Сабля Волынского

Олег Эсгатович Хафизов, 2020

Кабинет-министр двора императрицы Анны Иоанновны Артемий Волынский был страстным собирателем древностей. Любимым экспонатом его коллекции была ржавая сабля, найденная на Куликовом поле и принадлежавшая, по его мнению, знаменитому воеводе Боброку – предку Волынского. Артемий Волынский гордился своим предком и его саблей, и эта гордость слишком дорого ему обошлась во времена пресловутой бироновщины, когда вельможи рвали друг друга на куски, как хищные звери. История в повести «Сабля Волынского» переходит в детектив, а детектив – в триллер. И мы понимаем, что от времен Тайной канцелярии с ее дыбой и кнутом нас отделяет всего один шаг. Содержит нецензурную брань.

Внезапно судия приидет,

И коегождо деяния обнажатся…

Тропарь Троичный

В музее «Куликово поле» есть неприметный экспонат, называемый «саблей Волынского». На самом деле это не сабля, а прорись — то есть, силуэт сабельной полосы, начерченный на бумаге. Пояснение под экспонатом гласит, что при императрице Анне Иоанновне сабля принадлежала кабинет-министру Артемию Петровичу Волынскому — потомку легендарного участника Куликовской битвы Дмитрия Боброка Волынского. Артемий Волынский собирался нанести на эту саблю надпись следующего содержания:

«Найдена сия сабельная полоса в степи из земли выпахана в урочище на Куликовом поле близ реки Непрядвы на том месте, где в 6887-м году а от Рождества Христова в 1379-м году была баталия со многочисленными татарскими войсками бывшими с ханом Мамаем во время государствующаго тогда в России благовернаго государя и великаго князя Димитрия Иоанновича Московскаго и всея России на которой баталии российским воинством сам великий князь командовал с ним же и помощные ему были войска литовские и протчия под приводством благовернаго князя Димитрия Михайловича Волынскаго за которого потом великий князь Димитрий Московский отдал в супружество сестру свою родную благоверную княжню Анну Иоанновну».

Надпись на саблю так и не была нанесена. Сама сабля бесследно исчезла. И вам понадобится опытный экскурсовод, чтобы объяснить, почему обведенному карандашом куску ржавого железа в музее уделено столь почетное место.

Итак, наша история начинается под вечер 8 сентября 1380 года, который, по ошибочным вычислениям Артемия Волынского, приходился на 1379 год от Р. Х. Сняв броню и омывшись от праха и крови, воевода Дмитрий Михайлович Волынский по прозвищу Боброк в сопровождении боевого слуги медленно едет по полю меж двух лесистых оврагов, вглядываясь в склизкую от крови землю, сплошь изрытую конскими копытами.

Малиновое солнце опускается за зеленую полосу горизонта. В его косых лучах черные бугры тел, покрывающих поле «аки снопы», кажутся стадом овец, сгрудившимся в центре и редеющим по краям. В ясном осеннем воздухе четко разносятся стоны, лошадиные хрипы и жалобные причитания на разных языках.

Навстречу воеводе, в сторону обедища поганого, где вчера находился татарский стан, громыхает воз, в который команда обозных мужиков собирает с поля железный урожай: копья, стрелы, целые клинки, шлемы и амуницию, пригодную для применения. Разглядывая мертвые тела, обозные проверяют, есть ли на шее крест, и мертвецов с крестами, крестьян, оттаскивают в скудельницы — углубления по краям оврага. Тела без крестов, поганых, оставляют на снедение зверям и птицам, уже сбегающимся и слетаюющимся на запах крови. Тех ордынцев, которые еще шевелятся и просят о помощи, деловито закалывают рогатинами.

Покойников в дощатой броне, с гербами на щитах, бояр и князей, складывают отдельно, чтобы в колодах отвезти на родину и предать честным похоронам.

Обозные переговариваются в полголоса, из уважения к витающим повсюду, еще не упокоенным, яростным душам. Они говорят на языке, который мы вряд ли поняли бы и, скорее всего, приняли за какой-то незнакомый диалект славянской семьи.

Спешившись, Дмитрий Михайлович разбирает содержимое воза, но, не найдя нужного, вновь взмахивает на коня с небрежностью профессионального кавалериста.

— Кто сыщет мою саблю, даю дирхем серебряной, — объявляет он.

Кланяясь, обозные заверяют воеводу, что сабля будет найдена, и Боброк едет дальше примерно по тому пути, которым бешено скакал несколько часов назад, но в обратном направлении.

Боброк сам повел в атаку Засадный полк и, выбрав среди татар бека в шлеме с позолоченной звериной мордой, погнался за ним, чтобы срубить для примера. Ему удалось срезать путь через поле и нагнать татарина на измученной лошади, которая сильно храпела и мотала головой, но он не мог занять нужную дистанцию для точного удара, и некоторое время они скакали рядом, поглядывая друг на друга через плечо, как два приятеля, скачущие наперегонки.

Лошадь татарина оступилась, и прежде чем противник успел подставить щит, Боброк ударил с оттягом между наплечником и подлетающей полостью бармицы. Сабля попала выше цели, высекла сноп искр из круглого шлема и, отпружинив, как пила, улетела в сторону.

Боброк придержал коня, чтобы достать шестопер, и этого мгновения хватило татарину, чтобы отскочить за пригорок, на безопасное расстояние. Гоняться за ним по полю, отрываясь от своих, было бессмысленно, — противник и так уже был опрокинут. Воевода запомнил растопыренный репейник, у которого сабля так предательски от него упрыгнула, но теперь, в сумерках, безлюдное поле выглядело совсем иначе, чем в полдень, когда люди теснились и дрались здесь плечом к плечу.

— Черт, черт — поиграй и отдай, — приговаривал слуга, свешиваясь с седла и вглядываясь в какой-то предмет, оказавшийся кривой тенью куста.

— Не годится его поминать среди заложных мертвецов, — строго заметил воевода.

— Ай утащат? — справился слуга, который выполнял при воеводе должность ординарца, прошел с ним не одну кампанию и был скорее товарищем, чем холопом.

— Саблю мою утащили, и тебя утащат, — серьезно отвечал Боброк.

Слуга стал креститься, бормотать молитву и плевать через плечо. Такими вещами в те времена не шутили, — тем более, что волынец Боброк, как выходец из богатой нечистью Юго-Западной Руси, имел репутацию опытного мага и колдуна и искусно поддерживал ее среди ратников своим таинственным поведением.

Воевода Дмитрей Михайлович Волынский по прозвищу Боброк был первым из представителей рода Волынских, занесенных в российские родословные книги. Он пришел с сыновьями Борисом да Давыдом из Волынские земли и принадлежал к одной из правящих фамилий Волынского княжества — литовским потомкам Гедимина или русским потомкам Рюрика. К тому времени, о котором здесь речь, фамилия Волынского уже не владела одноименным княжеством, а была лишь ответвлением этого рода, утратившим свои вотчины.

На Москве Дмитрий Боброк превратился из князя в одного из бояр великокняжеского двора. Но это «понижение» титула значительно повысило его реальный статус. Он получил от московского князя в кормление обширные земли в разных местах Московии, возглавлял важнейшие военные походы или входил в число военачальников московской рати. Дмитрий Иванович отдал за вдовца Боброка свою родную сестру Анну. И великий князь называл Боброка «брате мой Димитрие» отнюдь не символически.

После перехода на московскую службу Дмитрий Боброк трижды водил великокняжескую рать в походы: против Олега Рязанского, на Болгары и Северскую землю. Все эти кампании прошли удачно и принесли Дмитрию Михайловичу репутацию воеводы нарочитого велми.

В «Задонщине» Дмитрий Волынский перечисляется среди главных полководцев русской армии наряду с Дмитрием Московским, его двоюродным братом Владимиром Серпуховским, литовскими князьями Дмитрием и Андреем Ольгердовичами. В «Сказании о Мамаевом побоище» его роль в битве изображается если не главной, то решающей.

После перехода на правый берег Дона воевода Боброк руководит построением русских войск на поле и, будучи знатным полководцем, расставляет полки по достоинству, как и где кому подобает стоять.

Великий князь с воеводами и князьями поднимается на холм, с которого хорошо просматривается место завтрашнего сражения. Солнце ослепительно сверкает на латах всадников. Ветер колышет яловцы — флажки на шлемах, развевает вымпелы на длинных копьях и хлопает драконьими языками расшитых золотом знамен. Эта воинственная картина производит сильное впечатление даже на бывалых соратников великого князя.

— Не было ни до нас, ни при нас, ни после нас не будет такого войска устроенного! — высокопарно восклицает один из литовских князей, недавно перешедших на московскую службу.

Великий князь молча наклоняет голову в знак согласия.

Вглядываясь из-под приставленной козырьком ладони в лица всадников, сорокалетний Боброк, который выглядит чуть ли не стариком среди юных русских вождей, замечает:

— Вижу небывальцев. У многих нет еще бороды.

— У иных ее и не будет, — мрачно отвечает Дмитрий Иванович и, пришпорив коня, спускается к войску.

Подскакав короткой рысью к черному знамени с ликом Христа в центре Большого полка, великий князь спешился, снял свой позолоченный шлем и опустился на колени. Все воины полка со звоном и бряцанием также слезли с коней, обнажили головы и грузно припали на колено в своих тяжелых латах. Несколько минут ветер носил над полем монотонный низкий гул мужского бормотания. Затем снова раздался лязг боевого металла. Вслед за князем ратники встали с колен и запрыгнули в седла.

Великий князь поскакал вдоль строя, останавливаясь перед каждым полком и обращаясь к бойцам. Эта армия, которая казалась литовскому воеводе самой огромной и прекрасно организованной в мире со времен Александра Македонского, на самом деле, вместе со вспомогательными службами, не превышала современной дивизии, так что большинство командиров и старых ратников Дмитрий Иванович знал в лицо.

Он разговаривал с воинами не как оратор и вождь, а как солдат и товарищ.

— Готовьтесь, братья, ведь завтра будет некогда готовиться, гости уже близко и торопятся на пир, — говорил Дмитрий Иванович, и воины хмуро отвечали:

— Изготовимся, княже. Встретим гостей.

— Стойте и бейтесь крепко, не сходите каждый со своего места, что бы ни было.

— Устоим, княже.

— Я среди вас. Либо вместе победим, либо вместе все сгинем. Молитесь усердно за меня, а я помолюсь за вас.

— Помолимся! Береги себя, княже! Если нас убьют, ты нас прославишь. А тебя убьют — все стадо лишится пастыря, и победа лишится победителя.

После смотра русские расставляют караулы, разводят костры и устраиваются на ночлег. Быстро темнеет, и на поле тучами слетается воронье, словно получившее приглашение на пир.

Боброк приступает к своей следующей обязанности, подробно описанной в «Сказании о Мамаевом побоище» и не вызывающей ни малейшего осуждения у набожного автора повести. Он гадает великому князю на завтрашний бой.

Ночью Боброк и Дмитрий Иванович садятся на коней и едут за русские посты, в сторону татарского стана, который виден в ясной ночи за несколько верст и мерцает голубоватым заревом костров. После ярко освещенного русского лагеря степь кажется черной, как печное жерло. Отпустив поводья, великий князь и воевода едут вслепую до тех пор, пока, примерно посередине между вражескими позициями, зрение не привыкает к темноте. Дмитрий Иванович и Боброк спешиваются.

— Два и десять раз гадал я на битвы, — говорит Боброк. — И ни разу не обманулся. А тех, кто надо мною смеялся, кости давно расклевали вороны. Но ты никому не говори, что бы ни узнал, к добру или худу: ни воинам твоим, ни князьям, ни воеводам. Не то пропадем…

Следя за луной, Боброк выжидает некого, ему известного знака для начала гадания. В это время на место завтрашней сечи слетятся для спора все невидимые силы добра и зла: Божьи ангелы и аггелы сатаны, демоны и серафимы, души мертвых и тех, кто еще жив. Всего один миг, в самом водовороте духов, можно услышать их голоса и узнать, чем кончится их спор.

— Что видишь, княже? — шепотом спрашивает великого князя Боброк, указывая на огромную яркую луну с набегающей причудливой полупрозрачной тучкой.

— Властно как всадник скачет в длинном плаще, — отвечает зачарованный князь.

— Это архангел Михаил ведет свою небесную рать. Повторяй за мною: во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…

После молитвы, предназначенной небесному воинству, Боброк обращается к темным силам, произнося заклинание из жутковатых слов какого-то тарабарского наречия — не славянского, не сарацинского, не латинского или греческого, но принадлежащего какому-то лесному племени могущественных кудесников, которого и название давно забыли люди. Великий князь повторяет за Боброком и чувствует, как горячий поток вливается в него через макушку, проходит все тело до пят и возвращается назад. Дмитрия Ивановича охватывает трепет.

— Оборотись к татарскому стану. Что там? — спрашивает его Боброк откуда-то издалека, как сквозь толстую подушку.

— Шум, стук и гром, словно город строится и словно люди сходятся на торжище, — отвечает Дмитрий Иванович.

Грохот в висках Дмитрия Ивановича становится почти нестерпимым, а затем стихает. Великий князь чувствует, как земля под ним плывет и ходит ходуном.

— Что теперь?

— Теперь словно горы шатаются и сходят с места.

Боброк оборачивает князя в сторону русского стана, из которого не доносится ни звука, как из горницы, где берегут сон младенца.

— Что видишь? — спрашивает Боброк.

— Вижу, словно зарницы вспыхивают на небе. Да что же это?

— Не торопи меня, княже. То было гадание по небу, а теперь — гадание по земле.

Боброк ложится и припадает к земле правым ухом. Затем молча встает и идет к лошадям.

— Почему молчишь? Что ты слышал, брате? — нетерпеливо спрашивает его великий князь.

С трудом, словно преодолевая себя, Боброк отвечает:

— С востока плач и крик на чужом языке, словно жены татарские плачут по своим мужьям и сынам.

— Стало быть — наша победа?

— А с запада — словно свирель жалобная играет — русская дева рыдает.

— Что же — перебьют нас татары?

— Перебьют столько, что и победа не в радость. Но ты о том молчи.

Вскочив в седла, князь и воевода поехали обратно, в русский стан.

— Видно по огням, что Орда только собирается от Гусиного брода, — сказал князь уже обычным, не зачарованным голосом. — Всю ночь они были в седле, а утром пойдут в бой измученные, мы же отдохнем и изготовимся. Ты хорошо урядил наши полки, брат.

Если бы в распоряжении Мамая был воздушный шар или хотя бы игрушечный вертолетик с камерой, какие используют археологи для съемок Куликова поля с высоты птичьего полета, то он увидел бы, что за лесом, поодаль от поля боя, выстроился большой отряд кавалерии. Возможно, Мамай отменил бы свой приказ атаковать русских с марша, отошел бы назад и стал маневрировать, выжидая подхода литовской армии Ягайлы, которая, в свою очередь, ожидала исхода дела в одном дневном переходе от Куликова поля. Литовцы и татары объединились бы, перевес их армии стал бы решающим, и тогда история развернулась бы в каком-то другом, неизвестном направлении, а наша повесть превратилась бы в фантастическую.

Однако в распоряжении Мамая не было ни карты, ни даже обычного полевого бинокля. Он видел только то, что можно рассмотреть с возвышения невооруженным глазом, а знал только то, что донесли ему вчера разведчики, доскакавшие до реки и увидевшие, что русские огромным силами (в несколько тысяч человек) пересекают Дон в пологом мелком месте.

Поэтому он решил взять без хитрости, геройским нахрапом, и давить на упрямых русских всеми силами, до тех пор, пока они больше не смогут терпеть, побегут и начнут сыпаться вместе с конями с крутого обрыва, как это бывало раньше и будет всегда.

С того места, примерно в версте от основного сражения, где скрывался Засадный полк, тоже было мало что видно и мало что понятно. Если бы кто-нибудь из нас, без специалиста, посмотрел отсюда на сражение, он вряд ли разобрал бы, что там происходит. Более того, он вряд ли даже понял бы, что яростная битва идет уже более часа и, очевидно, близится к развязке.

Какие-то люди на конях скакали и ездили шагом туда-сюда, некоторые собирались в группы и куда-то уезжали, другие, напротив, откуда-то возвращались, отдыхали, жадно пили воду или перевязывали раны. Иногда звучали сиплые сигналы трубы, очевидно, понятные участникам этого действа и вызывающие их заметное оживление, ветер доносил металлический перестук или какой-нибудь отдельный, особенно громкий выкрик, но в целом — даже сильного шума не было слышно в этой войне без стрельбы, обстановкой напоминающей какое-то очень важное международное конноспортивное соревнование.

Однако, в отличие от нас, начальникам Засадного полка картина происходящего была вполне ясна по расположению и передвижению знамен в бесформенной гуще толкущихся всадников, по сигналам русских и ордынских рогов, которые они различали на звук и, главное, по настроению людей в задних рядах, которое передавалось за версту какими-то мистическими флюидами.

Это настроение было близко к отчаянию.

Сняв блестящие шлемы, князь Владимир Серпуховской и воевода Боброк подползли к пригорку, из-за которого было видно, как русская кавалерия выстраивается для отражения очередного натиска ордынской лавы, а по полю, усеянному телами, гарцуют отдельные русские и татарские витязи, которым показалось мало общей свалки и хочется еще погеройствовать.

С тех пор, как утром сошел туман, начался бой, и Передовой полк был переколот в первом суиме (сшибке войск), три главных полка русской армии заметно уменьшились, почти слившись в одну массу, и отползли назад, к лесу. Теперь требовалась особенная осторожность, чтобы какой-нибудь чересчур азартный татарин не вломился в задние русские ряды и не заметил засаду, — ведь это могло изменить весь ход боя и сделать напрасными те жертвы, которые уже и на самый приблизительный пригляд казались огромными.

Еле различимый гул донесся с другого, страшного конца поля, затем оттуда потянуло пылью, и раздался рев трубы. Начинался следующий акт сражения, который не мог быть никаким другим, кроме последнего, для обеих измученных сторон.

— Пора ударить, Димитрий Михайлович! — сказал Владимир Серпуховской, приподнимаясь на локте и вглядываясь вдаль.

Более молодой, пылкий и знатный Владимир Серпуховской, как ближайший человек и двоюродный брат великого князя, был в Засадном полку кем-то вроде шефа и официального командира, но реальным начальником, имеющим право вето, был, по общему согласию, более опытный и рассудительный Дмитрий Боброк.

— Не время, княже. Еще надо ждать, пока ветер дует нам в лицо, — дурная примета, — отвечал Боброк, отводя глаза.

Необъяснимым, но проверенным чутьем он чуял, что нужный момент очень близок, но несколькими минутами раньше весь их замысел может оказаться бессмысленным: они просто втянутся в общий бой и будут перемолоты вместе со всей армией. А на несколько минут позже, когда начнется паническое бегство, их снесет волна бегущих товарищей. Так что, убеждая нетерпеливого князя Владимира и, отчасти, самого себя, он, как обычно, прибегал к колдовским приемам.

Пригнувшись, князь и воевода побежали обратно к полку, откуда уже доносились нетерпеливые выкрики дружинников, утративших субординацию из-за нестерпимого ожидания.

— Братьев наших режут, а мы хоронимся! Кого будем выручать, когда всех побьют! Веди нас, княже, а не то — пойдем без тебя!

Видя, что и его сейчас не послушают звереющие воины, Боброк сообразил, что другого момента не будет. Он надел шлем, послюнявил палец, уловив им направление ветра, которое оставалось прежним, и командным, велиим голосом, гаркнул:

— Ветер нам в спину! Добрая примета! По коням, братья! Да поможет нам Бог!

Затем он добавил еще один русский воинский клич, который без изменений дошел до наших дней, но был опущен автором «Сказания о Мамаевом побоище». Умолчу о нем и я.

В наше время ученые искусственно разводят ковыль на том месте, где, предположительно, шла Куликовская битва. В середине июня туристы могут любоваться жемчужными волнами цветущего ковыля, который непрерывно трепещет и бежит в ровных потоках ветра, не стихающего здесь никогда. Ковыль охраняется законом, и если бы Мамай со своими нукерами заехал на территорию заповедника, то был бы оштрафован бдительными потомками Дмитрия Донского…

Но при Анне Иоанновне участки девственной степи с природным ковылем еще сохранялись кое-где, между распаханными полями. И земля здесь выталкивала наружу металлические предметы, оставшиеся со времен Мамая и последующих, не менее бурных времен, когда эти места назывались просто Полем и по ним проходили Польские украйны — степное море южнорусской границы.

При распашке целины находили стрелы и метательные дротики — сулицы, копья и ножи, обрывки кольчуг и панцирные пластины. И неграмотные крестьяне отлично знали, что происходило здесь в древности. Все эти оружия они относили к Мамаеву побоищу — даже если то были гораздо более поздние бердыши, пистоли и пули.

Несомненные драгоценности крестьяне продавали или отдавали своим просвещенным помещикам, которые уже начинали проявлять интерес к отечественной истории и собирательству реликвий. Но большая часть полевых находок казалась — и сегодня показалась бы профану — обычным железным ломом. Правда, и такие обломки ржавого железа представляли собою определенную ценность для крестьянина XVIII века.

Один из мужиков, приписанных к Богородицкому конному заводу, работал на дальнем сенокосе неподалеку от того места, где мелкая, быстрая и чистая речка Непрядва впадает в такую же мелкую, но более неторопливую и мутную речку с эпическим названием Дон. Его коса звякнула обо что-то металлическое, он нагнулся и подобрал в ковыле ржавую, слегка изогнутую железяку, напоминающую саблю или тесак. Рачительный мужик не стал отбрасывать этот бесполезный предмет в надежде найти ему хоть какое-то применение.

Вернувшись с сенокоса, крестьянин отправился к кузнецу, чтобы узнать, достаточно ли такого куска железа для изготовления косы или хотя бы серпа, и во что это ему обойдется. Кузнец отнесся к находке скептически, морщился, вертел ее в руках и резюмировал, что железо это старая, и она поломается, если выковать из нее серп. Но он готов был заплатить за нее копейку, чтобы оставить себе на гвозди и прочую мелочь. Крестьянин еще поторговался, но, в сущности, был доволен и такой сделкой и отправился домой с копейкой, найденной, в буквальном смысле слова, под ногами.

Кузнец бросил «тесак» на полку, рядом с заготовками, запасными деталями и бракованными изделиями, где тот и провалялся до 1739 года.

Крестьянин, нашедший «тесак» и продавший его за копейку, не знал, а если бы и знал, то вряд ли бы поверил, что летом 1739 года управитель конезавода подпоручик Потресов огласил перед служителями ордер следующего содержания: «Ежели кто из вас на Куликовом поле будет находить некие старинные всякие вещи, бердыши, сабли и протчее, чтоб то находимое объявляли мне, подпоручику Потресову, а я бы, приимя от вас то находимое, платил бы на щет его высокапревосходительства обер-егермейстера Артемия Петровича Волынского за каждую вещь по пяти рублев и присылал оное к нему».

Кузнец завернул железку покрасивее в чистое полотно, чтобы придать ей презентабельный вид, и отправился с нею в дом господина Потресова.

Подпоручик Потресов в одном камзоле, без галстуха и парика, муштровал на заднем дворе огромного немецкого жеребца, выписанного для размножения коней тяжелой кавалерии. Услышав от кузнеца суть дела, он передал повод лошади конюху, а сам надел кафтан и отправился в кабинет. Здесь он вымыл руки с мылом и развернул тщательно обвязанный бечевкою сверток.

Зная, какая дрянь содержится внутри столь внушительной оболочки, кузнец несколько поджался, предполагая услышать от барина насмешку, брань, а может — и получить педагогический удар в ухо. Однако ничего подобного не произошло.

Потирая руки, Потресов прошелся по горнице, открыл секретер, достал из шкатулки рубль и вручил его кузнецу. Кузнец весь вспыхнул от удовольствия, но, стараясь не показать виду, напомнил подпоручику, что говорено было не о рубле, а о пяти рублях приза.

— Верно, говорено было пять рублей — за меморию. Вот, глянь-ко…

Он достал из той же шкатулки, где хранил казенные деньги, массивный серебряный перстень-мощевик, весь почернелый и, очевидно, ужасно древний, и показал его кузнецу.

— Мемория — есть драгоценность, вот мемория, а у тебя грязное железо. Так что, бери свой рубль, ступай и радуйся, что я еще в духе.

Подпоручик Потресов проделал с кузнецом примерно ту же операция, что и сам кузнец — с темным пахарем. Он подробно расспросил находчика, где и когда найдена вещь, заставил его вместо подписи поставить крест в ведомости о получении пяти рублей, а разницу хладнокровно положил в свой карман. Но его радовала даже не эта приятная мелочь, позволяющая сегодня вечером поставить карточку после ужина в доме богородицкого воеводы.

Он был наслышан о причудах своего патрона — управляющего императорской Конюшенной канцелярией, генерал-аншефа, обер-егермейстера, кабинет-министра и одного из самых могущественных людей империи Артемия Волынского. Он знал, что этот богатый вельможа может не заплатить за работу портному или не вернуть долг своему клиенту, но может вдруг швырнуть кучу денег за железку, которая якобы принадлежала царю Гороху, или вознести на служебный Олимп подлого человека только за его расторопность и ловкость ухваток.

После ужина в доме воеводы, за трубкой, Потресов представил хозяину ржавую саблю, переложенную для вида в футляр от шпаги с бархатной подкладкой.

В отличие от хитрого кузнеца и не менее хитрого подпоручика, просвещенный воевода не принижал ценность находки. Напротив, ее невзрачный вид показался ему несомненным доказательством древности.

— Ну, брат, ежели я что и понимаю в мемориях, то этот тесак принадлежал самому Мамаю, если не Батыю. Ты только взгляни на его изгиб: точно такую саблю я видывал на гравюре разорения татарами Рязани, — приговаривал воевода, подходя к окну и высматривая на свет какую-нибудь надпись или клеймо мастера.

— Я тотчас угадал, что вещь ценная, — скромно признался подпоручик.

— Расплатился с находчиком?

— Из своих.

— Вот тебе, чтобы ненакладно было.

Воевода отсчитал подпоручику несколько червонцев, подумал и прибавил еще два. Но Потресов не спешил их принимать.

— Нижайше благодарю, — сказал он, потупившись. — А не угодно ли будет напомнить его высокопревосходительству о моем переводе в следующий чин. Обещано было позапрошлого года…

— И только? Знай же, что Артемий Петрович истинный маниак древности. И если эта вещь попадет ему на глаза в добрый час, то можешь рассчитывать на перевод следующим чином в гвардию.

Сказанное было правдой. Но воевода знал, что если он будет слишком часто просить за других, то в нужный момент его собственная просьба может оказаться без внимания. Поэтому в сопроводительном письме на имя Волынского он напомнил своему благодетелю, яко отцу Артемею Петровичу не о повышении подпоручика Потресова, а об упалой должности (то есть, вакансии) в главной Конюшенной канцелярии, которая полагалась ему хотя бы за тот превосходный порядок, который он учредил в Богородицке.

С ближайшей почтой и служебной корреспонденцией упакованная в отдельный ящик и опечатанная сабля была отправлена в Конюшенную канцелярию в Москве, а оттуда, вместе с письмом воеводы, срочно переправлено в Петербург, лично кабинет-министру.

Прапорщик Рязанского драгунского полка Родионов, приписанный для поручений к министру Волынскому и позднее называемый в следственных делах просто афицер, был разбужен на своей квартире среди ночи. Секретарть министра объявил ему, что завтра на рассвете ему будет подана коляска, и он немедля отправится в Москву для доставки важного груза. Секретарь выдал Родионову под роспись деньги на дорожные расходы и подорожную и добавил, что дело государственное, он ни в коем случае не должен по пути прохлаждаться и навещать своих московских знакомых, а по возвращении тотчас доставить груз лично в руки его высокопревосходительства, в каком бы то ни было часу.

— За быстроту вас могут наградить.

— Могу я навестить хотя бы тетушку? — справился прапорщик.

— Если вам надоело быть офицером, — то да.

— Что за груз?

— Это не наше дело. А только, получив известие об его прибытии в Москву час назад, его высокопревосходительство пришли в страшную ажитацию и хотели послать за ним на ночь глядя. Мне едва удалось его отговорить тем, что ночью легко заплутать и напрасно удлинить дорогу.

— Но это не дикие звери?

— Вы угадали: ындейский слон!

Удивляясь наивности этого юнца, приставленного к столь важному поручению, секретарь лишь укоризненно покачал головой и, откланявшись, удалился.

Почти до самого рассвета прапорщик не сомкнул глаз. Его вопрос насчет диких зверей был вовсе не таким уж праздным: ведь в должности обер-егермейстера Волынский занимался, помимо прочего, доставкой диких животных для императорского зверинца. Это зверье, предназначенное на убой или просто на потеху, отлавливали и свозили в Петербург со всех концов света: из сибирской тундры и новгородских лесов, из пустынь Туркестана и джунглей Индии, и среди них были не только бесчисленные кабаны, волки, медведи и олени, но и страусы, и леопарды, и львы, и самый настоящий ындейский слон, подаренный царице персидским шахом.

Доставка зверей для развлечения императрицы была, действительно, государственным делом, не менее важным и уж, во всяком случае, не менее сложным, чем отлов и сбор для армии рекрут, гораздо более многочисленных и менее ценных.

Еще больше прапорщика волновал сам патрон. До сих пор должность порученца при кабинет-министре, полученная Родионовым благодаря своему старшему брату, служившему у вельможи адъютантом, не казалась обременительной. Он жил в столице в свое удовольствие, даже как-то подозрительно легко, и всего несколько раз получал через секретарей или слуг несложные задания, которые выполнял без запинки. А в тех редких случаях, когда ему доводилось встречать патрона лично, Волынский, который любил нарочитых молодцов, посматривал на него милостиво и даже шучивал насчет его воображаемых успехов в интимной жизни.

Однако из многочисленных анекдотов, доставленных ему бывалым братом, Родионов знал, что ему не следует слишком обманываться добродушием министра. Несмотря на дворянство и офицерский чин, в ярости Волынский колачивал подчиненных по-отечески, собственной ручкой, а то и палкой, и даже мог наказать каким-нибудь изуверским способом собственного изобретения.

Особенно впечатляла его расправа над неким опустившимся мичманом, пьяницей и бездельником по фамилии Мещерский, жившим при доме командующего Низовым корпусом генерала Матюшкина в качестве гуслиста и дурака.

Генерал-лейтенант Матюшкин командовал всеми колониальными войсками прикаспийских территорий, недавно присоединенных к России, с центром в Астрахани. Располагая огромными полномочиями, он не ладил с астраханским губернатором Волынским, который привык самолично распоряжаться в этой бескрайней, пустынной, дурно управляемой губернии, включающей в себя несколько современных областей и автономных республик.

Во время застолья, ублажая хозяина, шут-мичман изображал и поносил Волынского и его семейство в самых гнусных видах и выражениях, которые вскоре дошли до губернатора через доброжелателей. Волынский таких шуток не терпел. Он обратился к Матюшкину с требованием сатисфакции, но мичман остался без наказания, а генерал примирительно отвечал губернатору нечто в том роде, что на дураков де не обижаются.

Люди, плохо знавшие Волынского, решили, что на этом дело и кончено. Но через некоторое время мичман Мещерский был вызван к губернатору для передачи каких-то продовольственных квитанций и, ничего не подозревая, явился в дом Волынского. Во дворе беспечного гуслиста схватили, притащили в хоромы и усадили на кобылу — деревянное сооружение в виде лошади о четырех ножках для пыток и позорных наказаний. Посадив рядом с мичманом своего собственного домашнего шута, Волынский приказал привязать обоим к ногам по пудовой гире, а затем еще и по собаке — задними лапами к каждой ноге.

В таком ругательном мучении остроумный мичман находился около двух часов, пока губернатор занимался делами в присутствии. Когда же настало обеденное время и Волынский вернулся домой, полуживого Мещерского развязали, сняли с кобылы и усадили за стол. Здесь его заставили выпить залпом большую пивную кружку водки, которую тогда называли горячим вином, но от перенесенного шока мичман пить не мог и поперхнулся.

За такое неучтивство Мещерского стали со всех сторон осыпать пощечинами, которых несчастному удалось удивительным образом насчитать… тридцать пять. Затем ему вымазали лицо сажей, вывернули наизнанку кафтан и бросили в таком виде в холодную избу, где держали под караулом до утра.

Утром же снова привели в хоромы, снова били и мучали такими позорными способами, которые мичман даже не решился изобразить в своей жалобе, и, наконец, посадили голым задом на лед, посыпанный крупной солью.

Не говоря уже о граде пощечин и едком соленом льде, сидение на остром впивающемся хребте кобылы с двумя пудами чугуна на ногах в течение двух часов — страшное мучение. Как благородный человек и офицер флота Мещерский, вернувшись домой, тут же подал жалобу на губернатора по всем правилам. Эта жалоба с подробнейшим описанием ругательных мучений благополучно пошла по инстанциям, начиная с канцелярии командующего до военного ведомства в Петербурге, и, наверное, рассматривалась где-нибудь до сих пор, после того, как власть в России успела уже смениться несколько раз, а Волынский превратился из опального губернатора во всемогущего министра.

Генерал Матюшкин отнесся к надругательству над своим протеже так же философски, как и к издевкам шута на счет Волынского. Он и не подумал заступаться за мичмана. Когда же полицейский чиновник, обязанный дать формальный ответ на жалобу, явился к губернатору для объяснений, Волынский отвечал, что не видит своей вины, поелику речь идет не о благородном человеке и офицере, а о «…подлинном дураке и пьянице, который не только не достоин быть мичманом, ни в квартирмейстерах не годится, и никакого дела придать ему невозможно».

Этот случай был исключительным по форме, но далеко не единственным. А ведь Мещерский, в отличие от Родионова, был потомком древнейшего княжеского рода, идущего от Рюрика.

К счастью для Родионова, слона ему гнать не пришлось. Весь его груз состоял из пачки служебных писем, которые он вез на груди, в специальной кожаной сумке с потайным замком, да небольшого опечатанного ящика, поместившегося в чемодан.

Всю дорогу туда и обратно добрый и еще не огрубевший от службы Родионов не без тревоги думал о том, что он будет делать, когда, по обыкновению, его проезд будут замедлять, не выдавая ему лошадей или не пуская его вне очереди, как положено по инструкции министра. Должен ли он угрожать смотрителю или даже бить его по лицу, как делают матерые куриэры? Он никогда не делал ни того, ни другого, и эта необходимость его угнетала.

Однако опасения Родионова оказались напрасными. Само имя Волынского, начертанное на подорожной, производило на чиновников такое впечатление, что никто и не пробовал задерживать гонца грозного министра. Напротив, Родионова выпроваживали как можно быстрее, от греха, и он летел с такой скоростью, какую только допускали русские дороги.

Останавливаясь для ночлега на постоялых дворах, Родионов задвигал чемодан как можно глубже под кровать, сумку с письмами прятал себе под подушку, а рядом с собой держал на табурете заряженный пистолет. Несмотря на усталость и отбитые тряской бока, спал он в полглаза, вскакивая с постели и взводя курок, как только под дверью или за окнами ему чудились какие-нибудь голоса или подозрительные шорохи.

Опечатанный ящик, который вез Родионов, был не тяжел, но увесист. При переноске он погромыхивал, и прапорщик решил, что ему доверили какие-то сокровища — золото или драгоценные камни — переданные в качестве платы за лошадей вместо денег.

Однако в пути не произошло ничего экстренного, если не считать поломки колеса где-то в тверских полях, задержавшей его на какие-нибудь несколько часов, пока не явился кузнец с инструментом.

Родионов вернулся в Петербург за полночь и, отметившись на заставе, задумался: следует ли ему понимать буквально распоряжение секретаря — явиться к министру в любое время суток? Если он теперь, в грязных ботфортах и епанче, забрызганной до самого ворота, поднимет Волынского из постели, то он может этим продемонстрировать свое рвение и военную дисциплину. Но может также и показать, что он дурак, который зря мешает спать господину.

От непрерывной гонки и тряски Родионов устал до такой степени, что не мог бы сейчас заснуть даже в самой мягкой постели. Он решил ехать к министру.

Большой двухэтажный деревянный дом Волынского на набережной Мойки с двумя флигелями по бокам, казалось, ждал Родионова, презрительно уперев руки в боки. Почти все его окна были темны, свет теплился только внизу, в служебных помещениях, да в одном из верхних окошек.

«Пусть уж даст по морде, но скорее», — думал прапорщик с каким-то странным злорадством, ударяя в дверь молотком твердо и решительно три раза, а затем — еще дважды.

Слуга Волынского даже в этот час был одет в белую атласную ливрею, гораздо более красивую и чистую, чем мундир офицера, и серебристый парик. Выслушав Родионова, он предложил ему войти и удалился на цыпочках в боковой коридор. Прапорщик хотел было присесть на один из выпуклых парчовых стульев, расставленных вдоль стены, но, увидев ужасающие следы от своих сапог на сияющем паркете, решил оставаться на месте.

Через несколько минут к Родионову вышел довольно красивый молодой брюнет с очень умным, проницательным взглядом. Он был несомненный азиятец, но не с таким широким и плоским лицом, как у монголов или киргиз-кайсаков. Одет он был в строгий немецкий сюртук, придающий ему сходство с лютеранским пастором. Говорил тихим, внятным голосом, на литературном русском языке с множеством иностранных вкраплений, как говорили тогда образованные люди. Родионов догадался, что перед ним пресловутый Кубанец, о котором говаривал брат Иван.

Этот Кубанец был доверенным лицом и правой рукой Волынского — то ли его дворецким, то ли референтом, то ли телохранителем. По происхождению он был кубанский татарин — так называли воинственных тюрков Малой Ногайской орды, периодически совершавших набеги на Астраханскую губернию.

Первоначального имени Кубанца никто не знал — да помнил ли его он сам? В младенчестве его захватили аманатом, то есть, заложником русские солдаты во время рейда против Малых Ногай. Он жил в доме астраханского купца, который крестил его Василием и присвоил фамилию, означающую национальную принадлежность. После того, как распоряжением Петра при губернской канцелярии была открыта школа для обучения грамоте и цифири солдатских и поповских детей, предназначенных для гражданской службы в качестве писарей и подъячих, Кубанца отдали туда учиться.

В учебе пленный мальчик проявлял удивительные способности к языкам и математике, вселяя своей феноменальной памятью изумление в бесхитростных педагогов. При другом стечении обстоятельств Вася мог стать татарским Ломоносовым, но в один прекрасный день он попался на глаза Волынскому, который возвращался в столицу с триумфом из своей персидской одиссеи.

Как истинный сотрудник Петра Великого, Волынский, не имея порядочного образования, очень ценил ученость в других. Он пришел в восторг от способностей шустрого черноглазого мальчика, выменял его у купца на персидский платок и забрал с собою в Москву. И вот вместо Ломоносова вышел важный лакей, который вращался среди генералов, князей и вельмож, имея между ними даже право голоса в некоторых вопросах, зная все их сокровенные тайны и наблюдая гнусную изнанку их роскошной жизни.

— Я передам посылку его высокопревосходительству, — сказал Кубанец, вгоняя прапорщика в жар внимательным взглядом на его безобразные ботфорты.

— Приказано лично в руки, в какой бы то ни было час, — отвечал Родионов, помня намек секретаря насчет награды и не желая упускать удачи.

— Как угодно, а только его высокопревосходительство занят и может возмутиться такой дистракцией.

Они поднялись на второй этаж, и Кубанец, заглянув в кабинет министра, поманил туда Родионова.

Волынский сидел за своим широким письменным столом, под лупой расшифровывая какой-то древний манускрипт. Он был так поглощен этим делом, что, казалось, и не заметил появления Родионова в комнате. В этот ночной час он был одет в диковинный шелковый персидский костюм со множеством складок, защипов и брильянтовых пуговиц, сплошь расшитый растительными узорами. Без парика его коротко остриженная голова казалась непривычно маленькой и молодой. И, что самое удивительное, на носу этого, знаменитого своею удалью, не старого еще человека были водружены очки.

Машинально отсчитывая взмахи маятника на стенных часах, Родионов стоял в нерешительности: следует ли ему отрапортоваться или хотя бы деликатно кашлянуть, чтобы привлечь к себе высочайшее внимание? На двенадцатом взмахе бронзового диска что-то внутри часов заурчало, как в брюхе голодного тигра, Волынский помахал свободной рукой, не отрываясь от рукописи, и произнес:

— Давай, что у тебя!

Едва взглянув на пакет с письмами, Волынский небрежно отбросил его в груду бумаг на краю стола и нетерпеливо щелкнул пальцами:

— Где та вещь?

Не без возни, как всегда бывает с такими устройствами, Родионов отомкнул хитрый замочек секретного чемодана, Волынский жадно выхватил опечатанный ящик из его рук и попытался раскрыть его на столе ножом для разрезания бумаг, который переломился пополам. Министр снял со стены какое-то средневековое оружие, напоминающее гибрид молотка и топорика и, повернувшись спиною к Родионову, стал курочить крышку ящика, выразительно поминая при этом матушку того человека, который так добросовестно его упаковал.

Родионову страсть как хотелось посмотреть, из чего он так старался и спешил, но, как только он придвигался к столу и вытягивал шею, Волынский, как нарочно, загораживал вид спиной. Наконец, изуродованная крышка полетела на пол, и министр осторожно, на вытянутых руках, словно боясь что-то расплескать, отнес посылку в соседнюю комнату, так и не дав Родионову ее рассмотреть.

По той бережности, с какой патрон носился с этой коробкой, прапорщик теперь предполагал, что это нечто из столь модных и дорогих ныне китайских диковин: какая-нибудь фарфоровая ваза или шкатулка, которая стоит целого табуна арабских лошадей. Он вспомнил, как бесцеремонно двигал чемодан ногой и швырял в коляску при погрузке, и ему чуть не стало дурно. Пожалуй, он нечаянно миновал опасности гораздо большей, чем нападение лесных разбойников.

Волынский вернулся в кабинет в отличном и даже несколько игривом расположении духа.

— Однако я ждал тебя не раньше завтрева. Тебе следовало заехать домой, отдохнуть и переодеться, а затем уж доложиться по всей форме, — сказал он, разглядывая растрепанного с дороги Родионова с некоторым недоумением, словно только что его заметил.

— Приказано было явиться тотчас, — отвечал Родионов со скромностью истинного героя.

— Но ты хотя бы успел навестить свою тетушку?

— Нет, и даже не ночевал в Москве.

— Это дурно, так относиться к тете. Спохватишься потом, да поздно будет.

Родионов не мог понять, действительно ли он свалял дурака своей расторопностью или начальник его провокирует для проверки.

— Служба — прежде всего, — отвечал он, щелкнув двумя комьями грязи, в которую превратились его огромные, раскисшие сапоги.

— Ну и дурак. Дурак, а молодец! — сказал Волынский такими словами и таким тоном, как говоривал ему, наверное, сам Петр Великий, когда министр был таким же юным и нарочитым драгуном на посылках.

— Теперь иди отдыхать, а в пятом часу явишься ко мне на обед в полной форме при шпаге. У тебя есть парик?

— Какой-то есть… — отвечал прапорщик в замешательстве.

Волынский подошел к ряду болванов, на которых были развешаны парики разных оттенков, фасонов и объемов, снял один, для чего-то понюхал и напялил на голову прапорщика.

— Вот! Это тебе за быстрый скок!

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», — подумал Родионов.

В своих посланиях к августейшим особам Артемий Волынский часто жаловался на бедность, доходящую до нищеты. И эта форма мимикрии в жестоком мире непрерывной борьбы, где знатного барина могут за волосы выволочь из дворца на мороз точно так же, как последнего холопа, отняв у него все, вплоть до нательной одежды, не была сплошным лицемерием и притворством, как может показаться на первый взгляд.

Несмотря на княжеские корни, семья Волынского не относилась к боярской элите и не была богатой. К тому же, мачеха Артемия Петровича оказалась беспутной, промотала семейное состояние и оставила без средств двух пасынков — Артемия и Ивана.

Свою службу при Петре Первом юный Артемий начинал рядовым солдатом, он «рос» по службе не благодаря происхождению, но ценою риска, трудов и мук. Он участвовал в многочисленных военных акциях, включая битву при Лесной и великое Полтавское побоище, доставлял секретные донесения под пулями шведов и запорожцев, задыхался от смрада в адской тюремной яме Константинополя, умирал от жажды и лихорадки в пустынях Персиды, дрался в рукопашной со свирепыми кавказскими горцами и гонялся по степям за мятежными калмыцкими князьками, заочно приговорившими его к смерти.

Но главное, он постоянно чувствовал макушкой занесенный чугунный кулак своего обожаемого, бешеного патрона — Петра Великого.

При Петре Первом Волынский дослужился до полковника и губернатора Астрахани. Он вошел в ближний круг царской фамилии, женившись на кузине царя. Но, по сравнению с такими «птенцами гнезда Петрова», как Меншиков, уровень его доходов был более чем скромным, как и масштабы его воровства.

Дальнейшая карьера Волынского продвигалась рывками. Он попадал в тупик, годами прозябая в немилости и даже оказываясь на краю бездны, но при Анне Иоанновне достиг таких высот, каких только может достичь смертный, не находящийся непосредственно во главе государства. Его министерский оклад в шесть тысяч рублей в год показался бы сказочным сыну малозначительного придворного Родионову. Он владел двумя с половиной тысячами крепостных душ в разных уездах страны и прибыльным «бизнесом»: винокуренным заводом в Казанском уезде, обеспечивающим водкой не только Казанскую, но и соседнюю Нижегородскую губернию, а также двумя конными заводами с полуторами сотен отборных лошадей — «аргамаков».

И все же, чем больше он богател, тем больших трат требовало его новое общественное положение, и тем большего размаха жаждала его широкая душа. Так что, сумма его расходов быстро обгоняла его прибыль, он был вечно в долгу, одни — и особенно казенные долги — отдавал в первую очередь, другие — и особенно дружеские — откладывал, а третьи, счета всяких жидов-ювелиров и немцев-каретников, и попросту вычеркивал из своей памяти, перегруженной государственными делами.

Конюшенная канцелярия, которой Волынский управлял с 1732 года, находилась в Москве, и здесь овдовевший Артемий Петрович жил с тремя детьми в своем родовом гнезде на Рождественке. На месте старых боярских хором архитектор Еропкин начал возводить двухэтажные каменные палаты, но строительство затянулось на годы, потом недостроенный дворец погорел, и наконец, Волынский получил повышение, требующее его постоянного присутствия в Петербурге.

Деревянный дом, куда прапорщик Родионов доставил министру посылку из Москвы, состоял из восемнадцати комнат и находился посреди парка на берегу Мойки. Но архитектор Еропкин также построил патрону в Петербурге еще один каменный двухэтажный дом с балконом, на месте современной Английской набережной, в котором тот не жил, возможно, из-за старинного предубеждения московских бояр против «нездорового» каменного жилья, вредного для детей.

Дом такого важного барина, живущего открыто, представлял собою не только место жительства, но и культурный центр, своего рода дворянский дом культуры и отдыха для множества тех людей, которые были сюда вхожи и даже, в каком-то смысле, музей. По крайней мере, нынешние «музейщики» могут по праву считать Волынского своим первым коллегой, организовавшим поиски и хранение реликвий с поля Куликовской битвы.

Так что, ничего удивительного не было в том, что Василий Кубанец, на правах нового приятеля и коллеги, организовал для прапорщика Родионова небольшую экскурсию по владениям барина до того, как гостей пригласят за стол.

Рискуя поскользнуться в непривычных туфлях и растянуться на навощенном полу, Родионов поспевал за Кубанцем по ярко освещенному коридору, длиною с целый переулок, мимо ряда лакеев в алых и белых кафтанах, с золотыми и серебряными позументами, безмолвных и неподвижных, как восковые персоны.

— Вы любите читать? — поинтересовался Кубанец, приглядывая через плечо за неловким прапорщиком.

— Да, когда имею время, — отвечал Родионов не очень уверенно.

Старший брат только начинал приучать его к чтению, и Родионов опасался запутаться в названиях книг перед этим умным, но все-таки подлым служителем.

— Какие ваши преференции? Что вас больше забавляет?

— То, сё: амуры, греки, ирои… — отозвался Родионов и добавил, кажется, не совсем кстати: — Подвиги Периметра.

Тактичный Василий пропустил мимо ушей эту оплошность.

— Вам, как человеку военному, полезно будет что-нибудь марциальное. Я одолжу вам Квинта Курция о Македонском из моей персональной библиотеки, ежели обещаете никому не передавать. Только благоволите зайти после ассамблеи в мой кабинет.

«Персональная библиотека, свой кабинет», — дивился на этого важного раба дворянин Родионов, не имевший ни того, ни другого.

Они начали экскурсию с оружейной комнаты, в которой по стенам, столам и витринам висело, лежало и стояло столько всякого вооружения, что его хватило бы до зубов экипировать целый батальон. Притом оружие это было порой настолько диковинное, что Родионов не всегда и понимал, как оно может действовать.

Здесь были турецкие пистолеты с инкрустацией и изогнутыми рукоятками слоновой кости и громоздкие, вызолоченные и гравированные персидские самопалы, великанские затинные пищали для стрельбы каменными шарами и миниатюрные действующие пистолетики величиной с мизинец, мощные германские арбалеты с железными стрелами-болтами и легкие кривые татарские луки, новейшие британские мушкеты и ружья тульских заводов в наборе с пистолетами, не говоря уже о белом оружии восхитительной отделки — саблях, палашах, ятаганах, кортиках — которые мальчишка-прапорщик разглядывал с особой жадностью.

— Можете подержать — это ничего, — подбодрил его Кубанец.

Родионов попробовал на вес булатный полутораручной меч, замахнулся и чуть не повалил полный парадный доспех польского гусара с лебедиными крыльями за плечами, привезенный Волынским с мирного конгресса в Немирове. Кубанец поморщился, но смолчал, и молча поправил сбитую набок кирасу польского воина.

— Какая из этих вещей, по-вашему, самая ценная? — экзаменовал офицера Кубанец.

— Не эта ли? — Родионов указал на парадный восточный шестопер, весь залитый золотом и усыпанный бриллиантами.

— Нет спору, что эта вещь дорогая, но самую ценную вы только что отложили, — лукаво улыбнулся Кубанец.

Родионов посмотрел на саблю без рукоятки, с отломленным концом, отполированную с одной стороны, а с другой покрытую корявой ржавчиной, и только плечами пожал: у этого хитрого татарина было не понятно, когда он говорит серьезно, а когда подшучивает, поскольку выражение его лица в обоих случаях было одинаковое.

— В чем же ее прециозность? — съязвил, в свою очередь, Родионов.

— Узнаете после обеда, — отвечал Кубанец.

Представляя гостю барскую коллекцию монет, Кубанец припоминал те случаи, при которых та или иная драгоценность попала в руки Волынского, и при этом развлекал Родионова такими биографическими анекдотами из жизни господина, какие могли быть известны только слуге.

— Эту коллекцию Артемий Петрович изволили собрать по пути в Персиду и обратно. Здесь ординские дирхемы, но также и динарии, и танги, и пулы, и Бог знает еще какие монеты чуть не со времен Чингисовых.

Доставая монеты из бумажного мешочка, Кубанец бережно раскладывал их рядком по зеленому сукну стола. Одни были исчерна-зеленые, медные, другие — тускло-белые, серебряные, а некоторые блестящие, золотые, но все отчеканены неровно, словно кое-как, и испещрены мелкими червячками непонятных символов. Надо было быть, наверное, большим знатоком, чтобы заинтересоваться этой дрянью.

— Вы бывали в Персиде? — спросил Родионов, из вежливости рассматривая и перекладывая монеты.

— Увы — или, вернее — на мое счастие, что не бывал. Я был еще слишком мал и жил при лавке одного купца. Однако патрон мне кое-что об этом рассказывал.

Последовал анекдот о том, как персидский шах, по заключении торгового договора с Россией, передал с послом Волынским подарок для русского царя: целый зверинец диковинных животных, включая двух львов, двух барсов, шестерых обезьян, трех попугаев и даже слона. И как со всем этим сухопутным ковчегом Волынский кочевал по пустыне, где и на одного осла трудно найти корма и воды.

Первым делом, разбивая бивуак, люди Волынского кормили и поили зверей, а уже затем ставили шатры и отдыхали сами. В редких селениях, встречающихся на пути их каравана, посол в первую очередь закупал или забирал у жителей все то, что необходимо для поддержания зверей, а уже затем искал припасы для своей команды. Служители страдали от жестокой лихорадки, несколько офицеров умерли, и сам Артемий Петрович едва влачил ноги, но звери пересекли пустыню в полном здравии.

Последний этап пути до Астрахани посольство преодолело на баркасах по Каспийскому морю. Поскольку же слон не помещался ни на одно из имевшихся суден, то Волынский отправил его под конвоем десятка драгун сухим путем, через долины Дагестана. К этому времени посол успел издержать на слона около тысячи рублей — более, чем на всю двуногую часть своей свиты — и настолько с ним сроднился, что расставался со слезами.

— Вы не поверите, но его превосходительство очень щекотливы, — заметил Кубанец со вздохом. — Порою он может всю ночь провести рядом с больным щенком или жеребенком, выкармливая его соской.

— Я слыхивал другое! — удивился Родионов.

— Вы слышали о его брутальности к людям, а я вам толкую о гуманности к зверям, — возразил Кубанец.

Итак, слон под конвоем дошел пешком до Астрахани и прибыл даже днем ранее самого Волынского, попавшего в шторм. Когда же Артемий Петрович спрыгнул с корабля и бросился на двор коменданта, где квартировал слон, несчастный зверь был уже при последнем издыхании.

Астраханский обер-комендант Чириков, давно пылавший завистью к молодому царскому послу, не мог перенести того, что Волынский возвращается в столицу живой и здоровый, с триумфом, да еще ведет царю такой подарок, от которого Петр с его страстью к диковинам придет в дикий восторг. Он тайно подпоил слона сивухой. Слон заскучал, заревел, его стало рвать зеленой пеной, и он скончался, так сказать, на руках безутешного Волынского.

Волынский получил от шаха, восхищенного умом русского посланника, и персональные подарки. В числе сих последних была пара черных арапов — сильный молодой негр и красивая девка к нему в пару. Эта девка, если верить Артемию Петровичу, формами напоминала эбеновую Венеру, но сам ее цвет отбивал обычное мужское хотение, как если бы она была не человек, а бессмысленная статуя.

Не испытывая к черной Венере эротического влечения, Волынский прочил ее в подарок тому, кому она была предназначена самою природой — своему другу, инженер-поручику и крестнику царя Ибрагиму Петровичу Ганнибалу, который, как известно, был негром.

«Я нашел Ганнибалу такую невесту, которая бела, как сажа», — писал он приятелю в Петербург, умоляя раньше времени не раскрывать сюрприза.

Однако обратный путь затягивался. Для того, чтобы уберечь целомудрие черной красавицы до того момента, когда ее заключит в объятия арап Петра Великого, Волынский оставлял ее на ночь в своем шатре. Ему стали приходить в голову гипотезы насчет того, как устроены женщины африканской расы и насколько их физика отличается от той, с которой он уже имел удовольствие ознакомиться при своих многочисленных связях с русскими, жидовками, чухонками и дамами иных, привычных ему племен.

Наконец, Волынский убедился, что разницы никакой нет. Более того, за время совместного путешествия он настолько привязался к своей черной наложнице, что решил не отдавать ее Ганнибалу, изменив тем самым весь ход русской литературы.

Эта бойкая, добрая девка, окрещенная Анной, жила при нем в Москве, а затем и в Астрахани, куда он был назначен губернатором. И вот, в один прекрасный день до черной Анны дошло, что ее господин обручился с прекрасной белой княжной, сестрой русского царя, которая скоро приедет к нему жить в Астрахань. В негритянке проснулся дикий дух предков. Ее несколько раз заставали за какими-то таинственными занятиями. Она исподтишка мастерила из тряпок и веток кукол, что-то над ними нашептывала и колдовала, а по ночам Волынский не раз просыпался от того, что она сидела рядом с его альковом и молча глядела на него своими пылающими глазищами.

Словом, от этой пантеры необходимо было избавиться, пока она не натворила беды с женою Волынского, его потомством или им самим. Однако она была беременна. И, едва дождавшись, пока Анна родит ему чернокожего потомка и окрепнет после родов, Волынский выдал ее замуж за негра Ермила Иванова, также привезенного из Персии, и отправил все это семейство чернокожих Ивановых в подарок императрице Екатерине Алексеевне, которая, как известно, обожала всевозможных карлов, арапов, уродов и шутов.

— Что же этот мальчик, сын Артемия Петровича? — справился Родионов.

— Благоденствует. После смерти императрицы он остался со своей семьей жить при дворце, где служит истопником. Его зовут Петром Ивановым. Он точная копия Артемия Петровича, если бы его превосходительство сильно вымазали сажей, и такой же пылкий карахтером.

И он — не единственная копия, разбросанная патроном по свету вне брака. Хотели ли убедиться?

— Страсть как хочу! — вырвалось у заинтригованного прапорщика.

Кубанец позвонил в колокольчик и приказал прислать лакея Немчинова. А пока этот человек не явился, дворецкий успел шепотом объяснить, что сей восемнадцатилетний малый — еще один сын, прижитый Волынским блудно, уже после свадьбы, от некой шведской девки Таньки, в то время, когда его жена носила дочь Анну и сохранялась у родственников в Москве.

Лакей Немчинов оказался, действительно, разительно похож на Волынского. Но, как бы для демонстрации своих неисчерпаемых возможностей, природа окрасила его волосы в огненный цвет и усыпала лицо веснушками.

— Чего угодно? — хмуро справился Немчинов.

— Серебро в порядке?

— Что ему сделается, серебру?

— А ты проверь, так ли разложено, как я велел.

Между лакеем и дворецким началась вялая перепалка в таком грубоватом и якобы враждебным тоне, каким разговаривают между собою только очень близкие друзья или родственники, которые не считают нужным друг с другом церемониться, но и не могут в своей ссоре зайти дальше перебранки. Манера разговаривать и сама поза их при этом была настолько разительно схожа, что у прапорщика мелькнуло в голове: «Если существуют шведский и арапский потомки Волынского, почему не быть татарскому?» Это, во всяком случае, объясняло бы ту высоту, на которую залетел сей безродный человек.

После обеда все скопом перешли в просторную залу с гобеленами по стенам и картиной на потолке. Если бы Родионов был в комнате один, он бы рассмотрел подробнее эту срамную фреску, напоминающую драку пьяных драгун и стрельцов в русской бане: на ней две группы голых мужиков в шлемах с перьями тянули за руки в разные стороны румяных девок, едва прикрытых простынями.

Гости расселись по англинским стульям с мягкими подушками и стали угощаться модным редким вином, которое слуги разносили на подносах с фруктами и сластями. Этого вина еще не было вдоволь даже в богатых домах, оно сильно шипело и брызгалось, когда его наливали из бутылки, било в нос газовыми пузырьками и будоражило. Однако хмель от него слетал так же быстро, как и налетал.

Высокий, моложавый и, выражаясь по-современному, спортивный Волынский в лазоревом кафтане, сплошь залитом бриллиантами и золотом, вывел за руку шестнадцатилетнюю дочь Анету, такую же восхитительную, как он сам. Анета села за клавикорды и начала, разминаясь, перебирать перламутровые клавиши прелестными пальчиками, в то время как зефирный немчик-учитель, сразу не понравившийся Родионову, все льнул к ней, листал ноты и что-то нашептывал.

Волынский звонко погремел серебряной вилкой о хрустальный графин, привлекая внимание публики, и обратился к гостям с речью.

— Любезные дамы и милостивые господа! Два года тому был я в польском городе Немирове при переговорах между турецкой, австрийской и российской империями по конфирмации мира. Мир тогда не был конфирмован, и не по нашей вине. Однако, резидуя два месяца на земле древних моих предков князей Волынских, я пожелал узнать более о моем роде и обратился к помощи одного ученого иезувита именем Рихтера, сведущего в древней гистории. Сей Рихтер по моей просьбе сделал экстракты на латынском языке из московских, польских и литовских летописей, объясняющие происхождение моей фамилии, ее обоснование в Московии и ту стратегическую ролю, какую мой славный предок князь Волынский играл в победе воинства российского над полчищами Мамаевыми.

Сей труд также содержит экспланацию тесного родства Волынских с великими князьями Московскими и причину, по коей нынешние Волынские, состоя в сем родстве, не обладают, однако же, княжеским титлом.

По возвращении из Немирова, я поручил перевод сей записки на русский язык адъюнкту Петербургской академии наук господину Адодурову. Сегодня я имею честь презентовать его для вашего снисходительного внимания и амикабельного дискутирования.

Открывая эту литературно-музыкальную композицию, Анна Волынская сделала несколько рассыпчатых пассажей на клавикордах, и ее отец объявил выразительным, густым баритоном:

— Трансмиграцио принципис волыненсис Деметрии фили Иоаннис принципис Острогиенсис ин Московиен…

У большинства слушателей, не знакомых с латынью ни в малейшей степени, рты приоткрылись от такого замысловатого вступления, однако Волынский также не знал латинского языка, равно как и никакого другого языка, кроме русского, и лишь для пущего эффекта украшал свою речь иностранными блестками. Он прочитал по латыни название сочинения, выведенное для него печатными русскими буквами немецким учителем детей, а затем, к облегчению публики, перешел на русский:

— «Переведение или укрепление князя Волынского Димитрия Иоанновича князя Острожского в княжество Московское».

Еще несколько волнующих аккордов, и повесть началась.

При том приблизительном образовании, какое прапорщик Родионов и его братья получили в домашней школе от русских дядек и иностранных учителей сомнительной квалификации, он имел довольно смутное представление о событиях 1380 года и Куликовской битве — не большее и не меньшее, чем современный, вскормленный интернетом юноша. И, хотя некоторые обороты той повести, которую читал Волынский, показались ему мало понятными, в целом эта книга про войнушку ему понравилась.

Как все повести, начиналась она не очень интересно. Речь шла о происхождении князей Волынских, о каком-то невероятно славном и мудром князе Острожском Иване и его сыне Димитрии. Из этой части у Родионова отложилось лишь то, что Волынские получили свою фамилию, поскольку их предки владели какой-то страной под названием Волыния или Волынь, и были, следовательно, не совсем русскими, а кем-то вроде литовских панов.

Затем действие перенеслось в Московию и стало более динамичным. Оказывается, в то время существовало две Татарии: одна великая, а другая та самая, которая всем известна под названием Золотой Орды. И вот, обе эти Татарии объединились под властью безбожного с нашей точки зрения хана Мамая, имя которого было Родионову знакомо по выражению «Мамаево побоище», и собрали самую огромную армию, какая только была в тогдашнем мире: триста тысяч человек. Эта орда вторглась на Русь, стала разорять все кругом, жечь селения, брать людей в полон и делать все то, что и положено орде.

Великого князя Московского звали так же, как и Волынского — Дмитрий Иоаннович — и из-за этого Родионов их поначалу путал, но затем догадался, что должность одного «великий князь», а другого — просто «князь». Итак, великий князь Дмитрий Иванович со своим родным братом Андреем, с Божьей помощью, решил сразиться с Мамаем и собрал для этого рать со всех русских княжеств и земель, однако, и несмотря на поголовную мобилизацию, русская армия составляла всего сто тысяч воинов, то есть, втрое меньше татарской.

«Мы еще считаем, что наши войны с турками и шведами — самые ужасные в гистории, — размышлял при этом Родионов. — А тогдашние войны, выходит, были много ужаснее, и армии собирались несравненно огромнейшие. Еще славу Богу, что те дикие времена миновались, а нынешние времена легче».

Итак, понимая, что Москве одной нипочем не управиться с обеими ордами, Дмитрий Московский послал за помощью к князю Ивану Острожскому, который, если Родионов правильно понял, и был Волынским-старшим. А сей князь Иван, будучи хотя и не совсем русским, но таким же, как мы, православным христианином, поручил своему сыну Димитрию собирать на помощь Москве ауксилиарное войско.

Это непонятное выражение «ауксилиарное войско» повторялось на протяжении повести то и дело, и Родионов, не утерпевши, обратился шепотом к сидевшему рядом преображенскому обер-офицеру:

— Какого, пардон, войска?

На что гвардеец без раздумий, уверенным баском отвечал из-под ладони:

— Окислярное — латных мушкетер.

Пожалуй, что офицер угадал близко к правде, потому что далее ауксилиарное войско описывалось довольно подробно: тридцать два полка из поляков, германцев, богемцев, венгров, валахов, сербов и иных наемников, под командой вождей, полковников и генералов, все отлично обученные, вооруженные до зубов и закованные в латы. Родионов вспомнил того железного истукана, которого чуть не повалил в оружейной комнате министра, и представил себе наглядно этих «гусар».

«Если, положим, численность полка около тысячи, то тридцать два полка выходит — тридцать две тысячи рыцарей, — прикидывал Родионов. — Это со ста тысячами московских стрельцов все же вдвое меньше, чем татар».

И вот, все это ауксилиарное войско переходит русскую границу и марширует к берегам Дона, до впадения Непрядвы, где его поджидает московский князь.

Дмитрий Московский высылает навстречу союзникам своего младшего брата Андрея, и тот, при виде отлично обученного гусарского корпуса, приходит в совершенный восторг. Он отсылает со своими министрами депешу великому князю о том, что теперь они могут действовать наступательно и смело атаковать татарские народы, а сам остается при князе Волынском.

Сражение началось на рассвете. Гусарский «курпус» Волынского скрывался в лесном массиве на левом фланге и наблюдал, как татарские всадники лавиной обрушиваются на русское войско, теснят его и даже врываются в лагерь. Именно в этот критический момент Волынский производит сикурс и набрасывается на противника из засады. Ауксилиарному войску удается спасти положение, русские полки восстанавливают порядок и продолжают бой, однако атака Засадного полка в этой повести еще не приводит к победе. Сражение продолжается до самой темноты, и в сече погибает младший брат великого князя Московского Андрей, которому разрубают голову пополам и прокалывают грудь рогатиной.

— «Ядовитые головы хотя и утеснению подлежат, однако ж чуб подносят, жалом колят и свой яд испущают», — произнес Волынский значительно и оглядел публику на этом, особенно выразительном месте.

Грянул бурный аккорд, и сражение продолжилось. Куликовская битва в латынской повести длилась гораздо дольше, чем в других произведениях «куликовского цикла» — целых два дня. Наутро обнаружилось, что Дмитрий Московский ранен стрелой, а его брат убит, и командование фактически перешло в руки Дмитрия Волынского. Он же во главе своего международного гусарского корпуса нанес Мамаю такой сокрушительный удар, что тому оставалось лишь ретироваться с эскадроном уцелевшей охраны. Двести тысяч татарских воинов из трехсот тысяч были положены на месте.

Князь Волынский ворвался в лагерь на плечах неприятеля, захватил обоз с несметной добычей и множество пленных. Затем он вернулся на поле битвы, покрытое горами мертвых тел. Он нашел уязвленного стрелою князя московского под срубленным деревом и доложил ему об одержании полной виктории.

— «Приятно было смотреть, как и с какою благодарностию великий князь Московский и с какою природною князь Волынский любовию взаимно цаловались и сердечное обнятие оказывали», — читал Волынский.

При чтении этих строк Родионов искоса взглянул на своего соседа и с удивлением обнаружил, что этот усатый человек, всхлипывая, промокает батистовым платком уголки глаз.

Дмитрий Московский был настолько благодарен за одержанную победу своему протектору Волынскому, что решил отдать за него замуж свою родную сестру и, более того, сделать его наследником московского престола.

Действительно, младший брат великого князя, как мы помним, пал в бою. Сам Дмитрий Московский, по мнению «иезувита Рихтера», был больным человеком преклонного возраста, и уже не надеялся завести потомство, так что его зять оставался чуть ли не единственным претендентом на трон.

«Эка хватил», — подумал Родионов.

Если бы действие развивалось такими темпами, то предок Волынского, пожалуй, вышел бы и в цари. Однако в жизни, в отличие от литературы, дела так просто не обделываются.

— «Сова того света не терпит, каким орлы ползуются», — произнес Волынский с горечью.

Ведущая роль Волынского в победе над Мамаем была очевидна, он пользовался огромной популярностью в народе. Московские придворные, напротив, завидовали удачливому чужеземцу. И, главное, сама супруга великого князя, которая в повести изображена в довольно зловещих тонах, стала восстанавливать Дмитрия Московского против зятя. Она внушала мужу подозрение, что князь Волынский желает составить против него заговор, свергнуть его с престола и сам сделаться московским государем.

Дмитрий Московский подверг Волынского опале и отстранил его от командования войском. Не зная за собою вины и недоумевая, князь Волынский явился к своему сюзерену и обратился к нему со следующей речью:

— «Небо двух солнцев не терпит, ниже королевство двух королей, и в одном и том же княжестве не пристойно двум князьям быть, как я, князь Волынский, с великим князем Димитрием в Московском княжестве обретаюсь».

После этих слов «на знак нелицемерной благосклонности своей к шурину, яко отцу своему», Волынский уступил свой княжеский титул Дмитрию Московскому и пообещал более никогда его не употреблять.

Великий князь сменил гнев на милость. А вскоре его коварная супруга скончалась. Он женился вторично, на молодой девице, которая родила ему наследника именем Красного. После чего история государства российского пошла обычным, всем известным чередом.

«И того живой свидетель сиятельнейший и превосходный господин Артемей Волынский всепресветлейшей и державнейшей российской самодержицы обер-егермейстер и войск ея августейшаго величества генерал-аншеф, кабинета ея министр», — завершил повесть Артемий Петрович среди аплодисментов и задорных выкриков дам.

Отдышавшись и освежив горло ледяным морсом, раскрасневшийся от лицедейства министр предложил перейти к обсуждению. Он уверял гостей, что готов услышать самые нелицеприятные мнения и нисколько не будет претендовать на критику, но гости благоразумно отмалчивались.

Те из его слушателей, которые были знакомы с литературными опусами этого одаренного дилетанта, конечно, распознали в повести его витиеватый слог и даже отдельные слова, которыми он любил щеголять в своих сочинениях. Родионову пришло в голову, что, возможно, при его ночном появлении в кабинете Волынского, патрон оттачивал именно этот труд. Но никто бы не отважился высказать прямо, что Артемий Петрович все это выдумал сам, полностью или частично.

Подобно учителю, вызывающему к доске учеников, но не дождавшемуся добровольцев, Волынский сам стал назначать ораторов.

— Что скажешь, господин гоф-бау-интендант? — обратился он к одному из своих клиентов архитектору Еропкину.

— Гисторическая верность поразительна, — взволнованно отвечал архитектор, еще под сильным впечатлением от выступления своего покровителя и постоянного заказчика. — Вот так, как власно выхватили кусок древней жизни и выставили перед тобой во всей силе. Так и слышишь клики воинов, звон сабель и грохот орудий.

Волынский крепко пожал руку своему благодарному слушателю. Другой критик, однако, не был столь же снисходителен.

— Положим, орудий тогда еще не было, и они появляются лишь при осаде Москвы Токтамышем, двумя годами позднее, — насмешливо возразил другой гость и смолк, как бы недовольный своею горячностью.

— Что же вы, Василий Никитич? Сказали «аз», говорите и «буки», — подбодрил его хозяин. — Вы не меня уязвите, но ученого иезувита, составившего сию записку. Говорите прямо, где он наврал?

Василий Никитич Татищев, который только начинал работу над своей знаменитой историей, но уже читал ее фрагменты на собраниях у Волынского, был известен в обществе не как историк, а как начальник оренбургского края, вызванный в столицу для следствия о каких-то злоупотреблениях. Однако этот важный чиновник владел историческим материалом не хуже, чем любой профессор, и без труда разобрал все те несуразности, которые заметил бы и нынешний специалист.

Он заметил, что Дмитрия Волынца, также именуемого Боброком, отчество было Михайлович, а не Иванович, что видно и из родословной Волынских.

— Знаю, — легко согласился Волынский на этот первый выпад. — Должно быть, иезувит здесь смешивает его с Димитрием Московским.

— Возможно, — отвечал Татищев и продолжал, закусывая свои научные удила. — Но как объяснить появление какого-то князя Андрея Московского, родного брата донского героя? Согласно летописям, у Дмитрия Ивановича был двоюродный брат именем Владимир Андреевич, прозванный Храбрым, и он, действительно, сражался в той битве, но ушел с Куликова поля живой и здоровый.

— Был еще литовский князь, сын Ольгерда того же имени, — вступился за патрона Еропкин, не совсем кстати.

Татищев поморщился.

— Мне сумнительно, что Дмитрий Донской был на то время толико дряхлым, чтобы не быть детородным. Напротив, он был моложе нас с вами. Мне также не известно об его повторном браке и рождении какого-то князя Красного. Какой-такой Красной? Красным как раз называли отца, а не сына Димитрия.

— Красной сиречь красивый, а имя могло быть какое угодно, хоть Василий, — снова вступился Еропкин.

Остальные вообще не участвовали в дискуссии, не понимая даже, о чем речь.

— Ну, пущай Красной, — устало махнул рукой великий историограф. — По крайней мере, сей труд отвечает на вопрос об исчезновении у Волынских княжеского титула.

— И об их родстве с государями российскими, — значительно напомнил Волынский.

Но все это была присказка. А plat du jour¹ было нечто, наглядно подтверждающее истинность всего сегодня сказанного, даже при некоторых критических поправках.

По сигналу Волынского лакей торжественно внес на подносе узкий бархатный футляр с серебряной оковкой, в каких хранят драгоценное парадное оружие. Вытерев руки салфеткой, Волынский раскрыл футляр и извлек из него тот самый предмет, который Родионов уже видел сегодня в оружейной комнате: обломанную ржавую саблю без рукояти, якобы обладающую какой-то исключительной ценностью. Обернув саблю платком, Волынский вынес ее в центр зала, где сидели Еропкин, Татищев и еще несколько сведущих гостей.

— Сабля сия доставлена мне нынче в ночь — вот этим молодцом, — объявил Волынский, нашел взглядом Родионова и милостиво кивнул ему.

Все гости с любопытством обернулись в сторону никому не известного офицерика, и Родоинов весь вспыхнул от этого неожиданного триумфа.

— Она была найдена на том самом месте, где русские полки и гусарский корпус дедушки Димитрия сошлись с ордой Мамаевой насмерть, как сказано в вышереченной повести.

Один из воинов, сражаясь, выронил ее из слабеющей руки во время сечи, и, как знать, не был ли это сам мой славный предок Димитрий Волынский?

— Сие неможно ни положительно аффирмовать, ни отвергнуть, — никакой надписи на клинке нет, — заметил, рассматривая реликвию, Татищев.

— Следственно — это возможно, — добавил Еропкин, заглядывая через плечо историка.

— А посему для сведения и в память моим потомкам о значении нашего славного рода я намереваюсь нанести с одной стороны клинка надпись такового содержания…

Волынский достал из кармана лист бумаги и прочитал:

— От сотворения мира в таком-то году (это еще надо уточнить), а от Рождества Христова в таком-то великий князь Московский Дмитрий Иоаннович по прозванию Донской победил со многочисленным воинством крымского хана Мамая. А при том с помощными войсками великому князю Московскому был князь Дмитрий Михайлович (все-таки — Михайлович) Волынской, за которого после победы выдал сестру свою благоверную великую княжну Анну, от которых… фамилия Волынских начало свое восприяла. А в таком-то году оная полоса сыскана на Куликовом поле, где та баталия была.

Что скажете, господа ученые мужи?

— Разве то, что Крымского ханства тогда не существовало, — отвечал Татищев.

— Да вот еще то, что вышло длинновато для гравировки, — заметил Еропкин. — Здесь на целую книжную страницу, а надо бы на три или четыре раза покраче.

— И то правда. Вот ты, господин гоф-бау-интендант, и составь мне таковую надпись, вдвое короче, но в той же силе.

Драгоценная реликвия вернулась в футляр. Вечер продолжался музыкой, играми и танцами. Глубоко за полночь, собираясь домой в числе последних гостей, Родионов услышал, как Волынский, провожая какого-то морского офицера, сказал ему вполголоса, заговорщицки:

— Приходите завтра в ночь, будут не те разговоры.

А затем, подойдя еще к какому-то важному господину, повторил:

— Завтра в полночь, займемся важным делом.

Одуревший от плясок и шампанского, Родионов возвращался на свою квартиру в полном восторге от сегодняшнего вечера и гадал: что же это за конспиративная встреча готовится завтра среди приближенных министра? Чем таким запретным и тайным могут заниматься столь важные люди, которым дозволено все?

Захмелевшему Родионову не приходило в его юную голову ничего, кроме какой-то невероятно извращенной оргии в стиле тех вакхических сцен, что изображены на потолке в доме Волынского. Прапорщик, наверное, был бы разочарован, если бы услышал то, что читают и пылко обсуждают на своих закрытых собраниях конфиденты Волынского. И все эти проекты, резолюции и пропозиции вряд ли вызвали бы его интерес, даже если бы он что-то в них и понял.

Услуга Родионова кабинет-министру не осталась без последствий. Положим, он и не совершил ничего выдающегося, доставив в срок посылку из Москвы, но то, что реликвия попала в руки Волынского в добрый час, именно через прапорщика, было замечено. Артемий Петрович распорядился, чтобы Родионов в указанное время являлся в его дом для выполнения довольно необычного, но не обременительного и даже приятного задания. Он должен был позировать для картины с изображением родословного древа Волынских.

Эскиз для этого большого полотна, наподобие тех, что Волынский видел в домах польских аристократов, был выполнен Еропкиным. На нем было изображено огромное раскидистое дерево, с «крушками» — то есть, кружками, висящими на ветках. В каждый из таких «крушков» должны были быть вписаны имена всех известных мужских представителей рода Волынских от Дмитрия Михайловича по прозвищу Боброк до малолетнего Пети.

Рядом с древом изображен был «педестал», то есть обелиск с гербом и надписью, отражающей роль Боброка-Волынского в Куликовской битве и его родство с правящим домом Москвы. Эту надпись Артемий Петрович собирался выбрать из Синопсиса — первого русского пособия по истории, включающего вариант «Сказания о Мамаевом побоище» и гораздо более достоверного, чем авантюрная повесть «иезувита».

К «педесталу» были прикованы цепями люди в турецком платье, изображающие плененных Мамаевых татар. А под древом стояли основатели рода Волынских. Справа — князь Волынский Дмитрий Михайлович Боброк, а слева — его супруга, великая княжна Московская Анна Иоанновна. Боброк-Волынский держит в правой руке булаву в знак воинской власти, а над великой княжной витает «гениум», то есть, ангел, с короной Великого Московского княжества.

Живописное исполнение этого художественного замысла было поручено лучшему из учеников семинарии при Александро-Невской лавре по классу рисования Григорею Теплову, освоившему приемы западноевропейской живописи, как никто из начинающих русских живописцев. Поскольку же для достоверного изображения человеческих фигур художнику Теплову, как и его европейским коллегам, требовались модели, то роль Боброка была поручена статному прапорщику Родионову, а роль великой княжны — ее потомку и тезке, прекрасной Анне Волынской.

Работа над картиной превращалась в целый спектакль с участием всего юного поколения дома Волынских. Прежде всего, Родионова требовалось вырядить польским паном, поскольку, как известно, Дмитрий Волынский был выходцем из польско-литовских земель. Из обширного гардероба отца сестры Волынские составили полный костюм польского пана, привезенный Артемием Петровичем из его путешествий, вместе с другими иноземными одеяниями. Прапорщик надел лазоревые шелковые шаровары, желтые сапожки из мягкой кожи с высокими каблуками и загнутыми носами, узкий парчовый кафтан или халат с частыми перламутровыми пуговицами и, поверх него, еще один просторный длинный кафтан с рукавами до колен, посередине прорезанными так, чтобы в них можно было вставлять руки, называемый, кажется, кунтуш.

Поверх халата, под кунтуш, Родионов надел кирасу вороненой стали, ту самую, что входила в полный комплект польского вооружения. Слева навесил кривую саблю с позолоченным эфесом. В руку взял осыпанный бриллиантами пернач, который более всего поразил его в коллекции патрона. На голову же водрузил соболью шапку с целым фонтаном перьев посередине.

На вечере Анна Волынская была прекрасна с высокой напудренной прической, в европейском платье с приоткрытой грудью, обнаженными руками и треном, придающим ей сходство с французской королевой. Но, когда она, в русском костюме, взошла на «педестал», сооруженный в центре зала для позирования, у Родионова дух захватило, он покачнулся и чуть не загремел вниз со всеми своими кирасами, саблями и перначами.

Артемий Волынский был рожден и воспитан в московской боярской семье, и его европейство напоминало пышный парик, под которым спрятаны настоящие, гораздо более красивые кудри. В сундуках его старших родственниц еще хранились старинные русские платья и украшения, которые, если взглянуть на них современным взглядом, были гораздо интереснее тех европейских туалетов, которые носили его дочери. Сделаны они были с не меньшим изяществом и вкусом, да к тому же все сверкали каменьями и золотом. А главное, национальная одежда вырабатывается веками, по вкусам, характерам и занятиям тех людей, которые ее носят, и по климату, в котором они живут. Люди, сменившие стандартную европейскую одежде на свое народное платье, вдруг меняются у нас на глазах, как бы превращаясь в себя самих, и, как правило, становятся красивее.

Польский пан и русская княжна были восхитительны. И, разумеется, дети Волынского, не пропускающие ни одного сеанса, сразу стали дразнить их женихом и невестой. Анна сердилась на эти глупые шутки, Родионову они были приятны.

В доме Волынского жили четверо детей (не считая таких бастардов, как лакей Немчинов и семилетний Андрюшка, появившийся на свет уже после смерти жены Артемия Петровича). Прекрасной, неземной Анне исполнилось шестнадцать, бойкой, румяной Марии — четырнадцать, а сыну Пете, слабому, скромному, доброму мальчику, пошедшему, наверное, в мать, шел двенадцатый год. В зал для живописи также приходила маленькая Елена, которую называли сестрой, так что Родионов лишь позднее узнал, что она — дочь какого-то покойного моряка, родственника Волынского.

Надо ли говорить, что уже к концу первого сеанса впечатлительный Родионов был влюблен во всех трех сестер Волынских: строгую Анну, веселую Марию и наивную Елену, но в каждую по-особенному, так что все они вместе составляли некую триаду женского идеала. А Петя, влюбленный в этого высокого кавалериста с палашом и шпорами, как часто влюбляются мальчики в красивого старшего товарища, так и льнул к Родионову и все заводил с ним философические беседы.

Даже семинарист Теплов, называемый на иностранный лад «студентом», который по тогдашним понятиям представлял собою что-то вроде особого рода лакея, кстати приходился в этой чудесной компании. Он был здесь старше всех и своею рассудительностью уравновешивал проказы барских детей. К тому же, он был весьма образован и, как ходячая энциклопедия, мгновенно и безошибочно разрешал любые споры, возникающие среди любознательной молодежи.

Словом, этот сын истопника уже тогда обладал теми качествами, которые спустя много лет сделают из него одного из первых вельмож страны, статс-секретаря императрицы Екатерины II, тщательно скрывающего свои юношеские занятия живописью в доме Волынского.

Оставалась еще одна деталь, обязательная по эскизу Еропкина: Боброк Волынский непременно должен был носить лихо закрученные польские усики, а у юного прапорщика они, увы, пока отсутствовали. Начались дебаты. Анна предложила отправить человека к немецкому волосочесу Мейеру, который умеет делать парики любых фасонов, а следовательно, сможет соорудить и накладные усы. Рассудительный Теплов резонно возражал, что он мог бы покамест заняться нижней частью Боброка, на которую уйдет не один сеанс. Петя Волынский предлагал нарисовать голову усатого слуги Василия и приставить ее к туловищу господина прапорщика. Родионову отчего-то была неприятна перспектива любоваться своим туловищем с чужой головой.

Наконец, Мария схватила с мольберта палочку угля, запрыгнула на подиум и мигом намалевала под носом Родионова замечательные яркие усики, которые в нескольких шагах невозможно было отличить от настоящих. Сеанс начался.

Задачей детей во время сеансов было развлекать моделей светскими разговорами, чтобы им не скучно было терпеть по часу в одной неподвижной позе. На деле же они сами развлекались тем, что смешили «жениха и невесту», нарушая их торжественный образ. Учтивый Теплов делал им вежливое замечание, дети переходили на серьезные темы, а затем снова заводили ключевую тему «жениха и невесты» и хихикали.

— Господин студент, отчего все сучья дерева переходят одно в другое, но два нижних слева никуда не ведут? — интересовался Петя.

— Эти два кружка предназначены для побочной ветви Волынских, пошедшей от другой его жены, — отвечал Теплов, оттягивая пальцем уголок правого глаза для наведения лучшего фокуса.

— Разве у Боброка Волынского была другая жена? — ахнула Мария, не ожидавшая от предка такой вольности.

— Согласно летописям, он явился на службу в Московию в сопровождении двух сынов — Давыда и Бориса. Следовательно, он имел и жену, от коей родились два этих сына, их я и занесу в боковые кружки.

— Должно быть, он был вдовец, как дядюшка, — опечалилась добрая Елена.

— А может, она оказалась дурной женщиной, как мачеха нашего батюшки, и он отдал ее в монастырь, — мстительно возразила Мария, уже достаточно взрослая для того, чтобы познакомиться со скелетами в семейном шкафу.

— История об этом умалчивает, — ответил Теплов, уходя от этой скользкой темы. — Мы только знаем, что от брака с великой княжной у Дмитрия Михайловича было еще потомство, от коего, уповательно, пошел ваш род. Вы же, таким образом, есть потомки не только князей Волынских, но и великих князей Московских.

— Родственники царям? — догадался Петя.

— Не говори глупостей, Петя, мы и так родственники царям по матушке, — не утерпела Анна из своего средневековья. — Наша матушка — двоюродная сестра царя Петра Алексеевича.

— Это я знаю! — отмахнулся Петя. — А лучше расскажите о сражениях, господин Теплов. Какие еще сражения выигрывал наш прадедушка, помимо Куликовской битвы.

— Вам недостаточно? Извольте. Он во главе московской рати захватил город Булгар.

— У турок? — удивился мальчик, из уроков географии почерпнувший, что Болгарией называется православная провинция турецкой империи на Балканах.

— Тогда еще был другой Булгар, великий татарский город на Волге, близ нынешней Казани, — отвечал студент.

— Должно быть, трудно было его покорить? — с надеждой на самые непреодолимые трудности спросил Петя, подходя к мольберту и разглядывая невероятно интересные инструменты художника: кисти, краски, баночки, угольки и какие-то лопаточки.

Теплов мягко улыбнулся этой наивности.

— Булгар был первоклассной крепостью того времени, — отвечал он. — Да, к тому же, волжские булгары, одними из первых в свете, применили супротив русских артиллерию.

— Будто и артиллерию? — не утерпел, в свою очередь, Родионов, как человек военный.

— Летопись сообщает, что они пущали со стен на русских громы, — а что это могло быть, окроме канонады? — вежливо отвечал Теплов. — Но и это еще было не все. Обстреляв московские полки стрелами и ядрами, они вышли на вылазку верхом на верблюдах.

— Разве и на верблюдах сражаются? — удивился Петя.

— Магометане не токмо сражаются, сидя на верблюдах, но даже устанавливают на их горбах лафеты и пущают с них ядра, — заверил мальчика Теплов. — Итак, завидев сих диковинных зверей, русские всадники оробели, а их аргамаки, не привычные к таковому зрелищу, заметались в ужасе.

— Хорошо еще, что на наших не пустили слонов, — философски заметил Петя. — Александру Македонскому приходилось туго, когда на него персияне пустили слонов.

— Я известен, что слоны были у Ганнибала, а не у персиян, — возразил Родионов.

— Докажите! — потребовал Петя.

— По моим скромным сведениям, слоны были и у тех, и у других, но у волжских булгар их не было, — сообщил Теплов, как обычно, положив конец спору.

— Слава тебе, Господи! — Елена перекрестилась с облегчением, как будто все эти события происходили вот сейчас, у нее перед глазами.

— Увидев же, что его рать смешалась, ваш пращур смело поскакал вперед и стал колоть копьем в ноздри верблюдов, от какового обращения сии нежные твари зафыркали и бросились вспять, опрокинув выстроившиеся за ними ряды татар. Тогда русские полки опять сомкнулись и, на плечах противника, ворвались в город.

Были и другие, не менее славные сражения, о коих мало что известно. Но несомнительно, что ни одного из них князь Волынский не проиграл, прослыв нарочитым полководцем.

— Как же он закончил свои дни? — просила Анна, поводя плечами под тяжестью старинных украшений.

— Старость его была печальна, — отвечал Теплов. — Любимый сын Дмитрия и Анны, пятнадцатилетний Василий, убился насмерть, катаясь на лошади. Смерть единственного наследника толико поразила сердце старого воина и его достойной супруги, что они оба удалились в монастырь, где и преставились.

После этих слов Теплов, сболтнувший лишнего, прикусил язык и уже ничего более не рассказывал до конца сеанса. Если то, что он сказал, было верно, то у Анны Ивановны и Дмитрия Михайловича не оставалось взрослого потомства, и нынешние Волынские по женской линии пошли от первой жены Боброка, а не от великих московских князей.

К счастью, дети так долго не выдерживали серьезного тона, и на Марию снова напало игривое настроение.

— Жених Анеты напугал верблюда! — выкрикнула она, и пошли опять гримасы, смешки и толчки.

По окончании сеанса модели переодевались в современное платье, Родионов смывал свои усы, и все шли обедать. Волынский в эти дни был страшно занят, где-то заседая и что-то обсуждая буквально с утра до ночи, но иногда ненадолго выходил в трапезную повидаться. Его обращение с детьми было удивительно и умилительно для Родионова, выросшего среди братьев, на постоянных окриках и подзатыльниках.

Увидев отца, все дети от царственной Анны до маленького Пети выскакивали из-за стола и висли на высоком, мощном Волынском, как на том самом генеалогическом древе, которое только что изображал художник. Волынский ласкал их всех, называя уменьшительными именами: Анютушка, мой ангел, Машенька, дружок, Аленушка, душенька, Петрушенька, мой свет и так далее, так что совершенно было незаметно, чтобы он предпочитал одного из них, а другим, включая неродную Елену, оказывал некоторую холодность.

Он не забывал дружески поздороваться с прапорщиком, живописцем и немецкими учителями, на которых в это время распространялась часть его львиного благодушия, а затем расспрашивал каждого из детей о его делах и успехах.

Анна, которой Родионов с первого взгляда приписал какую-то неземную эфирность, удивляла его деловитостью и практичностью, докладывая отцу о том, сколько она заказала коробок кофея и почем, или сколько следует заплатить ювелиру за изготовление праздничного убора из бриллиантов. Похоже было, что эта принцесса больше других детей унаследовала отцовской сметливости, и, если бы в нашей стране женщин назначали министрами, из нее также вышел бы толковый кабинет-министр.

Другие сестры Волынские, хотя и без пяти минут невесты, напротив, вели себя совершенно по-детски, хвалились перед отцом и дядей каким-то картинками и вышивками и просили денег на какую-нибудь безделицу. Запросы их были, по разумению Родионова, самые умеренные: какая-нибудь лента или тесьма, веер или колечко. Все их просьбы, как правило, легко выполнялись.

Что касается Пети, то его интересы были в основном умственные. Он выяснял у отца значение того или иного военного термина, сообщал ему собственные научные сведения или мнения. Например, он предлагал захватить Константинополь у турок и, восстановив православие во всей бывшей Византийской империи, объединить ее с Западной Римской империей, однако уже не под властью римского кесаря, показавшего свою зловредность, а под скипетром царя.

— К тому все уповательно идет, — соглашался отец. — Но криво.

Особенно же нравилось Волынскому-отцу, когда Петрушенька демонстрировал свои знания иностранных языков, действительно, очень недурные для его возраста.

Однажды, после того, как, по указанию учителя, Петя наизусть прочитал на латыни большой отрывок из какого-то Вергилия или Горация, Волынский, расцеловав сына, обратился к Родионову:

— Что, брат Родионов, умел ты так шпарить на латыни в одиннадцать лет?

— Никак нет, — отвечал прапорщик честно, а про себя добавил, что и в восемнадцать знает на этом языке только “ave”, “vale”, да еще, пожалуй, “credo”.

К этому времени Родионов так же обожал своего патрона, как Петя Волынский — самого Родионова. Все ему нравилось в его начальнике: его высокая, сильная, но стройная фигура, его легкая танцующая походка, его манера постоянно шутить, как будто он говорит серьезно, и высказывать самые серьезные и даже трагические вещи в шутливой форме. Его непременная элегантность и в самой неформальной домашней обстановке. Его львиная нежность, под которой угадывалась львиная же свирепость.

Перед сном, размышляя о семействе Волынских, Родионов доходил в своих бреднях до того, что желал патрону какой-нибудь беды, из которой он мог бы его выручить. Например, во время войны турки могли бы захватить Артемия Петровича в плен и, после страшных мучений, тащить за цепь на плаху, а он, Родионов, мог неожиданно врубиться в ряды янычар и, уступив патрону своего коня, спасти его от страшной казни.

Правда, после подобной сцены Родионов должен был бы непременно погибнуть от турецких ятаганов, и Волынский не мог бы выдать за него свою дочь Анну, как Дмитрий Донской выдал свою любимую сестру за Боброка. После гибели Родионова Анна, пожалуй, должна была выйти за этого немецкого учителя рисования, которого зовут то ли Иоганн, то ли Теофиль, а это совсем нехорошо, совсем. Совсем нехорошо… или нешорохо… и с чем это со всем? Однако на этом месте мысли прапорщика начинали путаться, и он засыпал.

Однажды в зал для живописи явилась целая толпа гостей, собравшихся к Волынскому для кого-то важного совещания и вышедших на перерыв. Среди них Родионов узнал обер-прокурора сената Соймонова, графа Мусина-Пушкина, архитектора Еропкина, моряка Хрущова, а также увидел своего брата Ивана и, что самое странное, дворецкого Кубанца, который держался среди этих персон так же спокойно и уверенно, как среди себе подобных.

Находясь еще в возбуждении от какого-то спора, который, очевидно, происходил в кабинете Волынского, Хрущов, обращаясь к министру, горячо воскликнул:

— Ваша книга, она будет полезнее книги Телемаковой!

Волынский порозовел и скромно потупился.

«Надо бы узнать, что это за книга, чтобы не опростоволоситься», — подумал Родионов, снимая свою польскую шапку и почтительно кланяясь.

Барышни Волынские при чужих не смели обвивать отца, как обычно, но Петя подошел к Артемию Петровичу и уткнулся головой в его грудь. Волынский поцеловал сына в макушку и сказал:

— Слышал, Петруша? Ты еще будешь гордиться своим отцом.

— Я и то горжусь, батюшка, — отвечал Петя застенчиво, в грудь отца.

Гости стали рассматривать почти законченную картину, удивляясь тому, что русский живописец мастерством не уступал иностранным.

— Здесь, я полагаю, будет изображен герб? — указал Еропкин на незакрашенное место над «педесталом».

— Я как раз хотел справиться насчет этого у его высокопревосходительства, — отвечал Теплов. — Снизу будет герб князей Волынских в виде белого креста на алом щите. Верно ли я понял, что над ним будет еще один герб — ездец с копьем, попирающий дракона?

— Это герб Великого княжества Московского? — уточнил Петя.

Его отец кивнул и задумался.

— А что нам ездец? — произнес он, как бы обращаясь к самому себе. — Мы живем не в московском княжестве, а в империи Российской. Василий, принеси господину студенту куверт с печатью ее императорского величества. Печать вырежь и дай для образца, чтобы герб был изображен во всей точности.

— Слушаю, — отвечал Кубанец с низким поклоном.

Работа над фигурами была завершена. Гости пили кофей, и Анна, переодевшись в пышную голубую робу, спустилась проводить Родионова.

Стоя рядом с Анной целые часы на расстоянии вытянутой руки, Родионов, как ни странно, не имел возможности как следует с ней переговорить. К тому же, он не смел обращаться с нею так же вольно, как с младшими девочками Волынскими. Не раз он воображал себе такую обстановку, в которой это могло бы произойти, чтобы выяснить отношение Анны к этому красноречивому учителю Иоганну-Теофилю, с которым она так часто оставалась наедине и разговаривала гораздо охотнее и веселее, чем с Родионовым.

Когда же возможность такой рекогносцировки наконец предоставилась, и они остались тет-а-тет, он смог только вымолвить:

— Вы читали «Телемака»?

— Это французский роман Фенелона, — отвечала Анна.

— Сплошная любовь?

— Скорее — философия. Да ну его, этого Телемака! У меня для вас есть подарок на память от мнимой невесты.

Слово «мнимая» больно кольнуло Родионова. Он хотел возразить, но не нашелся. Анна сняла с шеи овальный образок на шелковой ленте. Она поцеловала образок и, приподнявшись на цыпочки, повесила его на шею прапорщика. На образке был изображен темноволосый пожилой святой в чешуйчатой броне, со щитом в одной руке и тоненькой тростинкой копья — в другой. Глаза святого были печальны, словно он заранее знает все то, что суждено Родионову, и жалеет его за это.

Родионов жадно поцеловал иконку, еще теплую от тела девушки, в том месте, которого только что коснулись ее губы, и спрятал ее под воротник сорочки.

— Вы знаете, кто это? — спросила Анна.

— Военный? — догадался Родионов, исправно выполняющий все церковные правила, но не слишком в них вникающий.

При всей серьезности ситуации Анна прыснула смехом.

— Эх вы, драгун! Это святой великомученик Артемий, небесный покровитель моего отца, — сказала она. — Вы ведь любите моего батюшку?

— О да, — отвечал Родионов с жаром. — Разве его можно не любить?

— Представьте, что у батюшки есть супостаты, которые ведут под него подкоп. Я всего не знаю и не могу объяснить, но боюсь, что мой отец в опасности. Помолитесь за нас святому Артемию.

Родионов не успел расспросить Анну об опасности, угрожающей его милостивцу, потому что в прихожую стали спускаться один за другим гости Волынского, и каждый из них подходил с любезностями к прекрасной Анне.

В тот же вечер Родионов отправился в церковь святого Самсония Странноприимца на Выборгской стороне, где он жил, поставил свечу подороже и горячо помолился святому Артемию за грешного Артемия Петровича.

На следующий день Родионов с братом сопровождали верхом карету Волынского в Петергоф, на встречу с государыней. У них было достаточно свободного времени, пока министр решал государственные вопросы, и они зашли попить кофею в немецкий трактир. Здесь, за трубкой, Родионов и передал Ивану свой вчерашний разговор с Анной Волынской, опуская лишь его амурную подоплеку.

Иван выслушал Родионова с большим вниманием, глубоко задумался и выпустил такое густое облако дыма, словно выстрелил из мушкета.

— Жизнь придворных представляется сплошною негой и роскошью, но на деле полна невидимых опасностей, как купание в озере, полном голодных крокодилов, — изрек он наконец.

Сказано это было так изрядно, что Родионов не удивился бы, будь это цитатой из какого-нибудь Юста Липсия.

Иван Родионов стал объяснять брату, кто такие эти крокодилы, которые яростно грызутся между собою, но иногда, сговорившись, вместе бросаются на другого, слишком бойкого крокодила, в роли которого здесь, очевидно, выступал Артемий Петрович.

Выходило, что герцог Бирон надеялся нейтрализовать в кабинете министров матерого, хитрого крокодила Остермана, после того, как скончался другой свирепый крокодил Ягужинский. На место Ягужинского в озеро кабинета был запущен шустрый и пронырливый, но послушный крокодильчик Волынский, который должен был постоянно покусывать Остермана и отталкивать его от кормушки. Но в новой роли кабинет-министра Волынский стал проявлять такую прыть, какой от него не требовалось.

— Ранее все доклады и пропозиции кабинета подавались государыне сообща, от имени всех министров, теперь же Артемий Петрович делает это самолично, как если бы он был первым лицом в правительстве, — рассказывал Иван Родионов с таким азартом, словно речь шла об увлекательной любовной интриге. — Более того, он дерзает нападать на проекты своего протектора Бирона, сулящие тому значительную выгоду, и делает это не без успеха. Что же касается Остермана, то он вообще перестал выныривать на поверхность, сидит себе в тине и оттуда лишь подает свои письменные протестации на все, что бы ни предлагал его прыткий сотрудник.

Артемий Петрович кипятится, а Андрей Иванович (то есть, Остерман) исподтишка спускает пар, так что министерская машина только пыхтит, но не работает. Доходит до того, что они являются в присутствие в разное время, чтобы не видеть друг друга. Когда же встречи невозможно избежать, и они должны принять какое-то общее решение, то усаживаются за стол друг против друга и передают через секретаря друг другу письменные вопросы, письменно же на них отвечая.

— Это не политика, а камедь! — удивился наивный Родионов-младший.

— Смертельная камедь! — заверил его опытный брат. — В ней тот выигрывает борьбу, кто терпеливее и хладнокровней, а наш патрон — не то и не другое.

На него подали донос бывшие служители Конюшенной канцелярии: шталмейстер и унтер-шталмейстер, уволенные от должности некоторое время назад. Оба немцы, бездельные люди и подлецы, которые еще должны быть довольны, что избежали кнута и Сибири. И они ни за что не осмелились бы высунуться, если бы их не направляла чья-то сильная рука и они не были уверены в своей безнаказанности. Чья это рука и кому более всех досаждает наш милостивец — догадаться немудрено.

— Сам Остерман? — догадался Родионов.

Его брат выпустил ртом дымовую завесу тайны и продолжил:

— Его высокопревосходительство в своей горячести решил нанести ответный удар. Он составил оправдательную записку государыне, в коей разобрал и опроверг все свои вины, выставив плутни жалобщиков, да к тому же направил ее так, чтобы она с удвоенной силой отскочила в того, кто это затеял. К записке прилагается экскузация или дополнение под названием, что-то вроде: «Записка о притворствах и вымыслах, при дворе государей бывающих». В ней читатель, хоть сколько-нибудь знакомый с конъюнктурами нынешнего двора, без труда узнает графа Остермана и все его подлые стратагемы противу честных деятелей.

— Так вот в чем опасность! — воскликнул Родионов.

— И если бы только в этом! — отвечал его брат.

До тех пор, пока два крокодила барахтались в пруду своего министерства, изводя друг друга, укротитель наблюдал за их возней с удовольствием. Когда же более молодой и сильный зверь загнал старого в тину, то он стал бросаться на самого укротителя. И уже здесь вода забурлила так, что скоро полетят во все стороны оторванные члены и озеро окрасится кровью.

— Это, про крокодилов, из Липсия? — не утерпел Родионов.

— Нет, это мое, — отвечал Иван, зардевшись.

Артемий Петрович не жаловал пьяниц и не терпел пьянства на службе, но сегодня братьям Родионовым предстояло скакать на свежем воздухе, на отдалении от его чутких ноздрей, и они позволили себе по большой глиняной кружке густого немецкого пива, которое, кажется, нигде так замечательно не варили, как в этом кабачке.

Они приятно захмелели и расшалились на обратном пути и даже, как в детстве, вступили в шуточную борьбу на одной из полянок парка, однако, подходя к площади перед дворцом, мигом отрезвели и перешли на бег. Вернувшись с аудиенции раньше времени, Волынский уже сидел в карете, насупившись, а слуги хлопотали вокруг, готовясь к отправлению.

— Купались? — справился он мрачно.

— Никак нет, гуляли, — отвечал старший брат за обоих.

— Глядите мне! Прапорщик, садись со мной.

Забираясь в двухместный «полуберлин» рядом с министром, Родионов старательно задерживал дыхание, и именно поэтому был разоблачен.

— Еще раз выпьешь на службе, получишь по башке вот этим, — пообещал Волынский внушительно, поднося к носу прапорщика свою трость с набалдашником из слоновой кости.

— Так точно, то есть, никак нет, — пробормотал Родионов, вжимаясь в стену кареты.

Щелкнул бич, и экипаж тронулся.

Волынский хранил молчание так долго, что Родионов начал уже недоумевать: для чего его пригласили. Наконец, министр произнес:

— Я подал свою записку государыне, и знаешь, что от нее услышал? Она сказала: как ты смеешь обращаться ко мне, как к малых лет государю! Ты, наверное, начитался Макиавелей, так я тебя отучу от этих продерзостей!

Мало, что не кинула мне запиской в лицо!

Впервые Волынский обращался к прапорщику, как к себе подобному, делясь с ним своими мыслями, и Родионов весь обратился в слух.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Фирменное блюдо (франц.)