В консерватории что-то поправить

Ольга Евгеньевна Сквирская

В Новосибирскую консерваторию я поступила в середине 80-х. Закончила, увы, в другой стране – в перестроечной России. На собственной шкуре я испытала ломку мировоззрения, кризис идеологии и бытовые проблемы. Однако студенческий дух консерватории – веселый и творческий, не истребим. Конечно, не стоит проводить параллели с реально существующими людьми. Все образы в моей книге собирательные, а имена в основном измененные. Любое совпадение событий и ситуаций является чистой случайностью.

Все путем

Помню, на лекцию по современной музыке к нам пришел всемирно известный композитор Юрий Юкечев, мастер импровизационной и электронной музыки, последний крик моды по тем временам.

Анна Матвеевна, или Баба Аня, пригласившая его, представила его нам, как автора балета «Комиссар».

Маэстро поморщился, смолчал. Но только приготовился он рассказать студентам о своей сложной творческой лаборатории, как Баба Аня вылезла со встречным предложением:

— Юрий Палыч, ну расскажите же нам о своем балете «Комиссар»!

Надо было видеть, как скривилось лицо композитора. Кажется, этот злополучный «Комиссар» — последнее, увы, о чем бы он хотел вспомнить. На какие только компромиссы не пойдешь, чтобы выжить, продержаться и получить возможность делать свое дело.

Мы и сами, как только не ухищрялись, чтобы спихнуть зачеты и экзамены по предметам марксизма. Наши композиторы-однокурсники, например, объясняли педагогу, что им некогда готовиться к экзаменам, поскольку они работают над оперой (ораторией) под названием «Капитал». Кстати, действовало безотказно.

Сейчас кажется смешным, что преподаватель не только не смеялся над странной идеей, но даже не позволял себе усомниться в ней. А как же иначе, для этого композиторов и растим!

Я вам скажу больше, в одной такой оратории, с позволения сказать, мы и сами поучаствовали.

***

Я была на втором курсе, а Шурик на первом, когда нашей консерватории сделали предложение, от которого нельзя отказаться. Сверху пришло указание «весело встретить праздник», то есть достойно отметить семидесятилетний юбилей Великой Октябрьской социалистической революции.

Ради этого мобилизовали не только дирижерско-хоровой факультет, но и музыковедов с младших курсов, то есть нас.

Извлекли почти из небытия одно макабрическое произведение — ораторию «Путь Октября». По сравнению с ней меркнет даже идея музыкальной постановки «Капитала» Маркса…

…История этой оратории весьма показательна.

Еще 20-х годах в Московской консерватории сложилась странная молодежная студенческая организация, на новоязе «Проколл». Одна расшифровка этого названия чего стоит: Производственный коллектив студентов научно-композиторского факультета. Мне особенно нравятся слова «производственный», применительно к композиции, и «научный», относящийся к музыковедению. Я даже знаю, что это за «наука» — именно ее приходилось сдавать с таким скрипом.

Так вот, эти ребята из Проколла «научно» сформулировали себе задачу — «создание художественно-музыкальной литературы, проникнутой идеями советской революционной общественности», затем воплотили ее в первой советской оратории «Путь Октября», к десятилетию Революции. Тема — «Развитие революционного движения», ни больше, ни меньше.

Точнее, никакая это не оратория, скорее музыкальное действие, с декламацией, жестами и песенно-хоровыми номерами, ведь массовая песня была признана основой пролетарского искусства. Гибрид пионерского «монтажа», сельских посиделок и массового шествия — все это было рассчитано на клубную самодеятельность.

Это еще не все: в качестве дани коллективизму эти ребята творили сообща, без конца собираясь и дебатируя «эту ноту надо играть так», отчего оратория напоминает лоскутное одеяло.

Мы были за любой кипеж, кроме голодовки, поэтому без лишних щемлений окунулись в репетиции этого странного произведения.

Странностей в нем было более, чем достаточно. Например, ритмизованная декламация.

Чтецам не просто надлежало с выражением прочитать текст, но скрупулезно уложить его в ритмическую последовательность — из триолей, пауз, пунктирного ритма. Кроме того, стихи были почему-то разбиты на двух исполнителей — тенора и баритона. Казалось бы, какая разница для чтецов! Ан нет.

Выходил Вовик, композитор с нашего курса, и высоко начинал:

— Я-понская (пауза) вой-на! (пауза) — у него выходило «и-понская! Война!»)

Вступал мой Шурик, низко и грозно:

— Не русский народ, а русское (пауза) са-мо-дер-жавие (пауза)

Начало э-ту (пауза) колониаль-ную (пауза) вой-ну! (по слогам).

И так далее, в том же духе.

Из Оперного театра пригласили режиссера — мужеподобную даму с черными крашеными волосами — и балетмейстера, пожилого щеголя подозрительной ориентации. Они поставили массовые движения. В них преобладала маршировка на месте или шаг влево, вправо, вперед, назад.

«…Дней бык пег.

Медленна лет арба.

Наш бог бег.

Сердце наш барабан».

На сцене Большого зала консерватории было тесновато, ногами не разбежишься, зато особую выразительность балетмейстер придал нашим рукам. Жесты рук были широкие, но достаточно однообразные: все так или иначе напоминали жесты Ленина на большинстве памятников — типа, вперед, в счастливое будущее.

Собственно, репетировали мы именно из этого «будущего», о котором так мечтали «проколловцы» полвека назад, и особого «счастья» в нем что-то не заметили, но нас это не смущало. Студенты консерватории уже успели усвоить двойную мораль и были отравлены цинизмом.

Мы толклись, махали руками, декламировали хором Маяковского, а хоровики разучивали свои номера, состоявшие из частушек, народных и массовых песен, — в общем, «взвейтесь да развейтесь».

— Говорят, это произведение долго лежало под запретом, — болтали в кулуарах.

— Да вы что? А что там такого? Вроде пролеткульт махровый.

— Это из-за слов «Ленин впереди». Сталин запретил.

— Надо же!

— Это что: вместо «Ленина» первоначально и вовсе, говорят, стоял Троцкий.

Но Троцкого не пропустили даже в наше время, не до такой степени сняли цензуру.

Не знаю, кому из старшекурсников пришло в голову показать эту ораторию на консерваторском новогоднем капустнике. Но идея была весьма остроумной.

Изменили только лишь название: «Все путем». В остальном же не поменяли ни строчки, ни жеста. Тот же ритмизованный пафос стихов, те же трудовые массовые жесты, антибуржуазные частушки и пролетарские песни.

Но вот что странно: на премьере публика уныло таращилась на сцену, а здесь все буквально умирали со смеху.

Так что совсем не плохое это произведение, если рассматривать его как пародию!

Синее платье

Имена изменены, образы собирательные

Платье было темно-синим, почти черным, облегающим, из тонкой шерсти, с белой аппликацией в виде листочка. Фасон отличался благородной простотой — вырез под горлышко, длина макси, косая оборка «гаде». И в пир, и в мир. Одним словом, югославское.

Шел девяностый год, если что. Перестройка еще не грянула, и в новосибирские магазины еще изредка завозили импорт, всегда качественный.

Для нас, молодой семьи студентов-музыковедов, платье было не по карману, но мы с Шуриком не смогли упустить такой шанс, и выложили за него все, что имели на тот момент.

Оно стало моим первым приличным платьем, в котором я почувствовала себя человеком и женщиной.

…Надо же было такому случиться: вырядившись в шикарное платье, я опоздала на лекцию, да еще по политэкономии.

«Политэкономию пережил — считай, консу закончил», — говаривали бывалые старшекурсники.

Этот сомнительный предмет вела странная дама лет пятидесяти, по имени, ни больше, ни меньше, Изида Петровна. Сдать политэкономию было или очень легко, или невозможно. Случалось, талантливые музыканты вылетали из консерватории, не поладив с Изидой. Однако большинство преодолевало этот рубеж вообще без экзамена.

Из уст в уста, от «дедов» к новым поколениям передавался секрет, как сдать политэкономию. О том, чтобы просто взять да выучить политэкономию, даже речи не шло — все равно, что найти черную кошку в темной комнате, зная, что ее там нет…

Зато у педагога есть свои маленькие слабости, о которых слагали легенды.

Мальчикам-композиторам по определению было проще, особенно симпатичным. Для верности нужно было сообщить ей о своей «мечте» написать ораторию по книге «Капитал» Маркса, и «автомат» обеспечен.

Девочкам приходилось сложнее.

Изида Петровна обожала бриллианты. Ювелирные изделия, коих у нее насчитывалось ровно двадцать восемь, приобретены были для заграничных приемов, — супруг нашей Изиды был каким-то партийным выездным чиновником.

Говорят, на Западе бриллианты принято надевать только после пяти часов вечера. Но Изиде закон не писан: тетка носила сразу все бриллианты, не снимая. На лекциях она специально укладывала кисти рук на край стола так, чтобы студенты смогли хорошенько разглядеть дорогие перстни. Облезший лак и темные полоски под ногтями подчеркивали правильное, рабоче-крестьянское происхождение хозяйки драгоценностей.

Пресловутая близость к корням лишала Изиду всяческой элегантности, хотя средства позволяли одеваться дорого и брендово. Модная одежда на ее бесформенной, расплывшейся фигуре выглядела чуть карикатурно.

Например, изысканный костюм «шанель».

Как назло, заведующая кафедрой марксизма, ярая поклонница аэробики, как-то пришла на работу в абсолютно таком же! Увы, сравнение оказалось не в пользу Изиды. Зато у заведующей не было бриллиантов, а дама без бриллиантов, считала Изида, — что букет без вазы.

Бриллианты — пропуск к сердцу Изиды Петровны. Студентки в бриллиантовых серьгах экзамена не сдавали: политэкономия зачитывалась им автоматически, — Изида «своих» уважала. Годился и запасной вариант: взять на экзамен бриллианты напрокат: эти маленькие «друзья девушек» гарантировали у Изиды Петровны отличную оценку.

А вот той, у кого ни бриллиантов, ни возможности одолжить, приходилось выкручиваться.

Одна подчеркнуто активно вела себя на семинарах, демонстрируя неуемный интерес к предмету.

Другая на переменке напропалую подлизывалась к учительнице («Ах, Изида Петровна, как от Вас чудесно пахнет!» — «О, эти духи я купила в Париже»).

А я, мало того, что жила на свете без бриллиантов, мало того, что на семинарах угрюмо отсиживалась на «камчатке», так теперь еще и опоздала на лекцию минут на двадцать…

…Осторожно проскользнув в конференцзал, мечтая стать невидимкой, я лихорадочно высматривала пустое кресло. Как вдруг…

— Проходите, пожалуйста! — прервав лекцию, Изида Петровна лучезарно улыбнулась мне. — Садитесь, пожалуйста!

Я подумала, что ослышалась… Торопливо плюхнулась на первое попавшееся свободное место, сбитая с толку.

Загадочное поведение Изиды объяснилось сразу после урока: на лестнице нос к носу я столкнулась с заведующей кафедрой марксизма, и та была… в точь-в-точь таком же югославском платье. Да уж, несмотря на усиленные занятия аэробикой, она мне явно проигрывала: такой фасон смотрелся на ней не по возрасту. (Как говорится, красивой была-ни была, не знаю, а молодой была).

Спиной почувствовав уничтожающий взгляд, на всякий случай я прибавила шагу.

…На очередном семинаре по политэкономии разразился скандал: наша староста-отличница Оксана Добужинская, — между прочим, любимица Изиды, — совершенно неожиданно для всего курса вдруг встала и заявила, что «мы не намерены слушать и обсуждать весь этот бред, который вы нам вешаете на уши, Изида Петровна»…

Насчет «бреда» она нисколько не преувеличила. И все-таки это было неприкрытое хамство в глаза, ставшее возможным только в контексте перестроечного свободомыслия.

Все впали в шок, не только Изида. Очухавшись, та пригрозила страшной местью в сессию, и не только ей, но и всем остальным. Просто она восприняла возмутительный поступок старосты, как выражение общего мнения курса.

Все опечалились.

Семинары прекратились, а с ними исчезла драгоценная возможность правдами-неправдами заработать себе «автомат». Пришлось всем подряд готовиться к экзамену. Только как можно приготовиться к политэкономии — это тебе не «общее фортепиано», где честно выучил да сыграл. В общем, под угрозой оказались у кого «красный диплом», у кого — стипендия, а у кого и учеба в консерватории.

…Чем ближе к экзамену, тем сильнее я мандражировала.

И только накануне меня, что называется, осенило: я поняла, как именно мне надлежит одеться…

…Стоял жаркий июньский день.

По городу вовсю летал тополиный пух, а я тащилась в консерваторию в темном шерстяном платье, почти до щиколоток. Встречные прохожие, одетые по-пляжному, поглядывали на меня с недоумением.

Зато Изида просияла, как только увидела меня на пороге…

Все прошло, как по маслу. Она даже не дослушала ответа по билету.

— Превосходно! Вы хорошая девочка, — похвалила меня Изида и ласково протянула мне зачетку.

Синее платье себя оправдало.

Злая фуга

Имена изменены, образы собирательные

Он был человеком без возраста. Его лицо состояло из одного профиля, как у борзой. Тощий, носатый, узколицый, он странно раскачивался при ходьбе, словно тростинка на ветру. Всяческое выражение у лица отсутствовало напрочь.

Маленькие черные глаза, сами по себе острые, проницательные, неглупые, очень редко останавливались на нас, студентах. Он был проректором Новосибирской консерватории. Его огромный кабинет находился напротив ректорского. Где он, а где мы.

Краем уха от других преподавателей, от консерваторских старожилов нам доводилось слышать, что Аркадий Михалыч, почти единственный из всех новосибирских музыковедов, был настоящим ученым, а не околомузыкальным болтуном-идеологом.

— Каждая его курсовая работа тянула на докторскую диссертацию, не меньше, — сказала одна преподавательница, в прошлом его сокурсница.

— Он был одним из самых талантливых студентов-музыковедов, — обмолвился другой, постарше. — Но, к сожалению, его сломали.

Что значит — сломали? Чувак сделал неплохую карьеру, — вон в каком кабинете сидит, чего вам еще.

…После первого курса мне пришлось уйти в декрет.

Родив дочь в октябре, по закону я должна была вернуться к учебе через полтора года, то есть в апреле. Ну ни туда, ни сюда. Как быть?

В сентябре я специально приехала из родного Томска в Новосибирск, в консерваторию, чтобы попытаться продлить отпуск еще на полгода, до следующего сентября. Как раз мой Шурик станет первокурсником, — вот мы и приступим к учебе вдвоем.

Слава Богу, деканом факультета теории музыки на тот момент была знакомая преподавательница по анализу форм, вроде бы вполне адекватная.

— Наталья Ивановна, может, пусть я выйду на второй курс в следующем сентябре? — в виде просьбы я подсказала ей выход из положения.

— С какой стати, — ответила незлобивая Наталья Ивановна. — Ваш декретный отпуск по уходу за ребенком всего полтора года, а не два.

— Но если я выйду в апреле, то получается, я пропускаю семь месяцев!

— Нет, это исключено. Вам нужно выйти прямо сейчас, — заявила деканша.

— Я не могу сейчас! — я в отчаянии. — Я же еще ребенка кормлю!

Это чистая правда: мой свитер под пальто аж намок от молока, — после родов так надолго я еще не уезжала из дома, от ребенка.

— А я здесь при чем? — равнодушно парировала добрейшая Наталья Ивановна.

— Что же мне делать?..

— Ну, сходите к проректору, — отфутболила она меня.

–…Я не понимаю, почему бы Вам не восстановиться через два года? — недовольно пожал плечами Аркадий Михайлович. — Зачем горячку пороть!

Ну наконец-то умный человек нашелся!

— Ну конечно, это было бы лучше всего, — обрадовалась я.

— Вот и приезжайте через год. Давайте сюда бумагу, я подпишу, — проректор протянул руку.

— У меня нет с собой, она осталась в деканате, — засуетилась я. — Я щас принесу. Я мигом!

— Хорошо, давайте, — милостиво кивнул проректор.

Через семь минут, мчась обратно по консерваторскому коридору, к его кабинету, я вдруг далеко впереди себя заметила, как проректор, в шапке и дубленке, направляется к выходу.

«Эх, не успела, он уже на обед пошел», — с сожалением подумала я.

Проболтавшись с час, я решила проверить, не вернулся ли Аркадий Михайлович.

— Он в отпуске с сегодняшнего дня, — ответила секретарша в предбаннике.

— А… когда вернется? — не веря своим ушам, с тайной надеждой, что это недоразумение, спросила я.

— Через полтора месяца, — преспокойно заявила секретарша, бесповоротно уничтожив мою веру в человечество.

Я остолбенела. Да что же это такое!

Вот теперь придется возвращаться в Томск, не солоно хлебавши.

…Вечером в концертном зале консерватории выступал Рихтер.

Билетов не было, но после третьего звонка в зал запустили всех студентов, в том числе и меня.

Старенький Маэстро играл только по нотам — он сорвал себе память, выучив весь фортепианный мировой репертуар, — но играл гениально.

Я не чуяла ног под собой, не обращая внимания на ноющую грудь и намокшую блузку. Пусть это будет утешительным призом для меня. Я больше не жалела, что приехала в Новосибирск. Ну, в конце концов, Шурик вместо меня потом съездит и оформит эти документы.

И все же, почему, почему он так со мной поступил?!

…Курс полифонии читал у нас Аркадий Михалыч.

Занятия проходили в тот самом огромном кабинете. Я с удивлением отметила, как горят его глаза, когда он рассказывает о таких математически сухих вещах, казалось бы, как «индекс вертикалес» в фуге строгого стиля. И вообще, я обнаружила в нем увлеченного человека, вовсе даже не плохого.

Явственно чувствовалась в нем простая человеческая порядочность. Профессор был прочно и на всю жизнь женат, сроду не был замечен ни в каких скандальных интрижках со студентками. Его преподавание музыки граничило со служением, недаром он был органистом и знал латынь и христианскую религию.

Но почему, почему он тогда не подписал мне бумажку?..

…Это голодное перестроечное время мы с Шуриком вспоминаем очень тепло.

Границы страны открылись, и в консерваторию стали наезжать иностранные музыканты, чего раньше не было. Первыми пожаловали итальянцы из уважаемой Болонской Академии музыки, с приветом от самого Падре Мартини.

И вот, живой итальянский музыколог в Малом зале читал лекцию по полифоническому стилю, а учительница с кафедры иностранных языков с трудом пыталась переводить на русский специальный музыковедческий текст.

Выходило забавно: в основе научной интриги фигурировала некая «сердитая фуга», и весь зал недоуменно пожимал плечами.

— Строгая фуга, — спокойно поправил с места Аркадий Михалыч. — Фуга строго стиля.

Только позже я поняла, что это он «прорубил» это «окно в Европу» для Новосибирской консерватории.

Он же организовал «немецкое нашествие» из Мангеймской Высшей Школы музыки. Толпа студентов и профессоров прилетела к нам в Сибирь, чтобы устроить нам настоящий пир во время «перестроечной чумы» и интенсивное погружение в гармоничный мир солнечного Моцарта.

…Наступил девяносто первый.

Для своей дипломной работы я выбрала Эбеновый концерт Стравинского, но проанализировать его решила не в свете марксистско-ленинской теории, как это было принято в СССР, а сквозь призму фрейдовской теории сновидения. Музыковеды только начали дерзить, и я была одной из первых ласточек.

В общем, затея была с непредсказуемым результатом, и мой научный руководитель, профессор Лужский, не в силах был скрыть своего волнения.

Аркадий Михалыч был официально назначен моим рецензентом. К моему величайшему изумлению он написал блестящий отзыв. А на защите свое выступление он начал такими словами:

— Мне еще не приходилось держать в руках музыковедческую работу, которую было бы так интересно читать, и в которой я бы не мог предугадать, чем все кончится…

Так что своей отличной оценкой, пятеркой, я частично обязана ему.

Но все же почему, почему тогда он удрал, не подписав мне бумажку?!

–…Если можешь чего-нибудь не дать, так не дай! — часто повторял эту фразу один блистательный пожилой мэтр, воспитавший целую плеяду пианистов, гордость нашей консерватории.

После того, как Маэстро эмигрировал в Израиль, его стали цитировать еще чаще. Именно ему удалось сформулировать суть жлобства, которое пышным цветом цвело-процветало в нашей забытой Богом консерватории.

Все было перевернуто с ног на голову. Амбиции, самолюбование, карьеризм — к этому в консерватории относились с пониманием. Зато такие архаизмы, как доброта, верность и щедрость — нещадно высмеивались, как проявления слабости.

Можешь не дать, — не дай. Вот по этому принципу все они и действовали. Не потому ли замечательный Аркадий Михалыч не подписал мне тот документ?

…Львиная доля профессиональной музыки является христианской. Анализируя ее структуру, изучая тексты, исполняя произведения, все мы тем не менее не постигали главного, самой сути христианства: Бог есть Любовь.

Именно Любви здорово не хватало в консерватории. И Бога.

…Кстати, о Боге.

Наши консерваторию, этот оплот марксистско-ленинской идеологии, вдруг посетил настоящий францисканец — в коричневой сутане с капюшоном, опоясанный белой веревкой с тремя символическим узлами. В том же Малом зале, где нам читали лекции по научному атеизму и подобным не подтвержденным жизнью наукам, монах-священник по имени отец Павел, настоятель католической церкви на улице Мира, провел беседу на тему истории старинного ордена францисканцев, затем ответил на многочисленные вопросы не веривших собственным ушам и глазам студентов и преподавателей. Кто позволил?!

После его визита в консерватории католичество буквально вошло в моду. Студенты повадились петь в церковном хоре, а преподаватели кинулись изучать Библию, консультируясь с профессионалом-священником. Куча моих однокурсников приняли крещение. Многие съездили в паломничество в Ченьстохову, на Встречу молодежи с Римским Папой.

Мы с Шуриком продержались дольше остальных, не желая поддаваться модным веяниям, но и мы стали в конце концов взаправдашними, как говорится, воцерковленными католиками.

Только недавно меня осенило: все это произошло с легкой руки Аркадия Михалыча, хотя меньше всего консерваторское начальство можно было заподозрить в причастности к христианству. Но ведь это он пригласил отца Павла в консерватории, используя свое служебное положение. Больше некому. Только зачем ему это нужно?..

…Спустя много лет в числе прихожан новосибирского католического Кафедрального собора Преображения Господня я с удивлением вдруг заметила Аркадия Михалыча.

Так он католик! Чудны дела Твои, Господи…

Пожилой профессор всегда выбирал места на последних скамейках, предпочитая вечерние Мессы, на которых не столь многолюдно. Храм он всегда покидал последним, перед самым закрытием.

Проходя мимо него, я не знала, как себя вести. Его лицо было непроницаемым. Хотел ли он быть узнанным или нет?

Однако Аркадий Михалыч еле заметно кивал мне головой.

Болтали, что он был смертельно болен.

Зачет по фольклору

Имена изменены, образы собирательные

Я поднималась по лестнице Якутского аэропорта.

Наша съемочная группа только что сняла у трапа встречу нового католического епископа. Шел август девяносто девятого года. Его Преосвященство прибыл с пастырским визитом в Якутию.

Как вдруг на верхней площадке я увидела двух человек из моей прошлой, консерваторской, давно забытой жизни. Это был профессор Лапкин, известный на весь мир этномузыколог, и якутка Таня, моя однокурсница, его нынешняя жена.

Оба преспокойно стояли здесь, на краю земли, и улыбались мне, удивляясь не меньше меня. Таня была в зеленом деловом костюме, как и положено быть супруге замминистра культуры республики Саха. А ведь я помню ее в джинсах и свитерке. Такая же хорошенькая, как и раньше. А Лапкин пополнел, даже слегка обрюзг.

Я бросилась к ним, как к родным. После тройных объятий и сбивчивых поцелуев они пригласили меня к себе домой. Осталось только отпроситься у брата Дамиана, моего начальника.

— Только учти: в шесть утра машина отъезжает в Алдан — с тобой или без тебя, — предупредил тот меня.

Главное, что отпустил.

…С Лапкиным я познакомилась на первом курсе Новосибирской консерватории, в восемьдесят пятом году. С Таней — тогда же.

Профессор Лапкин читал лекции по предмету «Народное музыкальное творчество», и делал это весьма неординарно.

Конец ознакомительного фрагмента.