Глава 6
— Княже, на дворе у Жиряты людей крамольных споймали! — выпалил прямо в лицо Мстиславу молодой гридень Осьмушко. — Лихое рекли! Баили, будто тиуны твои в Ракоме[64] смердов обирают. И будто глад великий от сего грядёт в Новом городе!
Князь спокойно выслушал гридня, холодно, с виду равнодушно глядя на него. Разгорячённый взволнованный Осьмушко тяжело дышал. По челу его струился пот.
— Что за люди? — спросил наконец Мстислав после долгого молчания. — Вызнали? Откудова взялись?
Гридень испуганно захлопал глазами.
— Неведомо, княже. Молчат, супостаты.
— Ну, стало быть, поехали тогда к Жиряте, — со вздохом промолвил Мстислав.
— Ступай, коня выводи! — крикнул он челядинцу и, набросив на плечи алое корзно, вышел в сени.
…Новгород встретил князя всеобщим оживленьем: носились по широким улицам запряжённые тройками ретивых коней возки и сани, отовсюду слышался звонкий смех — наступила Масленичная неделя, время начала весны и проводов зимы. На высоком возке Мстислав увидел изготовленное из соломы чучело — Масленицу, божество плодородия, зимы и смерти.
Князь невольно пожал плечами. Странное причудливое сочетание: плодородие и смерть. Как одно и то же божество может означать добро и зло, радость и печаль, тепло и холод.
Чучело было наряжено в разноцветное тряпьё из женской одежды, к нему подвесили сковороду и блин — от блинов пошло и само название Масленицы.
Праздник, начавшийся накануне, будет продолжаться неделю, люди вдоволь наедятся, накатаются в возках и на конях, радуясь приходу долгожданной весны, а затем устроят Масленице пышные похороны. Чучело сожгут за городом на костре, вокруг которого станут водить хороводы, плясать, будут шутить, петь и призывать весну. Или не сожгут Масленицу, а разорвут её в клочья и разбросают солому по полям: по поверьям, это принесёт обильный урожай. В песнях Масленицу обзовут непременно объедалой, блиноелой, иногда — обманщицей, памятуя, что следом за Масленичной седьмицей наступает Великий семинедельный пост.
Народ веселился, но Мстиславу было не до веселья. Опять невесть откуда объявились в городе людишки с лихими речами. Видать, то Святополк из Киева всё норовит дотянуться до новгородского серебра и пушнины хищными своими лапами. Снова зреет — тихо, неприметно — смута. Обычно всегда так: ещё вчера веселились, пели, плясали, а сегодня схватили топоры, дреколья, ножи — и на мост, конец[65] на конец, сторона[66] на сторону. Новгородский люд вольный, чуть что не по нраву — тотчас выходит на брань. Стоит лишь искру зажечь — немедля огонь вспыхнет.
«Воистину, гнев людской огню всепожирающему подобен», — подумалось Мстиславу.
Понурый, сосредоточенный, молча чуть наклонял он голову в ответ на приветствия горожан.
Ехавшие впереди гридни с громкими окриками «Расступись!» оттесняли сани и телеги к обочинам дороги. Под копытами скрипел грязный черноватый снег.
Вереница всадников остановилась возле усадьбы старого дружинника Жиряты на Софийской стороне. Жирята, взяв в руку смоляной факел, провёл князя в тёмный сырой поруб, где прямо на земле сидели два мужика в простых домотканых свитах. Один из них, со всклокоченными густыми волосами и чёрной, как смоль, бородой, взглянул на князя смело и открыто. В очах его Мстислав уловил дерзость, а в скривившихся устах — презрение и насмешку.
— Кто таковы будете? — грозно сдвинув брови, спросил князь.
— А тебе что за дело? — отрезал чернобородый.
— Почто кривду рекли?
— А язык, князюшко, без костей.
— Как смеешь князю дерзить! — вспылил Жирята. — Плетьми бы тебя отходить!
— Мы, боярин, биты уже. Хошь полюбоваться? — Чернобородый встал, скинул свиту, стащил с плеч льняную рубаху и повернулся спиной.
— Во, гляди.
На спине полоняника виднелись багровые рубцы.
— Кто ж тебя отходил? — спросил неприятно поражённый Мстислав.
— А боярин Гюрята.
— Так ты что ж, холоп его?
— Как же! Взял весною прошлую купу[67] у боярина, а он ныне резы[68] уплатить велел. А с чего я уплачу? Уговора такого не было, чтоб нынче.
— Так ты, стало быть, холоп обельный[69], раз купу выплатить не можешь? — прищурив око, спросил Мстислав. — Али врёшь всё?
— А чё мне врать-то? — недоумённо пожал плечами чернобородый.
— Кто повелел речи лихие вести? Гюрята? Али иной кто? — продолжал допытываться Мстислав.
Чернобородый молчал, кривя уста в презрительной усмешке.
— Ты что скажешь? — обратился Мстислав ко второму мужику, приземистому, с боязливо бегающими маленькими светлыми глазками.
— Я… Я… того… Не ведаю я ничего… То он всё, — дрожащей дланью указал тот на чернобородого.
Мстислав почувствовал внезапно охватившее душу отвращение. Противно было ему выспрашивать этих упрямых холопов, явно рекущих с чужого голоса. Не вести сыск — княжить поставлен он в Новгород.
— Жирята! — окликнул он хозяина. — Вели пытать их. Пущай сознаются, кто подослал их.
Старый дружинник согласно кивнул.
Мстислав резко повернулся и, не глядя более на мужиков, поднялся вверх по каменной лестнице.
В невесёлом настроении возвращался он в Городище. Чуждым и нелепым казался ему теперь праздник на новгородских улицах. Зачем, к чему придумали его вообще люди?
Светило яркое вешнее солнце, снег искрился и слепил глаза, весело гудела толпа на площади, глядя, как какой-то молодец взбирается по гладко отёсанному бревну за сафьяновыми сапожками, которые, наверное, подарит своей жене или невесте, всюду наперебой кричали бабы, торгующие пирожками и блинами, а Мстиславу представлялось, как на город из-за купола Софии наползает уже иссиня-чёрная грозовая туча. Вот-вот загремит гром, засверкают огненные стрелы молний, подымется вихрь и воды Волхова, прорвав ледяной панцирь, станут бесноваться во мраке. Тревожно и тяжело было на душе.
Огрев коня плетью, Мстислав понёсся галопом, словно стараясь как можно скорее оставить за спиной этот вечно обманчивый, переменчивый, непостижимый город.
