Вэкфильдский священник

Оливер Голдсмит

«Вэкфильдский священник» – самый известный роман английского прозаика, поэта и драматурга Оливера Голдсмита (англ. Oliver Goldsmith, 1730-1774). *** Пастор Чарльз Примроз ведет безмятежное существование на лоне природы. Идиллии четы Примроз, однако, приходит конец, когда пастор узнает о банкротстве купца, заведовавшего их состоянием… Другими знаменитыми произведениями писателя являются «Гражданин мира, или Письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на Востоке», «Путешественник», «Покинутая деревня» и «Ночь ошибок, или Унижение паче гордости». Ирландец по национальности, Оливер Голдсмит занимает почетное место в литературе английского сентиментализма.

I

Описание Вэкфильдского семейства, в котором преобладает фамильное сходство, как в нравственном, так и в физическом отношении.

Я всегда был того мнения, что честный человек, который женится и воспитывает многочисленное семейство, приносит гораздо больше пользы, чем тот, кто остается холостым и только говорит о народонаселении. По этой причине не прошло и года с тех пор, как меня рукоположили в священники, как я уже начал серьезно подумывать о женитьбе и выбрал себе жену по тому же рецепту, как она выбрала материю на свое венчальное платье, то есть, не за красивую блестящую внешность, а за более прочные качества. Надо отдать ей справедливость, она была женщина замечательная, с отличным характером; что же касается до ее талантов, то лишь немногие деревенские леди могли ее превзойти их числом. Она могла читать довольно бегло любую английскую книгу, а что касается до приготовления пикулей, консервов и до стряпни, в этом никто не мог с нею сравниться. Она очень гордилась также и тем, что была удивительно расчетливой хозяйкой; впрочем, я что-то не замечал, чтобы мы богатели от ее расчетливости.

Как бы то ни было, мы нежно любили друг друга, и наша привязанность все возрастала с годами. Да нам и не за что было сердиться ни друг на друга, ни на других. У нас был изящный дом в очень красивой местности и хорошее соседство. Целый год проходил у нас-то в нравственных, то в идиллических увеселениях; мы ездили в гости к богатым соседям и помогали бедным. Никаких революций мы не боялись, томить себя работой не приходилось, и все наши приключения происходили у домашнего очага, а странствовать случалось нам только с голубой кровати на коричневую.

Так как мы жили близко от большой дороги, к нам часто заходили путешественники и чужие люди, чтобы отведать смородинной наливки, которая у нас очень славилась, и, в качестве достоверного историка, я должен сказать, что она всем приходилась по вкусу. Наши родственники, даже и самые отдаленные, помнили свое родство без всякой помощи департамента герольдии и также часто нас навещали. Некоторые из них приносили нам не особенно много чести своими родственными притязаниями, так как в числе их были у нас и слепые, и увечные, и хромые. Несмотря на это, моя жена всегда настаивала на том, чтобы они сидели с нами за одним столом, так как были одной с ними плоти и крови. Поэтому нас постоянно окружали хоть и не очень богатые, но зато очень довольные люди; вообще следует заметить по этому поводу, что чем беднее гость, тем он довольнее угощением, а я уж так уродился, что любуюсь довольными, счастливыми лицами, как иные любуются красками тюльпана или крыльями мотылька. Впрочем, если кто-нибудь из наших родных оказывался дурным человеком, беспокойным гостем или вообще таким, что мы хотели от него избавиться, то, когда он уезжал из нашего дома, я спешил ссудить ему теплое пальто или пару сапог, а не то дешевую лошадь, и всегда с удовольствием убеждался, что после того он уже никогда не возвращался, чтобы отдать то, что взял взаймы. Таким образом, мы избавлялись от тех, кто нам не нравился, но зато никто никогда не слыхивал, чтобы Вэкфильдское семейство выгнало из своего дома странника или неимущего бедняка.

Так жили мы много лет в совершенном счастье, хотя, конечно, иной раз и нам доставались кое-какие щелчки, которые посылает Провидение, чтобы еще увеличить цену своих благодеяний. Ученики сельской школы часто воровали фрукты у меня в саду, а кошки и ребятишки поедали простоквашу у жены на погребе. Иногда сквайр засыпал в самых красноречивых местах моей проповеди, а его супруга очень кисло отвечала на любезности моей жены в церкви. Но мы скоро забывали неприятное впечатление, произведенное на нас подобными мелочами, а дня через три или четыре начинали даже удивляться тому, как они могли нас огорчать.

Дети мои, рожденные в течение воздержной, умеренной жизни, росли в ласке и холе, а потому были здоровы и хорошо сложены; сыновья крепкие и деятельные, дочери красивые и цветущие. Когда вокруг меня собирались мои дети, обещавшие быть опорою моей старости, я не мог удержаться, чтобы не вспомнить знаменитого анекдота про графа Абенсбурга: «Когда Генрих II проезжал через Германию и придворные явились к нему со своими сокровищами, он привел своих тридцать двух детей, и представил своему повелителю, как самое ценное приношение, которое он только мог сделать». Точно также и я, хотя у меня было всего шестеро детей, находил, что в лице их я сделал очень ценный подарок моей родине и считал, что она у меня в долгу. Нашего старшего сына назвали Джорджем в честь его дяди, который оставил нам десять тысяч фунтов. Второго ребенка, девочку, я хотел назвать, в честь тетки, Гриссель; но моя жена, которая все время, пока была беременна, читала романы, настояла на том, чтобы назвать ее Оливией. Меньше чем через год у нас родилась вторая девочка, и на этот раз я совсем уже решил, что ее назовут Гриссель; но тут одной богатой родственнице пришла фантазия ее крестить, и по ее распоряжению ее назвали Софией, так что у нас в семье оказалось два романтических имени; но я торжественно заверяю, что я тут ни причем. Затем родился у нас Моисей, а через двенадцать лет после того еще двое сыновей.

Я не стану отрицать, что всегда радовался при виде своих малюток; но радость и тщеславие моей жены были еще сильнее моих. Бывало, когда кто-нибудь из гостей скажет:

— Честное слово, миссис Примроз, у вас самые красивые дети во всем краю.

То она сейчас же ответит:

— Точно, сосед, уж так их создал Господь: и хороши, и пригожи.

И потом велит девочкам поднять головы; а, к слову сказать, они и точно были очень красивы. Для меня внешность так мало значит, что я бы, пожалуй, даже и забыл упомянуть об этом обстоятельстве, если бы о нем не говорили во всем краю. Оливия, которой было теперь около восемнадцати лет, отличалась той пышной красотой, которою живописцы всегда наделяют Гебу: откровенная, живая, повелительная. Красота Софии не так бросалась в глаза, но часто производила более прочное впечатление, потому что она была кротка, скромна и привлекательна. Первая побеждала сразу, одним ударом, вторая посредством успешных, постоянно возобновляемых усилий.

Характер женщины обыкновенно вырабатывается соответственно ее наружности, по крайней мере, так оно было у моих дочерей. Оливия хотела иметь множество поклонников, а София желала прочно привязать к себе одного. Оливия до такой степени старалась нравиться, что часто была неестественна; София так боялась кого-нибудь обидеть, что скрывала свое превосходство. Одна радовала меня своей живостью, когда я был весел, другая своей разумностью, когда я был в серьезном настроении. Но ни та, ни другая не доводили этих качеств до крайности, и часто случалось, что они менялись характерами на целый день. Траурное платье превращало мою кокетку в скромницу, а новые ленты сообщали ее сестре более естественную живость. Мой старший сын, Джордж, воспитывался в Оксфорде, так как я предназначал его к ученой профессии. Второй сын, Моисей, которого я собирался определить по торговой части, получил весьма смешанное образование дома. Впрочем, нечего и пытаться описывать особенности характера молодых людей, которые почти не видали света. Короче сказать, во всех преобладало фамильное сходство; в сущности говоря, у них у всех был один и тот же характер: все были одинаково великодушны, доверчивы, просты и незлобивы.