Наркозы

Олег Молоканов, 2023

Наркозы – ироничная кличка, относящаяся к двум друзьям, Олегу Нарышкину и Сергею Козлову, производная от их фамилий. Дали ее друзьям мальчишки из подмосковного поселка, в котором Нарышкин и Козлов познакомились будучи еще детьми, – поселковые парни были их партнерами по футбольной команде. В результате эта кличка приклеилась к Нарышкину и Козлову навсегда. В произведении рассказывается, как развивались отношения Нарышкина и Козлова на протяжении долгих лет, как оба героя менялись по жизни. Если Нарышкин стал успешным бизнесменом, то Козлов спился, и в один прекрасный день умер. Так как родственники хоронить его отказались, Нарышкин взял обустройство могилы на себя. В качестве "изюминки на торте" он водрузил на погосте памятник в виде огромного водочного штофа, и с первого же дня после установки памятник стал приносить Нарышкину массу неприятностей – вплоть до перспективы развода. Устав бороться с угрозами, Нарышкин лично разбивает свое детище кувалдой.

— Да не шейте вы мне рвачество и бездушие! Хотите — богатством поделюсь? «Роллс-Ройс» на вас отпишу? Нашлись, понимаешь, благородные! — Успекаев, директор кладбища «Климовское 1», шагал взад-вперед по своему офису — если эту его конуру с ноутбуком на видавшем виды столе, с сейфом, платяным шкафом из ДСП, промятым диванчиком из кожзама и углом наподобие кухоньки с раковиной и микроволновкой язык повернется назвать офисом, — нервно жестикулировал и бросал, как плевки, фразы в отмазку своей вины. А вины-то его в рассматриваемом случае, если начистоту, вовсе не было. Ясно, что не было. Во всей нашей необъятной стране творится одно и то же, а если по правде, не только в ней одной: сам по себе бизнес уж больно щекотливый.

Нарышкин в глубине души понимал, что директор не лукавит. До того, как сюда явиться, он подробнейшим образом изучил ситуацию с отказниками, даже имел разговор по телефону с парой-тройкой персон, которые волею судеб не смогли предать земле тела своих одиноких брошенных родственников. А что поделаешь, если на момент их смерти в России не оказывалось никого, кто мог бы организовать похороны и проводить их в последний путь как подобает, как положено? Приходит время — и уже постфактум, спустя месяцы, а то и годы все-таки находится человек, которого в нужную минуту не оказалось рядом, а сейчас, только сейчас, когда уже слишком поздно, он пытается что-то изменить. Взять хотя бы последний случай. Нарышкин пообщался по скайпу с неким Валерием Терентьевым. Программист, работал по контракту в Канаде, в транснациональной корпорации — не хухры-мухры! Так вот: когда в какой-то замшелой деревне под Смоленском преставился его одинокий, как перст, дядя, Валерий находился за океаном, и в ближайшие полгода на родину не собирался даже в мыслях. С дядей этим он не был в тесных отношениях, однако, будучи человеком совестливым, изредка ему позванивал, спрашивал о житье-бытье, о том, может ли еще родственник дойти на своих клешнях до сельского продмага, чтобы отовариться едой, узнавал о погоде в средней полосе и беседовал о всякой прочей банальной ерунде. Все это бессмыслица, конечно, и никакого реального толку эти разговоры по телефону не приносят, но Валерий понимал: дяде крайне важно, чтобы хоть одна живая душа на свете о нем справлялась. И вот звонит он как-то из Канады — а к трубке дядя не подходит. Ладно, мало ли — может, в огороде копается, не к спеху, как-нибудь потом наберу. Звонит через неделю — та же ерунда. Напрягся. Звонит уже в учащенном режиме, то есть буквально на следующий день — тишина. А потом выясняется, что дядя помер и что соседи узрели этот факт спустя несколько суток, да и то по случайности: труп в доме стал разлагаться и вонять. С кем им контактировать, кого ставить в известность? Близких родственников у этого дяди нет, друзей-подруг тоже. Взяли и похоронили как отказника — за госсчет, в соответствии с законом «О погребении и похоронном деле». Терентьев долго рассказывал обо всех ужасах ритуала, с коими Нарышкин впоследствии и сам столкнулся. Но сейчас не об этом. Каким-то чудом региональной администрации удалось откопать терентьевский канадский телефон, Терентьеву позвонили и все объяснили. Это еще хорошо, что так. Ну и, разумеется, прилететь ему в Россию «по горячим следам» не удалось. Босс в компании ему сказал: «Вау, так похороны уже состоялись? Ну и какой, Вал, тебе смысл лететь в Рашу сей же час? У нас в разгаре серьезный проект: доделаем — лети». И вот Терентьев, наконец, прилетает, является на кладбище, а могилы-то и нет. Вернее, есть, но… как бы сказать… братская, вперемешку с десятками других отказников. И такая история — капля в море, как говорится, одна из…

Случай Нарышкина сильно походил на терентьевский. По этой причине, собственно, он и сидел сейчас в офисе директора кладбища «Климовское 1» и выслушивал оправдательную речь А.И. Успекаева. Почему он приехал именно сюда? Да потому что обращаться было больше не к кому. Именно с подачи Успекаева его, нарышкинский, отказник был наравне с другими, поступившими в морг во время бурных майских праздников, завернут в транспортировочную бумагу — гроб в таких случаях, как выяснилось, не используется, хотя деньги на него государство выделяет, — далее был выгружен из минивэна на самом отшибе территории рядом с кладбищенским забором, а затем сброшен и закопан экскаваторным ковшом в небольшую яму.

— Сейчас-то вы от меня чего хотите? — продолжал Успекаев свою гневную тираду. — Справедливости? А где вы были, когда ваш Козлов умер? А? Вот то-то и оно. Все мы задним умом крепки.

— Хорошо, — сказал Нарышкин, — а почему там хотя бы креста с именем нет?

— Плохо искали, значит. Крестов мы не ставим, а доску с табличкой — на ней ФИО, дата рождения и смерти — всегда втыкаем. Хотите — пошли вместе поищем, если вам от этого легче станет.

Успекаев не боялся Нарышкина. Как администратор, имеющий дело со смертями не один десяток лет, он навидался всякого: и как братков застреленных хоронили в девяностые, и как престижные места под могилы выбивали, и как водружали VIP-памятники, а потом их же демонтировали и эксгумировали тела, и прочая, и прочая, и прочая. Поэтому сегодняшнее появление у дверей своей конторки шикарного черного «Лексуса», откуда вылез седеющий и дорого одетый мужик — Нарышкин — он воспринял без нервов, зная, что в состоянии разрулить любую проблему, связанную с покойничками, как он их ласково называл.

— Хочу, пошли, — отреагировал, выслушав, гость. — Думаете, я сюда просто так катался, что ли?

— Не вопрос — прошу на выход.

До окраины кладбища они добрались минут за пять. Место захоронения отказников поразило Нарышкина. Он достал смартфон и сделал несколько снимков — чисто для себя. Зрелище удручающее: прямо из земли, не больше чем в метре друг от друга, торчали деревянные палки — одни старые, почерневшие, другие поновее, — к которым гвоздями были прибиты мелкие таблички из фанеры. Как и говорил Успекаев, ничего кроме ФИО мертвеца, даты его рождения — если ее удавалось установить — и смерти, причем не фактической, а лишь когда тело поступило в кладбищенский морг, на них написано не было. Весь этот «сухостой» исчислялся сотнями штук, а зона захоронений упиралась в типовой кладбищенский забор из серых железобетонных плит.

— А где же я своего-то найду? — спросил пораженный Нарышкин.

— Да вот, среди всего этого добра. Других мест у нас нет. Я помогу, если вспомню, где именно «майских» закапывали.

— А что, документов на сей счет не заводят?

— Формально положено, а на деле… Вы же понимаете специфику ситуации.

Нарышкин в ответ только махнул рукой и приступил к поискам. Он чесал между палками, как слаломист, схватывая глазом имена, причем взгляд обращал не на темные и трухлявые, а на свежие «кресты». Позади, не особо торопясь, следовал виновник всего этого безобразия — Успекаев. Исследовав приличную площадь и ничего не найдя, Нарышкин понял, что достичь желаемого будет ох как непросто. Оглянувшись, он спросил:

— Ну, что насчет «майских»? Ничего в памяти не вздрогнуло?

— Я вам вот что скажу: вспомнил бы на раз, если бы я тут находился, когда их закапывали. Но у меня других дел полно, я ведь не прохлаждаюсь. А закапывать — задача рабочих.

— Так опросите рабочих! Так до ночи можно провозиться!

— А что, мысль! — выдохнул с оптимизмом Успекаев. — Айн момент! — и полез в карман за телефоном.

Минут через двадцать на место явились два потертых молодца в спецовках. Довольно быстро сориентировавшись, они пошли в направлении прямо противоположном тому, которое выбрали директор и его гость, — и почти тут же привели их на место.

— Здесь вроде, да, Лех? — сказал один.

И, получив утвердительный кивок от напарника, продолжил:

— Как фамилия его?

— Козлов, — ответил Нарышкин.

— Козлов… Козлов… Ща найдем вашего Козлова. Да вот он! — и рабочий указал на свежий столбик.

Подойдя, Нарышкин прочитал табличку:

КОЗЛОВ С.А. 03.04.1960 — 03.05.2020

— Ваш?

— Да, все правильно. Спасибо, ребят. К вам вопросов больше нет, если только у вашего начальства…

— У меня тоже нет, — заверил Успекаев. — Возвращайтесь на свой объект.

Когда парочка удалилась, директор выдохнул:

— Вот и слава Богу! Что теперь делать собираетесь?

С умершим Нарышкина связывало столько всего важного, что сейчас, в данный момент, он даже не знал, что ему делать. Главную свою миссию — найти могилу — он выполнил, а дальше… Дальше жизнь покажет.

— Вот что, Андрей… э-э… Иванович, — замешкался он, — я обмозгую и сообщу вам. На сей момент прощаюсь, но скоро дам о себе знать.

— Заметано, — удовлетворенно ответил Успекаев, пожимая гостю руку.

+ + +

В те далекие советские времена, когда жизнь столкнула друг с другом Нарышкина и Козлова, город Климовск никак не подходил под определение «захолустье», и объяснялось его относительное благополучие исключительно близостью к Москве. Конечно, продуктовым изобилием и идентичными столичным возможностями для досуга он похвастать не мог, но необходимые и достаточные блага своим жителям предоставлял. Тогдашний Климовск являлся самостоятельной административной единицей, а не частью Подольска, как ныне. Новомосковский же поселок, в котором встретились наши герои, тоже имел статус самостоятельного населенного пункта, а не жилой зоны Климовска, как зарегистрировано в официальных документах сегодня. В шестидесятые годы двадцатого века в Новомосковском поселке имелись два добротных продуктовых магазина, почта, аптека, газовая подстанция, предприятие по бурению скважин, живописный чистый пруд с карасями и карпами, а также ухоженное футбольное поле классических размеров. С южной стороны поселок упирался в грибной лес. Если двигаться на север в сторону Климовска — а это несколько сотен метров по дубовой роще, — то по пути вы встретились бы с еще одной группой магазинов, в том числе промтоварных, еще одним большим футбольным полем, наткнулись на площадки для волейбола и баскетбола, парк аттракционов — и после них вышли бы к средней ширины речке с песчаными, а кое-где поросшими травой берегами. По ту сторону речки начинался уже сам Климовск — маленькие Нарышкин и Козлов считали этот городок чуть ли не мегаполисом. Поселковый переулок, где они познакомились и где проходило их детство, назывался Рыбный; дом Нарышкиных являлся дачным и использовался с мая по октябрь — плюс-минус, в зависимости от погоды, — Козловы же, будучи местными, жили в своем основательном кирпичном строении безвылазно, «на постоянке».

Козлов был старше Нарышкина на два года, и последнему казалось, что он знал Козлова всегда. По большому счету, так оно и было. Начнем с того, что свою дачу Нарышкины-старшие приобрели сразу после рождения Нарышкина-младшего. И как-то так получилось, что его семья сразу после вселения сдружилась с Козловыми, жившими напротив. Нельзя сказать, чтобы и те и другие шастали из дома в дом без предупреждения, открывая двери у соседей ногами, — нет, такого не было. Но общались тесно, вместе чаевничали, ходили по грибы и так далее. И, в принципе, когда Нарышкин начал осознавать, кто он такой на этом свете и кто такие люди вокруг, Козлов уже расценивался им как данность. Впрочем, те совсем юные годы лучше опустить, ибо никаких дельных реминисценций они о себе не оставили. То, что его сосед незаурядная личность, Нарышкин осознал, приехав на каникулы то ли после второго, то ли после третьего класса начальной школы: тогда он впервые увидел Козлова на футбольном поле. В поселке состоялся матч между «рыбными» — пацанами, жившими в их переулке — и «буровыми», теми, чьи дома стояли недалеко от конторы, занимавшейся бурением водных скважин. Нарышкин тогда только-только начал разбираться в футболе и делать первые шаги в собственном игроцком развитии — в московских дворовых баталиях с такими же сопляками, как и он сам. Так вот, наблюдая за матчем в поселке, поучаствовать в котором ему не дали — «Вы чего, офигели? Зашибем мелкого — кто отвечать будет?» — Нарышкин вдруг увидел, что Козлов играет феерично, реально феерично, и впервые ощутил гордость за старшего соседа. Стало понятно, к какому уровню надо стремиться и ему. А чтобы достичь этого уровня, надо напроситься на наставничество. Пусть два года разницы — пропасть, но дружба между их семьями обяжет Козлова уделить какое-никакое внимание мелюзге Нарышкину. И Козлов уделил, причем с удовольствием: процесс обучения азам футбола превратился в настоящий тренировочный лагерь, длившийся целое лето. Вернувшись в Москву после такой солидной подготовки, Нарышкин, играя во дворе и в школе, убедился, что в мастерстве он сильно вырос, и заслуга здесь была понятно чья. Итак, футбольные уроки, которые преподал Козлов Нарышкину тем летом, стали, пожалуй, первым — пусть не особо значимым, но первым — толчком к их сближению.

Прошел учебный сезон, и когда Нарышкин вновь оказался на даче, он заметил, что Козлов стал относиться к нему с большей теплотой, нежели год назад. Если разобраться, это было вполне объяснимо: Нарышкин подрос, стал лучше разбираться в жизни, разнообразнее на выдумки, а главное, изъявлял все то же желание учиться футболу, — и Козлову это нравилось. В те времена спорт и творческие кружки были едва ли не единственным развлечением у молодежи, и ценность индивидуума определялась по меркам: представляет он из себя что-нибудь в спортивном/творческом отношении или нет. В общем и целом, летние каникулы Нарышкина становились для Козлова некой отдушиной. Как ни крути, а жизнь в провинции, пусть и не сильно удаленной от столицы, имеет свои особенности, и Козлова они коснулись самым непосредственным образом. С одной стороны, поселковые пацаны уважали его за любовь к футболу, точнее, за то, что он защищает на поле их общие интересы, а с другой, они считали его маменькиным сынком. В то время как они, его ровесники, уже вкусили прелести табака, а также «Плодово-выгодного», «Зоси» и прочих дешевых вин, Козлов, опекаемый сверх меры от влияния улицы матерью и бабкой — отца у него не было, — оставался «лишенным жизненных удовольствий», но, как казалось, абсолютно не переживал по данному поводу. Это слегка выводило из себя пацанву, которая навесила на него ярлык агнца и кличку Козел, — последнее логично вытекало из фамилии. Словом, назвать интересной и насыщенной жизнь Козлова во время учебного года язык не поворачивался. Она сводилась к простой и нудной схеме: подъем — школа — обед — выполнение домашних заданий — тусовка в поселке в компании настороженных ровесников — новости или спортивная передача по вечернему ТВ — сон. Наверное, здесь и крылась разгадка дружелюбного настроя Козлова по отношению к «мелкому» Нарышкину: когда тот приезжал на лето, Козлов превращался в авторитета, ментора, тренера, — короче, обретал все необходимые регалии, позволявшие ему почувствовать собственную значимость. Но дело не только и не столько в этом. Его юный сосед, надо признать, был вовсе не глуп, чему свидетельством хотя бы тот факт, что он учился в спецшколе с английским уклоном, неплохо для своего возраста разбирался в спорте и мог анализировать события, происходящие в футбольном мире. Собственно, на их тогдашней возрастной планке ничего большего и не требовалось. Ну, а для Нарышкина это общение вообще не имело цены. Еще бы, получить приятеля на два года старше, который тебя и тренирует, и травит взрослые анекдоты, и учит премудростям рыбалки — пруд и речка под боком, — такое его московским знакомым даже не снилось! Немудрено, что каждое первое сентября, из года в год, приветствуя друг друга перед первой школьной линейкой, одноклассники находили «осеннего» Нарышкина гораздо более состоявшимся и зрелым, нежели они сами. Вот, например, каким фольклорным багажом баловал он в юные годы свою ученическую компанию:

Как у тети Иси до колена си…

А? Что? Ничего — синий сарафанчик!

Как на карнавале две старухи сра…

А? Что? Ничего — с радости плясали!

Как у дяди Луя потекло из ху…

А? Что? Ничего — из худой кастрюли!

Мотив под эти двустишия шел незамысловатый, текст получитался-полунапевался, и современный музыкальный критик легко мог бы назвать сии куплеты предвестниками рэпа. А матерная версия приключений Робинзона Крузо под мелодию «Где-то на белом свете…»? А матерный речитатив про купца Садко «Три дня не унимается, бушует океан…»? А стихотворение об акте испражнения нищего на могиле «На кладбище ветер свищет, сорок градусов мороз…»? Что говорить — фурор в среде сверстников!

Спустя пару летних сезонов под руководством Козлова Нарышкин обрел полноправное место в составе «рыбных». Обучение дало потрясающие плоды: связка Козлов — Нарышкин творила на поле чудеса, оба понимали друг друга с полувзгляда, разрывая острой перепасовкой оборону противника, — и это не замедлило сказаться на результатах. В клоунов были превращены сначала «буровые», а за ними «почтовые» и «газовые». В одночасье у «рыбных» в поселке просто не осталось соперников, а тандем Нарышкин — Козлов получил прозвище «Наркозы», — да-да, именно во множественном числе, что предусмотрено нормами русского языка. Наркозов, несмотря на их оторванность от «светской жизни» с ее дешевым вином и сигаретами, сильно зауважали, и когда, допустим, вечерком в шалаше за прудом собиралась компания, они были в ней уже полноправными членами, хотя и не прикладывались к стакану. Апофеозом футбольной эпопеи стал матч против сборной Климовска в один распрекрасный летний выходной. Это событие достойно особого описания хотя бы еще и потому, что явилось лебединой песней и в то же время, можно сказать, поворотным пунктом в судьбе одного из героев.

Игра Климовск — Новомосковский поселок была обставлена с помпой. Городская команда играла в региональной союзной лиге, что по местным меркам расценивалось как крутизна, и когда только-только пошли разговоры о перспективах устроить матч с новомосковскими, климовские вообще хотели отказаться, полагая, что это будет шоу с избиением младенцев. Слово «младенцы» понималось в самом прямом смысле, ибо за Климовск, в отличие от подростков из поселка, играли мужички от двадцати до тридцати лет — самый футбольный сок. Тем не менее, их все же удалось подбить на участие, и Новомосковский возликовал. Не только болельщики, а вообще все его обитатели расценивали предстоящую игру как экстраординарное событие, — хрен с ним, пусть наши и проиграют. Еще бы: впервые с момента основания о Новомосковском поселке будут знать не только то, что он формально существует, но и то, что у этой «медали» есть и еще одна сторона, спортивная, удостоенная внимания аж самого административного центра. На подготовку команде дали неделю. Никто не мандражировал: «рыбные», заткнув пару-тройку позиций в обороне с помощью приглашенных «буровых» и «почтовых», тренировались в будничном режиме. Возник вопрос с формой, потому что у поселковой команды ее как таковой не водилось. Договорились, что новомосковские выйдут в белых футболках или майках — кто что дома найдет — без номеров и трусах любого цвета. Игра проводилась в выходной и вызвала огромный интерес. В принципе — вскользь мы об этом уже упоминали, — жителям Климовска было чем заняться в дни досуга: в городе работал дом культуры с танцполом и кинотеатром, на реке — лодочная станция и пляж, в той же роще — парк с аттракционами, захотелось выпить — к твоим услугам рюмочная и пеньки на природе — красотень! Однако весь народ повалил на футбол, даже бабы и дети. Газон на поле, что в дубовой роще, был приведен в идеальное состояние, разметку освежили, сетку на воротах подлатали. На церемонии приветствия команд в центральном круге климовские, оглядев «детей» в белых футболках, переглянулись между собой со смыслом, который был им предельно понятен. Но после свистка судьи все, как ни странно, покатилось вопреки общим ожиданиям. Новомосковский сразу прижал грандов к их воротам, и в очередной позиционной атаке — с начала матча прошло всего ничего — Козлов огорчил их вратаря в первый раз. Климовские, расценив этот гол как досадное недоразумение, бросились всей командой отыгрываться и были близки к успеху, но зевнули контратаку, в которой Козлов вколотил второй. Нарышкин выжигал центр на позиции опорника: он душил атаки климовских в зародыше; отобрав мяч, он отдавал передачи, наводившие панику в штрафной соперника. После первого тайма Климовск «горел» 0:3. В начале второго Новомосковский, пропустив нелепый гол, стал спокойно играть по счету: держал мяч на своей половине и переходил в атаки только тогда, когда для них рисовалась реальная перспектива. Когда судья дал финальный свисток — 3:1, — началось что-то невообразимое: десятки родных поселковых болельщиков высыпали на поле, обнимали и качали победителей, смеялись и наливали водки игрокам, — тем, которые уже имели репутацию пьющих. Нарышкин с неприязнью заметил, что Козлов тоже заглотнул стакан. А что касается климовских — они сразу учесали на пределы поля, и единственной реакцией с их стороны, которую Нарышкин случайно подслушал, был краткий и емкий диалог между капитаном и вратарем:

Капитан. — Что это было?

Вратарь. — А буй его знает. Ты меня спрашиваешь?

Эту игру в поселке еще долго муссировали все, кому не лень, и она обрела статус легенды на многие годы. Больше примечательных событий в то лето не было. Нарышкин уехал в Москву — начиналась учеба, — а вот когда он приехал в начале июня на очередные каникулы, то, встретив в первый же вечер Козлова, крайне удивился происшедшим с ним переменам. Они столкнулись у пруда, и во время объятий в нос Нарышкину ударил дешевый запах перегара. Разомкнув руки и отойдя на полшага, радостный Козлов извлек из кармана пиджака початую бутылку «Сахры» и, приподняв ее в воздухе, радостно спросил: «Будешь?» — «Нет, нет, — замахал руками Нарышкин, — пей сам». — «Ну, как знаешь». Козлов извлек из того же пиджака складной пластмассовый стакан, сделал из него телескоп и влил туда часть содержимого бутылки: «С приездом!» Когда он хлопнул и закусил какой-то дрянью — то ли баранкой, то ли черным сухарем, — Нарышкин спросил: «Мать с бабкой знают?» — «А як же? А як же?» — ответствовал Козлов. Нарышкин не ожидал, что все так плохо. Впоследствии от дружков-футболистов он узнал, что практически сразу после того памятного матча Козлов продал душу зеленому змию. Будучи десятиклассником и учась в Климовске, городе без достойного досуга, он быстро нашел себе товарищей по увлечению, и повлиять на него в положительном смысле никто не мог. Вся их новомосковская компания, к слову, тоже вошла в тот возраст, когда «уже пора», поэтому и из них помогать Козлову тоже никто не собирался; напротив, команда, состоявшая, за исключением Нарышкина, только из местных, за минувшие осень, зиму и весну явно сменила ориентиры, и когда он задал вопрос, будет ли у них серьезный футбол этим летом, по общей реакции понял — не будет. Таким образом, за исключением недолгой романтической связи с одной особой, приехавшей навестить своих родственников в Новомосковском, ничего примечательного в очередной летний сезон с Нарышкиным не произошло. Козлов от него отдалился, и виной тому оказалась пресловутая разница в возрасте: Нарышкин пока еще не чувствовал ни желания, ни возможности присоединиться к Козлову и его «братьям по выпивке», хотя ему не раз предлагали, — а раз так, то он просто выпал из обоймы. Разумеется, иногда по вечерам он приходил к заветному шалашу, но пребывание в теплой компании, распивающей «Плодово-выгодное» и слушающей «Там, где клен шумит…» на переносном магнитофоне, не представляло для него интереса, — посидев какое-то время с пацанами чисто из вежливости, Нарышкин возвращался домой. Нельзя сказать, что все эти перемены толкали его на тягостные размышления, нет: Нарышкин отчетливо понимал, что захватывающим развлечениям здесь, в поселке, взяться неоткуда, в вялотекущие дни заняться ребятам нечем — и вот к чему они логично пришли. Дальше — больше. Следующей весной Козлова призвали на армейскую службу, и попал он на Северный флот — а это не два, а целых три года. Немного погодя пришло время определяться в жизни и Нарышкину, и он успешно осуществил задуманное: окончив школу, поступил в иняз — на переводческий факультет. Заботы и жизнь в большом городе со своими особенностями — вечеринки с коктейлями, амуры, культурные ивенты и прочая, и прочая — задвинули дачу и связанные с ней воспоминания, включая дружбу с Козловым, на второй план. Окунувшись в новый мир, обретя массу интересных знакомых и пережив пару серьезных романов, Нарышкин осознал, насколько ерундовым был весь этот его дачный уклад с футболом, рыбалкой, купанием и вылазками в лес за грибами, при этом понимая, что всему свое время: просто сейчас в жизни начался другой этап. О Козлове он думал все меньше, да и в Новомосковском появлялся ненадолго: июнь — сессия, июль — стройотряд, а в августе и дома находились дела… Всю информацию о друге детства, ныне моремане, Нарышкин, оказываясь на даче, получал от его матери: бабка Козлова к тому времени преставилась. «Ну как, теть Надь, Серега-то пишет?» — спрашивал он, здороваясь. «Да пишет, пишет, все нормально у него».

Новая встреча произошла, когда Козлов дембельнулся, и процесс сразу же потек в новом, более глубоком, русле. Изменилось все, начиная с антуража: теперь они общались не у кого-то дома под родительским оком, а в рюмочной у железнодорожной станции Гривно — все по-взрослому! И это было по-своему символично. Разговор шел неторопливый и обстоятельный — еще бы, они не виделись больше трех лет. О службе на флоте Козлов рассказывал неохотно: ничего, мол, достойного интереса там не происходило; с гораздо большим любопытством он слушал Нарышкина, посвятившего его во все тонкости учебы в инязе. И если ближайшее будущее Нарышкина рисовалось понятным — доучиться и получить диплом, — то его друг пока не представлял, чем займется. Образования, кроме десяти классов школы, нет, профессиональных навыков тоже. Единственным предприятием, куда можно было податься в Климовске, являлся секретный завод по производству патронов для всемирно известного «калаша». Платили там прилично, а как запасной вариант можно было рассмотреть буровую контору у них в поселке. Но Козлова ни одна из этих перспектив не прельщала. Он сам не понимал, чего хочет. Для непыльной и денежной работы он не имел образования, а для двух вышеперечисленных — желания. Вот, собственно, и весь итог, который Нарышкин удержал в памяти, проснувшись с утра в своей кровати и не помня, как они добирались до поселка.

— Это с чего вы вчера так нарезались? — спросил отец, когда Нарышкин пришел на террасу, чтобы найти в холодильнике что-нибудь освежающее — воду или квас.

— Так мы же три года не виделись! О жизни болтали, о планах на будущее…

— Ну, с твоими-то планами все ясно. А он что собирается делать?

— Пока не знает. Образования для «непыльной», как он выразился, работы у него нет. А то, куда здесь можно пойти, его не устраивает.

— Так пусть в Москве подучится! Возможностей вагон! Ты ему говорил?

— Говорил, конечно. Только он сам не знает, чего хочет.

— Пока он будет определяться, в местной среде и спиться недолго. Тем более — он сильно увлекается. А мать у него не вечная: болеет, сам знаешь. Умрет, не дай Бог, — и тогда уж точно покатится по наклонной.

Да, Нарышкин все это знал, но как он мог повлиять на ситуацию? Он что, для Козлова непререкаемый авторитет? Как раз все и всегда было наоборот. Козлов, конечно, выслушал вчера все то, что пытался донести до него Нарышкин, но не более. Да, Нарышкин пробовал убедить друга попытать счастья в Москве. Приводил доводы. Ехать от Гривно до Курского вокзала примерно час, но зато доехал — и ты почти в центре столицы. Можно сойти и раньше, в Текстильщиках, а там юрк в метро — и двигай куда хочешь. Варианты занятости? Сколько угодно! Податься в вуз, где отслужившим в армии при поступлении делают поблажки; устроиться в торговлю или в любую сферу услуг — тогда это было вполне реально и приносило хороший доход… Нарышкин приводил доводы, а Козлов терпеливо его слушал, и все же под конец беседы выдал: «Ездить охренительно долго, а чего я хочу — пока сам не знаю». На том и разошлись, и больше к теме поиска места в жизни не возвращались. Оставшийся от лета август — в июне Нарышкин сдавал сессию, в июле ездил на военные сборы под Ковров вместе со всем своим институтским курсом — не принес ничего нового. В том, что позитива у Козлова не предвидится, а жизнь его станет только хуже, Нарышкин явственно понял чуть позже — осенью, в ноябре. Это был один из редких случаев, когда ему выдали ключи от дачи, чтобы он встретил грузовик с брусом: следующей весной отец планировал пристроить к дому душевую комнату, заказал стройматериалы, но сам по какой-то причине поехать не смог. Пришлось переложить миссию на сына. Впрочем, планов на тот день — хотя завоз и пришелся на субботу — у Нарышкина-младшего не было, и он с удовольствием поехал, надеясь встретить в поселке Козлова и по завершении задания с ним выпить — чего уж греха таить. Бутылка водки была куплена загодя и покоилась во внутреннем кармане куртки. Машина приехала быстро. Вместе с водилой Нарышкин быстро перетаскал брус на участок — бревен было немного — и грамотно складировал, предварительно уложив на землю старые доски из сарая, чтобы товар до весны не прогнил. Затем, расплатившись, он накрыл все это добро отжившей свой век полипропиленовой пленкой из теплицы, а моментом позже, перейдя через грунтовую дорогу в переулке, оказался у калитки Козлова. Калитка, что насторожило, оказалось незапертой: раньше такого не наблюдалось. Толкнув ее, он прошел к дому и поднялся на крыльцо. Входная дверь, что показалось еще более странным, тоже была приоткрыта. Оказавшись в прихожей, Нарышкин поразился обилию пустых бутылок из-под дешевого вина и пива. Споткнувшись об одну из них и вызвав громкий перезвон, он добрался до двери в гостиную, потянул ручку на себя и увидел внутри полный хаос. В комнате царила грязь, на полу валялась мужская одежда, а стол изобиловал открытыми консервными банками, в части из которых содержимое давно испортилось. За столом сидел пьяный Козлов: секундой ранее он обернулся на грохот стекла и вперился в дверь, чтобы разобрать, кто вошел.

— А где тетя Надя… в смысле, мать где?

— Умерла, — безучастно ответил хозяин.

— Иди ты! Когда?

— Сорок дней недавно было.

— Ну дела… А чего не позвонил, не сказал?

В те времена мобильной связи не существовало в принципе, да и само по себе положение с телефонизацией в поселке было аховое. Телефон из жителей Рыбного переулка имела только одна семья, к которой по несколько раз в день, по поводу и без, ломились местные просители, чтобы связаться по срочным делам с Москвой и другими населенными пунктами. Хозяева входили в положение, но это было полбеды. Настоящий геморрой начинался, когда им приходили счета за межгород, оплачивать которые за других они, естественно, не собирались. Чтобы установить порядок, им приходилось охотиться за ранее звонившими, вручать им квитанции, а потом еще и убеждаться, что все счета погашены. Тактичные семьи Нарышкиных и Козловых обходили дом номер семь, о котором речь, за версту, даже не помышляя появляться на глаза «счастливым» обладателям телефонного аппарата. Единственной альтернативой было сходить на узел в Климовск, но в случае Козлова это не сработало. То ли он беспробудно пил, пораженный смертью матери, то ли ему было просто лень, а скорее всего, и то и другое, — но его друг и сосед Нарышкин узнал о случившемся только что, сию секунду.

Услышав вопрос, Козлов отмахнулся.

— А на хрена, кому это надо?

— Ну ты даешь! Мне надо. Предкам моим. Помогли с похоронами хотя бы…

— Да там ничего трудного не было.

Нарышкин подсел, выудил из куртки бутылку водки и поставил ее на стол. В сложившейся ситуации он не знал, как себя вести. С одной стороны, известие его шокировало, а с другой, для самого Козлова это был уже пройденный и пережитый этап. После того, как выпили поминальную, а за ней тост за Наркозов — то есть за себя, любимых — Нарышкин попытался узнать подробности.

— Расскажи хоть, как это случилось.

— А я и сам не знаю. Я весь день пробухал на речке, домой еле дошел. Прихожу — а ее нет. Сказали, в больницу увезли с приступом. В нашу, которая за баней.

— С приступом чего?

— Сердце.

— Ну, а дальше что?

— Что?

— Что ты сделал? Навещать ходил хотя бы?

— Не успел. Утром агент похоронный пришел — все, говорит, кранты, так и так…

Когда раздавили пузырь, Нарышкин, выслушав друга, окончательно утвердился во мнении, что дела его плохи. Козлов не собирался обустраивать свою жизнь вообще никак.

— Ты насчет работы узнавал? Надо где-то хоть формально числиться, а то тунеядство пришьют.

— Да спрашивал в городе… Есть маза зацепиться на патронном, но в качестве кого — пока неясно. Просили подождать.

— Так ты их тереби! Под лежачий камень, сам знаешь… Да и жить на что-то надо.

— У матери деньги отложены были. Пока хватает.

Следующей весной, когда друзья увиделись вновь, дело с трудоустройством так и не сдвинулось. И это при том, что средства, оставшиеся от матери, у Козлова заканчивались. После очередной беседы «под это дело» Нарышкин уяснил, что друг его протянет еще, дай Бог, одну зиму, а дальше кирдык — надо где-то и что-то зарабатывать. Козлов опускался все ниже, это было очевидно, но Нарышкин никак не мог повлиять на ход событий, и проблема прежде всего состояла в том, что он посещал поселок лишь наездами: времени на «психотерапию» просто не находилось, да и какой толк проводить сеансы, если подопечный сам ничего не желает менять? Вскоре закончилась учеба в институте, Нарышкин вышел на свою первую работу, грянула перестройка… Жизнь в Москве, полная перемен и приключений, окончательно вытеснила дачу со всеми ее друзьями и знакомыми на второй план. В ходе редких визитов в поселок с обязательными посиделками в компании Козлова вывод был сделан окончательный: старый друг рано или поздно сопьется, и помешать ему в этом уже не сможет никто и ничто. Хотя, надо заметить, процесс деградации, хотя он и шел, шел весело. Козлов обзавелся очень интересным корешем: из мест заключения после длительной отсидки за разбой вышел и поселился в Рыбном — в пустующем полуразрушенном доме — некий Игоряныч. Фамилию его Нарышкину узнать не удалось ни в момент знакомства, ни впоследствии, — впрочем, это и неважно. Мужик имел высокий рост, невзрачную внешность, одевался отвратительно, но был чрезвычайно компанейским, заводным и умел непостижимым образом, не обладая деньгами на кармане, добывать водяру. Такой индивидуум Козлову был жизненно необходим, и немудрено, что они мгновенно сошлись. Игоряныч, узнав, что из себя представляет Нарышкин на общественной лестнице, отнесся к нему поначалу настороженно, но после первой же крупной попойки а-труа недоверие улетучилось. А окончательно теплое расположение со стороны Игоряныча пришло, когда он убедился, что Нарышкин, постоянно спонсируя их застолья, не требует ничего взамен. Короче, Наркозы продолжали зажигать, и дни нарышкинских побывок всегда запоминались: посиделки устраивались то у Козлова, то у Игоряныча, а то и прямо на лужайке у грунтовой дороги с количеством участников не менее пяти — все добрые старые знакомые. Но вместе со всем этим стало очевидно, что«союз двух сердец» претерпел радикальную метаморфозу: он больше не основывался на духовной близости, а был теперь замешан на бессознательном желании обоих окунуться с помощью алкоголя-галлюциногена во времена детства и юности, от которых давно ничего не осталось. Во всяком случае, так считал Нарышкин, склонный к аналитическим умозаключениям.

Перестроечные времена сказались на жизни поселка и соседнего Климовска самым что ни на есть наихудшим образом. Новомосковский пруд, который в годы застоя регулярно чистили с помощью экскаваторов и прочей техники, зарос камышом и обмелел: купаться в нем стало невозможно. В родном местном магазине «Продукты» сменились хозяева, и там стали торговать паленой водкой. А в Климовске произошел настоящий коллапс: закрылся патронный завод, стопроцентно градообразующее предприятие. Население потянулось за работой в Подольск и в Москву, а власти смачно плюнули на существовавшую худо-бедно экономическую инфраструктуру. Та же участь постигла дом культуры, и кинопоказы с дискотеками одним махом испарились. Аттракционы в парке у реки, включая колесо обозрения, снесли. За футбольным полем в дубовой роще — тем самым, где состоялся исторический матч — никто больше не следил: исчезла разметка, трава вымахала в человеческий рост, ворота заржавели. И вообще тот юношеский футбол стал казаться каким-то иллюзорным явлением, в котором действующими лицами являлись совсем другие люди, чей образ стерся из памяти. Однажды, когда Нарышкин, вспоминая достижения прошлого, спросил у Козлова, помнит ли он счет их игры с Климовском, дружбан ему ответил: «Какой еще, в жопу, игры?» Но имел место и позитив: в городе и окрест стали открываться новые коммерческие предприятия, перепрофилировались несоответствующие новой эпохе торговые точки, — и это дало Козлову, окончательно добитому безденежьем, возможность устроиться на работу. На территории канувшего в Лету завода неожиданным образом сформировался огромный склад лакокрасочных материалов и сельхозудобрений — туда-то его и взяли. Правда, не шибко знаковая должность, всего лишь сторож, но процесс, как говорится, пошел. Козлов даже пить стал выборочно: в день заступления на смену — ни-ни. На такой внушающей оптимизм ноте судьба вновь развела друзей: Нарышкина призвали в армию в качестве офицера-переводчика, и укатил он не в какой-нибудь Питер или другой крупный город, а к черту на рога — в Туркмению. Связь полностью оборвалась на два года.

Армейскую службу Нарышкина мы опустим как не имеющую ничего общего с Наркозами, хотя это были едва ли не лучшие годы в его биографии и в плане профессионального роста, и в плане взросления, и в плане развлечений. Вернувшись домой, он полноправно встал на одну ступень с Козловым. Дело в том, что даже в те постперестроечные годы с их реформами, приведшими к упадку в вооруженных силах, в народе продолжало бытовать устойчивое мнение: если ты не служил в армии — значит, ты либо больной, либо подонок. Теперь ни тем, ни другим назвать Нарышкина окружающие не могли. В Туркмению он улетел весной, в конце апреля, и, соответственно, домой приехал тоже весной, как раз под майские праздники. Грех было не использовать эти дни для поездки на дачу, что Нарышкин с удовольствием и сделал. Первое, что он увидел в Рыбном переулке, это совершенно одичавший вход на участок Козлова. Калитка отсутствовала — заходи кто хочет. У забора густо разрослись кусты хмеля, полностью скрывшие дом: с улицы виднелась только крыша. Тропинка, протоптанная к крыльцу, была усеяна раздавленными одноразовыми стаканами, фольгой от плавленых сырков и огрызками яблок: значит, на участке активно пили. Нарышкин, поднявшись по ступенькам, толкнул входную дверь. Прихожая, что удивлением для него не стало, была сплошь утыкана пустыми бутылками. На газовой плите, стоявшей невдалеке, красовалось несколько стаканов с затушенными в отвратительной черно-коричневой воде окурками. Нарышкин повернул на плите одну из ручек, потом еще одну: конфорки не зашипели, — значит, газ отключили за неуплату. Интересно, а свет у него есть? Щелкнув выключателем, Нарышкин убедился, что отрезали и электричество. Ладно, посмотрим, что в жилых помещениях… Открыв козловскую комнату, хозяина он в ней не обнаружил, а обнаружил полный бардак и запустение. Мебель, которой раньше было более чем достаточно, исчезла вся. Для сна, по-видимому, Козлов использовал кучу старых тряпок, наваленных поверх походной плащ-палатки цвета хаки, разложенной в углу комнаты и невесть откуда взявшейся. Теперь понятно, почему все классические атрибуты пьянки — пластмассовые стаканы, остатки закуски и импровизированные пепельницы — находятся не в жилом помещении, а в саду и в прихожей: внутри просто не на чем и не за чем сидеть. Все это означало, что Козлов опять безработный. Нарышкин посмотрел в окно — а вот и хозяин! Друг его приближался к дому нетвердой походкой, бережно держа в руке початую бутылку дешевой водки. Вот он пропал в зарослях хмеля, вот опять нарисовался на тропинке, вот звук открываемой входной двери…

— А-А-Алегыч! — радостно-пьяно вскрикнул Козлов, увидев друга. — Дембельнулся!

— Да, на днях. Как только — так сразу к тебе… Вот.

— Ну и как там, в Туркмении? Я у бати твоего иногда спрашивал, пишешь-не пишешь… А он ни хрена толком не расскажет: жарко у них там, говорит, и все дела.

— Ну да, это ж тебе не Северный флот.

— Северный флот не подведет!

— Слыхал, слыхал… Да, жара — реально как в парилке, особенно в июле-августе. Перед Новым годом всегда в Каспии купались…

— Во дела!

— Ты лучше скажи, как дошел до жизни такой? Куда мебель дел? Где телек? Где свет, где газ?

Козлов помрачнел.

— Так меня же со склада погнали…

— Давно?

— Год назад примерно.

— За что?

— Пожар ночью на территории промухал. Уснул.

— Нажрался, что ли?

— Да, так получилось. Знакомый один зашел — климовский. У него с собой было, а дома жена мозг выносит — выпить больше негде. Вот мы и выпили. А тут пожар, как назло. Короткое замыкание. А я же должен территорию периодически обходить, если что — сигнализировать. Заснул — и вот…

— И где ты сейчас обитаешься?

— В смысле работы, что ли?

— В нем.

— Через дубовку проходил?

— Ну…

— Видел там, за бывшими каруселями, павильон стеклянный?

— Нет, глаз не достал: далековато от дороги.

— Короче, наш ДК закрыли — не совсем, а на ремонт, — а это, типа, вместо него: там по вечерам дискачи устраивают и пиво продают. А умные люди, сам знаешь, с собой и водяру проносят. Все действо — до часа ночи. Ну, ночью-то, конечно, не до уборки, а с утречка я туда отправляюсь выметать весь срач. Бычки, мусор, пластиковая посуда — внутри павильона и вокруг, на территории. Платят, конечно, копейки, а то и просто натурой. Видал? — Козлов помахал початой бутылкой. — Я как раз оттуда.

— А-а, ну тогда понятно, почему тебе удобства в доме отрезали. И что, с работой больше никаких вариантов?

— Пока никаких, так вот и кантуюсь.

— А в Подольске не искал?

— Так туда же на транспорт деньги надо. Нет, мил человек, мне только шаговая доступность.

Услышав эти слова, Нарышкин понял, что Козлов уже прошел «точку невозврата» и не вернется к нормальной жизни: никаких разумных посылов в его внутреннем эго не осталось. Вздохнув, он решил сменить неприятную тему.

— Тогда рассказывай, что тут вообще происходит. Как наши из команды — ну, Фокин там, Хорунжев?

— Да нормально… Фокин самогон гонит, я у него беру иногда. Не задаром, конечно, но за символическую цену — по дружбе. А вообще он не продает, сам все с братом выжирает.

— Приятная новость…

— А Хорунжев… Хорунжев женился, на Весенней новый комплекс строился — знаешь? Вот он туда с бабой своей и въехал.

— Так его же еще не сдали.

— Пока ты в армии чалился — сдали.

Дальнейшее козловское повествование о жизни поселка и Климовска заставило Нарышкина усомниться в своем выводе о «точке невозврата»: рассказ получился обстоятельным, красочным, наблюдения были цепкие, выводы — аналитические. Может, еще не все потеряно? Делом бы ему серьезным заняться, но здесь его не сыщешь. Да и самому Нарышкину, кстати, надо что-то решать с трудоустройством. Новостное агентство, куда его направили после института и где он просидел аккурат до призыва, являлось структурой государственной, и заработать там в перестроечные времена можно было только на поддержание штанов. Беседу прервал визит Игоряныча, который непомерно обрадовался возвращению московского гостя, и, разумеется, день был завершен «в лучших традициях»: за принесенной Козловым бутылкой, которую уничтожили мгновенно, последовало еще несколько емкостей с «проклятой», а роль гонца в местный продмаг, получив денежное довольствие от Нарышкина, взял на себя бывший зек.

Участие в судьбе Козлова и желание помочь ему встать на ноги — дело хорошее и, можно сказать, богоугодное, но ситуация в те времена сложилась так, что не меньше в помощи, о чем уже было сказано, нуждался и сам Нарышкин. Деньги, что он получил по своему офицерскому дембелю, таяли с невероятной быстротой. Плохо ориентируясь по прошествии двух лет на рынке вакансий и не имея полезных связей на гражданке — а откуда им взяться, если он служил? — Нарышкин пошел на поклон в Агентство печати «Новости», в свою редакцию переводов, возглавляемую, как и прежде, Софьей Игоревной Фонвизиной, корпулентной дамой «50 плюс», открытой, требовательной и до костного мозга убежденной в правоте марксистско-ленинского учения. Подробности их встречи, а также суть первого рабочего проекта, который поручила Софья Игоревна своему возвращенцу, имеет смысл передать в полной мере, поскольку они серьезно повлияли на дальнейшую судьбу Нарышкина, оказались, не побоимся громких слов, поворотным пунктом в его личностном становлении. Итак, солнечным утром сразу после майских праздников, предварительно договорившись об аудиенции, Нарышкин стоял на ковре в редакционном кабинете у «самой».

— С возвращением, Олег! Вы возмужали! — констатировала Фонвизина, оглядывая визитера. — Даже взгляд стал какой-то взрослый.

— Спасибо за добрые слова, Софья Игоревна. Я, чтобы не занимать у вас время, хотел вернуться к нашему телефонному разговору и…

— Все поняла, не продолжайте. Вот что. Место в штате я вам пока предложить не могу, времена сами видите какие. Но есть несколько иные соображения. Новые условия работы поставили перед нами новые задачи. Мы сейчас активно интегрируемся с редакцией периодических изданий, помните такую?

— А как же! Этажом выше сидят. Или переехали?

— Сидят, сидят, все верно. В целях финансовой окупаемости проектов мы хотим переводить не те материалы, что нам раньше навязывали сверху — выступления политиков и так далее, на Западе это мало кто читает, — а свои, про современную жизнь и необычные факты, открытия, достижения… Все это как раз вызывает интерес. И наука, и культура, и религия, и спорт…

— Понял, я того же мнения.

— Теперь конкретно по вам. Раз мы интегрируемся — значит, на плечи наших сотрудников ложится не только перевод, но и написание собственного материала.

— Журналистская работа?

— Именно. Мы хотим перестроить людей так, чтобы они могли сделать материал сами — от А до Я. То есть собрать информацию, сделать на ее основе статью и перевести на иностранный язык для западных СМИ: в вашем случае — на португальский или английский. Вот таких сотрудников — нового типа — мы планируем в будущем объединить в одну структуру. Требования к ним гораздо выше, здесь нужно умение не только переводить, но еще и писать — и писать хорошо, живо. В вас я вижу именно такого человека. И пока официально структура не сформировалась, я вам предлагаю работу не в штате, а сдельную, по конкретным поручениям. Задание — гонорар. По деньгам не обидим, уверяю.

— И частыми будут такие задания?

— А это от профессионализма зависит. Напишете хороший материал, переведете — тут же предложу следующий. Интересных тем — море. Задания мы будем вам давать по собственному усмотрению, исходя из того, какое конкретно «забугорное» СМИ к нам обратится. У каждого из них ведь тоже свои предпочтения имеются. В смысле — по темам: ну, что лучше продается для их аудитории…

— Понятно. А что сейчас лучше продается? Я ведь не ориентируюсь, занимался военным переводом…

— Много чего. Вот, например, достижения из книги рекордов Гиннесса. Вы знаете, сколько русских за годы вашей армии в нее попало?

— Даже не представляю.

— Десятки. И западников серьезно интересует, откуда вдруг такое нашествие, такой прорыв. Вам интересно было бы подготовить материал про это?

— Конечно, с удовольствием.

— Тогда вот вам и задание на завтра. У вас срочных дел на завтра не намечено?

— Нет.

— Смотрите: статью заказали бразильцы — журнал Veja. Фотографии — это не по вашей части, их нам фотокор предоставит: от вас только текстовое наполнение. Рассказываю суть. На прошлой неделе один наш гиревик из Сибири установил новый рекорд в поднятии веса: сколько раз — я не знаю, про вес гирь тоже не знаю. Завтра у нас в пресс-центре с этим мужчиной будет интервью: там до вас все данные донесут, запишете вопросы и ответы на диктофон, сделаете материал, мы его утвердим, переведете — и я вас поздравлю с первым успехом. Уверена, что вы справитесь.

— Да, Софья Игоревна, только у меня диктофона нет…

— Завтра с утра приходите — пресс-конференция в одиннадцать, — и диктофон я вам выдам. Только его завтра же надо вернуть. Вопросы есть?

— А во сколько надо быть у вас?

— Ну, за полчаса до начала. В 10:30. Идет?

— Идет, спасибо, договорились.

Итак, следующим утром, в 10:30, Нарышкину выдали японский диктофон — тогда еще запись делалась на стандартную компакт-кассету — и показали, как им пользоваться. Дебютант расписался в получении аппарата и, выслушав от Фонвизиной слова напутствия, отправился в апээновский пресс-центр. Процесс там должен был вот-вот начаться: герой-рекордсмен сидел на возвышении в окружении двух корреспондентов и оператора с камерой. Нарышкин включил диктофон чуть раньше, чтобы проверить, нормально ли он пишет. Само же интервью оказалось неинтересным: гиревик, заурядный парень из глубинки, отвечал на все вопросы тупо и односложно. Нарышкин понял, что в процессе написания статьи ему предстоит многое додумывать и добавлять самому — якобы со слов рекордсмена. Иначе за рубежом эту галиматью вряд ли кто-то станет читать. Его мнение спустя буквально пару минут разделили вошедшие в зал селебрити журналистского Олимпа — Спартак Иванович Круглов, главный политобозреватель АПН, и его большой друг Александр Ковин, занимавший ту же должность в «Известиях», а наряду с ней — пост ведущего телепередачи «Международная панорама». К удивлению Нарышкина, Круглов после двух лет разлуки его узнал и пригласил своего старого кореша Ковина присесть рядом. Так Нарышкин оказался в окружении двух светил российской журналистики, причем от них обоих сильно тянуло только что выпитым в пресс-баре коньяком.

— Здоров, Нарышкин! Никак отслужил, я смотрю! — Круглов весело похлопал своего экс-сотрудника по плечу.

— Здравствуйте, Спартак Иванович! Рад вас видеть. Вот, возвращаюсь к работе: от Софьи Игоревны задание получил, — улыбнулся в ответ Нарышкин.

— А, от Фонвизиной! Дело хорошее. О чем вещают? — кивнул Круглов в сторону сцены.

— Наш гиревик в книгу Гиннесса попал. На диктофон его пишу, чтобы материал сделать.

— Понял, понял, — прислушался Круглов. — Сань, как тебе этот рекордсмен?

— Говно, двух слов связать не может, — резюмировал Ковин. — Ну что про него можно написать?

После реплики Ковина беседа на сцене пошла в несколько ином ключе, и Нарышкин почувствовал, что в ней все-таки будет нечто интересное. Герой начал подробно расписывать свой распорядок дня и перечислять рубежи, которые он себе по нарастающей закладывал на тренировках: довольно протяженный монолог и хоть какая-то конкретика. После его тирады один из интервьюеров сказал: «Хорошо, понятно. Но вы так и не ответили: на чем все-таки основан главный секрет вашего успеха?» — «Главный секрет, — резюмировал гиревик, — в том, что при подготовке нельзя поддаваться дурным и пустяшным желаниям».

— Во лупит! — удивился Круглов. И, взглянув на Ковина, добавил: — Ну, дурным, я так понимаю, это выпить.

— А пустяшным — это вдуть кому-нибудь, — ответил тот.

Друзья, окончательно потеряв интерес к происходящему, встали и направились на выход: видимо, опять в пресс-бар, чтобы повторить.

Еще минут через пятнадцать действо завершилось. Нарышкин выключил запись, и в этот момент понял, что не обсудил с Фонвизиной один очень важный нюанс: диктофон ему сегодня надо сдать, а с чего он будет воспроизводить, делать расшифровку? Ах, ну да, с обычного магнитофона, дома, кассета-то стандартная. И он направился в кабинет главной редакторши. Фонвизина находилась в добром расположении духа.

— Так быстро?

— Да, Софья Игоревна, пришел сдать диктофон. А кассету возьму с собой, расшифрую дома.

— Качество записи проверяли? Ну, то, что запись вообще есть?

— Нет…

— Что же вы? Так можно все дело загубить. Всегда проверяйте — мало ли что? Это вам на будущее.

— Понял…

— Давайте сюда, сейчас попробуем.

Фонвизина взяла диктофон и отмотала назад чуть ли не половину пленки. Нажала PLAY и, как назло, попала на самый стремный кусок. Из динамика донеслось: «Хорошо, понятно. Но вы так и не ответили: на чем все-таки основан главный секрет вашего успеха?» — «Главный секрет в том, что при подготовке нельзя поддаваться дурным и пустяшным желаниям». — «Во лупит! — пошел голос Круглова. — Ну, дурным, я так понимаю, это выпить». — «А пустяшным — это вдуть кому-нибудь», — было добавлено от Ковина.

— Это что за безобразие? — по лицу Софьи Игоревны пошли пунцовые пятна. — Кто с вами рядом сидел? Дружки какие-нибудь?

— Я пока недостоин называть себя их дружком, — нашелся Нарышкин. — Я не настолько знаменит, как они.

— То есть вы хотите сказать, что это известные личности?

— Еще какие! Круглов, наш главный по политике, и заглянувший к нему на огонек Ковин.

— Боже… А вы меня не водите за нос?

Нарышкину пришлось рассказать, как проходил процесс записи, и только после этого главред немного смягчилась.

— Черт знает, что такое… Хорошо, что именно я первая все это услышала. А вы в курсе, что у нас заказчики часто сами забирают кассеты на расшифровку? Представляете, что сказали бы в Veja, отдай вы им это безобразие без проверки? Да-а, тут надо подумать, как с вами дальше…

— Но это же не по моей вине, Софья Игоревна! — попытался оправдаться Нарышкин. — Я же не мог им рот заткнуть!

— Не мог, не мог… Да, неприятно, но факт есть факт: почему-то эта несуразица произошла именно с вами. Как в одном известном фильме: болтают все, но не на всех пишут… Ладно, больше ничего с этим интервью не делайте: сама разберусь. Однако часть работы вы все-таки выполнили: заходите за деньгами через недельку. В какой день — мы вас известим. Но, как понимаете, сумма будет совсем не та, что намечалась.

Нарыщкин не нашел доводов, способных поменять точку зрения главредши, поэтому он молча выслушал приговор, по всем меркам несправедливый, и покинул кабинет без кассеты и перспектив на будущее. Однако, надо сказать, он вовсе не пал духом, считая этот инцидент просто нелепым стечением обстоятельств, повлиять на которые было не в его власти. И дела, как ни странно, наладились буквально на следующий день, более того — все вышло как нельзя лучше. Утром, а не «через недельку», как ожидалось, ему позвонила Фонвизина.

— Олег, здравствуйте, Софья Игоревна. Сможете сегодня заехать? Это не связано со вчерашним. По телефону объяснять слишком долго.

— Разумеется, приеду, Софья Игоревна! Когда?

Предложение оказалось неожиданным и очень заманчивым. То ли из жалости к своему бывшему сотруднику, провалившему задание из-за «обстоятельств непреодолимой силы», то ли по иной, лишь ей ведомой, причине, но Фонвизина рекомендовала Нарышкина в качестве переводчика для одной из структур Министерства внешней торговли: контракт на два года в Анголе. Запрос пришел по телефону буквально вслед за злополучной пресс-конференцией, как сказала она. Видимо, поддавшись природному порыву женской души, Софья Игоревна не замедлила назвать именно его фамилию, хотя Нарышкин был фактически никем — даже в штате не состоял. Возможен и другой вариант: Фонвизина просто не хотела сообщать о новой вакансии своим сотрудникам, ведь желающих поехать в загранку нашлось бы немало. Уедет ценный кадр — а потом трать время на поиски замены, и неизвестно еще, кого найдешь…

— Так получилось, что я назвала вашу фамилию, даже вас не уведомив — цейтнот. Но вы меня понимаете. Не в обиде, надеюсь?

— Да что вы, Софья Игоревна! Никак не ожидал — вот сюрприз! А более конкретно они ничего не сказали — что это за структура, чем я буду заниматься?

— Нет. Все детали — при личной встрече с этим… сейчас посмотрю…

Фонвизина протянула листок бумаги с фамилией министерского чина, телефоном и адресом.

— Вот, это вам. Звоните им сами и приезжайте на встречу, когда скажут. А ко мне — через два года. Если оба живы будем.

Посмеявшись, они пожали друг другу руки, и Нарышкин ретировался.

Фирма, куда он влился, занималась строительством гидроэлектростанций, и ангольский проект был одним из многих, которые она успешно реализовала в самых разных странах мира. Попасть на такой контракт мечтали сотни классных переводчиков, тем более в неспокойный и безденежный этап перехода страны на капиталистические рельсы, — а Нарышкин в этом смысле даже не ударил пальцем о палец: счастье само приплыло к нему в руки. Единственное, что огорчало, это очередная разлука с домом — и в очередной раз надолго. Ладно, дом никуда не денется, говорил он себе, зато бабла заработаю немерено. И в этом был прав.

Прощание с Козловым в Рыбном переулке прошло как-то буднично. «Юнга Северного флота» с башкой, постоянно одурманенной самогоном и водярой, поначалу не понял, по поводу чего проставляется Нарышкин — очередного возвращения или очередного убытия куда-то. Когда московский гость разлил по одноразовым стаканам угощение и рассказал о планах своего отъезда, Козлов просто пропустил информацию мимо ушей. Ведь друг его только-только из армии вернулся… «Ангола? Какая еще Ангола?» — переспросил он. Нарышкину показалось, что Серега из-за плохо рисуемых в голове понятий «Африка» и «Ангола»в связи с их огромной географической удаленностью от родных широт просто бессилен сформировать в сознании пребывание его, Нарышкина, где-то у черта на куличках — на Черном континенте. Возможно, в голове Козлова слово «Ангола» на тот момент ассоциировалось с каким-нибудь кинотеатром или торговым центром, но никак не с конкретной страной.

— В Анголу уезжаю, это Африка, континент. За Средиземным морем начинается. Понятно?

— Охренеть… Это как?

— А вот так. Еще на пару лет. Смотри, держись тут без меня.

Нарышкин не стал объяснять сильно захмелевшему Козлову подробности: все равно не поймет, каким образом ему удалось нарыть эту работу, да и остальное — то, что это интересный проект и отличная практика в португальском языке — не годится для его ушей. Основное, что Козлов вынес для себя из разговора, — по возвращении его московский друг сможет беспрерывно пить водяру лет двадцать. На том и расстались.

Нарышкинское пребывание в Анголе мы опустим, ибо оно, равно как и армия, не затронуло их отношений с Козловым. Из переписки с родителями он лишь узнал, что у Козлова родился сын, но, по словам предков, ни ребенка, ни его мать они не видели. Не знали они и того, являлась мать ребенка официальной женой Козлова или нет. Сам же он так и жил один за своим заросшим хмелем забором, не меняя привычек. Ничего, приеду — разберусь, что почем, думал Нарышкин. Вот почему более логичным будет переместиться в Рыбный переулок «под конкретику» — то бишь спустя два года: Нарышкину в ту пору стукнуло тридцать.

Итак, стоял май месяц, дачный сезон давно открылся, и Нарышкин въехал в переулок за рулем своей новенькой «Лады». Еще по дороге он заметил, что в поселке произошли кое-какие перемены: появился асфальт там, где его раньше не было, вместо старых — деревянных и приземистых — домов выросли новые, из камня, в два и три этажа. Это означало, что на участках сменились хозяева. В принципе, рано или поздно так и должно было произойти: близость к Москве, развитая инфраструктура, по соседству река и необъятный лес — очень даже лакомо для нуворишей. Прежде чем припарковать машину у своего дома, Нарышкин бросил взгляд на владения Козлова и обнаружил у входа на его участок — калитка по-прежнему отсутствовала — группу алконавтов, среди которых узнал только Игоряныча. Рядом с козловским забором было сложено с десяток строительных железобетонных плит, и «группа товарищей» кучковалась как раз перед ними, частично застилая панораму. Нарышкину все это показалось странным; заглушив движок, он направился к честно

Конец ознакомительного фрагмента.