Белые лилии

Олли Ver, 2019

Сотканный из лжи и пороков, мир может быть острым лезвием – холодным оружием реальности. Но поверните его, и в блестящей глади полированной стали вы увидите собственное отражение. И если там лишь ненависть и боль, то все, что вам остается – разжечь из них огонь, взорвать сверкающий фейерверк похоти и разврата, превратить в разноцветный хаос людских желаний… Стать фокусником и написать страшную «Сказку» тонкими линиями страха, изящными завитками боли – белыми лилиями на коже любимой женщины. В оформлении обложки использовано изображение автора Annie Spratt/Lilies, ресурс unsplash. Содержит нецензурную брань.

Глава 2. Отпетый клерк

Перед моими глазами млечный путь — полоса звездного вещества длиной в миллиард человеческих жизней. Руки медленно ласкают мое тело — пальцы нажимают, отпускают, скользят, еле слышно шепчут, чтобы надавить с новой силой. Закрываю глаза и окунаюсь в приливные волны удовольствия. Наслаждение послушно следует за его руками. Мое тело — наш храм. Открываю глаза. Мои зрачки расширяются, наполняясь негой. Они скользят по кромке галактики — светящиеся скопления звезд, планет, спутников, словно отдельные островки в бездонном море пустоты. Где-то там, в густой черноте космоса, наверняка, есть жизнь. Должна быть, а иначе мы не просто одиноки — мы обречены. Волна накрывает меня, и я снова закрываю глаза. Нет в мире рук, которые любили бы меня больше. Касание рождает импульс — он следует за его пальцами, оставляя после себя вожделение, и я слушаю эхо низменных инстинктов. Они, тихие, сонные, предстают передо мной в своей истинной красе — оголяются, беззастенчиво снимают с себя запреты и табу. С ним нет ничего невозможного. В какой-то момент тело забывает, что лежит на кровати, и мне кажется, что я парю в невесомости. Плыву по млечному пути, случайно задевая звезды рукой — они оживают, сбиваются с орбит, кружатся, ломают все на своем пути: сносят спутники, разбивают планеты и беззвучно врезаются в другие звезды. Так ломается привычный порядок вещей. Раскрываю тяжелые губы, и слабая вибрация воздуха становится моим голосом:

— А как мы планируем стареть вместе?

Нажим, поглаживание, легкое прикосновение.

— А в чем проблема? — тихо откликается он.

Забавно, но я и сама не знаю, насколько музыкально мое тело, пока он не прикасается к нему. Сколько во мне скрытой сладости…

— Проблема в… — голова совершенно не соображает, — …в восемнадцати годах разницы.

Касание, поглаживание, нажим.

— Семнадцать с половиной. И это не проблема.

Россыпь звезд на потолке, огромная бесконечная вселенная в вальсе вечности. Его руки выманивают похоть из темных уголков моего тела на поверхность моего «я».

— То есть, проводив свою немолодую супругу в последний путь, ты прямо с кладбища рванешь в бордель? Даже не переоденешься? Эй, поосторожнее там… — смеюсь я.

Приподнимаюсь, опираюсь на локти и смотрю вниз:

— Мне так больно.

Он улыбается и осторожно кладет мою ступню на кровать:

— Ты зацикливаешься на возрасте. Это глупо.

— Что в этом глупого?

Он поднимается на четвереньки и ползет ко мне, и пока он проползает мимо моих ног, я отчетливо вижу, что массаж возбуждает не только меня.

— Ты пытаешься измерить ценность «Моны Лизы» линейкой.

Он мягко толкает меня, и я падаю на подушку. Руки, горячие, ласковые, берут мои ладони и кладут на ширинку — послушные пальцы ложатся на ткань и чувствуют твердую, горячую плоть. Как же я люблю твое тело… сильное, гибкое, грубое отражение, совершенной в своем сумасшествии сущности. Теперь мои руки возвращают вожделение — под пальцами живет, разгорается, пульсирует любимое тело. Нажим, поглаживание, легкое прикосновение. Мой взгляд скользит вверх, и я любуюсь тем, как он закрывает глаза, как наслаждение ласкает прекрасное лицо, заставляя крылья носа трепетать. Касание, поглаживание, нажим. Его губы раскрываются:

— Надо вставать…

— Замолчи…

Мои руки — вверх, к ремню. Стараюсь не торопиться, но низ живота сладко жжет медовая горечь, разливается по телу, поднимается к губам, рождая:

— Я хочу тебя…

Краем глаза — яркая вспышка.

Руки ласковы, руки нежны — ремень, пуговица брюк и молния.

— Марина, вставай… — шепчет он.

Еще одна вспышка — периферия сверкает, отвлекает. Быстро поворачиваю голову…

На полу лежит осколок — длинный, тонкий кусок стекла. Сглаженные края — порезаться нельзя, но можно…

— Вставай, — голос громче, слабо звенит сталью.

… можно проткнуть.

Поднимаю глаза — любимое лицо застыло. Грубая силиконовая пародия на Максима: пустой взгляд, бескровные губы, кожа — грубой резиновой маской, и нет, совсем нет жизни. Поворачиваю голову…

Весь пол засыпан осколками битого стекла.

— Вставай! — раскатом эхо по углам комнаты.

Комната дрожит, искажается, плывет.

— Вставай!!! — оглушительным громом.

Одергиваю руки, зажимаю уши…

–…вставай! Вставай!

Открываю глаза — передо мной размытое пятно. — Вставай! — орет оно мне, а в следующее мгновение крепкая ручища хватает меня и дергает наверх. Я не поднимаюсь — меня подбрасывает. Тело окаменевшее, неповоротливое срывается, ведомое паникой, ноги заплетаются и совершенно не слушаются — несут, вяжутся, словно нити, через раз касаясь земли. Почти падаю, но крепкая рука тащит, несет за собой вперед. Он кричит:

— Быстрее! Давай же…

Сиплое дыхание, рваные движения. Я смотрю, но не вижу — мир вокруг трясется, смазывается в быстром движении, очертания и силуэты, словно тени в мутной воде, круги и рябь мучают мой желудок. Меня мутит. Вокруг много серых пятен, их движения хаотичны, и они истерично взвизгивают. Мое дыхание тяжелеет. Человек впереди очень торопится. Серые пятна становятся громче. Поднимаю голову и смотрю вправо, щурюсь, чтобы сфокусироваться, но тут обзор закрывает еще один человек. Он бежит с нами. Или туда же, куда и мы… Запинаюсь. Серые пятна все громче, и я узнаю в манере их голосов что-то знакомое, но в голове туман и жуткое месиво из обрывков снов, памяти, реальности и внутренних ощущений, не дает мысли оформить окончательный образ.

Спотыкаюсь. Матерюсь. Спотыкаюсь снова.

Лестница.

— Поднимай н-ноги! — выплевывает человек впереди.

Тащу вверх чугунные ступни. Одно из серых пятен резко вырывается вперед и бросается в нашу сторону. Человек справа от меня пинает пятно, и оно начинает пронзительно скулить.

— Открыто? — кричит человек впереди.

Это не мне. Откуда далеко раздается ответ, которого я не понимаю, но мы все еще поднимаемся вверх и вперед.

Грохот, лязг и какой-то слабый звон.

Внезапно становится темнее. Звуки шагов из глухих превращаются в звонкий топот, множащийся, отражающийся. Позади — грохот и стеклянно-металлический звон.

Моя рука освобождается, и я останавливаюсь. Сгибаюсь пополам, верчу головой и упрямо мычу. Тело мгновенно покрывается ледяной испариной, нутро сжимается и все, что есть во мне, собирается наружу. Где-то позади — гремит и лязгает, лают людские голоса. Голова кружится, и я дышу сквозь сжатые зубы. Пол под ногами идет волной, закручивается воронкой. Вдалеке возня и гам. Я дышу. Дышу. В голове — карусель, тело наполняется ватой и начинает дрожать под собственным весом. Руки — ледяные, мокрые — к лицу. Только бы не упасть в обморок. Где-то за спиной гомон и скрежет. Вдох — выдох, вдох — выдох… Мир замедляется, выравнивается. Медленно, осторожно мир обретает четкие контуры и былую твердь. Вдох — выдох. Гомон превращается в громкой диалог — кто-то спрашивает, кто-то отвечает и спрашивает следом. Я тру глаза. Там, вдалеке, люди больше не кричат, не ругаются — они задают вопросы, и, судя по всему, их все становится очень много.

— Марина…

Вздрагиваю. Поднимаю голову, разлепляю веки, но какое-то время все еще вижу мутную рябь из различных оттенков черного и серого.

— П-плохо?

Моргаю, пытаюсь навести резкость. Отступает тошнота, головокружение, но приходят дрожь и слабость. Я вся покрыта холодным потом. Он не ждет, пока я узнаю его — обнимает меня и ведет. Голоса за спиной все говорят и говорят, гудят роем пчел. Несколько шагов.

— Садись, — говорит он.

Я верю ему. Нет причин не верить. Опускаюсь на упругую пружинистую подушку и чувствую, как рядом диван проседает под тяжестью его тела.

— М-может воды?

Теперь, когда нет нужды бежать и прятаться, он заикается сильнее. Я поворачиваюсь к нему, щурюсь, и только теперь мутные пятна превращаются в четкие линии и черты лица человека, которого я легко узнаю, даже не видя.

— Николай…? — мучаюсь, вспоминаю.

— Псих, — улыбается он, глядя, как нелегко дается мне его отчество. — Не до в-в-вежливости сейчас…

А затем следует узнаваемый жест — нижняя челюсть выдается вперед и тянет подбородок вверх. Внутри неприятно шевелится колючее предчувствие. Всматриваюсь в огромное лицо: морщинки, легкая щетина на чистом лице, аккуратная стрижка. Глаза грустные.

— Что случилось? — спрашиваю я.

Мой голос сипнет. Он говорит:

— По-одожди…

Протягивает мне пластиковую полулитровую бутылку с водой:

— Держи.

Тяну руку и вижу, как трясутся мои пальцы. Один глоток. Прохладная волна воды спускается по пищеводу и запускает каскад — словно пленник, просидевший в душном подземелье полжизни, уловил поток свежего воздуха, тело улавливает влагу. Еще глоток, словно глубокий вдох — в глазах проясняется, тело набирает температуру и перестает трястись. Протягиваю бутылку обратно:

— Где мы?

Смотрю, как он прячет глаза, хмурится, но ничего не говорит. Я поворачиваю голову и только теперь замечаю огромную пещеру здания: лаконичные стены, высокие потолки с квадратами кондиционеров, гладкий, некогда тщательно полированный, пол теперь покрыт толстым слоем пыли, на котором отчетливо виден рисунок нескольких пар ног, кожаные диваны, низкие журнальные столики. Холл первого этажа, сдержанный и лаконичный, как отпетый клерк. Тусклый серый свет пасмурного дня льется из-за пыльных толстых стекол входной двери, и на фоне светло-серого марева, словно театр теней, отчетливо вырисовываются фигуры людей. Они возятся с замком на двери. Я поворачиваюсь к Психу — его глаза — быстрой вспышкой растерянности к моим, но тут же опускаются вниз, рассматривая бутылку воды в руках. Мне очень хочется спросить: «Что мы тут делаем, Псих?» Вернее: «Что мы тут делаем снова?» Поднимаюсь, но тут же сажусь. Тело — сплетение слабости и пустоты, голова звенит от каждого движения, и звон этот мелкой дрожью скатывается по телу к ногам. Снова встаю на ноги.

— Ты к-куда?

Челюсть вперед, подбородок вверх. Он поднимается следом и берет меня под руку. Я благодарно киваю, а затем бубню под нос:

— Осмотреться.

И мы идем к дверям. Небольшая процессия из бывшей королевской бляди, растерявшей в далеком прошлом все королевское и оставшейся лишь со второй частью своего звания, и бывшего совладельца огромного сталелитейного завода, а ныне — постояльца комнат с мягкими стенами. Картинка щекочет фантазию и, наверное, показалась бы забавной. Не будь это — обо мне. Мы — я и Псих — медленно подходим к людям у дверей, и за несколько секунд до их лиц, узнаю голос одного из стоящих — высокий, с отдышкой тучного человека. Розовощекий поворачивается к нам первым:

— Замок не работает.

Его взгляд профессионально быстро сканирует меня, и от меня не ускользает легкая вспышка гнева, скривившая пухлые губы. Псих говорит:

— С-стоять мо-ожешь? — челюсть вперед, подбородок вверх.

Я киваю. Он отпускает мою руку, подходит к двери, забирает ключ у розовощекого и вставляет в личинку замка. И пока он возится с замком, ловлю себя на том, что мне становится гораздо легче. Я смотрю на огромного мужчину и вижу, как изменились отношения между его телом и обитающей в нем жизнью — когда я увидела его впервые, он изрыгал собственные легкие, когда мы виделись в последний раз, он с трудом садился на скамью, но теперь высокий, оттого немного сутулый, мужчина крепко стоял на ногах, и руки беспрекословно слушались его. Второй шанс на жизнь? Я отогнала горделивые мысли о том, что, отчасти, это — моя заслуга. Все твои заслуги начинались и заканчивались подвигами в ширинке у Макс… Имя несильно, но ощутимо кольнуло, и я мысленно закрыла внутренний монолог.

Вторая фигура, среднего роста, с выправкой публичного человека, растеряла былой лоск, утратила статность и заметно обрюзгла на посту мэра. Короткая стрижка седеющих волос, дряблые, обвисающие щеки (рановато для такого возраста) и отчетливое брюшко над поясом брюк. Мэр отрешенно смотрел на улицу за стеклом, и глаза его, его осанка и даже руки, спрятанные в карманы, выдавали какое-то странное спокойствие — оно отдавало безысходностью.

Позади грохнуло — все обернулись: возле стойки администратора стояла молодая девушка. Она уронила одну из поллитровых бутылок с водой, что стояли на столешнице, и взорвала тишину пустого здания.

— Извините, — тихо оправдалась девушка.

Я её не знаю. Впервые в жизни вижу, и, судя по всему, остальные — тоже. Но мое внимание сейчас приковано совершенно к другому, а потому я лишь мельком оглядываю молоденькую девушку. Очень молоденькая, едва за восемнадцать. Отмечаю ладно скроенную фигурку и огромные голубые глаза, контрастирующие с темными волосами, а затем снова поворачиваюсь к огромным дверям. Тяжелая, прочная металлическая рама и ударопрочные стекла от пола до потолка — обзор широчайший. Все как ладони. Я делаю несколько шагов. Краем глаза ловлю на себе взгляды мэра и розовощекого. Несколько шагов — и я рядом с Психом. В этот момент он победно проворачивает ключ, и замок с металлическим скрипом закрывается. Псих дергает ручку:

— Закрыто.

Прежде чем повернуться и посмотреть в мои глаза, он быстро осматривает улицу за стеклом. Только после этого его глаза обращаются ко мне, и в них такой яркий калейдоскоп мыслей, чувств, эмоций, что я в сотый раз задаюсь вопросом: психи и здоровые — каковы критерии отбора? Глаза, бездонные, живые, наполнены грустью, сгущенной до черноты, и где-то там, на самом дне сверкает золочеными боками ужас.

— Как ты? — спрашиваю я, и в ответ получаю дистиллированную честность тихим, хриплым голосом:

— Страшно.

Я киваю ему — ему, именно ему, потому что из всех присутствующих только он вернулся в свой самый страшный кошмар.

— П-пойду я, поси-ижу… — говорит Псих, и оставляет меня, а я…

… я смотрю на улицу за огромными дверями и слышу, как в горле предательски клокочет моя тоска. Не смей, дура, тут не о чем жалеть. Глаза бешено шарят по широкой улице, мое сердце рассветает болью, завывает, заходится. Успокойся! За моей спиной тишина мертвого здания — не знаю, откуда, но точно знаю, что мы здесь совершенно одни — а передо мной расстелилась, раскинулась пустота. Вздох, всхлип. Моя ладонь — к губам, чтобы, не дай Бог, кто-нибудь не услышал… Уж не зарыдать ли ты собралась? Да не собралась…

…я уже. Горячая вода — по моим щекам, а в следующее мгновение боль приходит, как избавление, о котором я просила: я стою за пыльным стеклом и смотрю на город огней, город наслаждения и порока. И реву. Тихо, глухо в собственные ладони. Штопор тоски до самого сердца — все это время мне не хватало каких-то пол-оборота! — и вот оно… Мое тело сгорает, стонет, вьется в лапах истерики. Языки пламени лижут сердце, подступают к горлу, рождают горячие слёзы. Я плачу, я беззвучно трясусь, я даже не пытаюсь заткнуть свою тоску, просто снижаю громкость. Сквозь пелену слёз… Посмотри, Максим! Разбитые витрины, разорванные баннеры и раскуроченные рекламные щиты. Всхлипываю, скулю сквозь пальцы — тише, тише! Мусор, руины и песок — много, очень много песка. Смотри, безумный крот! Я прячу тоску в ладонях, я закрываю, глаза, чтобы не смотреть, не видеть, не осознавать этого, потому что слишком больно, слишком громко… но поднимаю голову и смотрю: серые пятна — это собаки. Огромные стаи — сотня, две сотни особей, а может и тысяча. Они лежат, сидят, бегают, чешутся, ищутся, обнюхивают и порыкивают друг на друга. Я плачу. Город сверкающих огней, сладкого порока и людской низости превратился в надгробие. Посмотри, Фокусник… посмотри. Видишь? Видишь, что они сделали? Всхлипываю и задыхаюсь. Посмотри, что они сделали с твоей сказкой. Смотри, король никому не нужных людей, теперь здесь и в самом деле живут грязные дворняги. Руины, останки, раскуроченное прошлое, ставшее мусором настоящего. Мне не жаль приюта похоти и порока, просто правда — редкостная сука. Мне не жаль наркоманов и проституток, обитавших здесь и лишившихся своей пристани. Мне жаль себя.

Все это время я думала, что сошла с ума, и мир обезумел. Надеялась, что спятила, и твоя смерть мне привиделась. Думала, что ты обманул весь мир.

Но, оказывается, ты и правда умер.

***

Вот уже пятнадцать минут мы сидим, окутанные ватной тишиной. Хоть бы часы на заднем фоне тикали, так и этого нет. Здание мертво, и это чувствуется нутром. Мы расселись на низких кожаных диванах, стоящих друг напротив друга. Я и Псих — на одном диване, Розовощекий и молодая девушка — на другом. Мэр неспешно мерит шагами расстояние между нами. Пустое здание буквально дышит молчанием, давит на уши тишиной, полумраком ложится на плечи и лишает самого элементарного — любопытства. Мы сидим, молчим, и нас не интересуют имена друг друга. Поднимаю глаза и рассматриваю нашу замысловатую компанию — ох, какая разношерстная публика подобралась… Мэр, вполне очевидно, уже бывший. Розовощекий и круглый, в бытность Максима занимавшийся большей частью бумажной работы — может юрист, может бухгалтер, а может и то и другое сразу. Молоденькая девушка, о которой я не знаю ничего, но сам факт её присутствия здесь окутывает тайной хрупкое, ладно скроенное существо. Девушка очень… хорошенькая. Красивой её назвать сложно, но миловидность и молчаливость делают её весьма привлекательной. Ну, Псих и я… корабли без пристани, один из которых уже потерял все, что имел, вторая — на подходе.

— Меня Марина зовут, — тихо говорю я.

Розовощекий сверкает бусинами темно-карих глаз и недовольно кривит губы:

— Мы в курсе.

— Полагаю не все. И я не знаю ваших имен, поэтому…

— Может, для начала лучше объяснить нам, что мы здесь делаем? — перебивает меня юрист-бухгалтер.

Я смотрю, как Розовощекий становится пунцовым, и решительно не понимаю, к чему он ведет, а потому:

— Вы предлагаете мне это сделать?

— Ну а кому же еще? — он еле сдерживает гнев. — Ведь все это… — он обводит взглядом громаду холла, — …ваше! Насколько мне известно, по документам вы числитесь владельцем…

— К-как тебя зо-овут? — голос Психа звучит глухо, низко, но в нем отчетливо звенит сталь и раздражение.

Он смотрит на девушку, а мы переводим взгляды на огромного, сутулого человека. Молодая девушка очень быстро пробегает взглядом по стареющему лицу, а затем говорит:

— Вика.

Её голос, тихий и кроткий, не дрогнул и не выдал волнения. Кротость кротостью, но кроха большого дядьку не испугалась. Псих согласно кивает:

— Николай.

Затем он поднял голову и посмотрел на мэра.

— Олег, — представился мужчина без лишних рассуждений.

Я посмотрела на Розовощекого — тот негодовал, но молча, а потому ярость, бурлившая в нем, но не имевшая выхода, щедро окрашивала лицо нездоровым красным. Но все же вопрос бухгалтер-юрист «снял с языка» у всех присутствующих.

— Я не владелец, — сказала я, глядя на круглого, почти бордового человека, — и вы должны понимать, что бумаги, которые вы выдели, не ценнее туалетной.

Розовощекий шумно фыркнул. Я собрала мысль в единое целое и продолжила:

— Все мы здесь не по доброй воле.

— Да нет, не все… — перебивает меня Олег и перехватывает внимание.

Я смотрю на него, выдыхаю и мысленно матерюсь — вляпаться в такое дерьмо! Как мне доказывать людям, что я не…

— Я здесь по собственной воле, — говорит бывший мэр.

Мы молча смотрим, как Олег присаживается на край дивана, привычным жестом поправляя брюки. Вика двигается, чтобы дать ему больше места, а я снова ловлю себя на мысли, что она в контексте этого места не дает мне покоя. Если и есть какое-то объяснение моему интересу, то все оно умещается лишь в одно четкое несоответствие — формы и содержания. Она должна бояться. Просто обязана, ведь даже если взрослый мужик с хорошим образованием и не малым багажом жизненного опыта за плечами не в состоянии держать себя в руках, то она должна визжать, пищать и поминутно падать в обморок от каждого шороха. Молодая, маленькая, тихая девушка природной отвагой и наглостью не обладала — это было видно. Сдержанная, но открытая, воспитанная, нежная молодая особа. Здесь была молчаливость, но не страх, здесь крохотная, ювелирная красота бережно и нежно лелеялась — ухоженные ручки, блестящие длинные волосы, хорошие джинсы, тончайшая качественная шерсть туники с длинным рукавом и дорогая обувь…

— Я заключил сделку, — говорит Олег.

Он перебивает мою мысль, и она ускользает, так и не явив мне себя целиком. Я перевожу взгляд на мэра — тот устало разглядывает свои руки, словно то, что он собирается поведать нам, набило оскомину и не вызывает желания повторять это снова. Но приходится, и он набирает полные легкие:

— Особо выбора мне не предоставили… — тяжелый выдох, рука поднимается к лицу и с силой трет переносицу. — Мою ситуацию вы все прекрасно знаете…

— Н-нет.

Олег убирает руку от лица и вопросительно смотрит на Психа:

— Вы что газет не читаете, телевизор не смотрите?

Псих пожимает сутулыми плечами:

— В психлечебнице не читают газет. И телевизор там по расписанию.

Снова тишина, но уже совсем другого оттенка — слышен скрип мозгов присутствующих. Быстрые, колкие взгляды, растерянные и неуверенные, но уже заражающиеся ужасом. Я тороплюсь успокоить их:

— Пожалуйста, не пугайтесь. Этот человек не опасен.

Взгляды на меня, а я пытаюсь быть убедительной — ненавижу публичные выступления, но пытаюсь донести мысль как можно правдоподобнее:

— Он вменяемее многих, уж поверьте мне. Он… он спас мою жизнь, — все трое внимательно слушают, а Розовощекий еще и становится заметно светлее. Я пытаюсь заставить незнакомых людей верить мне на слово. — Даже хотел вытащить меня отсюда, но это было не так-то просто сделать… — пожимаю плечами, глаза в пол: в двух словах такое не рассказать.

Мне на выручку приходит Олег:

— Ладно. Но остальные-то знакомы с ситуацией?

Поднимаю глаза и вижу, как Розовощекий снова багровеет, Вика не прячет глаз, но молчит, а я, глядя на присутствующих, начинаю понимать, что я и Псих не одиноки в своем неведении.

— Я не знаю, — отвечаю Олегу. — Последний год я прожила в глухой деревне. Там газет не бывает и в помине, а телевизор — бестолковая роскошь. Так что… я не в курсе.

— Меня не интересуют газеты, — спокойно говорит Вика.

Что вполне нормально, когда ты — молодая, симпатичная девушка. Но вот Розовощекий…

— Ладно… — удивленно мычит бывший мэр, а затем снова тяжелый вдох. — На меня завели уголовное дело по статье 290, часть 6.

— Что это значит? — впервые проявляет инициативу Вика. Её лицо озаряет детское, совершенно наивное и немного не уместное любопытство.

— Получение взятки в особо крупном размере, — внезапно подает голос Розовощекий.

Мы все бросаем взгляды на бордового мужчину, который злобно сверкает маленькими глазками, ждем, что он продолжит. Но он поджимает пухлые губы и замолкает. Олег кивает и вновь берет слово:

— Меня должны были заключить под стражу до суда. За несколько часов до ареста являются они, и благородно предлагают выбор — тюрьма или…

— Кто «они»? — спрашиваю я.

Тут бывший мэр горько улыбается, а затем смотрит мне в глаза так, что я невольно вздрагиваю:

— Ваши друзья.

Друзья… Меня охватывает дикая злость — закусываю губу и, молча опускаю нос в пол. Друзья… А чего ты ждала, Марина Владимировна? Выдыхаю, правая рука к переносице — я прячусь в «домике», словно ребенок. Словно это все еще работает. Ну что ж, время собирать урожай своих идиотских поступков, родная, и нечего жаловаться, что тебя не предупреждали. Я киваю, поднимаю голову и смотрю на бывшего мэра:

— Тюрьма или «Сказка»?

— Совершенно верно, — согласно кивает Олег.

— Ладно, — говорю я. — А вы? — я обращаюсь в Розовощекому, чей цвет лица уже вызывает беспокойство. — Расскажете нам, как сюда попали?

— Сразу после вас, — лает он.

Но тут тихий смех и Олег снова заговаривает:

— Его уголовное дело началось месяцем раньше моего. Вчера было первое судебное заседание, так что, полагаю, его привезли прямо из здания суда.

Юрист-бухгалтер яростно пыхтит, кусая губы, толстые пальцы сжимаются в кулаки, а лицо становится совершенно бардовым. Он демонстративно отворачивает от нас нос, а я опасаюсь инфаркта Розовощекого и решаю отвлечь внимание на себя. Я рассказываю, каким образом попала в немилость к своим «друзьям», не скрывая причин. Но не могу выговорить «убила», и очень быстро перехожу к тому, как оказалась в деревенской глуши. Когда я подытоживаю свой рассказ последим из того что помнила, снова становится тихо. И пока все молчат, в моей голове складывается общая картина, которая написана до боли знакомыми почерком — уверенные мазки, твердая кисть и привычные полутона. Вот только один из образов все еще остается не ясным. Я смотрю на Вику:

— А ты как сюда попала?

Большие голубые глаза, взмах черных густых ресниц, а затем она открыто, без вызова или наглости, смотрит прямо на меня:

— Меня привез сюда мой бывший парень, — пожимает хрупкими плечиками. — Хорошенько подумать о нашем расставании.

Ох, как тихо стало…

Я мысленно матерюсь. Ну конечно! Красивая одежда, дорогая косметика, уход и забота, словно в твоих руках уникальная, бесценная хрустальная статуэтка. Белка! Мерзкий поддонок! Беспринципная тварь, злобный клоун с лицом херувима. Её спокойствие — результат не беспечности, а самой обыкновенной неопытности — заласканная, залюбленная, она привыкла находиться под охраной. Ей весь мир кажется огромной песочницей, а за спиной у неё — большой и сильный человек, который никогда не даст в обиду и не обидит сам. Господи… Смотрю на неё и не верю, что еще жива такая светлая наивность. Вера в кого-то всевидящего, честного и справедливого. Вика удивительно спокойна — смотрит на меня и в голубых глазах нежно светится наивность. А затем она говорит:

— Да вы не переживайте так. Егор не первый раз чудит. Это быстро проходит…

Вот тут моя душа делает крутое пике — желудок — вниз, сердце — в горло, спина покрывается изморозью и откуда-то изнутри, голос, больше похожий на хрип:

— Егор?

Она замолкает, кивает и говорит:

— Ну да. Вот увидите — он позлится и успокоится…

Никакого страха, ни единой дрогнувшей мышцы. Мир — огромная песочница. Твою мать… Она говорит мне, что Егор на самом деле довольно забавный, молчаливый такой, а я чувствую, как леденеют кончики пальцев, и вспоминаю, как в полном молчании он калечил мое тело, какими отточенными, прознающими были удары кулаков.

Только теперь меня некому спасать.

Итак, у нас бывший мэр, бывший бухгалтер-юрист, немолодая вдова, бывшая девушка и предатель — люди, так или иначе задевшие самолюбие «сказочных» мальчиков. Никому не нужные люди. Несложно предугадать дальнейшее развитие событий.

Теперь тишина такая вязкая, что дышать трудно. Кроме Вики абсолютно каждый из присутствующих довольно быстро складывает дважды два. Ситуация очевидная, и каждый, кто знал истинное лицо «Сказки», чувствует, как особенно остро захотелось жить… Первым не выдерживает Псих:

— Р-разделимся и по-оищем еду, — говорит он, поднимаясь на ноги. — Судя п-по всему, мы здесь за-адержимся.

— Но в этом нет никакого смысла! — возмущенно вскрикивает Розовощекий, глядя, как поднимаются все остальные. Он вскакивает, голос его ломается, взвизгивает. — Какой смысл оставаться здесь? Пока не нагрянули эти вшивые подонки нужно выбираться отсюда!

— Как? — спрашивает Псих.

Мы разом смотрим на большие двери, словно выдрессированные — за огромными стеклами разноцветные лохматые пятна осадили вход в здание. Их силуэты на фоне пыльного стекла размыто двигаются в импровизированном театре теней, но даже отсюда видно, что собаки нас совсем не боятся — они сидят, лежат, рыскают рядом с дверьми и любопытно водят носами вдоль щелей, вынюхивая людей. Один из псов поднимается на задние лапы и, оперевшись на дверь передними, громко и звучно рычит. Розовощекий в панике не замечает совершенно очевидного — он продолжает гнуть свое:

— Ну и что? Возьмем палки! Возьмем кастрюли и тесаки!

— П-палки не по-омогут, — челюсть вперед и вверх, отчего глаза юриста-бухгалтера дико смотрят на Психа, но тот не обращает внимания и продолжает. — Одна н-нападет, и остальные н-нас разорвут.

Не дожидаясь ответа от Розовощекого, Псих поворачивается к Олегу:

— Мы с Ма-ариной н-начнем сверху.

Бывший мэр кивает, оглядывается на Вику, а затем снова обращается к Психу:

— Мы пойдем снизу и будем двигаться вам навстречу. Встретимся в… — он смотрит на массивные наручные часы, — в восемь?

— Н-нет часов, — отвечает Псих, демонстративно показывая голые запястья.

Олег поворачивается ко мне, и я отрицательно машу головой. Олег лезет в карман за мобильником, но тут же озадаченно хмыкает — лезет в другой карман, а затем поднимает на нас удивленные глаза. Тут же Розовощекий и Вика следуют примеру мэра. Мобильников нет. Замешательство на лицах не заразно лишь для одного из нас — Вика недовольно хмыкает, а затем и вовсе морщит носик в знак насмешки над дурацкой выходкой. От её наивности у меня мороз по коже. Тут она расстегивает ремешок тонких часов, снимает с руки и протягивает мне:

— Возьмите.

Немного помедлив, я беру в руки весьма не дешевый подарок:

— Спасибо. Встретимся, и я верну их.

Но Вика машет рукой:

— Оставьте. У меня дома три пары.

Глотаю вязкую слюну, и снова благодарю девушку. Мир — огромная песочница.

— Ладно, давайте начнем, — говорит Олег, но Псих задерживает его, указывая головой на стойку администратора. Он говорит:

— Бе-ерите по од-дной. Я — уже́, — и он поднимает вверх полулитровую, едва начатую, бутылку.

— Я не хочу пить, — говорит Вика.

Олег не спрашивает — он идет к стойке.

— Бе-ери, — повторяет Псих, обращаясь к девушке. — И бе-ереги.

Бывший мэр быстро возвращается с тремя бутылками — протягивает мне, Вике, а третью оставляет себе. Розовощекий недовольно сверкает глазами, но молчит. Олег быстро смотрит на часы:

— Пять минут третьего. У нас шесть часов.

— В восемь здесь, внизу, — уточняю я.

Олег кивает, и мы разворачиваемся. Но тут Розовощекий возмущенно взмахивает руками:

— А я? Что мне делать?

Мы останавливаемся, оборачиваемся. Псих говорит:

— Жди з-здесь.

И четверо людей, не сговариваясь, идут вглубь огромного холла первого этажа. Разбившись на пары, Олег и Вика скрываются в коридоре первого этажа, открывавшегося сразу за стойкой администратора, а мы с Психом идем к огромным дверям, ведущим на лестницу.

— Откуда начнем? — спрашиваю я.

— Неважно, — басит Псих. — Мы н-ничего н-не найдем.

— Почему? С чего ты…

— Бутылки.

— Что?

— Их п-пять.

— Ну и что?

— Никто н-не п-придет убивать нас, — челюсть вперед и вверх. — Нас за-аморят голодом и жаждой. Б-береги воду.

Только теперь я понимаю, что Псих организовал поиски лишь для того, чтобы не смотреть на смертников.

Когда холл пустеет, Розовощекий так и остается стоять посреди огромного пустого пространства. Какое-то время он сверлит пустоту невидящим взглядом, а затем начинает мерить первый этаж шагами, и их отзвуки глухо уносятся под высокие потолки, множась и растворяясь. Он останавливается, задумчиво потирает щеки и подбородок… Ему на выбор дали совсем другие варианты. Кажется, он продешевил. Сбросив оцепенение, Розовощекий срывается с места к стойке администратора, хватает последнюю бутылку с водой и бежит за мэром и девушкой.

Призрак внимательно провожает взглядом последнего гостя. В радужке внимательных глаз расцветает первобытный азарт, сужая зрачки. Губы растягиваются в улыбке и, предвкушая начало игры, превращаются в тонкий серп убывающей луны. Вдох — глубокий, сладкий — выдох… Губы раскрываются и сплетают из воздуха не сложный лейтмотив завораживающей, сверкающей всеми гранями человеческих пороков, «Сказки»:

— И началась самая увлекательная из охот…