Кошмар на улице Мудрологов

Олег Константинович Шевченко, 2023

Как-то раз преподаватель философии задумался: «А что такое философия?». И он попытался рассказать о философской жизни в философском коллективе с точки зрения профессионального преподавателя философии. Автор попробовал создать свои 99 франков для философского мира.Книга получилась в стиле «Философской беллетристики», ближайшими аналогами которой выступают «Философы с Большой дороги», «Зияющие высоты» и «Приглашение на казнь». Сочетая элементы публицистики и юмористической фантастики, автор создает удивительный мир абсурда из тринадцати новелл и шести отрывков романа, которые искренни в своем желании стать реальностью. Той самой реальностью, которую многие из нас наблюдают ежедневно и стремятся записать ее в реестр абсурдного и невозможного. Одним словом, эта повесть об интеллектуалах и мудрецах, которых нет, но которые обязаны быть, и в силу этого они, конечно же, существуют, но где-то там, в мирах Гело Шеудженико.

ВЛАДЫКИ ЗАПЯТУЛЕК: Запятенок

¹

«Смысл предложения это строгое количественное

соотношение между изложенными

в нем знаками препинания».

Мансур ибн Шудин

— Ольежь²! Мы ждем от Вас не только блистательных лекций, но и текстов. В конце концов, помните, что Ваша зарплата зависит от высоты стопки исписанных вами страниц.

— Но месье, сейчас ведь уже не пишут тексты, а печатают!

— Значит от количества клавиш, на которые Вы сумели клацнуть ноготками ваших пальцев, выдавливая свои мысли на мерцающий монитор того уродца, который вы гордо именуете планшет. Не занимайтесь демагогией, а пишите, пишите и обрящете свои евро.

— Месье, но я пишу.

— Лекции?

— Нет.

— Статьи?

— Нет.

— Рекомендации по чтению литературы, которую необходимо изучить для сдачи вашего учебного предмета?

— Нет. Я пишу книгу.

— Превосходно! Это научный трактат?

— Нет.

— Это солидная монография?

— Нет.

— Это сборник статей?

— Нет. Это даже не сборник лекций и методических советов.

— Но, позвольте, что же это такое?

— Я не сказал, месье? Это книга.

— Книга?

— Именно так, месье.

— Но этого вида работы нет в нашем регламенте вознаграждения сотрудников за научную деятельность!

— Мне очень жаль.

— Нет, это мне очень жаль, но нам, вероятно, предстоит расстаться с Вами.

— Из-за того, что я пишу Книгу?

— Нет. Из-за того, что вы не пишите то, что дает статус нашему научно-образовательному заведению, что поднимает его рейтинг в глазах наших спонсоров, что позволяет претендовать на гранты.

— Но что же мне делать месье?

— Пишите методические советы по этапам получения гранта от международной организации.

— Но я же никогда не получал таких грантов и никогда не имел с ними дела.

— Ну и что? Вы, главное, напишите. Мы найдем рецензентов и опубликуем. И вставим эту книгу в отчет об освоенных нами средствах, выделенных попечительским советом Института на повышение конкурентоспособности наших выпускников. А вашу книгу пишите в свободное от научных занятий время. Вы ведь, в первую очередь, преподаватель философии, а не, не…. эээ…. Ну Вы, думаю, вполне поняли меня. Не так ли, месье Ольежь?

— Да, месье. Конечно, месье. Я все сделаю, месье.

— И еще, Ольежь. Ваш французский слишком не совершенен. Вы ведь прекрасно говорите по-испански?

— Да, месье. Еще я владею английским, русским и украинским языками. Читаю на белорусском, сербском, болгарском, польском.

— Мы это ценим. Ваши курсы по Латинской Америке — превосходны, а лекции по сравнительной славянской антропологии — бесподобны. Но право же, Ваш французский слишком слаб.

— Я работаю над этим.

— Я надеюсь, что так. Вы свободны.

— До свиданья, месье.

Из пригорода Парижа, где на довольно обширной частной территории располагается наш институт, я решил отправиться в небольшое кафе Le Petit Poucet на улице Био, что недалеко от бульвара Бутиньоль. Утиная печень с айвой — это тот материальный стимул, который всегда отвращал меня от мрачных мыслей рутинной философии и неведомыми путями направлял мою душу к творчеству. А лучшая утиная печень с айвой, это, конечно же, Le Petit Poucet. В заведении я выбрал свой любимый столик и помимо утиной печени нагло заказал весьма непопулярную в этом рае мороженого с кальвадосом — чашечку крепчайшего кофе. Было весьма странное ощущение, что разговор с месье Франсуа Эмоном, заместителем директора Института, все время неустанно продолжает кружиться в моем сознании. Эта стало настолько невыносимым, что я отработанным воровским движением стянул салфетки и быстро написал на них наш диалог.

— Простите, — молодящийся крашеный блондин лет 50-ти виновато улыбался, стоя у меня за плечом, — меня зовут Луи Ришар и я хотел бы сказать, что Вы пропустили несколько запятых в своем премилом диалоге для, надо понимать, весьма фривольненькой пьески.

— А Вам какое дело, месье?

— О! Это профессиональное. Вы позволите? — мягко проговорил Луи, присаживаясь за мой столик. — Дело в том, что я редактор издательства «Пари», с одной стороны, и почетный президент одного весьма забавного клуба, связанного с творчеством, с другой стороны.

— Да? А мне какое дело до этого, месье?

— Мы хотели бы пригласить Вас поработать над книгой. Вернее, над нашей книгой. А если быть совсем точным, над книгой, которая, вне сомнения будет, если уже сейчас частично является Вашей книгой.

У меня пересохло во рту, и я внутренне напрягся. За словами крашеного редактора крылась какая-то реальность, которая ускользала от меня. Ведь я действительно писал книгу. Свою первую книгу. А посему знал очень точно, когда и с кем я ее обсуждал. Так вот, никогда и ни с кем я ее не обсуждал, а лишь упомянул в разговоре с месье Франсуа Эмоном пару часов назад, и… я облегченно вздохнул, упомянул в общении с салфеткой, с которой этот тип и выудил свою информацию.

— Мне это не интересно.

— 50 тысяч евро.

— Нет.

— Это карманные деньги. Плюс 200 тысяч евро гонорара.

— Это попахивает мошенничеством.

— Официальное оформление наших отношений. 50 тысяч евро на карманные расходы сразу после подписания договора и в присутствии нотариуса.

— Но я обычный преподаватель в не самом престижном вузе.

— Это ваше достоинство. Для нас достоинство.

— И в чем же подвох?

— Вы должны написать роман о запятых, точках, тире, двоеточиях, восклицаниях и так далее. Одним словом, о знаках препинания.

— Вы серьезно?

— Абсолютно. Причем роман должен быть философским, а отчасти и социологическим. Но при этом он должен быть, безусловно, антропологическим.

— Подождите, вы же сказали книгу, а теперь вот роман.

— Книгу и должны. А уж как ее оболгать: роман, пьеса, повесть — дело ваше.

— И за это вы платите 250 тыс. евро?

— Да.

— А если я возьму 50 тыс. евро и ничего не напишу?

— Это исключено!

— Почему?

— Потому.

–?

— Потому что я готов рискнуть деньгами, Вы разве против?

— Да, против.

— Но против чего?

— Я пишу книгу о философах и философии.

— И что же?

— Вопросы с запятыми несколько далеки от философии.

— Это вы так решили?

— Но это же очевидно.

— Как знаете. Вот моя визитка. Если передумаете — звоните.

Почетный президент какого-то там любопытного клуба, молча, встал и ушел из кафе, а я только сейчас заметил, что уже доел свою печень, не тронув айвы. Странно, не правда ли?

Спустя примерно полгода и два одобренных Франсуа Эмоном текста, которые абсолютно соответствовали регламенту вуза, я подал в независимое издательство «Бордо» окончательный текст моей книги. Это был шедевр далекий от унылых шаманских завываний лекционного официоза прекрасно оплаченных Вузом. Это был текст, близкий к гениальности. Не в том смысле, что он слегка не дотягивал до гениальности, а в том смысле, что он слегка возвышался над гениальностью. Я написал книгу, в которой читатель был полноценным соавтором. Не декларировался, как у моего приятеля Умберто, а действительно им являлся.

Книга состояла из описания одного года жизни преподавателя философии в двух французских институтах. Этот год был представлен в тринадцати смальтах, кратких клипов, вырванных из времени и пространства событий. Точно так же, как наша память расчленяет прошлое на фрагменты, уверяя нас, что это прошлое последовательно и непрерывно. Точно так же, как наше «Я» покорно придумывает связи между кусочками нашей памяти, читатель может, да что там может, просто вынужден до придумывать связи между тринадцатью клипами. В итоге каждый читатель творит собственную вселенную смыслов, где основой выступает 13 смыслов автора и пара сотен тысяч знаков пунктуации. Это абсолютный апофеоз беспочвенности философской реальности Постмодерна. Я выставил отрывки книги на своем сайте, открыв свободный доступ всем жителям Всемирной паутины. Самыми въедливыми читателями оказались: глава профсоюза студентов нашего вуза, поэт из Тулона и глава сейсмогеологической миссии на склонах французских Пиреней.

Коллеги жали мои руки, улыбались и смотрели тоскливыми завистливыми глазами мне в переносицу. Студенты мгновенно разнесли книгу на цитаты и организовали несколько фан-клубов, которые вступили в ожесточенную полемику по поводу изложенных мыслей и хода, так сказать, повествования. Несколько известных литераторов, которым я отправил отрывки книги, как мне стало достоверно известно, восприняли их агрессивно скандально: «Какой-то преподаватель, какой-то там философии и вдруг такой текст!». Мне грезилась нобелевская премия по литературе. Получив ответ из издательства, я чуть не схватил инсульт.

Основная идея ответа состояла в следующем: книга далека от норм литературного французского языка, автор продемонстрировал глубочайшее невежество в пунктуации и просто невежество в орфографии. Текст отправлен на доработку автору. Причем слово автор везде было взято в кавычки. Ну, не свинство ли! При этом редакция «Бордо» отметила вершины моего невежества на первых восьми страницах рукописи, найдя там три пунктуационные и две орфографические ошибки. А мои авторские находки были признаны стилистическими ошибками, коих насчитывалось, аж, три штуки.

Что делать. Я отдал рукопись профессиональному корректору и тот привел ее в порядок. Я, скрепя сердце, пошел на этот шаг, пожертвовав канону литературного французского языка, авторское видение знаков препинания, но так и не разрешил трогать стилистику. Старик корректор, который, вероятно правил тексты еще Огюсту Конту, только покачал головой и удвоил гонорар. Но и после того, как пунктуация и орфография стали образцово-показательными, «Бордо», придравшись к стилистике и «странному подбору шрифтов», отказало в печати. Спустя полгода последовательно шесть издательств отклонило мою рукопись по схожим причинам. Причем то, что не нравилось, или считалось ошибочным в одном издательстве, вполне проходило в другом, а ошибки, выправленные по рекомендации третьего издательства, считались «грубейшим нарушением правил пунктуации» в четвертом. Улыбки коллег становились все шире и насмешливей, а глаза все теплей и ласково сочувственней. Студенческие фан-клубы рассеялись как дым, а известные литераторы стали хранить глубочайшее молчание. По ночам мне стали сниться старики с крашеными волосами и непременно в антураже с утиной печёнкой и обязательно без айвы.

Конечно же, я не позвонил Луи Ришару. Ведь он позвонил мне сам.

— Это Луи Ришар… Вы убедились?

— В чем?

— В большой философичности знаков препинания?

— Нет.

— Вы хотите дополнительных подтверждений?

— Как вам это удалось?

— Никак. Не стоит придавать значение усилиям другого, в то время, как все лавры принадлежат только вам. Это вы добились.

— Чего?

— Гениальности.

— Бред.

— Шесть раз подряд? Помилуйте, это факт.

— Факт Чего?

— Высокого статуса Вашего дарования. Высокого статуса обладателя и собственника смысла, что неизбежно влечет падение статуса «грамотного человека».

— Это шутка?

— Это программный лозунг моего издательства и главный интерес нашего клуба.

— Какого клуба?

— Нашего.

— Я что один из его членов?

— Вне сомнения. Просто наши отношения еще не оформлены, как следует, но по факту они состоялись.

— И как же называется этот клуб?

— Клуб почетных запятуль.

— А я?

— А вы в самом начале пути. Вы любитель, аматор. Одним словом, запятенок. Впрочем, об этом потом. Вы согласны написать книгу на известный Вам сюжет?

— И проблемы с издательствами будут решены?

— Это ваше дело.

— А если я скомбинирую ваши требования с моим текстом книги?

— Я же сказал, это ваша книга, ваш сюжет, меня интересует философия, социология и антропология запятых.

— Даже если я не буду говорить о них прямо, а сделаю неизбежным героем каждой главы в качестве скрытых пружин смысла?

— Это ваше дело.

— Встречаемся у нотариуса по улице Рошан.

— Я знаю, где это. До встречи.

Первым результатом столь немыслимого контракта, стало историко-политическое введение с элементами социологии, философии и сравнительной антропологии, которое в насмешливой форме мне продиктовала Виктория, резюмируя итоги моей эпопеи с книгой.

Г

еометрические параметры ее величества"Запятой"разделили членов некогда тайного, а ныне общеобязательного для всех образованных граждан общества"Запятулек"на два противоборствующих лагеря. Одни на полном серьезе утверждали, что хвостик этого величайшего знака препинания должен соответствовать 1 мм, другие, с невероятным упорством, пытались удлинить его до 2 мм. Разногласие в столь важном вопросе практически сводило к нулю деятельность общества, в котором хвостик запятой стал краеугольным камнем.

Мне показалась мысль забавной, и я сделал ее эпиграфом заказанной мне книги.

Впрочем, как я рассудил, никто не отменял работы преподавателя и связанных с ней проблем пунктуационно-антропологического характера. Вернее, антропологического характера в обрамлении пунктуации, которые я вставил в уже оплаченный мне продукт.

Примечания

1

Однажды в Париже.

2

Мое полное имя Ольгеʹрд Вивьен Бодуен де Арлиʹ де Шеудлиʹ, но все аристократические добавки полностью игнорируются моими коллегами. Они, «чистые» французы, и в силу сего, столь много титулований для хоть и благородной, но все таки полукровки считают — противоестественным. Они зовут меня просто по имени. По его странному сокращенному варианту. Очень по-парижски, превратив родовое имя семьи моей бабушки — Ольгеʹрд, в какую то клошарскую кличку — Ольежь. А я и не протестую. Пускай называют меня хоть «Тапочком» лишь бы не лезли ко мне со своим виденьем политической антропологии. Но если первое вполне возможно, то второе — вряд ли. Особенно если речь идет о начальстве.