, гончары, медники — сотни лиц мелькали перед чёрным взором Румы. Они делали свою работу самозабвенно, вкладывали в труд душу, и выходили из ловких рук расписные чаши, узорчатые ичиги, расшитые тюбетеи. А она ненавидела своё ремесло. Её искусство было призвано заманить в сети вожделения богатого зеваку. Долгие годы Рума ждала свершения мечты, награды за тяжкий труд, но достойный поклонник всё не являлся. Цыганка стала стареть, а вместе с молодостью уходили в небытие и давние грёзы. Рума почти смирилась, поверила в невозможность превращения базарной плясуньи в мифическую содержанку сказочного богача. Как вдруг её мечты и сны сбылись, но сбылись не с ней, а с Айшой. Не ей, а её подруге — недотроге Айше досталось это недоступное счастье.

Долгие дни чужая удача не давала покоя, чёрная зависть желчью разливалась в груди. Пустая постель Айши была подобна раскалённому горну, и её обжигающее дыхание опаляло цыганку. В ярости Рума проклинала свою соперницу: из-за неё цыганке приходилось танцевать весь день. Айша больше не выходила на помост, её уделом были ночи, полные страсти, ночи в объятьях любимого. А Рума по вечерам еле волочила ноги от усталости и без сил падала на жёсткую постель, злыми глазами она следила за выспавшейся, блистающей красотой и светящейся от счастья Айшой. Девушка, напевая, перебирала сундук с нарядами, раскладывала украшения и благовония. Она наряжалась и уходила, а за войлочной стенкой ещё слышен был серебристый голосок и вкрадчивые, заискивающие речи Зарип-бая. Рума в ярости пинала тряпичную стену, и планы мести рождались в воспалённом мозгу.

Этой ночью цыганке приснился сон: благодетель ненавистной Айши покинул Казань, и путь его лежал далеко. Рума проснулась в радостном возбуждении, рождённый накануне новолуния сон показался вещим. С утра цыганка нарочно затеяла ссору с Зулейхой, она нашла нужный момент и сказала Айше об отъезде возлюбленного. Видения снов и их толкования непрочны, как дымка утреннего тумана, сон может и не сбыться, но брошенные слова ранят, как камни. Её слова заставили Айшу почувствовать холод беспокойства, они поселили в душе шипы сомнений, и эти шипы раздирали нежное сердце на части. Была позабыта многолетняя дружба и привязанность двух существ, которых связывало общее ремесло и схожая судьба. Сегодня привязанность пропиталась чёрным ядом зависти и превратилась в смертельную вражду. И трудно было предугадать, каким чудовищем она могла стать со временем.

Глава 7

Кровавые круги и зыбкий туман перед глазами — это было всё, что являлось перед взором Айши. Нечто странное владело её сознанием: казалось, она раздвоилась, и тело покоилось на ложе, а душа бродила в странной мгле. Из тьмы являлись изуродованные люди, неведомые звери с головами, которые извергали пламя или обдавали её смертным холодом. А она всё бродила между ними, изнемогала от жары или дрожала от холода, и искала того единственного, кто мог разогнать коварный, застилавший весь мир туман. Давящая боль в груди мешала думать, Айша боролась с этой тяжестью, но муки не покидали её. Ах! Как трудно дышать, может быть, она умирает? Долгий жалобный стон вырвался из груди, и девушка пробудилась. В полутьме чья-то фигура метнулась к ней, торопливо поменяла на лбу мокрую тряпку.

— Слава Аллаху, — послышался взволнованный голос незнакомой женщины, — ты очнулась!

«Очнулась? — с удивлением подумала Айша. — А разве я была в забытье?» Она сморщила лоб, попыталась вспомнить нечто важное. Всё время, пока женщина поила её тёплым медовым отваром и разговаривала с ней, как с малым дитём, девушка обводила взглядом плохо освещённую комнатушку. Словно вспышка молнии мелькнула перед глазами, и Айша вспомнила.

Перед глазами встало утро, тёплое хорошее утро, которое поначалу не предвещало ничего ужасного. Потом Рума поссорилась с Зулейхой, и Айша вмешалась. Рума была зла и сгоряча сказала ей… Нет! Не так это было! Айша откинулась на подушки, отёрла липкий пот с лица. Слова Румы вместили в себя всю жестокую правду, какую ещё не знала Айша. Она сообщила об отъезде Тенгри-Кула, — вот оно, то важное, о чём так хотелось вспомнить Айше. Тогда она не поверила Руме, на последнее свидание летела, как на крыльях, надела лучшие драгоценности, какие дарил ей любимый. Хотелось быть такой красивой, чтобы Тенгри-Кул не мог отвести глаз от своей прекрасной избранницы. И она добилась своего. Тенгри-Кул в ту ночь был как одержимый, неуёмная страсть его переходила все границы, и, казалось, волны её расплёскивались далеко за пределы Вселенной. Айша блаженствовала в этом гигантском океане любви и наслаждения.

А за ночью пришёл рассвет — дождливый, холодный и неуютный, он тихо и печально скрёбся за окном. Айша с недоумением вглядывалась в осунувшееся лицо Тенгри-Кула. Только сейчас, виновато пряча глаза, он сказал о сегодняшнем отъезде.

— Всего три года, любимая, — опуская глаза, шептал он. — Вот, возьми, это твой долг Зарип-баю, заплати, и будешь свободна.

Он протягивал ей кошель, но руки девушки так и не поднялись навстречу. Тенгри-Кул говорил ещё что-то, но она ничего не слышала. Зачем он говорит ей о деньгах, о каком-то доме, зачем? Она знала одно: три года — это вечность! Они больше никогда не увидятся! О Всевышний, как хотелось умереть сейчас, пока не остыло ощущение счастья! В глазах потемнело, и сознание покинуло Айшу.

Очнулась она в шатре своего хозяина. По комнате из угла в угол металась Рума, она присела рядом, взгляд цыганки сверкал злорадством, но Айша потянулась навстречу слепящей ненависти. Рума должна была исполнить просьбу, только возненавидевшая её женщина была способна на это. И Айша взмолилась:

— Пусть Всевышний простит мои помыслы, но я не хочу жить. Помоги мне Рума, помоги… У тебя ведь есть кинжал…

Цыганка отшатнулась, презрение мелькнуло в чёрных глазах:

— Хочешь умереть, а грех убийства возложить на меня? Желаешь явиться пред очами Аллаха незапятнанной, а Рума будет в ответе за всё! Изволь, Айша, взять этот груз себе. Здесь неподалёку Казань-су, её воды скроют твой грех…

Тёмное небо, казалось, извергало из своих недр воды сотен морей. Дождь в ту ночь стоял стеной, и Айша брела к реке, думая лишь об одном: Тенгри-Кул уехал, возлюбленный покинул её, и мир перестал существовать. Она так и не дошла до реки, упала около мостков, перекинутых через овраг. Там на неё и наткнулся ранним утром почтенный гончар Кари-бабай.

Айша разглядывала склонившуюся над ней женщину. Та была немолода, круглолица, с ласковым взглядом карих глаз, вокруг которых лучились морщинки. Такой же лаской и заботой был полон её голос, она в подробностях поведала, как старик-гончар нашёл потерявшую сознание девушку на берегу реки и спас её.

— Слава Всевышнему, он не допустил большой беды. Болела ты долго, но теперь почти здорова. Как же зовут тебя, страдалица?

Айша опустила глаза, страх закрался в душу: «А вдруг узнает о ней Зарип-бай? Вернёт в шатёр и заставит торговать своим телом. Нет! Назад она не вернётся, для обитателей базарного шатра Айши больше нет в живых». Девушка встрепенулась, когда женщина вновь переспросила её об имени.

— Зовут меня Бибибану, — произнесла она тихо, — так и зовите, апа.

Она спрятала лицо в ладонях и заплакала, а женщина ласково погладила её по голове. Потом вдруг вспомнила о чём-то, засуетилась и достала из упрятанного узелка бархатный кошель.

— Взгляни, дочка, это мы со стариком нашли у тебя. Тут деньги, и немалые. О чём же плакать? Если нет на свете родных тебе людей, оставайся в нашей слободе, соседи продают свою лачугу, будем жить рядом.

И Айша осталась в гончарной слободе, укрылась за чужим именем и прослыла странной женщиной. Соседи предпочли считать незнакомку вдовой, которая повредилась умом от потери мужа, ведь у одинокой женщины вскоре родился сын, названный Данияром. Сын мурзы Тенгри-Кула пришёл в людской мир ранней весной и огласил слободу гончаров звонким криком. А женщины, помогавшие роженице, качали головами:

— В недоброе время родился ты, сынок, погляди, что делается вокруг.

А весна в Казани и впрямь была беспокойная. Всё чаще на базарах города слышались недоброжелательные выкрики в сторону правившего хана Шах-Али. Свирепая касимовская гвардия вылетала из ворот цитадели, хватала смутьянов и бросала их в зиндан. Такое, говорили, творилось по всей Казанской Земле: темницы переполнялись, а недовольство всё росло.

За крепостными стенами во дворцах эмиров и мурз, которые стояли за крымскую партию, давно зрел заговор. Отправленное в Бахчисарай тайное посольство благополучно справилось со своей миссией. И казанские вельможи принялись с нетерпением ожидать прибытия избранного ими ставленника — солтана Сагиб-Гирея. Никто из них и не сомневался, что крымский хан Мухаммад ухватится за возможность отомстить великому князю Василию, ведь между Бахчисараем и Москвой давно велись свои счёты. Насколько дружественны были отношения отцов нынешних правителей — великого князя Ивана и хана Менгли-Гирея, настолько фальшивы и мутны стали отношения царствующих детей. Их дружественный договор, составленный три года назад, рассыпался в прах от двоедушия Василия III. Он давно обещал казанский трон крымцам, но отдал его касимовцу. Воцарившийся в Казани Шах-Али был потомком сарайского хана Ахмеда, извечного врага крымской династии. Этот новый хан застрял костью в горле крымского господина, превратился в великое оскорбление, какое только мог нанести московский князь Гиреям. И крымцы возжелали посчитаться, усадив в Казани против воли Василия солтана Сагиба.

Так в один из весенних дней у ворот столицы появился крымский солтан. Сагиб-Гирея сопровождали три сотни всадников, сила ничтожная для взятия города, но Казань отдали ему без сопротивления. Шах-Али бежал из столицы, а на ещё не остывший после прежнего правителя трон взошёл отпрыск Гиреев^[45].

Глава 8

Долгий изнурительный путь до Казани подходил к концу. В ещё одном богатом ауле, от которого, как Сююмбике говорили, до столицы было рукой подать, ханскую невесту встречал особо пышный приём. Сююмбика упивалась бесхитростным почитанием восторженных местных жителей. Богатейшие владетели этих мест кланялись до земли будущей своей ханум, преподносили дары щедрой земли. Карачи Ахмет устроил в честь дочери ногайского правителя обильное пиршество. Солтан-бек, головой отвечавший за целость и сохранность невесты казанского господина, всем видом выражал крайнее недовольство задержкой. Ближе к ночи, бродя по комнатам, отведённым для отдыха бики, он наткнулся на кормилицу Оянэ. Строгим голосом приказал:

— Уложи спать госпожу, рано утром принесут праздничные одежды, на заре будем выезжать!

Оянэ поклонилась, поспешила за маликой, на бегу всплёскивая руками и тихо причитая:

— Ой-ой-ой! У девочки совсем голова закружилась, забыла, что завтра въезжаем в Казань, как бы не заболела после такого дастархана^[46]! Разве можно больной показаться на глаза всемогущему хану — будущему своему супругу и повелителю? Ой-ой-ой!

Наутро Сююмбика и в самом деле чувствовала себя неважно, от недосыпания и обильной жирной пищи болела голова и мутило. Служанки торопились, усердно румянили свою госпожу, пока она с кислым видом восседала перед зеркалом. Сююмбике совсем не хотелось залезать в скрипучую, раскачивающуюся повозку, которая успела опротиветь за время пути. Она капризничала, ей не нравились одежды: сначала показался большим украшенный самоцветами калфак; потом чулпы начали цепляться за расшитый жемчугом ворот, а служанки слишком сильно насурьмили брови. Напрасно её убеждали, что всё идёт, как надо, и малика просто не привыкла к подобному церемониалу, девушка наотрез отказывалась поторопиться.

Из-за капризов Сююмбики выезд пришлось задержать. Солтан-бек был взбешён и с трудом сдерживался, чтобы не отчитать строптивую девчонку. Он ещё с вечера послал гонца в Казань предупредить повелителя, что к обеду свадебный караван прибудет к стенам столицы. И вот теперь — досадная задержка. Остальные казанские вельможи, поглядывая на бека, терпеливо ожидали выезда. Один лишь Ильнур-бек порадовался случившейся задержке, ему удалось немного подремать после вчерашнего разгульного праздника.

Наконец заново украшенный и принаряженный свадебный караван двинулся в свой последний путь в Казань. Шёл 18-й день месяца мухаррама 940 года хиджры^[47]. Сююмбика всю дорогу дремала, от тошноты и качки чувствовала себя совсем плохо, и бледность её проступала сквозь слой румян. К обеду, когда солнце поднялось высоко над тёмно-зелёными шапками сосен, караван увидел столицу издалека.

Сююмбика широко раскрытыми глазами смотрела на приближающуюся Казань. Никогда ей не приходилось видеть ничего подобного: огромный город утопал в зелени садов, а за мощными стенами с башнями и крепкими воротами высились белокаменные дворцы и стройные шпили минаретов. Город, окаймлённый сверкающей лентой голубой реки, окружали зелёные луга. Они пестрили радужной панорамой цветов, а порой сменялись перелесками или добротными, красочными домами аулов, которые возникали один за другим из-за высоких холмов. Вскоре стали видны главные городские ворота, широко распахнутые для приёма гостей. На берегу реки бурлили толпы казанцев, они вышли встречать свою будущую ханум. Слышались весёлый смех, песни, звуки музыки.

На ближайшей возвышенности на великолепных скакунах гарцевали казанские вельможи. Наряды их сверкали золотой и серебряной парчой, и все они под светом солнца казались большими драгоценными слитками. Сююмбика напрягла зрение, она силилась разглядеть своего будущего мужа. Который же из этих вельмож повелитель? Ей говорили, что Джан-Али едва минуло семнадцать и, кажется, вон тот красавец в тюрбане с голубым пером и ослепительно сверкающим на солнце алмазом и есть её будущий супруг. Она заметила, что молодой господин указывает рукой на караван и что-то говорит подъехавшему к нему худощавому сутулому всаднику на чёрном коне. Сююмбика смутилась и спряталась за полог. Сердце её билось так сильно, что, казалось, ещё мгновение, и вылетит перепуганной птицей из теснившей его груди. Юная малика ещё не знала, что выделенный ею из всех казанцев всадник не был ханом. Зато Ильнур-бек, который ехал впереди каравана, сразу узнал в нём своего сильного соперника, сегодняшнего любимца повелителя, бека Тенгри-Кула.

Судьба не раз гнала молодого бека из Казани в Багдад. И в тот год, когда он вновь вернулся к родному очагу, закончив обучение в Багдадской школе мудрости, ему пришлось последовать указаниям юного хана Сафы. А тринадцатилетний повелитель, оставленный на троне страны своим дядей Сагиб-Гиреем, по совету мудрых наставников решил разослать сыновей знатных вельмож в разные концы света по посольствам обучаться хитрому искусству дипломатии. В число будущих илчи попал и мурза Тенгри-Кул, получивший назначение всё в тот же Багдад. Отъезду предшествовала цепь событий, лишь подтолкнувшая молодого мурзу к бегству из Казани. Первым стало печальное известие, ожидавшее его в семейном гнезде: достойная бика Зайнаб, матушка Тенгри-Кула, скончалась от тяжёлой болезни, которая мучила женщину все последние годы. Мурза погрузился в траур и не спешил представляться ко двору. Его сверстники — отпрыски знатных семейств напрасно пытались втянуть Тенгри-Кула в бесконечную череду увеселений. Он предавался печали не только из-за утраты матери, к её кончине мурза готовился давно, другая потеря терзала молодого вельможу — исчезновение Айши. Никому из близких не была известна истинная причина столь глубокой скорби, а между тем Тенгри-Кул вёл тщательные поиски какого-то загадочного шатра, стоявшего ранее на площади базара Ташаяк, и интересовался никому неведомой танцовщицей. Но он так и не отыскал её следов. А спустя полгода бек Шах-Мухаммад попытался женить непутёвого сына, но натолкнулся на неожиданно стойкое сопротивление. И без того тяжёлые отношения между отцом и сыном обострились до предела. Вот тогда положение спас новый казанский хан Сафа-Гирей, и Тенгри-Кул без сожаления покинул город, в котором познал столько разочарований.

В Казань мурза вернулся спустя шесть лет в смутное время: из города изгнали хана Сафу, к тому времени уже повзрослевшего и начавшего показывать свой крутой нрав. Власть в столице захватили два самых влиятельных человека страны — карачи Булат-Ширин и последняя из рода Улу-Мухаммада — ханика Гаухаршад. Тенгри-Кул в политических пристрастиях не склонялся ни на чью сторону. Тихо и незаметно проживал он в доме отца, но вскоре престарелый Шах-Мухаммад скончался. Тенгри-Кул как единственный сын покойного бека должен был приступить к службе при дворе повелителя. А на престоле Казани в те дни воцарился пятнадцатилетний хан из касимовской династии — младший брат свергнутого Шах-Али — царевич Джан-Али. Бека Тенгри-Кула призвали служить новому хану.

Юный повелитель привязался к илчи, который заметно отличался от всей его блестящей свиты. Молодой бек не кичился богатой одеждой и дорогим оружием, зато был начитан, имел широкие познания во многих областях. К тому же с караванами он побывал в далёких землях, о которых повелитель даже не слышал, и мог увлечь Джан-Али рассказами об удивительных местах. Вскоре, по настоянию хана, Тенгри-Кул женился на дочери светлейшего сановника Тай-бека — Мэтлубе, укрепив своё положение при дворе ещё больше, ведь Тай-бек являлся близким родственником Джан-Али.

Повелитель взрослел и мужал, но по-прежнему почти не расставался со своим фаворитом. Они часами играли в шахматы, вместе ездили на туи, охоту и по даругам^[48] ханства. Для своего любимца Джан-Али приказал устроить покои по соседству, чтобы бек всегда находился рядом. Это была большая, недосягаемая для многих честь, которая вызывала зависть в сердцах придворных. Но многие замечали, что под влиянием бека Тенгри-Кула юный хан менялся на глазах, становился настоящим правителем. И если в первый год царствования Джан-Али окружали лишь весёлые кутилы, подобные Ильнур-бею, то сейчас семнадцатилетний повелитель тянулся к иному обществу. Кроме бека Тенгри-Кула в его приближённых числились эмиры из рода Япанчи — Шабан и Шах-Булат, беки Карамыш-Хурсул и Евлуш-Хурсул. Сейчас, встречая ханскую невесту, все эти вельможи окружали своего повелителя.

Свадебный караван всё ближе подходил к воротам, уже отчётливо слышались отдельные здравицы и оживлённый гул толпы. К зардевшейся от смущения Сююмбике склонилась старшая служанка Хабира:

— Госпожа моя, знаете ли вы, кто из этих вельмож наш великий и могущественный хан?

— Я это сердцем почувствовала, — с улыбкой отвечала Сююмбика, — вон тот, с голубым пером и алмазом в тюрбане.

Служанка охнула, замахала руками:

— Что вы, госпожа! Это же бек Тенгри-Кул, а наш повелитель рядом с ним, на чёрном жеребце!

Глава 9

Укажи Хабира в сторону любого сановного старца, и то Сююмбика не осталась бы такой неприятно поражённой. Будущий муж оказался сутулым юношей с угрюмым прыщеватым лицом. На щеках его вилась редкая рыжеватая поросль, золотой парчовый кафтан топорщился на нескладной фигуре. Казанский господин взирал на приближение свадебного каравана со скучающим видом. Ногайская малика почувствовала себя глубоко оскорблённой, словно её жестоко обманули, подсунув этого непривлекательного юнца вместо рисуемого в воображении мужественного красавца. Пока казанские вельможи, прибывшие с караваном, обменивались приветствиями с ханом и сановниками, Сююмбика, приоткрыв полог, наблюдала за Джан-Али. Вот он повернул голову, равнодушным взором скользнул по её кибитке, остановился на лице девушки. И Сююмбика, испытывая радостную дрожь от своей безнаказанности, высунула язык и подразнила онемевшего от изумления жениха…

Десять дней не затихали бесконечные гуляния и празднества по случаю прибытия в Казань невесты повелителя. В столицу съехались многочисленные гости из Зюри, Арчи, Курмыша, Алабуги, Кара-чуджи. Тарханные^[49] вельможи везли арбы, полные даров щедрой Казанской Земли. В сундуках преподносили особые подарки для Джан-Али и будущей ханум — отрезы дорогих тканей, парчовые и шёлковые одежды, драгоценное оружие и украшения. До церемонии заключения брака ногайскую малику принял в своём дворце дальний родственник беклярибека Юсуфа — мурзабек Зайнаш. Он много лет занимал в ханском диване «мангытское место»^[50].

А пока шли дни подготовки к важной церемонии, в Казани один за другим проходили увеселительные туи. На всех этих празднествах для Сююмбики ставили отдельный трон, а место рядом с повелителем пустовало до той поры, пока казанский хан и ногайская малика не станут мужем и женой. Последним торжеством перед заключением свадебного обряда стало обширное народное гуляние на огромном лугу за городом.

Ханский луг — излюбленное место празднеств казанцев — раскинулся от Булака до Итиля. В этот день девственный луг украсили сотни шёлковых шатров, но большинство казанцев устраивались прямо на траве. В богатых шатрах пировали знатные придворные, многочисленные слуги, сбиваясь с ног, разносили блюда одно другого диковиннее, лились хмельные реки. Ремесленники, мелкие торговцы, земледельцы из соседних аулов рассаживались шумными кружками на густой траве, расстилали вышитые полотенца. На них раскладывалась нехитрая снедь — лепёшки, яйца, отварное или печёное мясо, пироги, горшки с мёдом. Подкрепившись, казанцы шли смотреть зрелища. А их на лугу затевалось великое множество: то скачки джигитов, то борьба курэш, то состязание поэтов, певцов, музыкантов. Где-то голосистые старцы собирали вокруг себя зрителей, распевали жыр-дастаны^[51]. Неподалёку располагались сказители сказок, к ним стекалась детвора с горящими от любопытства глазёнками. Каждый пытался поучаствовать в каком-либо состязании, а то и просто сплясать под заводную музыку кубызов^[52]. Сотни любопытствующих толклись у ханского шатра, но их сдерживали казаки внутреннего охранения. Каждому хотелось поближе рассмотреть невесту повелителя и обсудить всё — от одеяния до внешности и поведения ногайской малики.

Сююмбику не покидало ощущение праздника, она радостно улыбалась всем этим милым, восторженным людям, и уже видела себя госпожой казанцев, любимой и почитаемой ханум. Сююмбика не утруждала себя мыслями о том, что прежде чем стать казанской госпожой, ей предстояло связать свою жизнь с ханом Джан-Али. А повелитель почти не выходил из шатра. Он призвал Тенгри-Кула и жаловался на скуку, козни врагов, пьяницу Ильнур-бека, который с утра испортил настроение своему господину. Ещё больше ему хотелось пожаловаться на зависимость от великого князя Василия и его послов, на нелюбовь казанцев и на невесту, которая не пришлась по вкусу. Была бы его воля, отослал бы степную гордячку назад в Ногаи пасти диких кобылиц. Но об этом Джан-Али думал только про себя.

Ближе к ночи гул веселья начал стихать, постепенно люди расходились, гасли один за другим костры, сворачивались шатры. Праздникам наступал конец. На следующий день после полуденной молитвы в главной мечети города сеид^[53] Земли Казанской подготовил царственных супругов к таинствам бракосочетания. Долго ещё отдавались в ушах Сююмбики традиционные слова никаха^[54], повторяемые ханом Джан-Али без всякого выражения:

— Я желаю учинить брак, ниспошли мне, о Аллах, чрез милосердие Твоё, о Милосерднейший из милосердных, жену чистую, сохраняющую душу свою для меня и могущую пользоваться со мной блаженством и довольствием…

Она не помнила, отвечала ли что-нибудь на это, а, впрочем, её слов в этой церемонии могло и не быть. По мусульманскому шариату^[55] невесте достаточно было выразить своё согласие на брак покорным молчанием. Почтенный сеид с поклоном протянул повелителю брачный договор, и Сююмбика вдруг поняла, что ей уже никогда не вернуться назад, не стать свободной и независимой. Во всём она должна будет подчиняться этому неразговорчивому, неприятному ей человеку, делить с ним ложе и все свои дни. Дикий страх внезапно охватил её, заставил выбивать зубами лёгкую дробь, которую она никак не могла остановить.

— Должно быть, госпоже холодно, — слышался со стороны чей-то заботливый голос.

А она в ответ на эту фразу еле слышно шептала:

— Почему холодно? Стоит такая жара, здесь очень душно. Мне нечем дышать. О Аллах Всемогущий, прости свою неразумную дочь, но я не хочу. Не хочу этого брака.

Ей пришлось даже укусить себя за руку, пока бред, лившийся с губ, не стал слышен окружающим.

Вскоре во дворце повелителя начался пир для особо знатных и приближённых вельмож. Сююмбика на празднике не присутствовала, заботливые служанки готовили госпожу к первой ночи с молодым супругом. Длинной церемонии предшествовало посещение бани. Малика уже познакомилась с этим непринятым в Ногаях способом омовения в ауле Ия, где останавливался свадебный караван. Выросшей в степях девушке показался странным обычай казанцев мыться в жарком, пропахшем едким дымом помещении. Почему нельзя искупаться в чане с тёплой водой или, если это лето, прямо в реке? Но ногайской малике объяснили, что мытьё в банях — необходимый ритуал, без которого ей не обойтись в новой казанской жизни. Как ни старались прислужницы расписать удовольствие, получаемое от мытья в банях, на девушку не произвели впечатления комнаты, полные жгучего пара. Пар обжигал всё тело и даже нутро, словно огненный змей Аждаха поселился в тёмном углу бани.

— Жжёт! Всю кожу спалят моей девочке, — причитала тогда Оянэ.

И по приезде в Казань Сююмбика наотрез отказалась посетить баню в доме мурзабека Зайнаша. Напрасно Хабира уверяла её, что дворцовые помещения для омовения отличаются от аульных и несут радость и расслабление телу.

Воспоминания об этом посетили Сююмбику, как только она вошла в ханскую баню. Девушка опустилась на мраморную скамью, покрытую пушистым покрывалом, и с удивлением оглядела роскошное помещение, в котором она очутилась. Искусные мастера расписали купол потолка причудливыми узорами с вплетением зелёных трав и синих цветов, яркие арабески цвета моря и нежных побегов украшали каменные стены. Синие и зелёные краски казанцы любили особо, они были созвучны душам правоверных. Посреди предбанника расположились мраморные лежанки для массажа — геибек-таши, на которых прислужницы обычно разминали и натирали благовониями роскошные тела обитательниц гарема. Сегодня в бане находилась лишь одна посетительница — ногайская малика, ставшая ныне казанской ханум. Прислужницы сгрудились в сторонке и украдкой наблюдали за первой законной женой повелителя.

Тем временем Хабира освободила госпожу от многочисленных одежд и, обернув её лёгким покрывалом, повела в большой зал. Здесь полы оказались выложены цветной мозаикой, и Сююмбика ступила по ним, словно по коврам, не в силах отвести восхищённого взора от сложного узора. Но сам зал изумил её мраморной глубокой чашей с прохладной чистой водой и бившим из стены фонтанчиком. Его струи лились из каменного цветка и наполняли подставляемые прислужницами кумганы. Никогда ещё ногайской малике не приходилось видеть такого великолепного зала, служившего всего лишь для омовения. От захватывающей воображение роскоши у Сююмбики приоткрылся рот, и тут она поймала насмешливые взгляды дворцовых невольниц. Юная ханум словно увидела себя в глазах невольниц. До чего же глупо и униженно она выглядела! Губы Сююмбики дрогнули от обиды, а в жилах вскипела строптивая кровь.

— Я не буду мыться! — глядя перед собой, громко объявила она. — Не стану пользоваться услугами ваших заносчивых рабынь!

Сююмбика шагнула обратно к только что закрытым дверям, но вслед за ней кинулась Хабира.

— Госпожа наша! Чем мы вас прогневили? О Аллах, пусть твой гнев падёт на наши неразумные головы! Не губите нас, благородная ханум!

Прислужницы, осознав, чем им грозит немилость госпожи, завыли и попадали на колени. Казалось, каждая из них уже видела себя на помосте невольничьего рынка рядом с торговцем, вооружённым тяжёлой плетью. Оянэ, единственная из допущенных в баню ногайских служанок, удержала малику. У Сююмбики от обиды и гнева раздулись ноздри, она с трудом сдерживала себя.

— Госпожа моя, — шепнула Оянэ, — вы не ребёнок. Вспомните, сегодня вы стали ханум великой Казанской Земли! Завтра же прикажите продать дерзких рабынь или замените их новыми, но сегодня обуздайте свой гнев, госпожа. Что подумают о вас вельможи и сам повелитель, если с первого же дня вы приметесь наказывать и карать? Дайте мне руку, я сама поведу вас мыться.

Сююмбика колебалась недолго, как всегда, слова любимой няньки произвели должное впечатление. Вскоре прислужницы с ещё не просохшими от слёз глазами засуетились около грозно молчавшей госпожи. Одни натирали её мыльными пузырями, другие доставали благовония и добавляли их в серебряные тазы с водой.

Глава 10

Тяжёлые горячие капли с глухим стуком шлёпались о мозаичный пол, лишь этот звук нарушал тишину, царившую в бане. Ханум со свитой прислужниц более двух часов находились здесь. Давно был кончен ритуал омовения, после которого Сююмбику поливали тёплой водой, настоянной на душистых травах и лепестках роз. Под голову госпожи подложили мягкий валик, и в такой удобной позе она почти не ощущала своё чистое, расслабленное тело. Сююмбика с трудом боролась со сном, теперь она уже не замечала осторожных взглядов, какие бросала на неё старшая служанка. А Хабира украдкой вздыхала. Опытной гаремной прислужнице совсем не нравилось то, что она видела перед собой. Разве могла госпожа очаровать повелителя? Слишком худа, фигура ещё не сложилась, и груди не округлились окончательно, не наполнились желанной для мужчин тяжестью. Как далеко казанской ханум до её соперниц из нижнего гарема, а больше всего до роскошной фаворитки повелителя — Нурай. Хабира вновь вздохнула. Имя у любимой наложницы хана — удачней не придумаешь, такой всю ночь любоваться — не налюбуешься^[56]. Целый год Хабира прислуживала ханской фаворитке. Красавицу-наложницу повелителю подарил вельможный улу-карачи Булат-Ширин, и это был дорогой дар — необычайно красивая невольница, посвящённая в таинства любви, в совершенстве владеющая танцем и игрой на музыкальных инструментах, умная и интересная собеседница. Эмир Булат-Ширин в своё время купил её у престарелого османского паши за баснословно высокую цену. Нурай предназначалась младшему сыну карачи, которому пришла пора приобщиться к премудростям любовных наслаждений. Наложница преуспела в своих уроках, за короткое время очаровала и развратила юношу. Безумно влюблённый мурза полностью подчинялся её капризам, и не раз в угоду Нурай подвергал свою жизнь опасности. Но эти игры вскоре прискучили капризной красавице, и однажды младший мурза обнаружил свою наложницу в постели старшего брата Нур-Али. Единокровные потомки знатного золотоордынского рода, позабыв обо всём на свете, обнажили кинжалы, и лишь случай помог не свершиться греху братоубийства. Разгневанный эмир разослал сыновей по имениям, подальше друг от друга, оставалось придумать наказание для дерзкой наложницы. Но только такому бывалому в интригах государственному мужу, каким являлся улу-карачи Булат-Ширин, могла прийти в голову удачная мысль подарить Нурай юному хану. Как только наложница оказалась в гареме Джан-Али, эмир с явным облегчением произнёс:

— Пусть это яблоко раздора зреет отныне в садах нашего повелителя!

Всем было известно, что склонный к разврату касимовец не чтил девственниц, и подарить ему опытную, страстную наложницу считалось незазорным. Джан-Али легко очаровывался женской зрелостью, а обаяние чувственной красы Нурай действовало безотказно. Какой мужчина смог бы устоять перед водопадом золотистых кудрей, необычайно светлой для восточных дев кожей и прекрасными миндалевидными глазами, бархатисто-чёрными, влажными и манящими, какие бывают только у турчанок? Не эти ли глаза воспел ещё великий Хайям^[57]:

Турецкие глаза — красивейшие в мире —

Находим у кого? Обычно у рабов…

Хабира, будучи старшей служанкой прекрасной наложницы, видела весь путь восхождения невольницы к титулу фаворитки. Нурай умело использовала дарованное ей природой и надёжно оплела Джан-Али сетью своих волшебных чар. Вскоре знатнейшие вельможи ханского двора считали за честь преподнести подарки наложнице, они с усердным рвением превозносили её красоту и ум. На всех приёмах и пирах Нурай находилась рядом с Джан-Али, но не на троне, предназначенном для будущей ханум, для фаворитки справа у ног повелителя ставилась высокая позолоченная скамейка с бархатной подушечкой. Но и на ней Нурай, закутанная в шелка и муслин, восседала с видом царицы. Многие предсказывали быстрое падение высоко возвысившейся наложницы, но прошёл год, а для наложницы по-прежнему ставилась позолоченная скамеечка у ног повелителя. И она, как всегда, вступала в Тронный зал, сверкая любимыми ею рубинами и изумрудами. Но ещё ярче этих камней сверкала на женском лице обольстительная улыбка, которая делала всех мужчин слабыми и податливыми, как размятая глина в руках гончара…

Вот у такой наложницы находилась в услужении Хабира. Теперь же от некоронованной госпожи её перевели к ханум законной, но особой выгоды в этом Хабира не видела. Разве сравниться этой девочке с роскошной Нурай? О Всевышний! При такой госпоже, хоть она и законная, быстрей окажешься в немилости. Хабира искренне жалела об опрометчивом шаге, когда дала себя уговорить блистательному Солтан-беку и согласилась возглавить служанок, поехавших за ханской невестой. Конечно, у фаворитки повелителя характер не ангельский, бывало, в гневе швыряла в голову Хабиры чем попало, и однажды серебряным гребнем рассекла ей бровь. Но ведь и у новой ханум, похоже, наград не дождёшься. Вон как показала свой характер сегодня, если бы не её ногайская рабыня Оянэ! К Оянэ Хабира испытывала двойственное чувство. Ей нравилась эта смуглолицая приятная женщина, не теряющаяся нигде. К тому же Хабира чувствовала себя обязанной ей, ведь нянька спасла их всех, когда юная ханум решила отказаться от казанской прислуги. Но Хабира осознавала, что вряд ли сохранит привилегии старшей служанки.

Она отогнала от себя тревожные мысли, хлопнула в ладоши и приказала уложить госпожу на геибек-таши и приступить к массажу. Прошло ещё немало времени, прежде чем прислужницы занялись раскладыванием нарядов из принесённого евнухами сундука. На свет извлекли белые шаровары; лиф, расшитый жемчугом и драгоценными камнями; тонкую, как паутина, накидку и лёгкий, как пух, длинный камзол на шёлковом подкладе.

— Хабира, — позвала старшую служанку Оянэ, — не пора ли заканчивать? Госпоже, того гляди, дурно станет. Не привыкла она так долго в духоте быть.

— И то верно, — откликнулась Хабира. — Ханум нужно время прийти в себя, не далёк тот час, когда повелитель переступит порог её покоев.

Прислужницы засуетились, облачили разомлевшую Сююмбику в одежды, накинули на голову покрывало. Ханум еле передвигала ногами, но оказавшись на женской половине, пришла в себя. Свежий воздух галереи, через которую они прошли в гарем, привёл её в чувство, но не лишил дремотного состояния. Новобрачная мечтала только об одном: окунуться в ворох мягких подушечек и заснуть.

Глава 11

Покои ханум приготовили задолго до приезда Сююмбики. Высокие сводчатые потолки расписали заново, и среди привычных глазу голубых и зелёных арабесок появились мотивы степей — жёлто-коричневые тона и огненные тюльпаны. Чтобы поддержать тему, приятную глазу кочевой малики, стены занавесили большими коврами степных оттенков. Они стелились и по полу, удивляя умелым подбором расцветок. Одну из стен задрапировали лёгким прозрачным муслином, превратив её в летящую даль или дымку, за которой укрывалось нечто необычное и загадочное. Охраняя эту тайну, по обеим сторонам высились китайские вазы, с их фарфоровых боков пышной волной сбегал тёмно-зелёный плющ с искусно вплетёнными в него алыми розами и белыми лилиями. Повсюду стояли мягкие тахты с пристенными подушками — миндерами, а рядом резные столики, заставленные дорогими шкатулками, фарфоровой и серебряной посудой. Своими размерами поражало роскошное ложе с занавесями, расшитыми цветным шёлком и золотыми нитями.

На Сююмбику это сказочное великолепие уже не произвело никакого впечатления, она на всё взирала полусонными, безразличными глазами. Ей мучительно хотелось разогнать суетившихся вокруг служанок и заснуть под напевную, протяжную песню Оянэ. Наконец её уложили в постель, невольницы одна за другой покидали покои, их ноги неслышно ступали по коврам, и сквозь полуприкрытые веки Сююмбике казалось, что девушки летают по воздуху. Хабира ещё возилась у столиков, наполняя кувшины прохладными напитками, и Оянэ поправляла покрывало, что-то успокаивающее нашёптывала своей воспитаннице. Но вот и они покинули комнату, только через мгновение опять приоткрылась дверь, вернулась Хабира. Она склонилась над своей госпожой и шепнула заговорщически:

— Ханум, будьте покорны повелителю. Наш господин любит повиновение и ласку, уж поверьте вашей верной служанке.

И, поклонившись, она серой тенью растворилась в полутьме.

Сон Сююмбики как рукой сняло, она мгновенно поднялась, подтянув ноги под себя и пугливо озираясь. За свадебным обрядом и банной церемонией она позабыла о том, что сегодня ночью предстоит вступление мужа в законные права. От одной только мысли, что к ней войдёт Джан-Али и его руки коснутся её тела, у Сююмбики мурашки побежали по спине. Девушка спустила ноги на тёплый ворсистый ковёр и подбежала к окну, — там стояли сундуки из её приданого. Сююмбика откинула кожаную крышку и торопливо засунула руки под стопы одежд. На самом дне нашла кинжал, подаренный отцом. Она вынула его из драгоценных ножен и пощупала лезвие, кинжал был остёр, как бритва. Сююмбика спрятала оружие на груди и укрылась под одеялом. Волнение почти отступило, осталось только радостное возбуждение, какое она всегда испытывала, отправляясь на охоту. Теперь она была вооружена, и никто не посмеет её обидеть!

Вскоре в коридоре раздались уверенные мужские шаги. Повелителя сопровождали прислужники гарема, и их угодливые, по-женски высокие голоса были отчётливо слышны не сомкнувшей глаз Сююмбике. Евнухи пожелали хану всех благ и распахнули двери, ведущие в покои новобрачной. Кто-то внёс светильник. Сююмбика с головой накрылась атласным одеялом и затихла, не подавая признаков жизни. Джан-Али усмехнулся, он задул огонь и приблизился к ложу. Сююмбика слышала, как, тяжело дыша, её муж скидывал с себя нарядный казакин из серебряной парчи, стягивал тонкие ичиги. Джан-Али был пьян, и каждое движение давалось ему с трудом. Тонкое голенище застряло в пятке и не двигалось с места.

— Эй, ты! — хан пихнул жену в бок. — Помоги снять ичиги!

Сююмбика ничего не ответила, лишь поспешно отодвинулась подальше от мужа. Наконец он справился с обувкой. Откинув ичиги в сторону, Джан-Али поднялся, разглядывая притихшую девушку. Его душила глухая злоба, взять бы плеть да поучить жену как следует. Проклятая ногайка! Разве так встречают своего мужа?! Хотелось развернуться и уйти туда, где на уютном ложе Нурай его ждут желанные объятья. Но нельзя! Сегодня перед лицом Всевышнего он соединился в законном браке с ногайкой, и до утра она должна стать его женой, а иначе не избежать недоумённых взглядов и ехидных шепотков.

Выругавшись, хан нащупал на столике кувшины с напитками, из того, где обнаружил вино, наполнил кубок. Он залпом опустошил его, ощутив, как хмель ударил в голову, а с ним силы и злости прибавилось. Джан-Али рванул на себя одеяло, ухватил Сююмбику за косы и стащил её из постели. Девушка вскрикнула, но не будь она дочерью Юсуфа, если немедля не ответила бы обидчику. Не раздумывая ни минуты, она вцепилась зубами в руку мужа. От пронзившей его острой боли Джан-Али взревел и отшвырнул жену на пол. Хотелось кинуться на неё, избить до полусмерти дерзкую, но в то же мгновение хан остановился, — в руке Сююмбики блеснуло лезвие кинжала.

— О, нет! — гневно выкрикнул Джан-Али. — С меня хватит! Я пришлю сюда конюшего, который укрощает диких кобылиц. Сначала тебя объездят, а потом ты будешь как шёлковая!

В бешенстве хан босой и без казакина выбежал прочь. Торопливые шаги его ног и отчаянная ругань ещё долго отдавались эхом в переходах гарема.

Скрипнула боковая дверь, и сейчас же из-за неё выглянули испуганные лица Оянэ и Хабиры:

— Госпожа, где вы?

Сююмбика поднялась с ковра, а Оянэ, увидев оружие в руках своей любимицы, всплеснула руками:

— Откуда у вас кинжал?! Что вы наделали, госпожа? Видел бы вас сейчас беклярибек Юсуф, сказал бы, что перед ним стоит не ханум, а глупая строптивая девчонка! Как вы могли, не боясь Аллаха, не подчиниться мужу? Хорошо, что моя незабвенная госпожа Айбика не дожила до этого позора…

Оянэ заплакала, запричитала, и упрёки её раскалённым маслом полились в уши воспитанницы. Сююмбика зажмурилась, отвернулась к окну, зажимая руками тревожно бившееся сердечко. Оянэ прекратила причитать внезапно, бросила на постель ворох одежд:

— Сейчас же одевайтесь и отправляйтесь к повелителю вымаливать себе прощение!

Сююмбика несогласно мотнула головой. Она кинулась на постель и горько, совсем по-детски расплакалась, пока не услышала испуганного восклицания Хабиры. Сююмбика подняла залитое слезами лицо и увидела стоявшего на пороге Джан-Али. Оянэ с Хабирой, низко склонившись, исчезли за дверью. Зловещая фигура шагнула к Сююмбике. В свете забытого прислугой светильника всплыло его закаменелое лицо, в руках хан держал плётку. Сююмбика всхлипнула и поднялась навстречу. Она так и стояла, покорно опустив руки, пока Джан-Али бесцеремонно раздевал её. Так же грубо, словно нарочно пытаясь причинить боль и внушить отвращение, хан взял её…

Не прошло и часа, как Джан-Али покинул покои казанской ханум, он отправился привычной дорогой в нижний гарем к Нурай. Фаворитка повелителя, как и прежде, оставалась некоронованной госпожой, прочно занимая свои позиции.

Глава 12

«И ни в чём, мой дорогой отец, я не нахожу утешения, как только в том, чтобы помогать этим бедным, несчастным женщинам. Когда мне не хватает средств, чтобы вручить их моим просительницам, так как повелитель скуп в тратах на моё содержание, то открываются сундуки с приданым, которое дали мне вы. Я делюсь их содержимым с моими нуждающимися сёстрами, и всё чаще в молитвах благодарю Всевышнего, что позволяет он творить добро, как это делала когда-то моя мать, и дарует в ответ покой и безропотность души».

Вновь и вновь беклярибек Юсуф перечитывал послание дочери. В гневе он изорвал немало бумаги, пытаясь написать хоть несколько строк, но все слова казались нескладны и неуклюжи, и ногайский господин не в силах был выразить ими чувства, что переполняли любящее отцовское сердце. С первым же письмом дочери почувствовал он тщательно скрываемую боль и печаль. Теперь этих свитков накопилось немало, и уже ничто не могло убедить беклярибека, что дочь его как единственная супруга казанского хана счастлива и довольна своею жизнью. А именно в этом уверял Юсуфа его дальний родственник — эмир Зайнаш.

Зима в этом году наступила ранняя и стремительная, и беклярибеку на время пришлось забыть о тревогах за судьбу Сююмбики. Он занимался безотлагательными вопросами, касающимися жизни огромного улуса. Спешно началась перекочёвка несметных табунов, стад и отар, разбирали юрты, готовились в дальнюю дорогу. Беклярибек вместе со своими родичами направился к незамерзающим пастбищам, где для скота было достаточно кормов на всю долгую зиму.

Весной он вернулся в Сарайчик в пустующий дворец. Сюда согнали пленных ремесленников и принялись благоустраивать неухоженные постройки. Здесь беклярибек Юсуф поселил свою жену Райху-бику с младшим сыном. Сюда привёз юную дочь правителя Бухары — Гарифу, которая стала его младшей женой. Он укрепил этим браком давнее торговое сотрудничество между ногайским улусом и благословенным городом Бухарой. Но даже медовый месяц с младшей женой — ровесницей его Сююмбики — не смог отвлечь степного властителя от мыслей о любимой дочери. В этот раз беклярибек Юсуф оставил изысканный дипломатический тон, который был свойственен его переписке с мурзабеком Зайнашем. Он потребовал от знатного ногайца подробного отчёта обо всех девяти месяцах, прожитых его дочерью в Казани. Он хотел всей правды, не приодетой в слова лести и учтивых увёрток. Мурзабек в своём ответе был осторожен, но уже того, что он написал, оказалось достаточно, чтобы зажечь огонь ярости в душе гордого потомка Идегея.

— Весь касимовский род — сыновья предателей-шакалов, не ведающих понятий о высокородной чести! — бушевал Юсуф. — Что возомнил о себе этот сопливый мальчишка? Всё, что он научился хорошо делать, так это вылизывать до блеска сапоги своего господина — князя Васила!

Беклярибек Юсуф, который прежде сам писал добросердечные письма великому московскому князю, называя его своим братом, сейчас неспроста отзывался столь неуважительно о северном правителе. Великий князь Василий III скончался в Москве в начале прошедшей зимы, а те, кто сейчас стояли у власти в Москве, — вдовая княгиня Елена со своим фаворитом и трёхлетний ребёнок Иван, — не вызывали у осторожного беклярибека никаких опасений. Сейчас Москва не страшила его, не опасна она была и Казанскому ханству. И беклярибек Юсуф пришёл к немаловажному выводу: свободолюбивая Казань едва ли сможет долго подчиняться хану, рьяно хранившему верность исконному врагу правоверных.

С того дня ногайский беклярибек начал слать тайные послания ханике Гаухаршад и улу-карачи Булат-Ширину. В этих письмах он подстрекал правящую казанскую верхушку свергнуть неугодного для всего мусульманского мира повелителя. Решение это родилось от обиды за незаслуженно оскорбляемую дочь, за её унизительное положение при дворе Джан-Али. И ещё настойчивей посыпались эти письма на Казань, когда Сююмбика перестала скрывать от отца, в каком тяжёлом положении она находится.

Яркий солнечный луч проникал в приоткрытые ставни окна, дробился в цветных стёклах, отбрасывал десятки зайчиков всех цветов радуги. Сююмбика с отрешённым видом сидела на тахте, наброшенная на плечи цветастая шаль лишь слегка оживляла бледное лицо молодой женщины. На коленях у ханум покоилась толстая книга в кожаном переплёте, заплаканные глаза скользили по затейливо выписанным строчкам, но видно было, что мысли Сююмбики блуждали далеко отсюда. Вошла Оянэ, тихонько ворча под нос, поставила на столик блюдо с яблоками из ханского сада.

— Госпожа моя, бек Тенгри-Кул просит принять его.

— Тенгри-Кул! — При этом имени румянец ожёг лицо ханум. Она притронулась ладонями к пылающим щекам, улыбнулась, не в силах скрыть радости. — Попроси бека пройти в приёмную, Оянэ, я сейчас выйду.

Ханум поднялась, скинула с себя шаль и осталась в нежно-розовом кулмэке и белых шёлковых шароварах. Поверх кулмэка был надет серебряный парчовый камзол^[58], пояс, расшитый жемчугом, обтягивал тонкую талию молодой женщины. Она поправила калфак с покрывалом из тонкого шёлка и прикрыла им нижнюю половину лица, как того требовал обычай. Взглянув на себя в зеркало, Сююмбика поспешила в приёмную, примыкавшую к её покоям. Ханум не терпелось поскорей увидеть бека, который за последние месяцы стал не только её другом, но и единственным посетителем. Прошло больше года с тех пор, как Сююмбику назвали женой хана Джан-Али, но брак их оставался пустым звуком, муж не спешил исполнять супружеские обязанности и открыто пренебрегал своей ханум. Лицемерные придворные делали вид, что не замечают этого, лишь бек Тенгри-Кул в открытую не желал мириться со сложившимися обстоятельствами.

Однажды зимой после очередного пира, где рядом с повелителем царила его фаворитка Нурай, мрачно молчавший весь вечер бек попросил у хана аудиенции. Джан-Али, давно не видевший своего любимца, с радостью остался с ним наедине. Он уже предвкушал приятную и увлекательную беседу, ведь Тенгри-Кул всегда умел удивить и поразить господина своими необычными познаниями. Но их разговор повернул совсем не в то русло, что ожидал хан.

— Повелитель, — начал вельможа, — я впервые говорю с вами об этом и только потому, что больше никто, кроме меня, не сможет уберечь вас от ошибки.

Джан-Али молчал, он недоумевал, отчего его любимец изменил своей обычной шутливой манере общения. Но чем дальше говорил Тенгри-Кул, тем быстрее недоумение хана сменялось на явное недовольство. Вскоре Джан-Али стал показывать, как неинтересен ему разговор, затеянный беком: он зевал, нетерпеливо стучал пальцами по подлокотнику кресла и скучающим взором окидывал роспись потолка. Но Тенгри-Кул не отступал:

— Не кажется ли вам, повелитель, что вы дали много власти наложнице и низвели до положения невольницы законную жену — казанскую ханум? В столице об этом шепчутся даже в слободках.

— Что же ты хочешь от меня?! — желая поскорей закончить неприятную тему, нетерпеливо спросил Джан-Али.

— Думаю, справедливости ждут все ваши подданные, повелитель. Верните наложницу на её место в гарем. А если вы не в силах любить в своей ханум женщину, то хотя бы уважайте её как первую госпожу Казанского ханства!

Последние слова бека Тенгри-Кула взбесили Джан-Али — бледный от гнева хан поднялся с места. Нервным шагом он направился к выходу из приёмной, но на пороге остановился, вцепившись в дверную ручку. Джан-Али с трудом сдерживал желание бросить приказ о немедленном заключении дерзкого фаворита в зиндан. Но слишком много приятных минут, проведённых в прошлом, соединяло их, и хан, вспомнив об этом, сдержал себя. Не оборачиваясь, он звенящим голосом отчеканил:

— Я приказываю вам, бек, отныне заниматься лишь делами, порученными мной! На сегодня вы мне больше не нужны.

На следующий день Тенгри-Кул не был зван на вечерний пир, не приглашён и на охоту. На несколько долгих дней казанский правитель, казалось, позабыл о своём любимце. Но вскоре Джан-Али заскучал. Для того чтобы развлечь повелителя, объявили большую охоту, которая традиционно проводилась в богатых зверем урочищах близ озера Кабан. Земли эти испокон веков считались ханскими охотничьими угодьями, и больше всего здесь водилось крупных и свирепых кабанов. С глубокой старины сохранилась легенда, рождённая в этих местах, о схватках алыпов — сказочных батыров с вожаками кабаньих стад. Так и молодой хан пожелал сразиться с опасным зверем, но ему хотелось, чтобы при этом присутствовал его ангел-хранитель Тенгри-Кул. Повелитель послал за беком, передав с гонцом записку: «Если вы, мой друг, забыли о наших разногласиях, то завтра утром я жду вас на большой охоте!»

Бек Тенгри-Кул отвечал: «Мой господин, наши разногласия не в силах развеяться, как утренний туман, покончить с ними только в ваших силах…»

Больше хан Джан-Али о Тенгри-Куле не вспоминал. Спустя ещё месяц повелитель во главе войска отправился к границам Литвы. По договорённости с Москвой Казань должна была поддерживать своего сюзерена в борьбе с извечными врагами московитов — литовцами. Казанский двор опустел, многие вельможи отправились на войну вместе с ханом. Бека Тенгри-Кула оставили в Казани не у дел. Это была самая настоящая опала, и в ближайшее время следовало ожидать её последствий.

Глава 13

Сююмбика приняла Тенгри-Кула в приёмной, где распахнутые двери выходили в сад, и свежий ветерок приносил с собой аромат цветов и щебет певчих птиц. Бек ожидал госпожу, задумчиво вглядываясь в петлявшие между деревьями дорожки сада. Он стряхнул с себя остатки грусти, едва вошла ханум, улыбнулся и шагнул навстречу Сююмбике:

— Госпожа, вы напрасно лишаете двор удовольствия лицезреть вашу расцветающую красоту. Даже сейчас, когда повелитель покинул пределы страны, вы не выходите из женской половины.

— Увы, сиятельный бек, вы слишком добры ко мне. Только вы говорите о красоте женщине, которую отверг муж, и над положением которой злословит всё окружение хана.

Тенгри-Кул лишь покачал головой:

— Они слепы и неразумны, наслаждаются красотой бездушной и тщеславной и благоговеют перед ней, словно идолопоклонники. Да простит меня, госпожа, за смелость и не примет за дерзость мои слова, но ваше очарование, ханум, несёт добро, вы нежны и прелестны, как распускающийся цветок, и кто этого не видит, тот глуп и слеп дважды! Не осуждайте себя на вечное заточение в четырёх стенах, идите к людям, ищите новых преданных слуг себе.

— Преданных слуг? — горько усмехнулась Сююмбика. — Я не верю в то, что они могут появиться. Даже те немногие, кого я успела приобрести в первые дни, теперь тяготятся службой у меня, а вельможи, искавшие прежде моего благорасположения, ныне избегают меня. Я не осуждаю их, ведь дружба со мной — это повод заслужить немилость повелителя. Вы, бек, единственный поддерживаете меня.

Тенгри-Кул потупился, сумрачная тень пробежала по его лицу:

— Сожалею, ханум, я пришёл выразить вам своё почтение в последний раз.

Краска залила лицо Сююмбики. Неужели и он предаёт её, или Джан-Али приказал своему любимцу прекратить их встречи?

— О Аллах! Что это значит, бек?! — не удержалась она от восклицания.

— Простите, моя госпожа, но теперь мы едва ли увидимся. Я получил фирман^[59] повелителя, и завтра должен отбыть в Хорасан для принятия посольства.

— В Хорасан? Так далеко! Скажите, бек, ведь это ссылка?

— Как бы это ни было названо, но Казань в который раз отвергает меня. Я словно вечный странник, бродящий по далёким землям, и нигде не найду того, что зовётся счастьем.

Голос бека дрогнул, и Сююмбика отвернулась к окну, словно испугалась, что мужчина выкажет слабость перед ней.

— Беды этого мира — лишь недолговечная роса. Мудрые учат нас: радости и беды притираются друг к другу, когда они притрутся без остатка, родится счастье. Такое счастье будет нерушимым.

Тенгри-Кул улыбнулся:

— Возможно ли такое, моя ханум? Тогда правдой станут слова буддийского монаха. Он ехал с нами в караване, и слова его поражали необычностью своей. Говорил он: «О, как счастливы мы, проживая без ненависти к ненавидящим нас; как счастливы мы, если среди ненавидящих живём!..»^[60]

Сююмбика отошла к окну, чтобы скрыть свою тоску. «Итак, я остаюсь одна в пустом скучном гареме среди злых и жестоких людей, — подумала она. — И я должна говорить, что счастлива, живя среди ненавидящих и презирающих меня? О Всевышний, есть ли предел кротости и смирения? За что ты так караешь меня? За кровь Дэржемана или страдания Ахтям-бека наказываешь меня»?

При упоминании об этих людях губы Сююмбики невольно сотворили молитву.

— Ханум, никто в этом мире не стоит ваших слёз, — печально произнёс Тенгри-Кул. — Когда свершится предначертанное Аллахом, вы снова станете свободной и счастливой. И я, бедный хорасанский изгнанник, вернусь из своей ссылки.

— Предначертанное Аллахом?! — Сююмбика обернулась, удивлённая.

— А вы ничего не слышали об этом, ханум?

— Нет. Поведайте же мне, бек, должно быть, занятная история, одна из местных сказок.

— О нет, госпожа, это не сказки! Я сам стал свидетелем тому происшествию, случившемуся год назад, и только вмешательством сверхъестественных сил можно объяснить пророчество. Наш хан Джан-Али прослышал о старце-прорицателе из Тятешей, и по особому тайному приказу его доставили в Казань. При разговоре нас было трое — повелитель, старик и я. Провидец долго разглядывал ладони хана и, наконец, произнёс: «Повелитель, в детстве вы были безвестны, в юности возвысились, в молодые годы — умрёте!» Хан Джан-Али взбесился, он велел бросить старца в зиндан, но я запомнил слова оракула. У него были такие глаза, что невозможно было не поверить. Стражники уводили прорицателя, а он всё бормотал: «То, что написал Аллах на ладонях, нельзя изменить, если даже отрубишь себе руки!» Вот и вся история, госпожа, а теперь я вынужден проститься с вами.

— Прощайте, бек, — тихо отвечала Сююмбика, она всё ещё находилась под впечатлением от рассказа Тенгри-Кула. — И будьте счастливы, Аллах да пребудет с вами!

— И пусть вам Всевышний пошлёт счастливые дни, госпожа, — с этими словами попрощался вельможа.

С тех пор как Тенгри-Кул уехал в Хорасан, жизнь Сююмбики потекла своим чередом. Но долгие дни она теперь посвящала приёму просительниц. Женщины из простонародья приходили к ней с жалобами на тяжёлую жизнь, на произвол сборщиков налогов, слободских старост. Ханум помогала им, чем могла, выслушивала каждую, давала советы. Ни одна обездоленная и несчастная не уходила от неё с пустыми руками. На благие дела уходили редкие дары, что по большим праздникам перепадали ей от знатных карачи. Основная часть этих подношений уплывала в алчные руки Нурай, но Сююмбика не роптала, она постаралась закрыть своё сердце для злобы, зависти и ненависти. И во всём свете был лишь один человек, кого она так и не смогла простить — хан Джан-Али. Их отношения оставались прежними, повелитель всё так же пренебрегал своей женой и продолжал возвышать наложницу. Льстивые языки придворных не уставали возносить хвалу тщеславной Нурай, когда об этом доносили Сююмбике, она лишь улыбалась в ответ. Её не пугала холодность повелителя, гораздо страшней оказался неожиданно проснувшийся интерес.

Сююмбика заметно хорошела. Фигура её окончательно сложилась, приобрела пленительные женственные формы. Отблеск благородных дел ложился на лицо госпожи особенным лучезарным светом, дающийся людям, которые живут в мире с собой. Кожа ханум давно потеряла смуглый бронзовый оттенок, подаренный щедрым степным солнцем, теперь она посветлела и сделалась шелковистой. Всё чаще Сююмбика замечала, как на редких пиршествах или приёмах, где присутствие ханум нельзя было избежать, взгляд Джан-Али оценивающе скользил по её фигуре и лицу.

И наступил день, когда старшая служанка Хабира вихрем внеслась в покои Сююмбики с последними гаремными новостями. Ханум вместе с Оянэ перебирала очередной сундук из своего приданого, готовясь раздать его содержимое просительницам. Грузная Хабира, тяжело отдуваясь, уцепилась за створку резной двери:

— Госпожа моя, что я узнала! Повелитель третью ночь не посещает Нурай-хатун и других наложниц к нему не приводили.

— Что же с того? — равнодушно отозвалась Сююмбика. Она отложила в сторону отрезы дорогих тканей и взглянула на Хабиру.

— А вы не догадываетесь, госпожа?! — Глаза прислужницы сверкали триумфальным блеском. — Наш хан расспрашивал главного евнуха, этого надутого индюка Ибрагима-агу, не больны ли вы и нет ли у вас женского недомогания. Ага, который уже несколько месяцев вас не посещал, крутился, как рыба на горячей сковороде. А полчаса назад вызвал меня и выспросил всё, что интересует повелителя. Я думаю, в ближайшие дни, ханум, ваш муж посетит вас!

Сююмбика выронила на пол вещи, которые держала в руках. Внезапно задрожавшие ноги не удержали молодую женщину, и она опустилась на оказавшуюся рядом тахту.

— Не упустите удачу, ханум, а я побежала, может, ещё чего узнаю!

Глава 14

И вскоре Джан-Али переступил порог покоев царственной супруги. В тот вечер Сююмбика была занята чтением, уже в Казани она увлеклась поэзией, и творения Фирдоуси, Низами, Саади и Джами открывали ей новый прекрасный мир. Книги эти она случайно обнаружила в одной из комнат дворца. По словам старого аги, который делал там время от времени уборку, книгохранилище основала ещё ханша Нурсолтан, а её сын Мухаммад-Эмин частенько пополнял его. Но с некоторых пор книги пылились в сундуках, отправленные последующими правителями в самое дальнее помещение. А Сююмбика словно открыла пещеру Али-бабы, пересматривала том за томом и поверить не могла, сколько всего здесь скрывалось. В тех сундуках ханум отыскала и книги казанских поэтов, сегодня она читала самого Мухаммад-Эмина^[61].

Звук распахнувшихся дверей нарушил погружение молодой женщины в газели, она подняла голову. На пороге стоял повелитель. Ханум побледнела, её остановившийся взгляд замер на мучителе. В свой последний приход Джан-Али являлся высказать жене недовольство её расточительностью: ему донесли о желании ханум выстроить приют для женщин, оставшихся без кормильца и крова. Резкая отповедь хана в тот раз закончилась ограничением и без того скудного содержания Сююмбики. Она невольно ожидала очередного выговора и сейчас, однако Джан-Али находился в хорошем расположении духа:

— Почему я не вижу на вашем прелестном личике улыбку? Или вы не рады меня видеть?

Шутливый тон повелителя не мог обмануть Сююмбику, и она молчала, словно губы её сковала печать. Ханум силилась понять, с чем пришёл к ней владетельный муж, а Джан-Али, по-прежнему улыбаясь, достал из кармана казакина бархатную коробочку. Он раскрыл её перед ней. На алой атласной подушечке красовались серьги прекрасной работы с крупными жемчужинами. Джан-Али приложил серьгу к пылающей щеке Сююмбики и, самодовольно причмокнув, сказал:

— У меня неплохой вкус, ханум! Эти жемчужины словно созданы для вашей нежной кожи. Примерьте же их!

— Благодарю вас, — еле разжимая губы, ответила Сююмбика, — я примерю их после.

— Конечно, вы наденете их ближе к ночи, когда я приду к вам.

— Придёте ко мне? — Сююмбика содрогнулась, словно прикоснулась к склизкой жабе.

— А вы успели позабыть, моя дорогая, но я напомню: вы — моя жена и принадлежите мне!

— Вы позволили это позабыть, — стараясь казаться равнодушной, отвечала она. А сердце стучало, билось в груди, и так хотелось закричать, что она не желает, не хочет видеть его никогда.

Только Джан-Али ничего не замечал, он лишь досадливо отмахнулся в ответ на её упрёк:

— Не хочу спорить с вами. Настоящий мужчина никогда не спорит с женщинами. У женщин длинные волосы и такой же длинный язык! Так вы готовы сегодня ночью принять меня? Я надеюсь, что на этот раз вы спрячете свои зубки.

— Всё в воле Аллаха, — с трудом отвечала Сююмбика, — я — ваша жена.

Она подняла упавшую на пол книгу и отошла к окну, надеясь, что Джан-Али удалится. Но она ошиблась. Её простое телодвижение неожиданно взволновало хана, и он не спешил удалиться, жадно разглядывая упругую линию груди, тонкую талию и округлые бёдра супруги.

— Почему я должен ждать ночи? — произнёс он и облизал внезапно пересохшие губы. — Ты — моя жена и принадлежишь мне, когда пропет вечерний азан и когда мулла ещё не призвал к нему. Иди же ко мне!

Сююмбика вздрогнула, она не могла скрыть страха перед похотливой страстью мужа, слишком хорошо помнилась их первая ночь.

— Но мой господин, — пролепетала она, пытаясь придумать хоть какую-нибудь отговорку.

А Джан-Али не желал слушать её возражений, он потянул Сююмбику за собой и отдёрнул воздушный полог, скрывавший ложе.

Всё остальное время, пока руки и губы мужа касались её тела, она молила Всевышнего об одном: ниспослать ей долготерпение…

На следующее утро к Сююмбике явился главный евнух гарема. Он доложил о приходе Гаухаршад, которая просила принять её, и ханум с радостью устремилась навстречу почтенной ханике. Сююмбике ещё ни разу не удавалось поговорить с дочерью знаменитой Нурсолтан. Ханика присутствовала на празднествах, связанных с приездом ногайской малики в Казань, но там она ограничилась любезными поклонами и вежливыми словами приветствий. А после ханум доложили, что дочь Ибрагима отошла от государственных дел и покинула столицу.

Гаухаршад поселилась в одном из своих загородных имений, где, как казалось всем, только вспоминала о прошлых победах и возвышениях. Видимой власти она лишилась вместе с регентством, которому пришёл конец с женитьбой Джан-Али, ведь повелитель, вступивший в законный брак, стал совершеннолетним и не нуждался в дальнейшей опеке. Но ханика, как и прежде, состояла в правящем диване. И дипломатические грамоты, присылаемые из Москвы и других земель, начинались со слов приветствия повелителя и ханики Гаухаршад в числе прочих знатнейших карачи Казанского ханства. А недавно госпожа прибыла в Казань, зиму она намеревалась провести в столице, теперь же попросила аудиенции у ханум.

Сююмбика, встретив дочь хана Ибрагима, суетилась больше своих служанок. Она подкладывала под спину величественной гостьи подушечки и сама подавала чашу гранатового шербета и сладости, по слухам столь излюбленные Гаухаршад. Ханика выпила шербет и попробовала все угощения, какие были на столе, а после обтёрла вспотевшее лицо цветастым платком. Сююмбика с интересом наблюдала за ней. Ей очень хотелось разглядеть в чертах стареющей Гаухаршад хотя бы отблески красоты, которой так славилась пленительная Нурсолтан. Но, должно быть, дочь была мало похожа на свою мать, или возраст и излишняя тучность уничтожили лёгкую эфемерную оболочку, зовущуюся красотой.

В свои пятьдесят Гаухаршад — невысокая, ширококостная и грузная — имела властные, резкие, почти мужские черты лица. Выступавшие над верхней губой усики ещё более усиливали нелестное впечатление. И разговаривала госпожа низким голосом, от него у ханум бегали мурашки по коже. И в этот раз Сююмбика невольно поёжилась, когда Гаухаршад приступила к разговору, ради которого она просила аудиенции, но прежде поблагодарила ногайку:

— Моя дорогая ханум, я не ожидала такого приёма от вас. Не знаю, кому и обязана такой честью!

Ханика улыбнулась молодой женщине и дружески похлопала её по руке. Всем видом и поведением она показывала, что по праву рождения и положения при дворе никак не ниже казанской ханум, но при этом не забывала демонстрировать искреннюю симпатию к урождённой дочери степей. Тактику сегодняшнего поведения Гаухаршад продумала заранее, но Сююмбика, казалось, не заметила стараний опытной интриганки. Она радостно кивнула ханике:

— Госпожа, для меня большая честь видеть у себя дочь великой Нурсолтан!

На непроницаемом лице женщины не отразилось и тени удовлетворения, словно она не услышала слов, сказанных о матери. В покоях ханум повисло тягостное молчание. Наконец Гаухаршад, опасаясь продолжения неприятной для неё темы, переменила разговор:

— Я слышала, вы живёте затворницей? Мыслимо ли это, ханум, чтобы без боя уступить своё законное место наглой рабыне?

Слёзы едва не брызнули из глаз Сююмбики, она отвернулась, нервно перебирая пальцами зелёную бахрому на камзоле из ширванского шёлка.

— Простите меня, госпожа, если я говорю о неприятных вещах, — продолжала Гаухаршад, — но я слишком стара для того, чтобы бояться правды. Повелитель поступает с вами несправедливо, но, унижая вас, он унижает не просто женщину по имени Сююмбика. В вашем лице он пренебрегает дочерью ногайского беклярибека и казанской ханум! Можем ли мы, преданные Казанской Земле потомки знатнейших родов, спокойно смотреть на это?

Сююмбика вскинула удивлённые глаза, ей казалось, что всё, что она сейчас слышит от Гаухаршад, снится ей в странном сне. Ни сама ханика, ни придворные, о которых она говорила сейчас, целый год ничего не делали для того, чтобы встать на защиту поставленной в столь недостойное положение ногайской княжны. Более того, они охотно приветствовали любимую наложницу повелителя и преподносили ей богатые дары, изначально предназначенные ей — законной ханум. А Гаухаршад, казалось, не замечала изумления Сююмбики, она сощурила и без того узкие щели припухших глаз и понизила голос:

— Хан Джан-Али перешёл границы терпения народа казанского. Он слушает неверных и отправляет наших воинов на погибель ради урусов. Кому это выгодно? Рассудите сами, госпожа: Москва сейчас слаба, государь — малое дитя, княгиня Елена утопает в разврате, их диван не может поделить власть меж собой. Думаем, скоро наступит наилучший момент, чтобы сбросить с себя тягостное ярмо. Но наш хан нерешителен, страх потерять власть удерживает его в вечном поклоне гяурам. Кому нужен такой повелитель?

При последних словах ханики Сююмбика невольно вскрикнула, ей показалось, что она разгадала потаённый смысл сказанного.

— Неужели вы задумали лишить его трона и… жизни?!

— Что вы, госпожа моя, разве возьмём такой грех на душу? Как вы могли такое предположить?! — возмущённо всплеснула руками Гаухаршад. — Кто осмелится поднять руку на потомка ханов Великой Орды? А власти его лишат, вышлют назад в Касимов, и тогда сеид подумает, как расторгнуть ваш брак с недостойным мужем! Но нам нужно заручиться поддержкой, ведь вы с нами, ханум? Встаньте в наш ряд, напишете об этом вашему отцу — беклярибеку Юсуфу.

Сююмбику била нервная дрожь, она накинула на плечи шёлковую шаль.

— Как это возможно, не пойдём ли мы против воли Аллаха?

— Вы хотите сказать против предначертанного Аллахом? — хитро улыбнулась Гаухаршад.

— Откуда вы знаете, госпожа? — удивилась Сююмбика.

— Нам рассказал эту историю несчастный старик, который томится в зиндане за то, что не сумел солгать хану.

— Может ли Всемогущий Аллах желать того же, что и вы? — по-прежнему вся дрожа, прошептала Сююмбика. На ум внезапно пришли прочитанные ею где-то строки: «Коли назначена судьба, её никто не обойдёт, и не помогут ни борьба, ни боль терпения, ни стон».

Сквозь затуманенное сознание пробился требовательный голос Гаухаршад:

— Я жду вашего ответа, ханум!

Ханике требовалось непременно добиться участия ногайки в их заговоре, тогда Юсуф, поддерживающий их только на словах, захочет принять активное участие в свержении русского ставленника и пришлёт воинов для защиты столицы. А Сююмбика окидывала взглядом комнату, в которой почти безвыходно провела целый год. В том был повинен хан, но могла ли она взять на себя тяжкий грех решать его судьбу?

— Я не люблю своего мужа, — произнесла она, — и не могу простить Джан-Али, но я никогда не буду его судьёй и палачом. Позвольте мне остаться в стороне от ваших планов. Будьте покойны, я не выдам ваших намерений, предательство претит мне, но прошу вас больше не испытывать моё терпение. Удалитесь же, ханика, оставьте меня!

Гаухаршад поднялась с места, она по-прежнему сохраняла непроницаемое лицо. Поклон женщины был сух, а от грузной фигуры веяло нескрываемой угрозой. В полном молчании она скрылась за дверью, но уже за порогом её лицо исказилось от ярости.

— Девчонка, — прошипела она, — глупая девчонка, ты ещё не раз пожалеешь, что выставила за дверь дочь Ибрагима!

Глава 15

Вечером в Пиршественной зале хан Джан-Али затеял застолье. На нём присутствовали избранные вельможи и сановники его многолюдного двора. Туда были приглашены прибывшая в Казань Гаухаршад и улу-карачи Булат-Ширин.

Роскошный паланкин ханики, который несли подобранные один к одному мускулистые невольники, встретился с эмиром Булат-Ширином на живописном берегу Казан-су. Высокопоставленные особы предпочли оставить охрану на дороге и спуститься к реке. Эмир Булат-Ширин, статный, широкоплечий, выглядевший моложе своих пятидесяти лет, украдкой поглядывал на угрюмо молчавшую почтенную женщину.

— Уважаемая ханика, — он вступил в разговор, так и не дождавшись первых слов от Гаухаршад. — Я вижу, ваша миссия закончилась неудачей.

— Должна признаться, сиятельный эмир, — это была самая крупная неудача за всю мою жизнь, — холодно отвечала она. — Никогда ещё обстоятельства не подготавливали для меня такой благоприятной почвы, но девчонка спутала мои планы бессмысленным упрямством.

— Нам стоит её опасаться? — с тревогой вопросил улу-карачи.

Гаухаршад пожевала выцветшими губами, словно заново прокручивала недавний разговор с Сююмбикой. Помолчав, ответила:

— Думаю, дочь Юсуфа не станет нам мешать. Но к ней надо приставить своего человека.

— Это уже сделано, дорогая ханика. Среди её прислуги есть преданные мне люди. — Булат-Ширин самодовольно улыбнулся и огладил свою каштановую бородку.

Ему всегда доставляло удовольствие, когда он в чём-либо опережал не менее ловкую и опытную в интригах Гаухаршад.

— На вас вполне можно положиться, мой дорогой карачи, у вас кругом свои люди!

— Да, моя драгоценная госпожа. И сегодня на вечернем пиршестве я хочу показать вам одного человека, которого сделаю в нашей игре главной фигурой. Этот человек как неприметная пешка выберется на чужое поле, а там сразит хана.

— Вот как! — Гаухаршад с любопытством взглянула на эмира. — Значит, вы так настойчиво звали меня на это застолье, заставив забыть о моих старых ноющих костях, чтобы показать эту пешку?

— Вы так прозорливы, ханика! — слегка поддел её улу-карачи.

Но Гаухаршад, казалось, не обратила внимания на иронию своего давнего соратника:

— Тогда стоит поторопиться, достопочтимый эмир, мне не хочется появляться во дворце в числе последних гостей, — это всегда вызывает подозрение. Да и явиться нам следует врозь, чтобы не вызывать преждевременные кривотолки. Ещё слишком мало сделано, и мы не готовы к тому, чтобы слухи о нашем союзе поползли по дворцу.

Вынужденный признать её правоту, Булат-Ширин предложил женщине руку и помог взобраться наверх, где их ожидали невольники и охрана.

— У вас, госпожа, новый паланкин, ещё пышнее прежнего!

Ханика пухлой рукой, унизанной перстнями, повела по бархатным занавесям цвета небесной синевы. Они, расшитые позолотой, с длинной бахромой и серебряными колокольчиками особенно нравились ей.

— Вы же знаете, эмир, мою слабость к такому средству передвижения. Это единственная привычка, которая осталась у меня после проживания в Крыму, до сих пор не могу от неё избавиться! В кибитку сажусь, когда отправляюсь в дальний путь, а так, взгляните, сиятельный карачи, разве это не истинное удовольствие? Когда красивые мужчины носят меня на руках, я молодею!

Ханика хрипло рассмеялась, карачи в ответ лишь сдержанно улыбнулся. Ему ли с его тонкой шпионской сетью было не знать о её пристрастиях. А Гаухаршад, задвинув плотные занавеси, уже задумалась о нитях заговора, затеянного вместе с улу-карачи. Паланкин мерно покачивался в такт шагов невольников, и мысли ханики не отвлекались ни на что постороннее, она разбирала в памяти всё, что произошло за эти полгода.

Как и следовало ожидать, со смертью московского князя Василия III ослабевшее русское княжество уже не внушало опасений ни ханике, ни улу-карачи. Два этих человека, которые держали в руках реальную власть, задумались о том, как безопасней для страны скинуть унизительное ярмо господства Москвы. Время как будто благоприятствовало этому, но недавно прошедшая война с Литвой насторожила улу-карачи. Москва была ещё в силах собрать большое войско, и ничто не могло помешать двинуть эту мощь к границам ханства. Булат-Ширин и Гаухаршад понимали: время резких перемен ещё не пришло, с верными и влиятельными представителями казанской знати они решили действовать не спеша. Тайно, исподволь вовлекались в заговор против хана Джан-Али всё новые и новые лица, велись поиски союзников за пределами государства. Неизвестно было, сколько продлится политическая интрига и какая сложится в ближайшее время обстановка в Московском княжестве. А пока осторожность следовало соблюдать во всём.

Во дворец хана частенько захаживал московский посол — человек крайне опасный и подозрительный, обладавший поистине звериным чутьём. Да и некоторые из казанских вельмож хранили верность Джан-Али и Москве. Среди них в первую очередь касимовцы, которые пришли в Казань со своим царевичем, а ещё представители влиятельных родов Япанчи и Хурсулов. Но как кстати повелитель настроил против себя ногайского беклярибека Юсуфа, тот не зря слал в Казань «подстрекательские» письма и призывал свергнуть Джан-Али. Поддержка Мангытского юрта с их огромной маневренной конницей могла сыграть решающую роль для претворения в жизнь планов заговорщиков. Итак, беклярибек Юсуф готов был стать серьёзным союзником, но только ради любимой дочери. А Сююмбика неожиданно отказалась помогать заговорщикам.

Гаухаршад тяжело вздохнула, она вновь вспомнила неудачу, какую потерпела в разговоре с казанской ханум. Не будь её отец столь влиятелен в Ногаях, девчонка пожалела бы о своих словах. Но Гаухаршад терпелива, и обстоятельства, как известно, переменчивы. Придёт ещё время рассчитаться с Сююмбикой за то, что прогнала из своих покоев могущественную ханику. Никто не смеет тягаться с дочерью великого хана Ибрагима!

Глава 16

Когда почтенная госпожа прибыла во дворец повелителя, Пиршественная зала была полна. Хан Джан-Али ещё не вышел к своим придворным, и они с нетерпением поглядывали на ломившиеся от аппетитных блюд низкие столики, ведя неторопливую беседу. Одновременно с повелителем незамеченным прибыл и улу-карачи Булат-Ширин. Эмир приблизился к Гаухаршад и увлёк ханику на места, полагавшиеся им по высокому положению. Она с нетерпением оглядывала рассаживающихся придворных, наконец, не выдержав, наклонилась к уху Булат-Ширина:

— Я жду, сиятельный карачи, когда вы познакомите меня со своей главной фигурой. Я, конечно, не сильна в столь мудрой игре, как шахматы, но понимаю, что пешка должна быть совсем неприметной. Тогда как же ей свалить такую фигуру, как наш хан?

— Неприметной, либо той, на кого никто не подумает, — отвечал эмир. Терпение, моя госпожа, вы скоро всё поймёте.

Он с внутренним напряжением вглядывался в плотно закрытые двери женской половины. Наконец створки бесшумно растворились, и две прислужницы, склонившись, пропустили в залу женщину. Цепкие глаза ханики впились в появившуюся, она была красива той ослепительной и бесспорной красотой, которую признают не только мужчины, но и ревнивые женщины. Миндалевидные чёрные глаза её, едва она вошла, устремились на хана.

— Но это же Нурай, фаворитка повелителя, — с недоумением пробормотала Гаухаршад.

— Да, госпожа, она и есть моё волшебное средство, пешка, в которой хан не разглядит опасности, но именно она поможет свергнуть Джан-Али, — прошептал Булат-Ширин соратнице по заговору.

Он не скрывал своего торжества и проследил весь путь наложницы до её места около повелителя. Пока хатун приветствовали льстивыми речами придворные хана, Нурай ослепительно улыбалась и одаривала всех и каждого жемчужинами своей сиятельной красоты.

— Как хороша, вам не кажется? — вновь обратился к ханике эмир Булат.

— Она и в самом деле хороша, — отвечала Гаухаршад, — хотя я могу оскорбиться. Недостойно в моём присутствии превозносить красоту другой женщины. Я ещё помню, как страстно вы добивались моей руки, эмир!

Словно искры пробежали меж ними — воспоминания далёких лет, тягостные раздумья и мучения любовной лихорадки. Как далеко всё это теперь! Булат-Ширин усмехнулся: он до сих пор мог похвастаться успехом у женщин, тогда как ханика, и в молодости не отличавшаяся красотой, сейчас не вызывала у него никаких желаний. Но Гаухаршад не замечала этого, она всё ещё была в том времени, когда самые привлекательные и знатные мужчины склонялись перед её величием. Вздохнув, она продолжала:

— Проведите меня по тропе ваших мыслей, эмир. Вы уверяете, что любимая наложница хана — ваше главное оружие в борьбе против него. Но насколько я разбираюсь в женщинах, это невозможно!

— Откройте и вы свои сомнения. — Булат-Ширин улыбнулся так, словно он заранее знал ответ.

— Она — умная женщина. Считается, что красавица всегда глупа, но я чувствую, что в этом экземпляре Аллах воссоединил три вещи — красоту, ум и тщеславие. Эта наложница достигла небывалого для невольницы положения. Хан Джан-Али — единственный человек, который может вознести её ещё выше или превратить в пыль. Она сделает всё, чтобы не потерять его.

— Вот, моя госпожа, вы и сказали то, что поможет сотворить из Нурай союзницу и сокрушительное оружие против повелителя. Вы сказали, что Джан-Али — единственный, кто может низвергнуть её с достигнутых высот. И это так! В зале мы не видим нашей ханум Сююмбики, но она уже незримо присутствует здесь.

— Вам кажется, должна прийти ханум? — Гаухаршад начинала догадываться и заволновалась.

— Она едва ли придёт, но хан её ждёт, а фаворитка это чувствует. Такая женщина просто не может не почувствовать, что её положение становится шатким.

— Как понимать ваши слова, сиятельный эмир?

— Смысл их прост: повелитель воспылал страстью к отверженной им ранее жене.

— Вот оно что! Значит, маленькая ханум разыграла передо мной сцену покинутой и нелюбимой жены в то время, когда уже получала знаки внимания от своего мужа? Она не так наивна, как мне показалось сначала. Уверила меня, что не любит хана. Боюсь, что я и в самом деле в опасности.

— Оставьте свои волнения, уважаемая госпожа, ведь ваш верный друг всегда на страже вашего благополучия. — Улу-карачи самодовольно улыбнулся. «Значит, и в неприступной, как крепость, душе ханики может родиться страх, — подумал он. — Почему бы не напомнить лишний раз о своём могуществе и возможном покровительстве».

Гаухаршад в ответ похлопала эмира по руке:

— Слишком многое связывает нас, мы давно висим на одном аркане, дорогой улу-карачи. Если его обрубят, рухнем в пропасть вместе. Но вы не лишили меня сомнений по поводу нашей ханум.

— О, это легко сделать! Юная госпожа не лукавила с вами. Она и в самом деле не любит мужа, и знаки его внимания принимает с трудом. Джан-Али не умеет управляться с женщинами, окажись маленькая Сююмбика в моих руках… — Эмир загадочно улыбнулся, так и не закончив мысли, но продолжил успокаивать свою союзницу: — А вчера ханум проговорилась служанкам, что ей куда лучше пребывать в безвестности, как и раньше.

Гаухаршад задумалась, но мысли свои произнесла вслух:

— Неужели наш повелитель пресытился любовью прекрасной наложницы, и Нурай заметила это? Соперница выше её, она не просто приглянувшаяся хану женщина, она — законная жена, первая госпожа гарема и ханства. Наложница не знает, что опасность со стороны ханум ничтожна, и царственная супруга готова отвратить от себя мужа. Но мы внушим Нурай обратное. Мы разожжём в ней огонь сомнений, уверим, что не сегодня-завтра Джан-Али бросит её ради жены. Опишем покрасочней, каким станет падение, тогда нетрудно будет привлечь фаворитку на свою сторону, пообещать ей всё, что может удовлетворить непомерно раздутое тщеславие этой невольницы.

— Вы блестяще разгадали мой план, и я склоняюсь перед вами! — Улу-карачи подозвал слугу и приказал подать им нашпигованную чесноком и черносливом жирную баранину. — Боюсь, что за нашей увлекательной беседой мы совсем забыли о великолепных яствах и скоро начнём привлекать излишнее внимание. Хорошо ещё, что наш столик стоит в отдалении от всех, и никто не мог подслушать нас. Так отведайте же это аппетитное творение ханского пешекче.

Пиршество шло своим чередом, гости уже пресытились едой, захмелели от вина и бузы, когда Гаухаршад обратила внимание на поднявшегося со своего места повелителя. Нурай пыталась удержать его, с очаровательной улыбкой она что-то нашёптывала на ухо Джан-Али, но хан несогласно мотнул головой и решительно отвёл руки своей наложницы. Не прощаясь ни с кем, повелитель направился к женской половине, и ханика не смогла скрыть торжествующей улыбки, она повернулась к Булат-Ширину, смаковавшему восточное вино:

— Мы оказались правы: повелитель спешит к своей новой возлюбленной, а фаворитка сбежала в сад, дабы в одиночестве выплакать сегодняшнюю неудачу. Вы не хотите утешить красивую женщину, мой дорогой эмир?

— Сделаю это с удовольствием, — отвечал Булат-Ширин и знаком руки подозвал прислужника с серебряным тазиком и кувшином для омовения рук.

Глава 17

Наложницу улу-карачи отыскал в дальнем уголке садовой аллеи, молодая женщина укрылась в ажурной беседке. Последние летние ночи были прохладны, и фаворитка куталась в шёлковое покрывало, которое не могло согреть ни её тела, ни души. Тишину сада временами оглашали резкие крики павлинов, и лицо Нурай, ещё недавно нежное и прекрасное, неприятно исказилось. Она в бессильной ярости закусила пухлые губы и обдумывала план мести.

Джан-Али презрел её и ушёл к другой! Он не простился, не обещал, что вернётся к утру, он торопился к той, кого Нурай давно сбросила со счетов. Она проглядела тот момент, когда повелитель охладел к ней, и не знала, чем ханум привлекла своего супруга. Как бороться с тем, что тебе неведомо? И как Джан-Али мог забыть её страстные ласки и пленительную красоту? О, муки ревнивой, глубоко оскорблённой женщины! Вы терзаете сердце своими острыми, безжалостными коготками, и не будет покоя измученной душе, пока не придёт отмщение!

Фаворитке послышался шорох за раскидистой яблоней, в страхе она поднялась со скамьи, с напряжением вглядываясь в темноту. А вдруг соперница оказалась ловчей и приказала избавиться от неё? Напрасно она отослала прислужниц, хотя какая от них польза. Срывающимся, охрипшим до неузнаваемости голосом наложница крикнула в темноту:

— Кто там?!

Ветви яблони зашевелились сильней, и на дорожку, слабо освещённую серебристой луной, вышел мужчина. В тот же миг Нурай узнала его:

— Вы?! О, могущественный эмир, благодарение Аллаху, это вы.

— Да, прекрасная гурия, это я, эмир Булат-Ширин, ваш бывший хозяин.

Нурай заставила себя улыбнуться:

— Пожалуй, впервые с тех пор, как я поселилась в этих стенах, мне напоминают о неволе.

— Опасаюсь, моя красавица, не последний раз.

Кровь бросилась в лицо наложницы, изящные ноздри хищно раздулись, но в остальном она не выдала своей досады.

— Вас привело какое-то дело, сиятельный эмир?

— Я думаю, ты помнишь, Нурай, кому обязана своим высоким положением? Я мог растерзать тебя, смешать с землёй, но простил злодеяния, совершённые в моей семье, и помог возвыситься до положения госпожи! Я не зол на тебя, хотя мои сыновья не излечились от последствий своей страсти.

— От любви ко мне не излечиваются так быстро, — насмешливо протянула наложница.

Она уже взяла себя в руки и обрела привычную ей манеру разговора с мужчинами. Но Нурай позабыла, что перед ней не обычный мужчина, а эмир не преминул уколоть свою бывшую невольницу:

— Простые люди, возможно, но не ханы. У повелителей всегда большой выбор, им легко найти замену на своём ложе.

Удар оказался точен, у наложницы дрогнули губы, и в глазах отразилась тоска:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

34

926 год хиджры — 1520 год.

35

Родился в Сарае в 1505 году.

36

Шаабан 926 года хиджры — июль 1520 года.

37

Догмы — правила.

38

Медресе — высшее учебное заведение мусульман.

39

Гяуры — т. е. неверные.

40

Данга (таньга) — серебряная монета.

41

Иблис — дьявол, его слуги — злые джинны (шайтаны), сбивающие людей с истинного пути.

42

Мадхия — ода.

43

Калфак — женский головной убор конусообразной формы из шёлка, бархата или атласа.

44

Низами — классик персидской поэзии, один из крупнейших поэтов средневекового Востока.

45

Событие это произошло весной 1521 года, примерно за 12 лет до приезда Сююмбики в Казань.

46

Дастархан — богато накрытый стол.

47

Середина августа 1533 года.

48

Даруга — здесь: область, провинция.

49

Тарханы — феодалы, владеющие землёй.

50

«Мангытское место» — по документальным источникам, это была почётная должность при казанском диване (совете), занимаемое знатными вельможами из ногайцев (мангытов).

51

Жыр-дастан — эпическое сказание-песня.

52

Кубыз — щипковый музыкальный инструмент.

53

Сеид — мусульманский первосвященник, потомок Пророка Мухаммада.

54

Никах — бракосочетание.

55

Шариат — божественное законодательство.

56

Нурай — яркая луна.

57

Омар Хайям — персидский философ, математик, астроном, поэт, жил в XI–XII веках.

58

Камзол — длинный жилет без рукавов.

59

Фирман — ханский указ, ярлык.

60

Из собрания древнеиндийских поэтических афоризмов «Дхаммапада». Входит в священный буддийский канон «Типитаки».

61

Мухаммад-Эмин — сын Нурсолтан, казанский хан и поэт конца XV века.