Cезон любви на дельфиньем озере

Ольга Арнольд, 2023

Жанр этого романа мой муж определил как «криминальная зоологическая мелодрама». Действие происходит в дельфинарии на берегу Черного моря, главная героиня – тренер морских млекопитающих. Каждый читатель найдет здесь что-то для себя: кто-то – любовь, кто-то – расследование преступлений, а те, кто любит животных, погрузятся в неповторимую атмосферу биологической станции, узнают, как живут и работают ученые в полевых условиях среди дикой природы.

5. Кухонный мирок

День в дельфинарии начинался с утреннего гонга, который раздавался по будням в восемь часов, а по выходным — в 8.30. Через полчаса звонили на завтрак; впрочем, по гонгу нельзя было проверять часы: его обычно давали поварихи, а поварихи — тоже люди и вполне могли проспать или не успеть приготовить завтрак. Только несчастным работницам котла и поварешки приходилось вставать намного раньше — в кухне стояла очень пожилая электроплита, ее надо было включать в шесть, а еще лучше в пять часов утра, чтобы она нагрелась к завтраку. Впрочем, на самом деле это было далеко не так страшно и нашим поварихам редко приходилось жертвовать своим утренним, как утверждает наука, самым ценным сном: обычно всегда находились желающие выполнить за них эту важную обязанность. Одним из таких волонтеров был Славик, который периодически проводил суточные эксперименты; так как он все равно не спал, то ему не сложно было сделать два шага от своего Гнезда и включить плиту. Кроме того, Славик отличался еще и надежностью — если уж он что-то обещал, то на его слово можно было положиться. Другим таким добровольцем был Саша-тощий, который был готов ради Ники не то что просто встать ночью и сходить на кухню, но и сутками стоять на голове, если бы она только попросила. А вот Саша-толстый один раз здорово девочек подвел: клятвенно пообещав не проспать, он все-таки проспал, и спас положение Феликс, который в полседьмого отправился на маршрут и зашел на кухню проверить, все ли в порядке.

На завтрак сотрудники собирались недружно, протирая глаза — в отличие от обеда и ужина, когда люди шли за стол стройными рядами. Но еще до завтрака по лагерю сновали отдельные личности с ведрами, полными рыбы — животные тоже привыкли завтракать с утра пораньше.

Вообще, если говорить о том, чем благоухает дельфинарий, то можно утверждать наверняка, что в нем всегда, постоянно пахнет рыбой. Этот запах иногда еле уловим, иногда более заметен, но не слишком навязчив. Рыбой — почти исключительно ставридой — питаются практически все обитатели биостанции. Ее поглощают в огромных количествах дельфины и котики; гренландского тюленя, жившего в баке и отказывавшегося от еды, кормили рыбным фаршем из цельной ставриды, которую Инна прокручивала на обычной мясорубке. Обитавшие в дельфинарии кошки, с которыми на словах боролись, но которые тем не менее каждый год приносили обильное потомство, с удовольствием замаривали червячка той рыбкой, которую им удавалось стащить. Даже постоянно жившие в Ашуко собаки с удовольствием ели рыбьи головы. А чего уж говорить о людях — они готовили себе рыбу во всех видах: они ее жарили, солили, коптили, а когда среди паков ставриды вдруг попадалась более нежная скумбрия, это был настоящий праздник. Насколько я помню, рыба на биостанциях нас всегда спасала: тренеры и младшие научные сотрудники во все времена относились к мало оплачиваемой категории населения, а ставрида нам ничего не стоила. С другой стороны, объесть дельфинов было невозможно: все равно из-за аварий на линии энергию у нас периодически отключали, и огромные рыбные холодильники замолкали. Тогда в лагере воняло не просто рыбой, а тухлой рыбой. Рыбный дух проникал всюду; даже у Славика в лаборатории, где стояло множество приборов, пахло рыбой; я долго не могла понять, почему, пока не обратила внимание на стоявшую в углу клетку — там сидела чайка, с которой Славик работал. Она воняла, как протухшая селедка.

Тем не менее этот запах не вызывал отвращения и не отталкивал, а воспринимался как должное: конечно, не французские духи, но вполне терпимо. Мы привыкли к этому благоуханию, это был нормальный запах нашей работы; так в булочных пахнет хлебом, а на бензоколонке — бензином, и человек чаще всего воспринимает свой «рабочий» запах, как должное. И я, которая у себя дома не выносила того амбре, который стоит во всей квартире, когда жарят рыбу, я, которая согласна была разделывать селедку только в противогазе, в Ашуко совершенно спокойно сама чистила ставриду и даже при необходимости могла что-нибудь из нее приготовить — но только при очень большой необходимости.

Поварихи на этот раз были в дефиците: сменщицы Вики и Ники так и не объявились, — и девочкам пришлось бы туго — если бы не их неунывающие характеры и не дружная помощь всего коллектива биостанции. После завтрака дежурная повариха выносила на длинный

обеденный стол те продукты, в основном овощи, которые нужны были для приготовления обеда — в кухне было настолько жарко, что она казалась чем-то средним между сауной и русской баней, — и кухарки старались проводить как можно меньше времени рядом с раскаленной плитой. Но в одиночестве стряпуха обычно оставалась недолго. К ней обязательно кто-нибудь подходил попить водички или переброситься парой слов, пользуясь перерывом в работе, а кончалось это тем, что он брал в руки картофельный нож, и дальше дело шло уже веселее. У Ники и Вики был совершенно разный стиль вербовки таких добровольцев. Вика заговаривала волонтерам зубы. Глядя на нее, на то, как она, размахивая ножом и не забывая при этом мелко-мелко крошить лук, ведет ученые или — тогда в глазах у нее появлялись смешинки, — псевдоученые разговоры, трудно было представить себе ее совсем в другом виде: сидящей не на деревянной высокой скамье с болтающимися в воздухе голыми ножками, а за письменным столом в казенном кабинете с покрашенными в мрачный

цвет стенами, и одетой не в стиранный-перестиранный сарафанчик поверх купальника, а в отглаженный белый халат, из-под которого выглядывает костюм джерси — словом, трудно было узнать в этой веселой и как бы полностью сбросившей с себя московскую жизнь девушке ту строгую, чуть ли не суровую Викторию Ройтман, которую я иногда видела, бывая по делам у нее в клинике — чаще всего, чтобы помассировать кого-нибудь из блатных пациентов.

С Викторией было интересно, и Вадим проводил в ее обществе чуть ли не больше времени, чем в нашем с Асей; Максим, заметив это, тут же добавил к его обязанностям еще и чистку бассейнов. Часто подходил к ней и Гоша — приятель и однокурсник Вадима, менее глубокий парнишка, чем его друг, но зато прирожденный хохмач — он был родом из Одессы.

Первая его хохма, кстати, была экспромтом, и притом не преднамеренным. Он добирался от ближайшего к Ашуко железнодорожного полустанка до дельфинария пешком, с тяжеленным рюкзаком за плечами. Сойдя вечером с поезда и сверившись с картой, по которой выходило, что ему надо пройти около двадцати километров, он храбро отправился в путь. Но вскоре его застигла темнота, и он, человек походный, развернул свой спальник и улегся на ночлег. Однако не успел Гоша заснуть, как его укусила в руку забравшаяся в спальник гадюка. Откуда он понял, что это гадюка, и каким образом она объявилась посреди выжженной степи, он нам впоследствии так и не объяснил, и сие осталось покрытой мраком тайной. Гоша немедленно вскочил, вытащил свой складной ножик, сделал по всем правилам крестообразный надрез на месте укуса, попытался отсосать яд — но почувствовал, что рука немеет, и все его члены сковывает смертный хлад. Тогда, борясь за жизнь, он собрал свои немудреные вещички, вскинул за спину рюкзак и быстрым шагом, чуть ли не бегом, пошел в направлении базы. Отмахав десять километров, он в темноте не заметил ограды биостанции, дошел до поселка Ашуко — еще один километр — и вернулся назад. Было уже три часа, когда он наконец добрался до людей, и у него появилась надежда на спасение. Но когда он в это неурочное время разбудил ветеринара Галину, за неимением человеческого медика выполнявшую его функции, то она, жестокая, не кинулась его лечить, а заявила, что ни один нормально укушенный гадюкой человек не смог бы пройти после этого двенадцать километров, да еще с двадцатью килограммами за плечами, и она не понимает, зачем ее подняли посреди ночи, после чего спокойно отправилась досыпать. Наутро уже трудно было определить, что же на самом деле случилось с Гошиной рукой — на ней были видны только следы разрезов, которые, впрочем, скоро зажили. Тем не менее он рассказывал эту историю смертельной схватки по очереди всем приезжающим на биостанции девицам, добавляя яркие и красочные подробности, и я тоже не избежала этой участи.

Ника же брала красотой и маленькими женскими хитростями, она вела себя совершенно по-другому. Мягко, по-кошачьи, она обрабатывала своих будущих жертв, и они по мановению ее руки делали все, что надо. Мне было даже жаль Сашу-тощего — настолько он сделался ее рабом, а она не считала нужным обратить на него хоть частичку своего внимания. Нет, студенты ее не интересовали, даже самые умненькие, ей было куда интереснее с научными сотрудниками.

Впрочем, из этого не следует делать вывод, что поварихи бездельничали, и за них все делали другие. Нет, работы на кухне всегда хватало — не так просто прокормить двадцать пять ртов, а именно столько едоков в среднем садилось за обеденный стол. Я, с моей нелюбовью к домашнему хозяйству, просто не могла себе представить, как девочки справляются со всей этой готовкой — но они мне говорили, что кухонные занятия даже доставляют им удовольствие, и если бы не достопочтенная Елена Аркадьевна — черт бы ее подрал, — то их жизнь при кухне казалась бы им просто райской — просто в этот рай иногда прорывались языки адского пламени, слегка его перегревая.

Елена Аркадьевна, с ее змеиным язычком, действительно могла испортить жизнь окружающим ее людям, но так как должность хозлаборанта не столь велика, как это казалось ей самой, то в основном она отравляла существование именно поварихам, которые на месяц в году поступали в ее полное подчинение.

Как ей и полагалось по должности, Елена Аркадьевна была скупа. Выпросить у нее лишнюю банку сгущенки было подвигом, сравнимым разве что с подвигами Геракла. Так как с продуктами в Краснодарском крае было очень плохо, то все основные запасы везли из Москвы на грузовике — и горе поварихам, если они истратят лишнюю порцию сливочного масла или сухого молока!

Но больше всего поварихи страдали тогда, когда им не удавалось сберечь провизию. Дело в том, что вокруг лагеря все время бродили голодные морские коровы — морские потому, что днем они валялись на пляже, задумчиво пощипывая выброшенные прибоем водоросли, и изредка заходили по колено в воду — по-моему, они даже ее пили. В сумерках же они начинали активно рыскать в поисках пропитания, и как от них не оборонялись, они все-таки просачивались на территорию лагеря через крошечные дыры в ограде, через которые, казалось, не проберется и кошка. Попав же в заветное хлебное место, они пробовали на зуб все, что им только попадалось — так, у меня такая оголодавшая телка сжевала сушившееся на суку полотенце. Но если им удавалось добраться до деревянных ящиков в кладовой, в которых хранились капуста, кабачки и картошка, они устраивали себе настоящий пир. Иногда набеги на кладовую совершали и свиньи с погранзаставы, рывшие под забором подкоп — однажды они сожрали запас хлеба на два дня. Порою те, кто вставал на рассвете, чтобы включить плиту, организовывали настоящую охоту на ночных мародеров, с погоней, гиканьем и швырянием камней (единственное, чего боятся ашукинские коровы — это камни, даже самые воинственные бычки удирают, как только заметят, что человек нагнулся, чтобы подобрать с земли булыжник). На следующий день после таких набегов поварихи обычно были в слезах, а Елена Аркадьевна ходила по лагерю с надутым и важным видом, поджав губы.

Но чаще на кухне царило оптимистическое настроение, и я сама с удовольствием приходила к своим подругам на помощь — правда, я выполняла только самые неквалифицированные работы.

К каждому приему пищи, одному из самых ответственных на базе мероприятий, дежурная повариха приводила себя в порядок, прихорашивалась и становилась с поварешкой наготове во главе стола рядом со скамейкой, на которую костровой мальчик притаскивал баки с едой. Протягивая едокам полные миски, поварихи обязательно улыбались и на вопрос — будет ли добавка? — обычно отвечали:"Пока не знаю, но скорее всего, будет". Кроме того, они всегда помнили, кто из сотрудников не ест кабачков в любом виде, кто органически не выносит манную кашу, а кто обожает рожки — и обязательно оставляли про запас для таких приверед что-нибудь специальное, чтобы они не оставались голодными.

Насколько я знаю, несколько раз делались попытки пригласить в качестве кухарок профессиональных поварих — из местных и на весь сезон. Но оказалось, что они, во-первых, не умеют готовить — то есть готовят так невкусно, как полагается в совковом общепите — и, во-вторых, воруют — это, очевидно, у них от природы. Поэтому поварих приглашали из Москвы, и они в свой отпуск готовили по-домашнему на всю экспедицию — так, как они делали это для своей семьи. Часто они приезжали много лет подряд и давно стали в дельфинарии родными. К тому же их улыбающиеся лица задавали ту атмосферу, которая обычно царила за столом — атмосферу шутливых пикировок и дружеского подтрунивания.

Приходил по гонгу Миша Гнеденко, как всегда, со своей кружкой. Его поварихи любили: будучи худым, он тем не менее ел очень много — а кулинары всегда ценят тех, кто отдает должное их трудам. Впрочем, он был любимцем не только поварих, но и всего лагеря; он был чудаком, вечно мелькавшим то здесь, то там, постоянно находившимся в броуновском движении, и одно его присутствие на биостанции привносило в нашу жизнь какую-то особую ноту.

Позже с мрачным видом подходил — он всегда с утра был мрачен — физиолог Гера Котин, имевший несчастье жить в домике по соседству с Мишей.

— Как спал? — спрашивал его Миша.

— Нормально, — отвечал сонный Гера, — если бы ты меня не разбудил, — было бы просто отлично.

Герман, молодой человек привлекательной наружности и с обаятельной улыбкой, располагал к себе с первого взгляда; он обладал очень добрым и любвеобильным сердцем, которое вмещало в себя не только друзей, но и многочисленных женщин. Окончив свои дневные труды, он имел обыкновение проводить вечера и ночи в активных поисках представительниц слабого пола, которым он готов был скрасить жизнь. Независимо от того, находился ли он в стадии поисков, ухаживания или активного обоюдного украшения жизни, он вечно не высыпался.

— Как я мог тебя не разбудить тебя, Герочка? Завтрак ведь. Манная кашка, — продолжал его терзать Миша и, обращаясь ко мне, добавлял: — О нем же забочусь. Он ведь вечером не сможет пить пиво, если утром не поест кашки. Желудок уже не тот.

Через час после завтрака надо было переносить афалину. Нужны были мужчины, и искали Мишу. Нашли его в его домике, спящим как был — прямо в одежде и очках.

— Миша, да ты, никак, спишь? — злорадным тоном спросил его Гера.

— Нет, это не я сплю, это мои очки спят.

К любимцам поварих принадлежал и профессор Лапин, который ел пусть и не слишком много, но зато поглощал пищу так аппетитно, что даже смотреть на него было вкусно, и к тому же он умел красиво поблагодарить тружениц горячего цеха. Впрочем, почти все научные сотрудники вели себя по отношению к ним благородно: молчали, если щи казались им прокисшими (и такое бывало, когда отключали свет и, соответственно, холодильники), зато просили добавки удавшегося блюда, и девочки расцветали.

К"плохим едокам", с точки зрения поварих, относились в основном женщины: они ели мало — все как одна берегли фигуру — и часто фыркали, вполголоса рассуждая о том, что они это блюдо приготовили бы лучше. Впрочем, такие мысли вслух высказывала в основном Елена Аркадьевна, пытавшаяся сидеть на диете, но тем не менее всегда съедавшая полную порцию. Впрочем, женщин за столом было мало: те, кто работал на биостанции семьями, чаще всего готовили сами, изредка показываясь за общим столом по каким-то официальным поводам — например, по случаю чьего-либо дня рожденья. Кроме поварих, нашей выдающейся хозлаборантки, Ванды и меня, при кухне постоянно питались еще две особы женского пола: Ляля и Люба. Ляля, худенькая изящная девица лет двадцати пяти, с вьющимися русыми волосами и мелкими маловыразительными чертами лица, работала лаборанткой; почти все свое время она проводила в КПЗ, где постоянно красила какие-то срезы и возилась с предметными стеклами. К столу она выходила только что-нибудь поклевать.

В отличие от неутомимой пчелки Ляли Люба, дочь генерала, девушка очень большая, некрасивая и неуклюжая, попала в дельфинарий по большому блату. Но так как Тахир категорически запретил пребывание на территории биостанции нетрудовых элементов, то Максим решил подыскать ей хоть какую-нибудь работу. Сначала ее определили на кухню, но там она показала свою абсолютную профнепригодность, и тогда ей поручили красить заборы. Она слонялась вдоль ограды с ведерком зеленой краски и кистью в руках и при первой же возможности бросала их и бежала на пляж, где валялась на камнях в своем модном невообразимого цвета купальнике с глубокими разрезами на бедрах, из которых выпирали рыхлые не по годам — ей было восемнадцать — телеса. Периодически из ворот биостанции выскакивал Максим и, грозно хмурясь, призывал ее к выполнению трудовой повинности; тогда она тяжко вздыхала, нехотя поднималась на ноги и, сгорбясь, брела к брошенным орудиям производства. Поистине, ей не хватало для выполнения поставленной перед ней задачи того энтузиазма, с которым взялся красить забор Том Сойер!

Конец ознакомительного фрагмента.