Когда поёт Лис

Олисава Тугова

Юноша из лихих девяностых, любимый старший сын многодетных родителей, «железный староста» – школьный авторитет, отличник и музыкант, подающий надежды. Вдруг он теряет всё. Прежний, детский мир рушится, и приходится искать новую опору, чтобы выжить, повзрослеть и с честью выйти из переделок, сломавших не один десяток его ровесников. Краски, рисующие череду бед, акварельны, а обстоятельство, что книга написана на основе реальных событий, заставляет читать, затаив дыхание… Книга содержит нецензурную брань.

Редактор Екатерина Павловна Жирякова

Корректор Олисава Владиславовна Тугова

© Олисава Тугова, 2022

ISBN 978-5-4493-8040-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Посвящается Евгению Сафронову

Современную литературу нередко обвиняют в том, что она не может создать активного героя. Инфантильные, озлобленные, разочарованные, скучающие, философствующие — есть, а деятельного — нет. Зато такие герои есть в реальности. Это целое поколение из девяностых — обманутое, униженное, избитое, но не сломленное, творческое и свободное. Такие умудряются по-настоящему, на полную катушку, жить там, где, казалось бы, можно только выживать. Они могут защитить себя и близкого, они знают, что такое стоять насмерть.

Герой этой книги — Лёнька Лис — ищет способ выжить в жестоком и нечутком мире. И, знаете, находит, хотя беды захлёстывают его волнами — бесконечно и безжалостно. Как же мне хотелось, на правах автора, избавить героя хотя бы от части страданий, но у Лёньки есть прототип, и из его песни нельзя выкинуть ни слова. Он растёт, становится сильнее, находит цель и идёт к ней. И, благодаря ему, мы так парадоксально и неожиданно возвращаем себе доверие к миру.

Я признательна всем, кто помогал мне по крупицам собирать информацию о жизни этого чудесного, светлого паренька. Спасибо, Наташе Галковской, Серёже Лису, Леночке Калининой, Алёне Усольцевой, Авроре Тумановой, Марии Проценко, Александре Колосовой. И Катерине Жиряковой — за её редакторский труд.

Особенная благодарность Евгению Сафронову, вместе с которым мы отправились в этот нелёгкий путь, но так получилось, что дошла я одна.

Эту книгу я посвящаю тебе, Женька.

I

Спекулянт

Лёд, похожий на мятные пластинчатые леденцы, обламывался с хрустом. Девятилетний Лёнька долбил его обшарпанным ботинком. Эта лужа у ларька всегда непостижимо притягивала к себе мальчишку в нелепом зимнем пальто и шапке-петушке. Сначала было забавно хрустеть слабым ледком, потом — наблюдать за причудливыми узорами застывших под ледяной коркой пузырьков. И, наконец, когда лёд занесёт снегом, раскатать на этом месте чёрную гладкую дорожку — каток. Разбежался, проехался, балансируя. Повернулся и катишься обратно.

Ларёк же представлялся роскошным чудом, богатым и пестрым, как восточный базар. В нём продавались россыпи сказочных товаров — вершин эволюции химической промышленности. «Сникерсы», «Марсы», «Баунти» и «Натсы» за две тысячи пятьсот рублей, «Юппи» и «Инвайт», «Кукка-рукка» и «Вагонвилс», «Чупа-чупс» и «Бумер»… Любая из изысканнейших жвачек могла стать твоей, если у тебя в кармане было хотя бы двести рублей. Лёньке нравилась «Турбо». Персиковая. Рифлёная и жёсткая. Из неё выдувались огромные пузыри и вкладыши-мультики были с машинками. Мультики складывались в пухлую шуршащую пачку по порядковым номерам. На деньги, которые ему давала мама, он мог купить пирожок в школе, а мог и пять жвачек. Но Лёнька пыхтел и продолжал долбить лужу… Вот уже несколько дней, как он решил накопить денег, чтобы купить новогодний подарок сёстрам. Катя мечтала о «Тамагочи» — электронной кругляшке с кнопочками, на экранчике которой прыгала чёрная козявка. Козявку полагалось кормить, лечить, развлекать, иначе она дохла и приводила в неизбывную печаль своего владельца. Надя хотела тошнотворно-розовый пластмассовый набор мебели (два кресла и торшер) для грудастой куклы Синди, у которой ноги от ушей. Папа сделал для Нади и Синди мебель из фанеры и картона, но та, что была выставлена в соседнем ларьке, по-прежнему оставалась объектом страстного вожделения. Папа не мог конкурировать с ядрёно-розовой пластиковой мечтой всех девочек.

Чтобы сёстры нашли под ёлочкой не только горстку конфет, яблоко и маленькую пачку печенья для каждой, Лёнька должен был накопить около ста тысяч. Почти треть зарплаты отца… Баснословная сумма для мальчишки… До Нового года ни за что не получится…

Он пробовал собирать и сдавать бутылки, но в этом бизнесе его встретила высокая конкуренция, доход был смешным. И тогда где-то в глубине его стриженной под ноль головы с печальными прядями реденькой чёлки родился великий бизнес-проект.

Лёнька решительно пошагал к магазину. Заплатил в кассу мятые тысячи и получил в обмен на чек увесистый свёрток мороженой мелкой рыбы.

Дома никого не было: родители на работе, Катя на продлёнке, Надя в садике. В ванне мокли ивовые прутья. Длинные розги. Отец плёл корзинки, абажуры, рамы для зеркал. Ещё он сколачивал и украшал затейливой резьбой табуретки, детские стульчики, полочки. И в выходной мёрз на местном рынке, продавая свои изделия. Иногда вместо него мёрз Лёнька. Так выживала семья заводского рабочего и учительницы, которым по полгода не платили зарплату…

Лёнька разложил свою рыбу на кухонном подоконнике. Подогрел на плите оставленный обед. Поел. Вымыл тарелку. Выучил уроки. Замороженная рыба оттаяла, стала похожа на свежую. Лёнька завернул её обратно. Оделся и вышел на улицу.

У рыночного забора он разложил на клеёнке рыбу небольшими кучками. Выпрямился, отчуждённо глянул сквозь торопящихся людей. Глубоко вздохнул. Выдохнул. И вдруг стал нараспев декламировать стихи.

Если у вас дома кошка,

Ей грустно вас ждать на окошке,

Купите ей рыбки скорее,

И кошка повеселеет!

Чистый мальчишеский голос звонко раздавался в морозном воздухе.

— Почём? — подошла женщина.

— По две пятьсот любая кучка.

— Свежая?

— Только сегодня на Черёмухе наловил.

Люди улыбались на забавного оборванца, останавливались, приценялись, покупали. Лёнька заворачивал им рыбу в листы из школьной тетради, пересчитывал деньги и благодарил.

Одинокая кошка не будет одна,

Как на небе высоком царевна-луна,

Ведь у кошки в зубах будет вкусная рыба,

Кошка скажет за это большое спасибо.

Рыбу раскупили. Выручка превзошла все ожидания.

На следующий день Лёнька стоял на том же месте, снова декламировал забавные стихи и торговал рыбой.

Но вдруг…

— Почём рыбка, Лёня? — вежливенько улыбалась учительница.

Лёнька опешил. Бешено застучало сердце.

Купите рыбки вашей кошке,

А то сидит всё на картошке…

— У меня нет кошки. Я сегодня позвоню твоим родителям. Надеюсь, что они не знают, чем ты здесь занимаешься, и примут меры.

Вечером мать плакала на кухне.

— А я-то гадала, почему у нас всё рыбой провоняло. А это Лёнька…

— Ты торгаш. Спекулянт. Мне не нужен такой сын. Барыга не может быть моим сыном, — говорил отец. Лучше бы, наверное, отлупил розгами. Лёнька сидел, сжавшись в тихий комочек.

— Но ведь ты сам… корзинки…

— Корзинки?! Сопляк!!! Я эти корзинки своими руками сделал! Произвёл! Понимаешь? А ты ничего не произвел, труда не вложил. Купил подешевле, продал подороже. Нажился на других. Таких, как ты, раньше расстреливали!!!

Лёнька не плакал. Барахтался в сполохах отцовского гнева. И боялся, что теперь никогда ничего не будет по-прежнему, потому что он сделал что-то ужасное, что-то такое, за что убивают. И презирал себя.

— Зачем тебе деньги нужны были? Ведь обут, одет, сыт…

Лёнька рассказал. Потихоньку, чтобы сёстры не услышали. А потом попросил.

— Прости меня, папа. Я всё понял. Я никогда больше так не сделаю. Пожалуйста, можно я буду помогать тебе с корзинками и резьбой? Я научусь.

Я обещаю стараться.

Отец пристально посмотрел в Лёнькины серые глаза. Ничего не возразил. Разрешил.

— Искупай свою вину, трудись, спекулянт.

И Лёнька трудился, в кровь сбивая маленькие руки большим взрослым резцом. Трудился, подчиняя себе упрямые ивовые прутья. Засиживался допоздна и вставал рано утром, упрямо мотая головой на робкие мамины уговоры.

— Я не спекулянт. Я работаю.

Мир стремительно менялся. То, что называлось спекуляцией, вскоре стало предприимчивостью.

Но Лёнька запомнил урок на всю жизнь и держал слово, данное отцу.

В новогоднюю ночь мальчишка трясущимися от волнения руками положил под ёлку, рядом с конфетными пакетиками два заветных подарка. То-то радости будет утром.

А + Л

Весь класс ждал момента, когда можно будет сдвинуть парты в угол, занавесить окно бордовыми лоснящимися шторами и начать дискотеку. Но Татьяна Валентиновна всегда придерживалась строгого регламента:

— Сначала номера нашей самодеятельности.

Лёнька шлёпнул на учительский стол двухкассетный магнитофон, размотал удлинитель. Щёлкнула пластиковая кривая челюсть, заглотила нужную кассету.

Под что-то очень русское и слишком народное завертелась у классной доски уверенная и опытная Светочка. Кружилась, перебирала ножками. Взметался вверх короткий сарафан, сверкали узкий подъюбник и широкие ляжки.

Потом вышла Алина в джинсах и нелепой батистово-розовой рубашке. Читала свои стихи слабым, прерывающимся от волнения голосом. Путалась, останавливалась, начинала снова. Её не слушали. Шушукались, сморкались, шаркали стульями. Она краснела, старалась закончить поскорее и снова сбивалась…

Когда Лёнька с гитарой наперевес впечатал шаткий стул на середину, все привычно замерли. Каждый классный «огонёк» проходил по одному и тому же сценарию.

— Маттео Каркасси, — скучно протянул Лёнька, пересчитывая взглядом длинные гудящие лампы дневного света.

— Я выйду на пару минут, — спохватилась классная руководительница. Она знала, что этому пареньку в чёрной флисовой толстовке можно доверять. Пока он здесь, в классе не будет ни принесённых тайком чебурашек пива, ни сигарет, ни матерных дебошей. Лёнька умел держать класс.

Когда она спускалась по лестнице в учительскую, надеясь не возвращаться в ближайшие два часа, за дверью класса уже звенели аккорды «Группы крови», и пели нестройные подростковые голоса. «Звезда по имени Солнце», «Батарейка» и что-то из Земфиры… или даже «Сектор Газа»…

Пацаны лихо натягивали на бритые затылки кепчонки с гнутыми в трубочку козырьками, увешанными железными пластинами и кольцами. Гремели цепочками на карманах широких штанов с лампасами, на которых не было живого места от булавок. Двигали парты и стулья, подпевали и пританцовывали.

— Ништяк, Лис! Классная тема.

Девушки с завитыми и налаченными чёлками хотели танцевать — перетаптываться с ноги на ногу — и начали канючить:

— Лё-ёёёёнь, вруби «Руки вверх!»…

Совали кассеты «Иванушек» и Тани Булановой.

— Лис, ну подирижируй музон.

Лёнька аккуратно убрал гитару в чехол.

Ловкие лёгкие пальцы нажимали на кнопку, и магнитофонная челюсть заглатывала очередную кассету. Девушки пищали с Лёньки и песен. Ждали медляков. Пацаны, как воробьи, сидели на составленных столах. И тоже ждали.

Алина стояла за шторой у окна и плакала. Если бы только она могла сейчас уйти домой. Но ведь здесь он. Такой красивый, крутой. И уйти совершенно невозможно… Быть с ним. Быть рядом. Ещё немного… Тайком подсматривала из-за шторы. Вот бы нарисовать. Расстёгнутый стоячий ворот толстовки, плавные светлые линии волос на высоком лбу, пристальный, небесно-чистый взгляд, густые щёточки ресниц, упрямо очерченные скулы, мягкие губы… На нижней губе трещинка… Лис: три буквы — языком в нёбо, растянуть в улыбке и сквозь зубы — как свист северного ветра.

Лёнька никогда не приглашал девушек на медляки, не жаждал прикасаться к тёплой, подрагивающей талии, чтобы всё ближе, ближе прижимать к себе и ощущать округлость грудей под тонкой блузкой… Ему нравилось одну за другой ставить кассеты, перематывать магнитные ленты и наблюдать за смелыми или стесняющимися танцующими — близко, животом к животу или на пионерском расстоянии вытянутых девичьих рук, лежащих на плечах кавалера.

Две одноклассницы сплетничали рядом, говорили про Алину.

— Светка на перемене к ней в рюкзак залезла и нашла тетрадку.

— Чего?

— Тетрадку, говорю. Она там стихи свои записывала. А с обратной стороны тексты всех песен, которые он поёт.

— Да кто?

— (Шёпотом) Лёнька Лис. И сердечки, сердечки.

А + Л = Love.

— Ха-ха, вот это подстава…

— Да. И Светка эту тетрадку изорвала и в туалете в мусорку выкинула.

— Ясно, почему наша поэтесса сегодня ни одного стишка без запинки не смогла рассказать. Тетрадочки-то не было.

— А Алина ей даже ничего не сказала.

— А чего она скажет? Светка её так причешет, что она в школе неделю не появится… И всё равно разболтает всем секрет нашей отличницы…

Дальше Лёнька не слушал. Погремел подкассетниками на столе, нашёл нужную кассету, глянул на просвет, с какой стороны больше магнитной ленты, поставил перематываться до нужного места, пока Сергей Жуков чеканил бодрым солдатским темпом:

Крошка моя, я по тебе скучаю.

Я от тебя письма не получаю…

Потом Лёнька чуть заметно вдохнул побольше воздуха, будто собрался нырять. Нашёл глазами силуэт за шторой и втолкнул другую кассету.

Кокетливый голос Натальи Сенчуковой запел что-то про звенящее струной лето и про небо номер семь. Два шага, и Лёнька рядом с Алиной за занавеской.

— Пойдём, потанцуем.

На него вытаращились изумлённые, сумасшедше-счастливые, глаза, не верящие своему счастью.

Соскребающие челюсти с пола одноклассники посторонились, и они танцевали в центре класса, поддерживая друг друга, будто в вальсе — элегантно и нежно. И мелькала то копна непослушных вьющихся волос, то прямая мальчишеская спина с безупречной осанкой.

Лёнька не прижимался к своей даме, не лапал её, а вёл — ласково, но настойчиво. И никто так и не узнал, кроме них двоих, как вспотели их ладони.

Второй подъезд, седьмой этаж,

Губной помады карандаш,

И буквы А + Л пурпуром по стеклу.

Второй подъезд, седьмой этаж,

Ведь там остался праздник наш,

Мой милый мальчик из высотки на углу.

На следующее утро на доске было крупно выведено мелом: А + Л.

Лёнька ухмыльнулся, подошёл и подписал:

= LOVE. А затем сказал стальным голосом старосты, не допускающим возражения:

— Светлана, ты сегодня дежурная по классу, правда? Сотри, пожалуйста, с доски.

Света фыркнула и пренебрежительно поводя плечиком, двинулась к доске, ещё не успев придумать, как дальше поступить. Её совсем обескуражил взгляд Лёньки, который стал вдруг дружественным и тёплым, когда встретился с её глазами.

— Спасибо, — еле слышно шепнул он в завиток покрасневшего уха, проходя мимо неё к своей парте.

И ей не оставалось ничего другого, как смущённо возить тряпкой по доске.

Мамины пионы

У подъезда росли пионы. Старушка с первого этажа и мама по весне вскапывали небольшую клумбу и сажали цветы. Беременной маме нравилось сидеть на лавочке и дышать пышным пионовым великолепием. Она гладила живот и бормотала: «То жара, то дождь зарядит. Скорее бы уже родить. Ну когда же… Когда? Сил больше нет». Отец выходил на балкон, жмурился от яркого света и восклицал: «Иди уже домой, хватит комаров кормить!».

Сейчас на скамейке нет мамы. Идёт дождь. А мамы нет. Совсем. Лёнька стоит под козырьком подъезда и смотрит на пустую мокрую скамейку, на лужи на асфальте, в которые шлёпаются капли, на разбухшие, распластанные цветы. Тяжёлый, тягучий запах смешивается со свежестью дождя, стелется низко.

Мама больше не увидит дождь. Не присядет на эту скамейку, не вдохнёт сладковато-травяной аромат, не поднимется по лестнице и не скажет жизнерадостно: «Ну-ка, зайчики мои, давайте ужинать!».

Никогда. Никогда.

Зачем тогда всё? Зачем эти глупые цветы, которые она любила? И зачем сам Лёнька?

Паренёк шагает под дождь. Крупные капли стучат по макушке, стекают по шее, по лицу. И туча низко, кажется, что застряла между ветками большого тополя.

Ещё шаг до клумбы. И руки безжалостно тянутся к мясистым стеблям. Листья стряхивают дождевую воду в Лёнькины рукава. Сыплются на землю розовые и бордовые лепестки, «тук» — ломаются стебли.

— Ты чего творишь, ирод? — из окна первого этажа высовывается старушка. — Эй! Эй! Лёнька! Чего творишь! Ну-кось уйди от клумбы!

Через минуту она появляется в дверях подъезда с клюкой наперевес. Но уже поздно. Все пионы сорваны. Лёнька держит их в охапке, как большой разлапистый сноп. И старушкина клюка впечатывается мальчишке в спину:

— Окаянный! Чего натворил. Не сажал, не растил. А сгубил. Потащишь, небось, теперь девке своей крашеной. Паразит. Чтоб тебе пропасть.

Старушка обречённо садится на мокрую лавочку, ей уже всё равно. Рядом садится Лёнька. Ему тоже всё равно. От удара почему-то потекли слёзы. Хорошо, что сейчас не понять, где слёзы, а где дождь.

Из подъезда выходит отец, кивает сыну. Лёньке не хочется идти. Тогда исчезнет последняя надежда.

— Глянь, чего учудил. Все цветики наши оборвал, гадёныш, — жалуется соседка. — Родила твоя-то?

Отец цедит сквозь зубы:

— Родила. Девочку. Саму только не спасли. Умерла.

Старушка крестится, печально шепчет что-то.

И неуклюже гладит сморщенной сухой кистью Лёнькино плечо.

— Прости, милой. Прости…

Отец и мокрый жалкий Лёнька с растерзанным осыпающимся букетом уходят на автобусную остановку.

И Лёньке в его кошмарах, в бреду, в забытье будет мерещиться этот тяжёлый дух пионов, способный достать везде, как ни прячься.

Смерть на кончиках пальцев

Отец умер ночью. Лёнька это понял, когда зашёл к нему в комнату, чтобы выключить настойчиво гремящий будильник. Острые, громоздкие, будто каменные глыбы, — очертания тела под одеялом. Паренёк прикоснулся кончиками пальцев к ледяной твёрдой скуле. Взглянул в полуприкрытые глаза. Потом осторожно вышел и быстро закрыл за собой дверь.

Катя с Надей собирались в школу, уговаривали непослушного Серёжку надеть шапку-шарфик-рукавички, натягивали зимние пуховые рейтузы на тихую Кристину — повезут малышей в детский садик на санках, изображая лошадок, по молодому ноябрьскому снежку. Пусть скорее идут вон.

Лёнька сегодня оставался дома с Кулёчком — шестимесячной Акулинкой — такой у них был заведён порядок: если отец уходил на смену, дома оставался кто-то из старших детей — Лёнька или Катя. Пост сдал — пост принял. Акулинка ещё спала. С точки зрения опытного Лёньки, пережившего младенчество трёх сестёр и одного брата, — она вообще очень много спала и ела. Наверное, чувствовал этот маленький Кулёчек, что только так и получится выжить. Сегодня Лёнька не мог ждать, пока она проснётся. Прости, Кулёчек.

Пойти на кухню и подогреть смесь. Действия до автоматизма. Лис тряс тёплой бутылочкой, приторно-сладко пахнущей порошковым молоком. Эту смесь в сухом виде (во рту она становилась вязкой) за милую душу — ложками — лопали все остальные. Потом кидали облизанную ложку в банку, там её облепляли крупинки смеси, склеивались, застывали, портились. Младшие получали по жопе (смесь была дорогая), но потом всё повторялось снова.

Брат раскутал спящую сестрёнку, размотал мокрые пелёнки, стащил ползунки, распашонку, переодевать в сухое не стал — всё равно сейчас напрудит, когда будет есть, только обернул в просторную рубашку, взял на руки, хныкающую, и сунул бутылочку. Акулинка обняла бутылку двумя руками и зачмокала. Засвистела, зациркала соска. Лёнька чувствовал сестрёнкино тепло — оно стирало ледяное ощущение на кончиках пальцев от прикосновения к лицу отца. Ловко, одной рукой, он сдёрнул и скомкал с кроватки мокрое, кинул на пол, взял и застелил чистую пелёнку — вот они — аккуратной стопочкой сложены на столе, хоть и не глажены. Акулинка наелась и снова задремала. Лёнька положил её в кроватку, немного покачал, потом подхватил грязное, понёс в стирку. В коридоре остановился.

На стене висел чёрный дисковый телефон. Лис посмотрел на него долгим-долгим взглядом. Потом медленно подошёл, снял трубку, вставил палец в прозрачный кружочек — снова это ледяное мучительное… Покрутил, переставляя палец на нужные цифры — тр-тррррр, тр-тррр, тр-трррррррррр… Дождался жизнерадостного:

— Слушаю!

— Алё… Тётя, это Лёня…

— Здравствуй, что-то случилось?

— Да… Папа… Умер…

В трубке молчание, завивается чёрный провод, по щекам, по пальцам, по трубке текут Лёнькины горькие слёзы…

Наконец тётя спросила сдавленным, хриплым голосом:

— Когда?

— Ночью… И… Лежит… В кровати…

— Господи! Ничего не трогай. Жди. Я приеду через… Три часа.

Короткие гудки…

И тогда Лис разрыдался в голос. Сел на пол и завыл, подняв мокрое лицо к пожелтевшей побелке потолка.

Проснулась и закричала Акулинка. Лёнька утёрся рукавом рубашки и бросился к ней. Подхватил на руки. Зашагал туда-сюда перед закрытой дверью — из щелей тянуло ледяной тишиной.

— Слушай, Кулёчек, слушай, — всхлипывал Лёнька, а потом запел:

Что такое осень? Это небо,

Плачущее небо под ногами.

В лужах разлетаются птицы с облаками,

Осень, я давно с тобою не был.

Осень, в небе жгут корабли,

Осень, мне бы прочь от земли.

Там, где в море тонет печаль,

Осень — темная даль…

Это была любимая песня отца.

Паспорт

Последний на сегодня. Работница паспортного стола посмотрела на сидящего напротив неё мальчишку. Таких через её кабинет проходило тысячи. И все волнуются, когда заходят к ней без родителей, чтобы получить свой первый взрослый документ. Кто-то бравирует, кто-то стесняется… Каждый день одно и то же… Но этот лохматый паренёк выглядел так, будто его привели сюда на расстрел. Смотрел мимо неё куда-то в бездну. Женщина положила перед ним документ, открытый на нужной странице. Окунула перьевую ручку в чернила и аккуратно подала: «Распишись». Двухтысячный на дворе, а мы всё по старинке… Посмотрела, как дрожат руки, взявшие перо, вздохнула и подсунула тетрадный листок: «Попробуй сначала здесь, потренируйся». Нет у современных детей чистописания, перо и чернила в первый раз в жизни видят… Паренёк упрямо мотнул длинной чёлкой и одним росчерком вывел свою фамилию. Ни кляксы. Ровные, аккуратные буквы. А лицо-то… Лицо — будто маска скорбной куклы.

Как всё изменилось. Нынче мальчишек воспитывают совсем иначе, нежели в наше время. Берегут, сюсюкаются с ними, разрешают слишком многое. Вот и вырастают такие, как этот пижончик, для которых самостоятельно зайти в кабинет — неимоверный стресс. Потом так и будут всю жизнь на готовеньком… Не получится из них нормальных мужиков, которые смогли бы защитить свою семью…

Лёнька, стараясь держаться прямо, вышел за дверь. Коридоры, набитые ждущими людьми… И вот над головой ватное ноябрьское небо. В руке документ в красной обложке — паспорт гражданина Российской Федерации. Пропуск во взрослую жизнь. На него с маленькой чёрно-белой фотографии смотрел и слегка улыбался ничего не подозревающий мальчишка. У этого мальчишки были любящие родители, уютный дом и ровная дорога в светлое будущее. Лёнька встретился с ним глазами. И нестерпимый спазм скрутил горло. Больше не было физических сил сдерживать боль. Она текла тёплыми каплями по щекам, била горячечной дрожью. Лёнька схватил с земли пласт подтаявшего снега и всей пятернёй размазал по лицу. Надо держаться.

Сумрачная аллея с негорящими фонарями закручивалась спиралью. Его ждут пятеро младших. Теперь он, только он, он один… Надо идти. Надо что-то купить на ужин. И лампочку… В коридоре перегорела… Из грязной вечности падал редкий снег и таял в лужах на асфальте. Вчера… Что мы вчера ели…

А, точно… Вчера… Умер отец.

Последний вечер детства

— Зачем мы здесь? — Катя смотрела в окно. За стеклом реабилитационного центра — снежное месиво и темнота. Ничего не видно. Но Катя продолжала вглядываться — безучастно и безнадёжно.

— Пока нужные документы не оформят. И все здешние специалисты с нами не побеседуют… — Лёнька отвечал в сотый раз. Она не слышала. И снова спрашивала:

— Зачем мы здесь?

— Завтра-послезавтра вас отправят в детский дом. Хорошо, если всех вместе, как тётя просила.

— Значит, будем теперь в другую школу ходить?

— Да.

— Капец. Зачем мы здесь?

— А ты, Лёнь? — спросила Надя. Они сидели втроём на кровати: Лёнька и прижавшиеся к нему с двух сторон Надя и Серёжа.

— Я, наверное, тут останусь до лета, чтобы девятый класс в своей школе закончить… Если разрешат…

Серёжка положил стриженую голову на ноги старшего брата и дремал. Его всё устраивало. Особенно то, что не надо больше ходить в детский сад.

О будущем четырехлетний малыш ещё думать не умел.

— Надька, ты бы лучше жрать начала. Дождёшься, что тебя в больницу отправят и будут внутривенно кормить, — не отрывая взгляда от черноты окна, пробормотала Катя.

Надя сильнее прижалась к брату, как цыплёнок под крылом наседки, замерла под его рукой.

И запищала оттуда, оправдываясь:

— Я не могу. Я говорила им, что не могу, объясняла — не понимают. Никак не получается. Будто горло сводит. И всё обратно…

Лёнька обнял её сильнее, мол, понимаю, держись, сестрёнка. Она виновато улыбнулась — одними губами, не меняя выражения страдающих затравленных глаз.

— Я знаю, кто сможет тебе помочь, — старший брат загадочно посмотрел вдаль, будто припоминая.

Катя скорчила скептическую рожицу, но так, чтобы Надя не увидела.

— Не ты первая, не ты последняя на этом свете бедная сиротка, Надюша… О таких, как ты, есть много интересных книг… Представляешь, рыжая девочка со смешным именем Пеппи обитала в большом доме совсем одна, потому что мама её умерла, а папа был капитаном корабля и приезжал к ней очень редко. Зато с ней жила ручная обезьянка и настоящая лошадь. И это оказалось весело.

— А ещё у неё был чемодан золотых монет, — вставила Катя.

— И у неё его не отняли? И в детский дом не забрали? — хмыкнула Надя.

— Нет. Потому что она была очень сильная и находчивая. А второй бедной сиротке Полианне пришлось жить со злой тёткой. Но она не сдалась, потому что придумала игру, при помощи которой во всём находила радость…

— Ну, как бы эта твоя Полианна смогла на нашем месте найти радость?

— Она бы сказала: «Наденька, какая радость, что у тебя не злая, а добрая тётя, и ты будешь ездить к ней на все праздники и каникулы, если захочешь. Какая радость, что ты не умрёшь от голода, что тебе не надо тревожиться о своей судьбе — всё уже решено. И радость, что ты не одна, у тебя три сестры и два брата». А ещё одну девочку приютил богатый дядя в огромном страшном доме. Но она не переставала верить в чудо — и чудо случилось — около дома нашёлся секретный красивый сад…

— Сильная девочка… Девочка, которая умела радоваться… Девочка, верящая в чудо… И они все стали счастливыми? — Надя заинтересованно смотрела на брата.

— Да. И я тебе завтра принесу про них книжки, сама сможешь убедиться, что у них всё сложилось хорошо.

— Ага, классно, когда про таких, как мы, пишут книги. Я почитаю…

— Я, чур, буду первая про Пеппи читать, — вдруг заявила Катя, отходя от окна и залезая в соседнюю кровать.

— Ладно, а я про сад, — согласилась Надя. — Лёнь, спой песню… Пожалуйста… Как раньше бывало… Ничего, что без гитары. Просто так.

Лёнька кивнул, соглашаясь. Помолчал.

А потом запел вполголоса… Запел что-то совершенно новое. Возможно, он где-то слышал эту песню раньше. А может быть, сочинил сам.

За окном растворились во мраке огни.

Стужа лютая тихо плывёт.

Ну а мы с тобой в доме старинном одни

И не знаем, что нас дальше ждёт.

Я впервые жалею, что из колдовства

Только песни умею я петь,

Не могу воскресить, повернуть время вспять,

Но могу постараться согреть.

Засыпай и не бойся, увидишь во сне

Лета знойного светлый луч,

Море ярких цветов и душистых трав,

Нет сейчас там ни снега, ни туч.

Земляника с ладони и рыжий наш пёс,

Пусть тропинка уводит в лес,

Я тебя до крылечка резного отнёс.

И парным молоком пахнет здесь…

Друг от друга с рассветом отрежут ножом.

Сказку эту из пепла создал…

Просыпайся, сестра, будь что будет потом.

Только в снах наш очаг полыхал…

Потом он пел что-то ещё, а младшие дремали. И такое безмятежное спокойствие было на детских лицах, что дежурная воспитательница, заглянувшая в палату, не стала их разгонять, выключила свет и осторожно прикрыла дверь. Назавтра им предстояло расстаться. На много-много лет.

День святого Валентина

Динь-дон. Одно резкое и уверенное нажатие на дверной звонок. Алина по этой особой манере узнавала, что пришёл Лёнька. И её сердце каждый раз трепыхалось где-то в горле от предчувствия счастья. Выбегала в коридор, возилась с тяжёлой задвижкой замка и распахивала дверь.

Но в последнее время он приходил очень редко… А раньше и в шахматы с папой играл, и остроумно отвечал на подшучивания мамы, чередуя шутки с серьёзными рассуждениями. Даже как-то в мае ездил с ними на дачу и помогал сажать картошку, при этом в нелепой и пёстрой дачной одежде выглядел задорно, ни капли не смущался и работал за троих. Родителям Алины нравился этот открытый общительный мальчик, их покоряло его умение держаться с внутренним достоинством, но без чопорности и снобизма. Он легко беседовал на любые темы и, будто играючи, но достаточно твёрдо подчеркивал своё мнение. Любимец класса и учителей, бессменный «железный староста» и обаяшка-гитарист умел преподносить себя.

И сегодня он привычно улыбался на пороге, чуть наклонив светлую вихрастую голову — шапку снял и отряхнул ещё на лестнице. Алина улыбнулась в ответ и прижалась к пахнущей морозом холодной куртке. Сунула стыдливо маленькую открыточку-сердечко. Лёнька бережно накрыл ладонью этот кусочек красного картона, будто живую птичку, которая может вспорхнуть и улететь. Достал из кармана молочную шоколадку и протянул девушке. «К чаю». Он всегда что-нибудь приносил. В чужой дом нельзя приходить с пустыми руками.

Чай пили на большой уютной кухне, под воркование телевизора, который смотрел отец Алины.

Лёнька наблюдал, как светлеет тёмная патока чая, когда в ней плавает кружочек лимона, беззвучно болтал в чашке ложечкой, гонял лимонный солнечный кусочек и отвечал на вопросы.

— Ты что-то совсем забыл нас. У Алины без тебя ни физика не учится, ни химия. Где пропадал? — глава семьи не отрывался от экрана телевизора.

— Да с переездом, с новыми условиями жизни — всё не получалось выбраться, — ровный голос мальчика не дрогнул, звучал спокойно, без пауз.

— Я слышал, что там у вас, — отец Алины окаменел лицом, он знал, что Лёнька осиротел. — И где ты сейчас живёшь?

— В реабилитационном центре. Старших сестёр и брата отправили в детдом, младших — тётка взяла к себе в Ярославль. А я пока так. Чтобы учебный год закончить в своей школе. Потому что выпускной девятый класс.

— А потом куда? Ведь в десятый пойдёшь? Сейчас без образования никуда. Ты способный парень, Алина говорила, что областные олимпиады выигрываешь.

— Нет, не пойду. Тётя оформит опеку, если поступлю в речнуху, там кормят бесплатно, социальная стипендия, форму дают и можно в общежитии жить.

— Речное училище? — отец поднял вверх брови, повернулся и посмотрел на Лёньку. — Один будешь жить? А после него какие перспективы? Армия и необходимость учиться дальше, чтобы где-то работать. Только время зря потеряешь. На какую же специальность пойдёшь?

Лёнька выдержал его укоризненный взгляд. И бросил в глаза серой яркой молнией.

— Не решил ещё. Экономистом или судоводителем.

— Спекулянтом, значит, будешь…

— Папа, ну зачем ты?

Звякнула ложечка о краешек чашки.

— Не буду. Спекулянтом.

— Да шучу же я, господи. Что за подростки нынче. Ни слова не скажи. Алина, пойдём-ка, я тебе кое-что объясню. Извини, брат.

Отец с дочерью вышли. Мама Алины виновато улыбалась:

— Прости, Лёня. Он устал сегодня на работе.

Она разглаживала скатерть, подливала кипяток в остывший чай. И сделала погромче телевизор.

— Люблю эту передачу…

Лёнька смотрел в окно, не хотел слышать, но обрывки фраз из соседней комнаты долетали до него комьями тяжёлой грязи.

— В этом реабилитационном центре… Туберкулёз, вши… Дети алкашей… Бомжи… Чтобы в нашем доме… И без перспектив… Такой же станет… Деградация… Не прощу… Чтобы и духу твоего здесь не было… Больше никогда чтобы…

Алина вышла с пылающими щеками.

— Мы с тобой в кино собирались. Пойдём? — Лёнька встал ей навстречу. Вежливым полупоклоном поблагодарил маму девушки за чай. Они вместе вышли в прихожую. Алина теребила в руках белый платочек.

— Лёнечка… Я не пойду. Понимаешь… Папа… Он против. Давай расстанемся. Всё равно я в десятый пойду, а ты в училище. Мы не сможем быть вместе. Извини. Ты очень хороший… Но не приходи больше ко мне… Никогда. И в школе не подходи. Ты обязательно другую найдёшь. Тебя все в классе любят. А я… Ну вот так, — Алина прятала глаза.

Лёнька тихонько коснулся её плеча, будто погладил. Она отвела его руку в сторону. Мягко, но решительно.

Тогда он повернулся, чётко и выверенно вбил ноги в ботинки, накинул куртку. Вышел и аккуратно закрыл за собой дверь. За несколько секунд слетел по лестничному пролету и исчез в темноте зимнего вечера.

Вслед ему из окна никто не смотрел. Даже украдкой — из-за занавески.

У телефона-автомата на стене магазина Лёнька остановился. Перевёл дыхание. Вытащил карточку. «Вроде, смогу ещё позвонить». Вставил её в скособоченный рот красного чудовища, снял с рычага трубку, набрал номер. Кнопки были ледяные и липкие. Единицы с карточки улетали быстро — ещё бы, междугородний звонок…

— Слушаю.

— Тётя, привет. Это я.

— Здравствуй, Лёня. Что-то случилось?

— Я решил. Я буду поступать в речнуху.

— Хорошо. Я знала, что ты здравомыслящий мальчик и поймёшь, что это единственный выход. Спасибо, что позвонил. Не стой на морозе.

Разговор прервался. Лёнька выдернул карточку, повернулся и медленно… медленно… сполз спиной по стене на снег. Посмотрел на зажатый в руке кусочек красного картона — это называется валентинка… Любовь. Вспыхнул огонёк зажигалки. Жёлто-синим занялся краешек. Через несколько мгновений огненная звёздочка из обожжённых пальцев скатилась в снег.

Не ответив мне, звезда погасла.

Было у неё не много сил…

8 марта

Тогда этот день ещё никто не называл «время мести за носки и дезодорант», не устраивал фото-баттлов «у кого дороже букет». Мужчины не начинали страдать уже в феврале при мысли о тяжёлых повинностях восьмого дня марта. И феминистские корни праздника тоже никого не оскорбляли.

Папа просто приносил домой букетик мимоз. Маленьких пушистых цыпляток на веточках, пахнущих солнцем и чем-то маслянистым, сухим, эвкалиптово-миртовым. Ставил в банку на окошко и говорил:

— Моим девочкам.

Девочки подбегали, нюхали, смеялись, восторгались:

— Ух ты! Весна скоро!

Весна, прятавшаяся между жёлтыми хрупкими тычинками, появлялась и прыгала вниз капелью с покатых крыш. Растворялась в голубом воздухе запахом древесного сока, тёплой коры, влажной, начинающей дышать земли.

А маленький Лёнька рисовал в альбоме кривую восьмерку, из которой высовывались алые тюльпаны. До тюльпанов ещё было очень далеко, они спали в своих луковицах. Но на рисунке — уже были.

С этого дня — всё — весна! Даже если пока по-прежнему с утра — шарф до глаз и страшно забыть дома рукавицы. И снег, и солнце, и город, и птицы — всё весеннее, новое и звенящее.

Даже этой одинокой, бездомной, сиротской весной хотелось жить, поздравлять, дарить и радоваться. Поэтому он вдруг собрался и поехал в Ярославль. Неизвестный. Чужой. Прозвенела пригоршня мелочи на тарелочке пригородной кассы, и в руке квадратик тонкой бумажки с бледными циферками. Поезд тёмно-зелёный, сиденья — коричневые, скрипучие. И в вагоне жарко натоплено. За окном — снежные утренние поля и деревья на марше. Столбы и заборы бегут неровной, вихляющей цепью, исчезают в сугробах, падают, рассыпаются. Лёньке тоскливо. Он будто астронавт в тяжёлой ракете среди безвоздушного пространства полей. Не сойти, не остановить, лишь продолжать движение — дальше, дальше — вписываться в повороты и не позволять себе закрыть глаза, когда совсем уж страшно, совсем невмочь и хочется выть: «Выпустите меня отсюда! Вы-ы-ы-ыпустите, сволочи!!!»

На вокзале он потерялся в толпе, которая стекла в подземный переход и просочилась через чугунные ворота — выход в город.

В кармане — бумажка с адресом и сжатый кулак. Куда теперь ехать? И на чём? Красный трамвай — «тройка» — на конечном кольце — железным снегирём между чёрных тополей. И стёкла расписаны инеем — морозно. На гранях ледяных цветов алеет рассветное солнце. И с пересадкой куда-то далеко-далеко через мутный после сна, всполошенный праздником, беспорядочный город. В ларьке на остановке приглянулись два белых игрушечных медвежонка с почти живыми чёрными глазками и блестящими холодными носами. У бабули — ветка мимозы из ведра. Медведи мягкие, а ветка согревает душу, тревожит память, пахнет весной и чем-то горьковато-южным.

На панельных домах ржавые таблички. И во дворе нет деревьев. Ни единого. Только ветер, снег, дома и машины.

Подъезд с кодовой дверью. Лёнька не знает, на какие железные столбики жать, чтобы открыть. Дышит на руки. И пробует снова давить. Присматривается, на которых столбиках стёрта красная кровавая краска. Дверь лязгает и открывается.

— Господи, Лёня… Как ты… Что случилось? Спасибо, дорогой… Проходи, проходи… А воспитатель в центре знает, что ты здесь? Эх, Лёня-Лёня, что ж ты творишь…

Тётя после душа — на голове накручен килограмм розового полотенца. Она кладёт мимозу на трюмо в прихожей и забывает о ней. Сестрёнки — годовалая и трёхлетняя — смотрят недоверчиво: кто такой, зачем приехал? Никак не могут вспомнить, знакомый или нет — плакать или радоваться.

Лёнька сидит на чужом диване, в чужой комнате. Его здесь не помнят, не ждут.

— Сейчас медведи просыпаются в своих берлогах и начинают сажать подснежники… И тогда снег потихоньку тает…

Маленькие белые медвежата грустно таращатся в пустоту. У них нет ни берлоги, ни подснежников.

Тётя звонит в реабилитационный центр Рыбинска, извиняется, извиняется, извиняется… Массирует лоб двумя пальцами — начинает болеть голова, свалился же, как снег… Беда с этим мальчиком, беда.

Часы на вокзале Рыбинска остановились, их циферблат заляпан вековой грязью, они показывают ночь. На бордюрном камне у переезда сидит парень, то ли спит, то ли смотрит на сверкающие в свете фонарей рельсы, то ли уже замёрз насмерть. Рядом — бутылка «Ярпива» с чёрным ярлычком, выпитая на треть, припорошенная снегом. Ближе к полуночи его заберёт милицейский патруль. Всё равно. Астронавт покинул корабль и вышел в открытый космос.

Подвиг

Два паренька в форме курсантов речного училища стояли на мосту и кидали чайкам куски заплесневелого батона. Чайки галдели и хватали добычу на лету. Внизу ворковала, разбиваясь об опору моста на длинные водяные косы, весенняя Волга.

— А чё ты в речнуху пошёл? Шёл бы в десятый, ты ж хорошо учишься…

— Да я… Понимаешь… Мечта у меня о море… Может, сложится… И я на подлодку пойду служить, а что… Бортовые механики там нужны. Знаешь, как это — на глубине. Один на один со своими страхами. В случае чего никто не спасёт. И если в одном отсеке пожар, матросы задраивают его, чтобы блокировать очаг, а сами погибают, — курсант лёг грудью на перила и разглядывал поток.

— Подвиг хочешь совершить?

— Наверное. Тогда я буду знать, что я есть. И я достоин быть.

— А подвиг — это как?

— Когда ты собой жертвуешь во имя чего-то…

— Ну вот с моста прыгнуть — это подвиг?

— Пожалуй, подвиг… Я же буду бороться со своим страхом. Это будет победа над собой и всё такое.

— Да нифига это не подвиг. Ради чего такие жертвы? Выпендрёж один.

— Просто тебе самому слабо прыгнуть, вот ты и считаешь тех, кто прыгает, выпендрёжниками. Завидуешь, что кто-то способен на подвиг, а ты нет.

— Не слабо, просто смысла нет.

— Ага-ага, за философией легко скрыть малодушие… Лёнька, ты ссышь с моста прыгать.

— Хм… — Лёнька пожал плечами, стянул через голову фланку, сдёрнул за пятку ботинки.

Товарищ наблюдал с недоверчивой улыбкой: «Штаны снимет и врежу этому идиоту, чтобы комедию не ломал. А шмотьё отниму, чтобы до общаги за мной в труселях бежал. Ишь, всё просчитал. Ждёт, что я его останавливать буду».

Лёнька одним рывком вскочил на перила, оттолкнулся и ласточкой полетел вниз. Прямо в брюках. Сверкнула на солнце металлическая бляшка на ремне.

Будущий подводник побледнел и рванул с моста на берег. «Разобьётся о воду, не выплывет… Сердце встанет в ледяной воде…»

Лёнька лежал на холодном песке, волны кусали его за ноги и откатывались назад. Улыбался бескровными синими губами и смотрел в небо.

— Ты дурак что ли! Вообще псих без тормозов! А если бы ты это… — товарищ швырнул ему голландку, один за другим впечатал в песок стоптанные старенькие ботинки. Сел рядом и заплакал.

Лёнька приподнялся, хлопнул его по спине и, заикаясь от холода, сказал:

— В-видишь. П-поэтому нифига это не подвиг…

Зелёная книжка с девушкой на обложке

Я всегда любил раннюю осень. В это время чувствуется, что красота и изобилие вокруг — последние. Хочется успеть погреться в солнечных потоках, пошуршать листьями, запомнить сердцем этот взрыв красок, потому что скоро останется только серое, белое, чёрное — строгое и холодное. Причём всё может исчезнуть за одну ночь. Проснёшься утром, а за окном — бесконечные струи дождя, весь шарм осени лежит на земле и уже тронут трупными пятнами.

Когда сквозь огромное циановое небо струится водопадом солнечный свет, дышать сортирным воздухом общаги нет сил. Как только кончались занятия в речном училище, я выбирался в парк на набережной и сидел там с книжкой до самого ужина. Чаще всего устраивался под молодым клёном, прямо на траве и погружался в мир славянского фентези. Сражался плечом к плечу с Волкодавом — красота, мужество, верность и честь вытесняли из моей головы грустные думы о насущном. Однако внутри всё равно будто трепыхался чёрный Нелетучий Мыш. Волкодав-то знает, куда идёт. А я?

И вот однажды, петляя тропинками парка, я вышел к скамейке. Куст сирени позволял увидеть женскую фигуру, но скрывал детали. В первую секунду мне показалось, что там сидит моя мама в своём любимом тёмно-синем платье с кружевами… Успел обрадоваться, поверить в чудо, облиться потом… И только в следующую секунду позволил мозгу заметить явные различия. Женщина читала книжку в зелёной обложке, на которой была изображена золотоволосая красавица. «Роман какой-нибудь», — подумал я. И хотел вежливо пройти мимо. Но секундный морок уже связал меня с этой женщиной канатами непонятной привязанности. Хотелось подойти, заговорить. И я подошёл.

— Здравствуйте, разрешите присесть? Не сильно помешаю?

Она оторвалась от чтения, обволокла с головы до пяток тёплым чистым взглядом и мягко улыбнулась:

— Присаживайтесь, если хотите, юноша.

Я сел. Открыл книгу, но читать не мог. С Волги дул свежий ветер. А мне казалось, что здесь жарко, как в пустыне. Я поглядывал на женщину и думал, о чём с ней заговорить. Но она обратилась ко мне сама:

— Извините, молодой человек, не подскажете ли, как называется ваша синяя форменная рубашка, которая поверх тельняшки? Да, эта, на ней воротник гюйс, я знаю. А вот название рубашки вспомнить не могу.

— Фланка в простонародии…

— Потому что фланелевая?

— Да она, вроде бы, и не фланелевая… Ещё голландкой называют, форменкой…

— А можно потрогать? Ого. Достаточно мягонькая такая… Вижу по шеврону, что второй курс уже. Сложно учиться?

— Несложно. Достаточно к каждому преподавателю найти подход.

— И какой же, к примеру?

— К примеру, через «Кривой». Это магазин такой по соседству…

— А, я поняла, о чём вы. Чем собираетесь после выпуска заниматься?

— В армию пойду.

— Похвально. Сейчас все стараются увильнуть от этой почётной обязанности. А потом что?

— Не знаю.

— Отчего же? Вы производите впечатление умного юноши. Неужели не задумывались ещё? О смысле жизни? Нет? Юность любит искать собственные ответы на подобные вопросы.

— А вы, наверное, уже нашли, да?

— Да. Мои ответы все в этой книжке.

Я снова с удивлением посмотрел на зелёную обложку с красавицей. Женщина заметила моё замешательство.

— Не верите?

— И о чём эта книга?

— Обо всём. И о самом главном. Вначале вам может показаться, что читаете сказочную историю. Ведь вы любите, юноша, чудесные истории…

Я смущённо закрыл свою книжку, перевернул её названием вниз. Волкодав с секирой покорно упёрся в моё колено.

— Так вот, потом вы обязательно поймёте, в чём вкус этой книги, проникнитесь ею и узнаете, что в ней между строк алмазы истины.

— «Анастасия», Владимир Мегре… Что-то название не слишком дотягивает до заглавия книги, в которой раскрыта суть бытия.

— А вам непременно нужно помудрёнее и непонятнее? Вроде «Священного Грааля» или «Колодца лунного света»? Юноша, истина очень проста и доступна для понимания каждого. Не ищите её среди заумных фраз.

И я почему-то поверил этой женщине, которая совсем немного, но всё же была похожа на мою мать. Поблагодарил её за беседу, пересчитал за ближайшим кустом остатки своей стипендии и помчался в книжный магазин. Оказалось, что книг вышло уже шесть, и будут ещё. Первую я прочитал за вечер. И купил на деньги, отложенные на зимние ботинки, остальные.

— Это секта, Лёнька, ты чё? В натуре? — удивлялись одногруппники.

— Да ну и пофиг, может и секта. Если просто читать и анализировать информацию без фанатизма, всё будет ништяк.

— Без фанатизма? Ну-ну… — товарищи кивали на солидную стопку зелёных книжек, ржали и отваливали от меня. Ну, типа, хочет человек неведомой фигнёй страдать, пускай страдает. А я не страдал, я был счастлив от того, что понял, куда мне надо идти и что делать. Свой дом и сад, где мы снова соберёмся все вместе, семьёй — четыре сестры и два брата — вот моя цель. Разноцветье этой осени не смогли смыть с моей души даже самые сильные ливни. Солнце зажглось внутри меня и продолжало сиять, несмотря на огромные чёрные тучи снаружи. Я стоял на своём пути. И я должен был дойти.

Туман

Маленькая комнатушка без окон — аппендикс актового зала, здесь хранится всякий нужный хлам. В ней сегодня пытаются поймать свою заблудшую музу три гитариста — самопальная группа курсантов-судоводителей третьего года обучения. Антоха обречённо возлежит на груде старых журнальных подшивок. Рома дремлет в позе мыслителя. Потрескивает пыльная лампа, в неё набилась рота дохлых мух. Безнадёга. Лёнька едва касается струн своей акустики. Если что, он и на басу может тему вести… Но сейчас не надо на басу… Не поймёшь, то ли давно стемнело, то ли едва начали сгущаться февральские морозные сумерки над рубкой на «верхней палубе» здания рыбинского речного училища.

Только ведь, понимаешь, собрался Лис юркнуть к выходу, прямо так, без бушлата — всего-то несколько шагов по снежку — и в общаге. Ан нет. Его почти за гюйс поймала завуч:

— Лёня, мы должны принять участие в городском конкурсе патриотической песни. Заявка подана. Конкурс послезавтра. Нужно сыграть и спеть что-то новое. Лучше своего сочинения.

— Так это… Не репетировали давно и аттестация же как бы… Пусть девчата…

— Чем больше от нас будет номеров, тем выше престиж. Не думала, что тебе придётся объяснять такие простые вещи.

— Мы не успеем до послезавтра. Вот как хотите.

— А ты не в курсе, случаем, что там с распределением на практику? Кто-то хочет на толкаче всю навигацию ходить? Можно же устроить. И про дисциплину я молчу. Не дошло бы до отчисления, Лис. К Михаилу Петровичу, может, сразу, а? Завтра послушаю вашу песню.

— Так точно.

Завуч улыбнулась и сделала вид, что поправляет Лёньке безупречно выглаженный гюйс:

— Совсем от рук отбились, господи.

И вот теперь три мученика Эвтерпы пытались решить, как им выкрутиться из ситуации.

— Да пофиг, давайте «Не плачь, девчонка…». Или «Идёт солдат по городу…», — Антохе хотелось домой, и он был готов уже играть что угодно. — Стариканы в жюри одобрят. Ещё и первое место займем.

— Пять минут позора. Зато от нас отстанут, — поддержал его Рома. — Мы всё равно ничего дельного не успеем придумать. То, что мы до этого играли, — всё не формат.

Лёнька поморщился.

— Может, «Там за туманами» «Любэ» попробуем забацать. Вроде, там не очень сложно…

— Угу, и модуляция в четвёртом куплете. Урепетируемся. Давайте тогда «Туман» «Сектора газа», чё уж…

— А давайте. У меня слова и аккорды есть.

— Лис, ты чё, в натуре? Нас не пропустят с этой песней. Завтра завучиха позырит и устроит скандал.

— Да и похер. Я не собираюсь перед всеми на задних лапах плясать, только бы практику получше утвердили. Не понравится песня — её проблемы.

Идея показалась сумасшедше-прикольной, пацаны заулыбались, вдохновились и вылезли репетировать.

В назначенный час они вытянулись на сцене по стойке смирно с гитарами наперевес. Готовые к бою. Завуч благодушно уселась в пустом зале.

— Песня Юрия Клинских «Туман», — чопорным голосом конферансье объявил Лёнька, полуусмешка мелькнула в уголках его губ и растаяла без следа.

Завуч покачала головой, мол, не знаю такого, и приготовилась слушать. Первые аккорды ей тоже ни о чём не сказали. Но чем больше она вслушивалась в текст, тем становилась мрачнее и угрожающе качала ногой, шевелила пальцами, сдвигала брови, собирала губы в презрительную трубочку.

Было хорошо, было так легко,

Но на шею бросили аркан,

Солнечный огонь, атмосферы бронь,

Пробивал, но не пробил туман.

И мёртвый месяц еле освещает путь,

И звёзды давят нам на грудь — не продохнуть,

И воздух ядовит, как ртуть,

Нельзя свернуть, нельзя шагнуть,

И не пройти нам этот путь в такой туман!

А куда шагнуть — Бог покажет путь,

Бог для нас всегда бесплотный вождь!

Нас бросает в дрожь, вдруг начался дождь,

Нас добьёт конкретный сильный дождь!

И месяц провоцирует нас на обман,

И испарение земли бьёт, как дурман,

И каждый пень нам, как капкан,

И хлещет кровь из наших ран,

И не пройти нам этот путь в такой туман!

Всё пошло на сдвиг, наша жизнь, как миг,

Коротка, как юбка у путан,

Нам всё ни по чём, через левое плечо

Плюнем и пойдём через туман.

Под конец она не выдержала:

— Слова никуда не годятся. Несите мне их сейчас сюда, будем исправлять.

Лёнька положил гитару, вытащил из-за ремня отксерокопированный листок с текстом и спрыгнул со сцены в зал. Антоха и Рома стали подтягиваться тоже, чуя недоброе.

Завуч водила карандашом по строчкам, зачёркивала и подписывала сверху своё.

— «Но на шею бросили аркан». Какой ещё аркан, Лёня?

— Не могу знать. Вероятно, речь идёт об оковах западного гнилого капитализма и рыночной экономики…

— Не морочь мне голову. Никаких арканов. Напишем: «Нёс нас по реке катамаран». И в рифму, и по-речному. Так, дальше. «И мёртвый месяц…» — всем известно, что месяц светлый, ещё Пушкин об этом писал. Что ж, этот ваш друг — умнее Александра Сергеевича, что ли?

— Какой друг?

— Да Юра этот, который вам текст написал. Что там ещё. Совсем мрак. Припев перепишем. Будет так:

И звёзды светят нам на грудь — святая суть,

И воздух свеж, пора нам в путь,

Нельзя свернуть, пора шагнуть,

Пора идти нам в этот путь в такой туман!

— Вот. Вполне позитивная песенка на речную тему получается.

Лёнька кивал с серьезной миной. Пацаны пытались задавить отчаянный хохот, рвавшийся наружу. Завуч продолжала редактирование:

— Про Бога — это хорошо, в жюри обязательно будет кто-то из епархии. Молодцы. Но вот дождь… Пусть он не «добьёт», а бодрит.

И месяц приглашает нас побыть вдвоём,

Про испарение земли с тобой поём,

И каждый пень нам, как солдат,

Он защитит всех, будто брат.

Давай пройдём с тобою путь в такой туман!

— Но это уже какая-то любовная лирика получается, — возразил Рома.

— Ты что, Соколов, любовная лирика дальше, а это чувство братской поддержки, — Лис незаметно пихнул друга ногой, типа, не вмешивайся.

Завуч одарила его благосклонной улыбкой. Но потом прочитала про путан.

— Это ещё что такое?

— Возможно, имелись в виду сторонники президента, — Лёнька, не моргая, смотрел ей в глаза, его взор искрился патриотизмом и был чист, как утренняя роса.

— Не думаю, — отрезала завуч. — Будете петь так:

Всё пошло вперед, наша жизнь как мёд,

Западный не соблазнит обман.

Нам всё нипочём, через левое плечо

Глянем, и пойдём через туман.

— И вполне патриотично. Передайте своему Юре, что уж слишком депрессивные у него стихи.

Антоха, а за ним и Рома подскочили и выбежали из зала, не в силах больше сдерживать дикий смех.

Лёнька кивал с серьезной вежливостью японского дипломата.

— Спасибо огромное, что бы мы без вас делали…

На концерте в общественно-культурном центре зал был набит битком. Депутат, священник и председатель департамента культуры уже произнесли свои речи и теперь скучали в жюри, рассматривая незадачливых конкурсантов, певших им знакомые приевшиеся песни.

Когда на сцену вышло трио курсантов-речников, зал зааплодировал. Народ всегда симпатизировал юношам в тельняшках. Аплодисменты не прекращались — многие узнали мелодию — зал оживился и радостно загудел, готовясь подпевать.

Мальчишки озадаченно переглянулись. Лёнька тряхнул головой, сделал жест рукой, будто бросил шапку об пол. И запел оригинальный текст. Ребята поддержали. В проходах уже кто-то пытался танцевать. Зал выл.

Когда ребята уходили со сцены, овации гремели. Но на фоне кислых физиономий членов жюри всё в конце концов превратилось в жидкие хлопки и затихло. Руководство речного училища сидело окрашенное в цвета итальянского флага: бледно-зелёные полуобморочные или пурпурно-предынфарктные.

Группа Лёньки Лиса сбежала огородами, не дожидаясь окончания концерта и разбора полетов. Главный приз, как всегда, достался образцово-показательному хору.

— Чего нам теперь в речнухе будет… — Рома старался отвернуться от ветра, бившего в подворотню, не мог прикурить — дрожали руки.

— Лис, нафига ты стал оригинал петь? Ходить нам теперь на толкачах и не видать круизных лайнеров с чаевыми…

Лёнька стоял без шапки, засунув кулаки в карманы, и смотрел в небо. Не отвечал.

Собачья вахта

Лёнька любил стоять собачью вахту на верхней палубе. С полуночи до четырёх утра. Светлое бесконечное пространство северных ночей длилось, жило, обнимало. Солнце по-дружески целовало макушку земли и поднималось скорее, чтобы согреть остывающее без него небо. Теплоход вспарывал волны носом, расталкивал водную гладь и оставлял за кормой бурлящие усы. Ветер суровый, студёный бил всё, что попадалось на его пути, далеко сносил дым из трубы, вцеплялся в волосы сотней пальцев, трепал и тянул с собой. Лёньке нравилась свобода на этом маленьком старом теплоходе. Свобода от самого себя. Он ловил кайф, что не надо ничего решать — просто подчиняйся приказам и делай, что говорят, нет ни ответственности, ни мучительных мыслей о будущем. Прежний Лёнька исчез на границе воды и воздуха, растворился в холодном небе, полном ветра и криков чаек. Потерялся и стал далёким-далёким вместе со своими проблемами, мечтами, чувствами и долгом. Остался лишь мальчишка-матрос с мозолями на уставших руках и обветренным загорелым лицом, у которого из желаний — поспать подольше, поесть побольше. Да ни о чем не думать, засмотревшись на дремлющее тело реки.

Сами собой бегут без остановки картинки прошедшего дня, который один в один, как и все остальные — отдавать и выбирать по команде якорь, швартоваться, бросать лохматый и негнущийся конец, устанавливать скрипучий трап, подавать руку шагающим пассажирам, таскать в каюту их рюкзаки и чемоданы, драить палубу, зевать в рубке… Вдруг что-то ершистое выбивается из потока мыслей, крутится на месте — а, точно, Малой. Так называли Ванечку — пятилетнего сына капитана. Капитан был вдов и с началом навигации частенько брал сына с собой в плаванье — не желая или не имея возможности оставлять его у родственников. Малой чувствовал себя на теплоходе, как дома. Его стриженая круглая головёнка с торчащими ушами могла обнаружиться в самых непредсказуемых местах, поэтому за ним всегда следовал гувернёр из матросов, назначенный в этот неуставной наряд. В такой должности всё чаще стали замечать Лёньку. Мальчик каким-то чутьем выделил Лиса из остальных и привязался к нему.

Солнце нагрело шлюпочную палубу так, что кажется, будто расплавятся и прилипнут подошвы ботинок. А брезент на зачехлённой шлюпке — как горячая сковородка. Малой касается пальчиком, отдёргивает руку и морщится:

— Адово пекло!

— Это ты откуда таких слов набрался? — Лёнька делает вид, что удивляется.

Малой изображает смущение. И говорит, как по сценарию, пожимая плечами:

— А чего такого-то…

Оба отыгрывают свои роли и вполне довольны друг другом.

— Надень кепку, голову напечёт, — Лис нахлобучивает Ванечке какой-то разноцветный картуз.

Ванечка тут же стягивает его и щетинится:

— Ну и пусть напечёт, чего такого-то?

— Голова заболит, и блевать будешь. Заставят весь день в каюте лежать. Или вообще на берег в больничку спишут.

Это уже не по сценарию. И Малой удивлён.

— Почему?

— Мозг перегреется. Ну… Как мотор…

— Так бы сразу и сказал, — Ванечка садится в тенёк и грустно смотрит в даль:

— Лёнь, а мы все правда умрём?

— Да. Когда-нибудь… Может быть, очень нескоро… — Лёнька садится рядом.

— А почему так?

— Так устроено.

— По-дурацки устроено…

— Не, наоборот, очень мудро. Пожил-пожил, твоё тело устало, состарилось или заболело. Взял — умер. И — раз — новое тело получил, снова родился. А про старое и думать забыл. Удобно же.

— И мама тоже снова родилась?

— Обязательно. Только она уже не помнит, что была твоей мамой.

— И я могу её встретить?

— Можешь, но ты её не узнаешь, она же другая теперь совсем.

— Я узнаю, если увижу. И вообще — здорово это! Я думал, она насовсем умерла, и её червяки съели, как дядя говорит. Хорошо, что всё не так. Ты это точно знаешь?

— Стопудово.

— А у тебя мама есть?

— Нет.

— А папа?

— Нет.

— Ну тебе же не страшно, наверное, ты же большой уже. И можешь один.

— А тебе страшно?

— Страшно. Я боюсь, что папа тоже умрёт. И куда я тогда денусь. Но все говорят, что нельзя бояться. Чего боишься, то и случится. Надо о хорошем думать.

— Я тоже боюсь, Малой. Все боятся, что останутся одни. Это нормально — бояться. Когда страшно — надо посидеть и побояться немного, а ещё лучше — рассказать об этом кому-нибудь. И страх сам пройдет. И тогда можно дальше жить.

— Да, мой страх будто весь рассказался, когда я о нем тебе сказал. И исчез, — Ванечка прислонился к Лёнькиному плечу, закрыл глаза и стал слушать, как шуршат о борт волны. А через некоторое время заговорил уже другим — весёлым и беззаботным голосом:

— Сегодня учебная тревога будет! Я слышал, как папа старпому говорил. Когда все сюда сбегутся шлюпку спускать, старпом, как всегда, спросит, кто из новичков умеет грести. Вот ни за что не признавайся, если умеешь! А то заставит залезть в шлюпку и плавать на ней долго-долго. И будет ругаться.

— А если никто не признается, что умеет?

— Тогда вместо одной — все шлюпки на воду велит спустить. И всю команду в них загонит. Весело, да? Но все потом будут очень злые. Потому что жарко ведь.

— Понятно. Спасибо, Малой, за предупреждение.

По сигналу тревоги Лис метнулся в кубрик за спасжилетом. Матросы расчехляли шлюпку. Старпом интересовался иронично насчет гребцов. И Лёнька вдруг увидел, какая печаль в глазах забившегося в уголок Ванечки, мол, как же можно верить людям, которые врут даже по такому незначительному поводу… Увидел — и решительно заявил: «Ну я чуток умею грести». А потом несколько часов, сидя на вёслах, нарезал кренделя у теплохода под дружный хохот команды.

Время собачьей вахты истекало. Солнце лезло всё выше. Подходили к Рыбинску. Прошли под аркой моста. Лёнька загляделся на золотой шпиль собора. Улыбнулся родным берегам. Потёр кровавые мозоли на ладонях и вдруг вспомнил, как несколько лет назад взял напрокат у хмурого мужика лодочку, чтобы покатать Алину… В тот августовский день рыбинцы праздновали День города. По набережной ходили разноцветные толпы ряженого народа. А двое влюблённых сидели в лодке на середине Волги и были самыми счастливыми из всех.

Лис тряхнул головой, наваждение пропало. Не исчезла только боль в ладонях. Скоро будем шлюзоваться. И вот-вот придут его сменить.

Воздушный змей

— Вау! Краски! Настоящие! В тюбиках! — восьмилетний Серёжка обеими руками прижимал к груди коробку. Не замечал, что старший брат держит ещё какой-то длинный и лёгкий сверток.

Всю свою сознательную жизнь он мечтал только об одном — рисовать. И чтобы не мешали. Ну, ещё немного — о родителях. Чтобы были живы. Но о родителях мечтали все, это была общая, привычная мечта. А про рисование — только его, Серёжкина.

— Я воздушного змея тебе принёс. Отец рассказывал, что в его время такие умел мастерить любой мальчишка… Пойдём на берег, запустим.

Серёжка покосился на брата. Лёнька помнил родителей. А Серёжка почти нет. Родители жили в Лёньке, говорили его словами, смотрели его глазами. А беспамятного Серёжку бросили.

Завтра Лёньку забирают в армию.

Серёжка вздохнул и затолкал краски под матрас. Придётся идти змея запускать.

На Волге осенний ветер. Интересно, если рисовать песок, то что добавить в охру: жёлтого или немного коричневого… Или даже красного… А вода по тону холоднее, чем небо. Свинцовее. Осенью все цвета тяжелеют. Может, дождём пропитываются…

Лёнька бережно размотал невесомое тело змея, растянутое в рамках, вставил серединную распорку. Положил на ветер. Змей поймал поток, забил хвостом.

Старший сунул младшему катушку:

— Беги и разматывай. Он будет подниматься.

Тяжёлые ботинки вязли в песке. Змей упруго рассекал небо, наискось уходил вверх.

Нитка закончилась. Змей стоял высоко. Дрейфовал. Лёнька смотрел вверх и улыбался. Ветер трепал и закидывал назад его светлый чубчик. Гюйс на плечах тоже лежал на ветре. Лёнька в форме речного училища, хоть уже и не учится там. Наверное, он готов со многим сегодня проститься.

Воздушный змей устремляется туда, куда несёт ветер. Но сердце остаётся на земле, в чьих-то руках. А нитка — любовь, которая не даст раствориться в синей бескрайности. И всегда приведёт назад.

Змей потерял ветер и стал плавно снижаться.

Серёжка сматывал нитку. Ему хотелось рисовать.

II

Консервы на двоих

На Тихорецкой была пересадка на московский поезд до Владикавказа. В тёмной ноябрьской ночи плавали коровьи гудки локомотивов, терялись редкие огни. И холод. Просто космический… Но в безвоздушном пространстве не бывает такого пронизывающего чёрного ветра… Аж сносит со стриженой башки серую армейскую шапку. И жрать охота… Блин, как же жрать охота. До тошноты. Бегом, бегом, стоянка поезда три минуты. Яшка, сверкая глазами затравленного волчонка, запрыгнул в нужный вагон. От резкого движения сознание качнулось, и к горлу подпёр комок желчи. В вагоне нечем дышать. Пахнет перегаром, чаем, колбасой и растворимой лапшой… Вошедшие занимают свои места, закатываясь, как шары, — каждый в предназначенную ему лунку.

Конец ознакомительного фрагмента.