Вэкфильдский священник

Оливер Голдсмит

«Вэкфильдский священник» – самый известный роман английского прозаика, поэта и драматурга Оливера Голдсмита (англ. Oliver Goldsmith, 1730-1774). *** Пастор Чарльз Примроз ведет безмятежное существование на лоне природы. Идиллии четы Примроз, однако, приходит конец, когда пастор узнает о банкротстве купца, заведовавшего их состоянием… Другими знаменитыми произведениями писателя являются «Гражданин мира, или Письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на Востоке», «Путешественник», «Покинутая деревня» и «Ночь ошибок, или Унижение паче гордости». Ирландец по национальности, Оливер Голдсмит занимает почетное место в литературе английского сентиментализма.

II

Семейные бедствия. — От потери состояния гордость достойного человека только увеличивается.

Мирские заботы о семье предоставлены были главным образом моей жене; что же касается духовных, то я всецело взял их на себя. Мое место приносило всего тридцать-пять фунтов в год, и я предоставлял его в пользу вдов и сирот духовного звания нашей епархии, так как у меня было свое собственное, вполне достаточное состояние, о мирской суете я не заботился и чувствовал тайное удовольствие при мысли, что исполняю свои обязанности безвозмездно. Сверх того, я твердо решился не держать кюрата, знакомиться со всеми своими прихожанами и убеждать всех женатых людей быть воздержными, а всех холостых жениться; так что через несколько лет в наших местах вошло в поговорку, что в Вэкфильдском приходе воочию совершаются три неслыханных чуда: священник — не гордец, молодые люди спешат под венец, а пивным приходит конец.

Брак всегда был одною из любопытнейших моих тем и я сочинил несколько проповедей, чтобы доказать, какое это счастливое состояние; но тут было еще одно особенное положение, которое я всегда настойчиво поддерживал: я разделял мнение Уистона, что священнослужитель английской церкви не должен жениться во второй раз после смерти первой жены; короче говоря, гордился тем, что придерживаюсь строгой моногамии.

Я очень рано принялся за разрешение этого важного спорного вопроса, по поводу которого уже написано так много обширных сочинений. Я сам напечатал несколько трактатов по тому же предмету, но их никто не покупал, и я утешался тем, что, стало быть, их читают только немногие счастливцы. Некоторые из моих друзей уверяли, что это моя слабость; но, увы! они никогда дома не раздумывали об этом предмете, как я. И чем больше я о нем думал, тем важнее он мне представлялся; я даже превзошел самого Уистона, исповедуя свои принципы: он надписал на могиле своей жены, что она была единственною женою Уилльяма Уистона, а я сочинил подобную эпитафию для своей жены при ее жизни, восхваляя ее за то, что она до самой смерти всегда была осмотрительна, экономна и покорна; велел хорошенько выгравировать эту надпись, вставить ее в изящную рамку и повесить над камином, чем достигал зараз нескольких полезных целей. Надпись напоминала жене об ее обязанностях по отношению ко мне и о моей верности, возбуждала в ней стремление к известности и постоянно наводила ее на мысль о грядущей кончине.

Очень может быть, что мой старший сын, наслушавшись от меня о том, что следует поскорее жениться, оттого и поторопился, и тотчас по выходе из университета остановил свой выбор на дочери соседнего священника, который был важным лицом среди духовенства и мог наградить свою дочь большим состоянием; но состояние было малейшим из ее прекрасных качеств. Все решительно (кроме моих дочерей) находили, что мисс Арабелла Уильмот очень хорошенькая девушка. Ее молодости, здоровью и невинности придавали еще большую прелесть такой удивительно-нежный цвет лица и такой сияющий задушевный взгляд, что даже старики не могли равнодушно на нее смотреть. Мистер Уильмот знал, что я могу очень хорошо обеспечить моего сына, и потому не противился этому браку, так что оба наши семейства жили во взаимном согласии, которое обыкновенно предшествует ожидаемому союзу. Зная по опыту, что время ухаживаний перед свадьбой самое счастливое время нашей жизни, я был не прочь продлить его подольше, а разнообразные увеселения, которыми ежедневно пользовались молодые люди в обществе друг друга, казалось, только увеличивали их взаимную страсть. По утрам нас обыкновенно будила музыка, а в хорошую погоду мы ездили на охоту. Часы между завтраком и обедом дамы посвящали чтению и нарядам: прочтут страничку-другую, а потом начнут вертеться перед зеркалом, а зеркало часто представляет прекраснейшую из страниц, с чем могут соглашаться даже и философы. За столом председательствовала моя жена, так как она непременно хотела разрезывать все сама, как делала ее мать, и по этому поводу рассказывала нам историю каждого блюда. После обеда я всегда приказывал уносить стол, чтобы дамы от нас не уходили, и иногда мои дочери давали нам очень приятные концерты при содействии своего учителя музыки. Прогулка, чаепитие, деревенские танцы и игра в фанты помогали коротать день без помощи карт, так как я терпеть не мог карточных игр, кроме триктрака, в который мы иной раз игрывали с моим старым другом по два пенни за партию. Тут кстати необходимо упомянуть об одном знаменательном обстоятельстве, которое случилось со мною в последний раз, как мы с ним играли: мне оставалось только покрыть четверку, а я пошел с туза и двойки пять раз подряд.

Таким образом, прошло несколько месяцев, пока, наконец, не нашли нужным назначить день для свадьбы молодой четы, которая, по-видимому, очень этого желала. Я не стану описывать, с каким важным видом хлопотала моя жена и как лукаво поглядывали мои дочки во время приготовлений к свадьбе; все мое внимание было сосредоточено на другом предмете, а именно, на окончании нового трактата, который я вскоре намеревался выпустить в защиту моего любимого принципа. Так как я считал его лучшим своим произведением и по стилю, и по доказательности, то не мог удержаться, чтобы не показать его с гордостью своему старому другу Уильмоту, так как не сомневался в его одобрении; но вскоре убедился, хотя уже слишком поздно, что он был страстно привержен к противоположному мнению, и притом по весьма уважительной причине, так как именно в это самое время собирался жениться в четвертый раз. Как и следовало ожидать, у нас произошло по этому поводу довольно неприятное столкновение, которое грозило нарушить предполагавшийся между нами союз, но накануне дня, назначенного для брачной церемонии, мы решились обсуждать этот вопрос только в широком смысле.

Спор велся очень умно с обеих сторон; он утверждал, что я еретик, я отвергал это обвинение; он возражал, я отвечал. Тем временем, когда наш спор был в самом разгаре, меня вызвал один из моих родственников и с озабоченным видом попросил меня отложить спор, по крайней мере, хоть до тех пор, пока не кончится свадьба.

— Как! — воскликнул я: — чтобы я отступился от правого дела и допустил его еще раз жениться, когда он уже и без того дошел до крайних пределов нелепости? Так уж вы заодно посоветуйте мне отдать все свое состояние для большей убедительности.

— К сожалению, я должен вам сообщить, — возразил мой друг, — что ваше состояние равняется теперь почти что нулю. Банкир, у которого были ваши деньги, скрылся, чтобы избегнуть банкротства, и все думают, что в кассе у него не осталось ни одного шиллинга. Я не хотел тревожить этим известием ни вас, ни вашего семейства, пока свадьба не состоится; но теперь вижу, что оно может несколько умерить ваш пыл в затеянном вами споре, и что собственная ваша осторожность поневоле заставит вас его прекратить, по крайней мере, хоть до тех пор, пока состояние молодой леди не будет обеспечено за вашим сыном.

— Ну, — возразил я, — если то, что вы мне сказали, действительно правда, и мне придется быть нищим, я никогда не сделаюсь из-за этого негодяем и не отступлюсь от своих принципов. Я сию же минуту пойду и всем расскажу о своем положении; а что касается до нашего спора, я возьму назад даже и прежние уступки, какие я сделал в пользу старого джентльмена, и теперь ни за что не допущу его вступить в брак ни в каком смысле.

Нечего и описывать разнообразных чувств, овладевших обоими семействами, когда я сообщил о постигшем нас несчастии; но что бы ни чувствовали другие, это было ничто в сравнении с тем, что испытывали влюбленные. Мистер Уильмот, который и без того сильно склонялся в пользу разрыва, совершенно решился вследствие этого удара; из всех добродетелей он бесспорно обладал в совершенстве осторожностью; и часто бывает, что это единственная добродетель, которая остается у человека в семьдесят два года.