Всей землёй володеть

Олег Яковлев, 2019

Середина XI века. Всеволод, сын Ярослава Мудрого, чёрно завидует своему старшему брату Изяславу. Сказано: «Не возжелай дом ближнего твоего; не желай жену ближнего твоего», но нарушил Всеволод эту заповедь. Возжелал он и братову жену, и престол киевский, который достался Изяславу в наследство от отца. Всеволоду жизнь положить не жалко, чтобы заполучить желаемое, ведь несправедливо, что «дурак Изяслав» всем владеет… Началась братоубийственная распря, но разве оправдывается предательство и убийство стремлением разделить отцовское наследство «по справедливости»?

Глава 17. В дальнем селе

Снег сыпал и сыпал, непрестанно, нескончаемо, заметая тропы, дороги, залепляя глаза возничим и гридням. Кони шли медленно, возницы устали подгонять их плетьми. Всеволод, развалившись на кошмах в возке, подрёмывал, искоса бросая взгляд в крохотное окошко. Но там всё было, как и час, и два назад — серое пасмурное небо, кроны сосен с шапками снега, сугробы, скованные льдом узкие ленточки рек.

На лавке спал, поджав ноги и накрывшись чёрным суконным плащом, евнух. Рядом с ним потягивал из кружки хмельной мёд молодой боярин Ратибор.

— Скоро ль доедем, княже? — спросил он нетерпеливо, набрасывая на плечи тёплую медвежью шубу. — Длани чешутся, ловитвою б поразвлечься.

— Успеешь. — Всеволод начинал жалеть, что взял в попутчики этого молодого удальца и рубаку. Лучше бы с Хомуней ехать — тот тих, неприметен, не будет вот так во всё лезть и задавать глупые вопросы. А может, и правильно он решил? Хомуня — сакмагон, лазутчик, догадается, узнает, о чём не следовало бы ему знать. Ратибор — не такой, кроме охот и битв, ни о чём не думает. И об их с Гертрудой делах вряд ли он что проведает.

Возок сильно тряхнуло, кони понеслись вскачь, под гору. Ввысь с карканьем взмыла стая ворон. Они въехали в какое-то селение с убогими, покосившимися хатами. Из печных труб густо валил в сизое небо дым.

— Тпрууу! — громко прокричал возница.

Кони, круто остановившись, замерли на месте. Евнух, изрыгая ругательства, полетел с лавки на пол.

— Холопы! Ездить не умеете! Жалкий раб! — пропищал он возничему, высунувшись и грозя маленьким кулачком.

— Цегой, цегой?! Ах ты, пёсья морда! Ну, погоди! Я-от те задам! — Добродушный румяный возница-новгородец, смеясь, отворил дверцу и протиснулся внутрь возка. — Приехали, княже!

Кутаясь в кожух и надвинув на чело мохнатую шапку, Всеволод спустился на землю. Снег громко заскрипел под каблуками сафьяновых сапог.

За высоким тыном князь увидел возвышающийся свежесрубленный терем с золочёной кровлей, богато украшенный киноварью.

Князь шагнул через ворота, поднялся по всходу. В пояс ему кланялись безбородые бароны-саксонцы и польские шляхтичи, лопотали на своих языках приветствия и похвалу.

Гертруда, вся разодетая в дорогие меха, стояла на пороге сеней. Рубиновые серьги алели у неё в ушах, на плечи поверх шушуна наброшен был цветастый плат, соболью шапку украшали драгоценные каменья — сапфиры, смарагды^[178], яшма, пуговицы шушуна горели золотом.

— Здравствуй, князь Хольти! Рада тебе, — промолвила она, вся светясь хитроватой улыбкой. — Прямо скажу: не ждала в гости! Милости прошу!

«Начинает лукавить на людях, — подумал Всеволод. — А впрочем, чему здесь удивляться?»

— Эй, бароны мои, шляхтичи, слуги верные! Принимать будем по чести бояр и гридней князя Всеволода! Дворский! Вели столы накрывать на сенях! Печь истопить, да пожарче!

Она быстро, расторопно раздавала наказы и наставления.

Рослый слуга-лях в зелёном кафтане провёл Всеволода в просторные сени. Здесь было довольно холодно, стояли длинными рядами столы, крытые цветными скатертями, широкие лавки обиты были фландрским и анбургским^[179] сукном. Всеволода усадили в высокое кресло в середине горницы, во главе самого большого стола. Шумно расселись вокруг него шляхтичи и бароны, одетые один краше другого. Кожухов и шуб не снимали — по горнице гулял холодный ветер, и изо ртов исходил густой пар. Гертруда, разрумянившаяся с мороза, села по правую руку от князя.

Холопы приволокли жбаны с пивом, маленькие бочонки с искристым греческим вином, расставили яства, куманцы^[180] с водой — разбавлять вино.

Наполнились хмельным мёдом большие чары и братины^[181]. В углу заиграл на дудочке весёлый скоморох.

Началось пиршество. Всеволод брезгливо переглянулся с Ратибором. Грубые польские дворянчики и саксонские бароны ели прямо руками, без ножей и вилок. Чтобы отрезать себе куски от огромной кабаньей туши, они доставали из ножен булатные мечи.

— Что, князь? Не так у тебя в Переяславле? — насмешливо спросила Гертруда. — Твоя княгиня ест только золотой вилкой, на чистой тарелке? Извини, немного дики и неотёсанны мои люди. Прости их.

Сама княгиня тоже ела руками. Сок и жир текли по её перстам с розовыми накрашенными ногтями.

К концу пира многие бароны и шляхтичи еле передвигали ноги, некоторые храпели под столами, другие, шатаясь, выходили во двор.

Ушли, сославшись на усталость, Ратибор и многие Всеволодовы гридни. Евнух в чёрном под недовольным взглядом Гертруды юркнул в тёмный переход.

Всеволод во время пира почти не пил. Как-то неловко чувствовал он себя в окружении этих грубых, громко чавкающих, урчащих от удовольствия мелких людишек — Гертрудиных прихлебателей, променявших прозябание в болотах Польши и лесах Саксонии на сытую киевскую жизнь в свите молодой дочери князя Мешко и немецкой принцессы Риксы. Вдруг подумалось, что и Гертруда-то, собственно, немногим отличается от них. Но сердце князя начинало учащённо биться, когда она бросала на него полные неги взгляды.

И неважно уже было, что один из баронов позволил себе во время пира обнять Гертруду за тонкий стан, а другой — пощупать её упругую грудь, засунув руку под расстёгнутый шушун. Гертруда в ответ лишь смеялась и смотрела на Всеволода всё с бóльшим томлением. И странно: от этого она становилась для Всеволода только более желанной. Или это хмель так ударил ему в голову, или какого-нибудь любовного зелья тихонько подсыпали ему слуги княгини в золотую чашу.

Вечерело. За окном светила луна, в избах мерцали огоньки лучин. Снегопад прекратился, стих свист ветра, лишь слышался вдали заливистый собачий лай.

— Князь… Давай поедем кататься в возке. У тебя большой возок. Нам двоим хватит места! Постелим солому. — Гертруда засмеялась, обнажив ослепительно-белые зубы.

Всеволод молча кивнул. Он сгорал от нетерпения, внутри него всё клокотало, бурлило от яростного неутолённого желания.

Они шли вдвоём по двору, Гертруда вскрикивала, проваливаясь в рыхлый снег. В конце концов Всеволод подхватил её на руки и, шатаясь, тяжело дыша, — совсем не лёгкая, оказывается, ноша — княгиня киевская, — внёс её, визжащую и болтающую в воздухе ногами, в возок. Бережно усадил на солому, забрался сам, закрыв на защёлку дверь.

— Куда поедем? — спросил он, стряхивая с кожуха и шапки снег. — Позвать возничего?

— Давай никуда не поедем. Останемся тут. — Гертруда заговорила шёпотом. — Тут тепло. Теплей, чем в сенях… Ну, князь Хольти, я жду. Я вся перед тобой.

Она сбросила с плеч шушун и цветастый саян^[182]. Перед глазами Всеволода полыхнула в свете топящейся походной печи белая пышная грудь с округлыми сосками. Не помня себя, князь бросился в жаркие женские объятия…

После они лежали на соломе, укрывшись медвежьими шкурами, выпуская в морозный воздух клубы пара.

— Как сладко! — Гертруда потянулась. — Только становится холодно. Надо было идти в палату. Я испугалась евнуха. Он подозрителен, князь. Откуда ты его взял?

— Это верный человек. Главное, повязан… кровью.

— Какой кровью? Расскажи-ка. — Гертруда наморщила нос.

Всеволод промолчал, прикусив губу.

— Расскажи, — допытывалась Гертруда.

— В иной раз. О нём, что ли, думать теперь.

— Воистину. — С уст княгини сорвался тихий смешок.

— Дай, поцелую тебя. Люба ты мне, княгинюшка, — прошептал Всеволод, норовя обнять её.

Гертруда со смехом увернулась, прыгнула, навалилась на него, прижала к соломе.

Оказывается, она сильная, и страсть её сильная, в ней мало томности и ласки, зато сколько неистовства и пыла! Она целует его, порывисто, яростно, постанывает от удовольствия, руки её судорожно скользят вдоль его тела.

…Утром отправились-таки в возке за околицу села. Там Гертруда отпустила возницу, они сели на коней и верхом поскакали вдоль берега скованного льдом озера.

— Здесь утки зимуют. Много уток, — говорила молодая княгиня.

— Где сейчас Изяслав? — спросил вдруг Всеволод.

Его мучили угрызения совести. Как мог он вот так, забыв о добродетелях, грязно, как мужик, предаться блуду — одному из гнуснейших грехов?!

Гертруда, видно, поняла его чувства и грустно улыбнулась.

— Ушёл с новгородским посадником Остромиром на чудь^[183]. Наверное, лежит сейчас в походной веже с очередной наложницей.

Она подъехала к Всеволоду вплотную. Нежная женская ладонь легла на его длань.

— Ты не заботь себя, не думай о нём. Ему хорошо без меня, лучше, чем со мной. — Она вздохнула. — И отчего мне так не повезло?! Если бы я была твоей женой! Мне и киевский стол не нужен без тебя! Как я была бы счастлива! Была бы твоею, открыто, не таясь. Ну почему, почему не за тебя меня отдали?!

— Не нам судить о том. Господь так определил, ему видней, — мрачно отрезал Всеволод. — Пора возвращаться, нас начнут искать.

Он резко повернул коня и стегнул его плетью.

Гертруда мчалась за ним следом, задорно крича:

— Ты говоришь, как монах, князь Хольти! Да, да, как монах!

Она громко, заливисто хохотала.

— Монах! Монах! — словно эхо, звенели в его ушах её слова.

Примечания

178

Смарагд — изумруд.

179

Анбургский — гамбургский.

180

Куманец — узкогорлый восточный сосуд, обычно металлический.

181

Братина — большая чаша для питья. Чаще всего применялась на дружинных пирах.

182

Саян — разновидность сарафана.

183

Чудь — народ, предки современных эстонцев.