Кукушкины детки

Олег Давыдов

Роман-психоанализ Олега Давыдова «Кукушкины детки. Семейная хроника» (1988 г.) – это не только живое свидетельствование сартровского «Ад – это другие», но и его расширение до «Ад – это я». Слой за слоем снимающий с себя ложные одежды унаследованных субличностей герой обнаруживает, что вся его жизнь (и в том числе всё его окружение) состоит исключительно из этих родовых программ и не имеет никакой самостоятельной сути и жизненности. Сумеет ли он найти выход из этого психоаналитического лабиринта? Книга содержит нецензурную брань.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В Крыму Илья Слепнев встречает своего старинного приятеля Аркадия Стечкина за последнее время весьма поседевшего преступной своей головой в местах не столь отдаленных. Стечкин вводит Илью в одну веселую компанию, где немало людей замечательных. Особенно стоит отметить Дарью Ахохову с дочкой Машенькой и ее давнего поклонника Олега Давыдова, хроникера настоящей истории. Оборотистый Стечкин предлагает Илье прекрасную возможность подзаработать.

Непонятно, что общего у Дарьи со Стечкиным? Вроде бы крепко стоит на ногах эта женщина. Сфинга в некотором роде — все больше молчит, смотрит. Голос низкий. Прямая и строгая, с характерным лицом горянки. Кабардинка какая-то, что ли? Или черкешенка?

Вечер у моря. Под шелест прибоя славно пьется сухое вино. Разговоры о прошлом, об общих знакомых. Того посадили, а этот женился… Помнишь? Еще бы. Хороший был человек… Постепенно пьянеешь, несешь околесицу… Нинку ты знал? Сейчас в «бутырках» — из эфедрина какой-то наркотик варила… а какие писала стихи… Ну! А пять лет назад ты мне говорил — вспомни — нужен канон, чтобы не расползаться. Да-да, верно, Андрей Белый… А с фаустпатроном под танк под Москвой, если китайцы придут…

Ты вот точно такой же, как провинциальные деятели культуры, знаешь, бывают. Такой же восторженный… И манера говорить у них необычная — до седых волос все эпатировать пытаются. Они еще все такими кружками существуют и постоянно друг друга хвалят. Они хэнии друг для дружки. Кто-нибудь стишок прочтет — все вопят: хэниально! Признайся, ты ведь тоже себя чувствуешь хэнием?

После этой фразы, сказанной ни с того ни с сего, но с ехидным хихиканьем, у Илюши надолго отпала охота беседовать с Дарьей. А Дарья, срезав его, теперь ему свысока сострадает: ничего, мол, ты в общем-то малый хороший… Но дела иметь с ним — нет, ей не хотелось бы. Понимаешь, у него гнильца внутри есть. Все его умничанье от этого. Но как он в себе неуверен. А эти ужимки — потуга развязности… Иногда он просто несносен бывает — концерт для трех бубнов с гнусавым оркестром.

А ПОЧЕМУ ТЫ ВООБЩЕ ВЗЯЛАСЬ ЕГО АНАЛИЗИРОВАТЬ, А?

Однако Илью любят дети. Особенно дети чужие, к которым ему не приходится применять воспитательные меры суровости. А он — нельзя сказать, чтобы он особенно любил детей, но — он сам становится с ними почти что ребенок. Не замечая того, сам впадает в детство, что детям весьма импонирует. Машенька, Дарьина дочка, уже на другой день была без ума от Слепнева и бредила только тем, когда же, наконец, появится дядя Илюша? Дядя Илюш, а пойдем, где игровые автоматы — ты мне флакончик духов выиграешь. Можно, мама? Оставь-ка дядю Илюшу в покое. Ты что это? Да, брат, ты ее приворожил, видно. Она без отца соскучилась. На тебя запасы любви переносит. Ты пока что не очень устал? Илюша совсем не устал, даже рад.

Машка на мать очень мало похожа. Только временами похожа, когда Дарья сбрасывает покрывало своей стервозности. Нет, вообще-то она не такая уж стерва. Напротив, бывает очень мила, когда в ней играет задорный бесенок — тот же самый, что в дочери. Но хоть Дарье нет еще и тридцати лет, в облике ее и характере начинают уже проступать явственные черты архетипа кавказской матери — женщины строгой, без возраста, на многое готовой пойти ради потомства.

А обратил ты внимание, что когда она с тобой разговаривает, голову держит все время повернутой чуточку вправо? Дело не в этой вот небольшой деформации ее лица — это ерунда — нет, она по-моему, правый глаз прячет. Держит его немного в тени. Потому что он неподвижный, холодный и злобный, даже когда она смеется. Ее портит этот дурной глаз, и она это прекрасно осознает. Потому и старается смягчить впечатление, убрать эту сторону своей души на задний план, за переносье, и уж оттуда выглядывает настороженно, затравленно. И на переднем плане тонким налетом — кокетство, игра, озорство. Она ведь даже улыбается одной левой половиной лица. Это забавно — попробуй поймать ее взгляд, когда она будет смотреть куда-нибудь влево.

УВИДИШЬ ОДИЧАВШУЮ СУКУ

Я всегда бабушку очень любила. И маму, конечно, но бабушка — это особое. Такое, знаешь… уголок в моем сердце. Святое! Все самое лучшее там. У нее дом был и сад… Ну, то есть… это и сейчас все есть, но ее нет там. А на ней все держалось. Мой дедушка… это недоразумение какое-то. Абрек. Он в дикой дивизии во время империалистической войны был, и что-то такое там на него, офицер, русский, прикрикнул. Ну, дедушка этого, конечно, вынести не мог, он его шашкой — напополам. От плеча до пояса. И, естественно, в части уже оставаться нельзя было. Он дезертировал, скрывался где-то там некоторое время. И так, без драки, попал в большие революционеры. Как раз революция случилась. Потом уж на этот капитал он всю жизнь успешно просуществовал. Хитрый… Он и до сих пор жив. Но бабушка его, конечно, всегда презирала за всю эту подлость. Бабушка женщина очень суровая была — она как раз в самые ужасные годы фабрикой руководила. Сколько она сделала ради детей, ради мамы… Отец? Да ну… так — партийный прихлебатель. Никогда запомнить не мог, сколько мне лет. Мама с ним развелась. В то время — неслыханное дело в нашей республике.

Какое откровенное неприятие мужчин в этом матриархальном кавказском роде. Между прочим, своего мужа, преуспевающего графика, Дарья тоже за человека никогда не считала. Он стоит, конечно, того, но ведь все-таки муж… Да, пожалуй, она и выбрала этого надутого пузыря, исходя из той предпосылки, что мужчина — должен быть мразь. Видеть иное — нет опыта. Как это люди спят между собой каждый день? Наверно очень утомительно…

Нет, но я представляю, как ему утомительно было с ней жить. Ведь Дарья — бурлящий казан с азиатской похлебкой. Настроение изменяется прямо мгновенно. Невыносимо, когда обращаешься к ней, все еще доброжелательно улыбающейся, а на тебя уже беспощадными зенками глядит дедушка-головорез и раздувает хищные ноздри — зарэжу! Правда, это ингушское рычание переложено у Даши на безукоризненно ясный безликий язык образованной женщины, но от этого вовсе не легче — она срежет им вас еще хлеще, чем дедушка шашкой.

ТЕПЛЫЙ ГУЛЬФИК ДЛЯ МУЖА

И кого же, Илью, такого, как все считают, знатока самых темных закоулков русской культуры, она способна вдруг уличить в том, что он не читал какой-нибудь роман Достоевского. То есть как не читал? Да я его раз двадцать прочел и весь наизусть знаю… Можно читать хоть тысячу раз и не понять ничего.

Ты не расстраивайся, Илюш, не надо, не попадайся на эту дурацкую удочку. Это в ней гусаки горского гиперборейства гогочут — безоглядная вера только в себя. Она же в этом Достоевском наверняка что-то смутно кавказское углядела, родовую масть в «Преступлении и наказании», левират в «Братьях Карамазовых»…

Да, но при этом иметь такой вид знатока. Постоянные анекдоты из жизни художников, друзей мужа. Совсем как-то глупо и неорганично: связала мужу теплый гульфик… И что?

Пытаешься создать нелепое впечатление, что запанибрата с советской богемой? Не поверю. Это дело почтенных художников — постоянно муссировать член: призывать его, заклинать, мять и резать на части и держать его на устах. Но ты-то куда?

Нет, ну, положим, когда она в общем разговоре за столом, забыв обо всем, увлеченно устанавливает на попа неустойчивый, косо срезанный конец колбасы… Это другое дело. Это, можно сказать, коренное, это идет из глубин. Тут подлинный пиетет всего существа перед чем-то серьезным и важным, а не декоративная сексуальность: спать с мужчиной? — о да, это весьма увлекательное занятие, но — утомляют…

ОТПРАВЛЯЕМСЯ В ГОРЫ С НОЧЕВКОЙ

Постепенно далекое море слилось с вечереющим небом. На горы упала прозрачная дымка и стала пульсировать в тихом движении ветра. Потом ветер стих, краски тоже поблекли. Все осталось как будто без цвета, играло в ленивые прятки, и лишь нагло светился костер. Пахло дымом и жареным мясом. Дым шел к небу. Мы капельку выпили. Поднималась луна. Ее луч показал, где кончается море. И все прояснилось внутри перламутровой ракушки гор.

Сцена интересна по композиции: Илья с Дарьей — у самого края обрыва. Напряженно молчат. Чуть подальше — все остальные. Болтаем о звездах. О, непомерность Илюшиных сантиментов — на него вдруг нашло, рядом с Дарьей, беспричинное чувство радости и обновления. Захотелось уйти в это чудом открытое небо. Эта ночь и луна… ее свет растворил его душу, глаза увлажнились. Ночь проросла изнутри. Я вынашивал свет этой ночи давно, носил, как ребенка, в себе, и теперь вот он вышел наружу. Надкуси этот плод, насладись его сладостным соком…

— Будем всю зиму в Москве вспоминать, — сказала вдруг Дарья, и на Илью тут же нахлынули воспоминания. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему.

И, НАПРИМЕР — ЭТА СТРАННАЯ ВСТРЕЧА В ПЕСКАХ КАРА КУМ

Давняя история еще студенческих лет. На летней практике я неудачно влюбился. Она надо мной посмеялась, и я тогда с горя напился. Никого не хотел видеть — ушел спать за барханы подальше ото всех. Была ночь полнолуния. Я был пьян своим горем и тепловатым гидролизным спиртом. Несмотря на подпитие, мне не спалось. Я лежал в раскладушке, все проклиная, и вдруг из недр пустыни выплыло нечто — фигура о трех головах — как будто бы кто был закутан плащом, но — с тремя капюшонами. Это плыло, словно темное облако в свете луны, шло, одеждой касаясь земли. Двигалось медленно, обтекая препятствия. Было не страшно, но странно. Оно приближалось. Остановилось, сказало: не бойся. А я и не боялся, был только скован. Оно еще немного приблизилось — руки мои прошли сквозь завесу тумана, и я ощутил тугое сопротивление осязаемой тьмы под своими ладонями — как вода. Они мне сказали: что же ты плачешь? — а я и не плакал, но было так грустно, что я и действительно вдруг как будто заплакал. Не печалься, пустое — все хорошо. И сейчас у тебя все прекрасно, и всегда будет хорошо. Мы с тобой, мы тебя поведем, не оставим. И всегда за тобой будем следить. И ты сделаешь все, что хочешь. Всего, чего хочешь, достигнешь. Мы поможем тебе.

Но я плакал и не понимал, кто они. И даже не думал об этом. Я плакал наверно от счастья, потому что мне точно было так хорошо и спокойно, как никогда. Так они говорили со мной, а потом стали удаляться. И, глядя им вслед, я заснул…

Я, в общем, был подготовлен к этой нечаянной встрече, и с раннего детства слышу в себе чужой голос. Но вот когда ребенком услышал его в первый раз — я был действительно потрясен. Родители посадили меня в автобус, я ехал в гости к сестре, и вдруг по дороге меня кто-то окликнул. Я встрепенулся, стал оглядываться — никого. Что с тобой, мальчик? — спросил сосед, которому поручили за мной приглядеть. — Ничего. Голос опять повторился, и я стал осторожно отвечать ему — в себе. Так мы беседовали всю дорогу, и я был ужасно горд, ибо думал, что это я один такой выдающийся. Я никому ничего не рассказал тогда об этом случае — хранил это, как непристойную тайну. Постепенно я превратил этот чужой голос в инструмент для размышлений, освоил его. Но все равно: временами отчетливо чувствую, что во мне живут двое. Я сам — тот, кто вот сейчас хочет и действует. И другой — мой противник, который хитрит и ставит подножки. Просто хочет меня погубить. Стоит мне отвернуться, забыться, как он уже сделал какую-то пакость моими руками, что-то такое ляпнул непоправимое, овладел ситуацией. Он отлично меня знает — все слабости. И воспользовавшись каким-нибудь Стечкиным, какой-нибудь Людой, Машей, Дашей, черт их не знает, вступив с ними в контакт и союз, он может довести меня до изнеможения, до безумия, до болезни…

ИЛЬЯ ИЩЕТ СЕБЕ ПРИКЛЮЧЕНИЙ

Косые изломы пространства громоздятся почти нереально над покатой поверхностью вод. Даль чревата неведомым смыслом — ну, проникни в него, прочитай, истолкуй, им пропитайся. Что ждет тебя там, за крутыми хребтами уснувших времен? Ворожи — в эту ночь клады гор выступают наружу. Потухший вулкан, ты когда-то бурлил, изливая ленивую лаву. Твой мозг теперь медленно плещет волной застывающей мысли, Минерализованный смысл. Натыкаешься всюду на грани кристаллов и опять узнаешь себя в них — это было когда-то. А что же теперь? Неужели все то же? Или, может, сегодня расщепленная скальпелем лунного света моя жизнь позабыла себя и теперь слепо бродит среди этих горных долин — натыкаясь на камни, скользя на неверных тропинках, осыпаясь по склонам, теряя свой вес и объем. Как искусственно все, как неверно и дико. Хитрый синтаксис сна. Куда же пойду, где их встречу?

БОЛЬШОЙ ДЕРЕВЯННЫЙ ДОМ ДАШИНОЙ БАБУШКИ

Сильный ветер — такой, что ломает деревья в саду. Ветки бьются в закрытые ставни. И в дверь кто-то вроде стучит. А дом как будто бы вымер — никто не идет открывать. Даша спускается вниз по лестнице к двери. Там, за дверью, в сумятице бури, кто-то скребется, стонет, зовет.

Я знаю, что нельзя открывать, но как не открыть — и любопытно, и жалко… Подошла, сняла щеколду, кто-то там навалился снаружи, дверь распахнулась — через порог в дом ввалился ужасный, изуродованный, весь в крови человек. Упал и лежит. Что с ним делать? Она начинает его обмывать, и он ей все больше нравится. Он ей уже не кажется таким уродливым… наоборот… она им почти любуется.

Но вдруг появляются родственники: бабушка, дедушка, мама, отец, дядя, тетки, сестра — толпа родственников. Они недовольны, галдят. Дарья мечется, не знает, что делать, ее все дергают, шум, родня старается вытолкнуть пришельца…

Как он может так жить? Человек вроде не без способностей… Когда видишь подобные вещи, хочется спросить: это что — обломовщина, или он серьезное право имеет? Связался с каким-то богоискательством, скоропостижно женился, скатился на самое дно. Почему?.. А я был инфантилен, и желал исправлять карту звездного неба. Самое полезное занятие для исправляющего.

НО ДЕТСКИЕ ИГРЫ ГУБИТЕЛЬНЫЕ, ЕСЛИ ЗАТЯГИВАЮТСЯ

У Илюши невроз, это точно, и он его пестует в себе, как какого-то бога. Вот в чем все дело. Это он, невроз-бог, заставил его спуститься на самое дно. Там внизу, в самых недрах, Илья собирался обнаружить его, усмирить и, если получится, вывести к свету. Но невроз (бог русского человека, — считает Илья) оказался подлинным монстром подпольных глубин. Он вцепился в своего поклонника когтями и клювом — не желает его отпускать… Вот ведь страсть — видеть перед собой постоянно огромного молоха, терзаться печенкой и гландами, понимать, что с ним разговоры вести бесполезно, желать убежать и не мочь, ибо — давным-давно уже сросся с ним. Ты уже его часть, он тебя воспитал. Ты его и ненавидишь, и любишь — как мать и отца вместе взятых. Цепенеешь под взглядом дракона, с трепетом ждешь, когда ему будет угодно тобой закусить. Прославляешь его, но в то же время и хаешь. Потому что он это собственно — ты: лживая тварь, зовущая к правде.

НЕТ, ЖИЗНЬ НЕ КОНЧЕНА В ТРИДЦАТЬ ОДИН ГОД

Итак, мы все улеглись спать, а Илья пошел бродить среди скал в поисках смысла жизни. Он уверен, что если и не встретит здесь свою Тройку, то все равно — она подаст ему какой-нибудь знак, приоткроется. Впрочем, он получил уже этот знак — увидел его в лунном свете, струящемся по дарьиным волосам. И возликовал, воспарил, живая вода пролилась через край, все тайное стало вокруг явным для него… Но все-таки хочется еще подтверждений, какого-то убедительного символа, типа — вдруг в левой ноге, чуть повыше ботинка, почувствовать острую боль.

Черт побери! Это что? Не рассмотреть — слишком темно. Но боль ужасная. Жила на месте укуса сразу вздулась и затвердела. Что же делать теперь? Если это змея, надо высосать яд. Но не дотянуться. Это, Илюш, укус бессознательных гадов не иначе… Нет, он, конечно, страха не чувствовал. Даже был отчасти рад: вот оно как получилось — тать в ночи, эманация геогностической мысли, сбой в компьютере ночи, им взлелеянной созданной. Я вырастил дерево ночи, и под ним, средь корней его, должен быть змей. Горькосладостный…

Покуда Илья предавался мечтам и воспоминаниям, луна закатилась за гору. Стало темней, холодней и гораздо обыденней — время замкнулось, скалы стояли как скалы, и море плескалось вдали. Хмель сошел, налетели москиты. Светало. Над одной из вершин взошла яркая звездочка. Она плыла, как кораблик, в подсвеченном утреннем небе.

СВОДНИЦА

По дороге домой с пикника маленькая Машенька ни на минуту не отпускала Илью от себя. Он должен был всю дорогу вести ее за руку. А поскольку маму тоже никак нельзя было потерять из виду, Илья оказался привязан накрепко к Дарье. Он этому рад — мало-помалу они разговорились, сошлись покороче. Дарья, довольная тем, что Илья возится с Машкой, реже оборачивается к нему дикой своей стороной. Она весела, беззаботна. Да и Илья беззаботно смеется с ней — как с маленькой Машенькой.

— Посмотри-ка, — сказала Дарья, подбирая двух богомолов, — один прицепился к другому. Прямо даже срослись. Зачем, не пойму?

— Неужто не знаешь?

— Нет, а что?

— А если это глубокое чувство?

— Быть не может. Один явно уползти старается.

— Такое и в нашей жизни случается сплошь и рядом. Но это обман — пустое кокетство…

— Да? Я не подумала. Ладно, впредь буду умней.

ЕСЛИ ЭТО МОЖНО НАЗВАТЬ ЛЮБОВЬЮ, ТО ЧТО ЖЕ ТОГДА ПОЛУЧАЕТСЯ

Иногда все прекрасно — хочется на нее смотреть и смеяться от счастья. Вот в левой глазнице ее задержалась печаль, сморщась, прикуривает, задумалась, поправила шаль, села прямо. Говорит — что не важно — ласкает мелодией голоса. Но — вот она же: издевочка в голосе, щучий напор и угроза… Невольно оглядываешься: почему? что случилось? Плотскими глазами видишь в ней двух разных женщин. То есть в самом наибуквальнейшем смысле. И совершенно сознательно обращаешься то к одной, то к другой…

Да полно, одними ли и теми же глазами сам-то ты в разные моменты смотришь на нее? Будто сам ты один. Будто сам, обмакнув предварительно взгляд в слякоть отцовых наставлений, не несешь иногда запечную чушь? Будто не демонстрируешь этот свой сентиментальный туман как самое драгоценное, что вообще в тебе есть.

Тебя в детстве, наверное, научили, что юродство души откровенно показывать — признак добродетельного человека. Послушный мальчик ничего не станет скрывать, все равно из него все вытянут. Только мне-то это зачем? Я не собиралась никаких безобразий предотвращать. И не хочу никаких подноготных знать насчет всяких чистых, хороших, возвышенных чувств. И прочих пакостей.

Ну это, Даш, перебор — ты злишься напрасно. Зря возбуждаешь в себе отталкивающую зверушку. Или это, пожалуй, Илья ее зря возбуждает в тебе. Зверушка щетинится, зубками клацает, возмущена, заслоняет собою ту Дарью, с которой так любит общаться Илья, когда он нормален: остроумен, дурашлив, напорист.

К сожалению, теперь уже речь не может идти о ясно очерченных лицах — Илюше и Даше. Теперь между ними натянуты прочные нити, и от того, кто и как за нить тянет, от каждого непроизвольного движения пальцев зависит, какой облик примут она и он в следующий момент. Они как бы раскачиваются на качелях, пристально глядя друг другу в глаза, и от этих качаний, взвешивающих переменчивые их состояния — реакцию их друг на друга, — никак все не может установиться желанное равновесие. То дух захватывает от радости, то тошнит…

ТАК ДЕМОНЫ ГЛУХОНЕМЫЕ ВЕДУТ БЕСЕДЫ МЕЖ СОБОЙ

— Ты все норовишь какое-нибудь ошеломляющее признание сделать. Из своего арсенала. Руссо в пароксизмах исповеди… Хочешь во мне сантименты возбудить?

— А что плохого ты находишь в сантиментах?

— Нет уж, не надо, а то в прострацию снова впадешь. И так уже ясно, что природа твоих откровений и прочей тоски состоит просто в том, что воспитатели до сих пор твоим поведением руководят…

— Но нынче-то я славным бесом обуян. А вот у тебя настроение, что-то ни к черту — задираешься.

— Ну а что, интересно, хотел ты услышать? В конце концов, раз видишь, что я не могу тебе приятный разговор организовать — иди погуляй…

— Нет, я все же немножко побуду…

— И в конце концов из-за этого хныкать начнешь.

— Специально к тому и веду.

— Ты просто щелчка по носу хочешь…

— А у тебя в предвкушении такой возможности тембр голоса даже меняется.

— Ого, эксперименты с моим голосом? Давай-ка лучше прими какую-нибудь таблеточку. Хочешь, я седуксен дам?

— Уже злишься — значит, я прав. Но вообще, ты не злишься. Точно так же всегда вела себя моя сестра, когда…

— Послушай, мне плевать на твою сестру. Прекращай эти игры. Ты меня завести хочешь… Зачем?

— Все, молчу.

Молчит, но не прекращает. Ну вот что ты так пожираешь Дарью глазами? Совсем распоясался! Смотрит пристально — надо бы поставить его на место, но — этот взгляд проникает до дрожи в коленях… Захотелось их сжать, удержать эту дрожь. Сжав, затаила дыхание, пережидая коллапс истомы, взяла себя в руки, коснулась колечка, отвечая на Ильин вопрос чуточку дрогнувшим голосом. Начала в такт биению крови колечко снимать-надевать — раз, другой, третий… Илья, не смотри на колечко, это неприлично, уж смотри лучше Даше в глаза. Посмотрел — Дарья вздрогнула, отвела лицо вправо, улыбнулась, куснула губу, сказала: «Почему-то женщины всегда смотрят прямо в глаза, а мужчины — куда-то в сторону». Он ответил: «Я — прямо». А потом нагнул голову, стал ковырять гнутой вилкой в тарелке…

Перед Ильей на тарелке свежеобжаренная, сочащая кровь Дашина печень. Вкус специфический. Он ее пожирает с тоской. Эта тоска рождает блеск влаги глаз оскорбленного достоинства отца: эхе-хе — взгляд вверх и немного направо. Не на икону ли своей судьбы?

ИЛЮША В СВОЕМ РЕПЕРТУАРЕ

Поля делает печальное злое тупое недовольное чем-то лицо. Вздох, ироничные губы, покачивание головы… Все мы — отец, мама, брат — всегда боялись этой маски: сейчас начнется. Непредсказуемое. Что там у нее на уме? Даст по морде, пойдет изгаляться над тем, какой я урод… Пока не поздно надо что-нибудь предпринимать — задобрить, предотвратить, успокоить. И он, дурачок, начинает дергаться. Что-то демонстрировать. Какой он хороший мальчик — ест ножом и вилкой, прижав руки к ребрам. Спешит, руки дрожат, все из них валится, бьется. В конце концов он только с большим успехом получает свое.

Даша, старательно скалясь и облизываясь, отчленяет от тулова ногу — плохо прожарено, потерпи, я сейчас. Илья терпит, конечно, ощущая, как вирус тоски точит его изнутри. Печень это такой продукт — в нем откладываются все яды. Озноб тычется между лопаток, глаза полнятся влагой растроганности — он их прячет, но — от Дарьи не скроешься. Она легко читает все подтексты душевных движений Ильи. Он это знает. Это его и раздражает и влечет одновременно. Тут как бы ведешь запретные, непозволительные разговоры в открытую. Если заврешься, Дарья может и одернуть: нет, это уже какая-то фрейдуха пошла. Но продолжай, продолжай — весьма интересно. Ты на верном пути — мне это нравится. Хоть это и странно… Вот только зачем ты все время цитируешь? Неуместно. Всегда неуместно. Что ты этим сказать хочешь? Хочешь себя знатоком показать? А получается… шагу не ступишь сам по себе. Всегда с оглядкой — можно ли? Можно! Смелей и оставь свой набор мандельштампов в покое. И забудь об отце…

И НОСОМ НЕ ХЛЮПАЙ

— Нос заложило.

— Заложник, что ли, в носу?

— Ты что имеешь в виду?

— Сам как будто не знаешь… Не нервничай. Успокойся…

— Покой нам только снится…

— Это кто сказал? Твой заложник?

— Ну ладно, ты это… говори нормально. Что ты, ей Богу…

— Простыл, что ли?

— Да, боюсь…

— Ты что-то слишком всего боишься.

— А как не бояться? Все время, ей Богу, на грани, все время — как будто бы кто ножку ставит. Ты это ведь вот даже и вообразить себе не можешь — какой ужас охватывает, когда чувствуешь такое… В общем, першение в горле и этот озноб, волосы дыбом. Ходишь как над пропастью, а тебя в нее тянет и тянет… Сорвешься — кто будет лечить? А ты говоришь…

— Я просто тебе предлагаю не бояться.

— Спасибо, сейчас пройдет.

— Ты, брат, так сам себя в болезнь вгоняешь. Перестань. Слышишь? Не кисни, а то и вправду заболеешь. Очнись! Ну?..

— Я требую, чтоб улыбнулся ты?

— Ну хватит. Я, наконец, хочу говорить с тобой, а не с тем, что в тебе копошится.

НО НЕЗАМЕТНО ПРИСПЕЛА ПОРА УЕЗЖАТЬ…

Все же мы решили искупаться — на прощание, ночью, несмотря на пронзительный ветер, крутую волну, холодную воду… А вернувшись домой после бодрящего душу купания и согревающей выпивки, захмелевшая Дарья обнаружила — Боже! — утрату самой наинужнейшей интимнейшей нижней детали купального своего туалета.

Она их потеряла в пути. Не беда — этот автор, идущий по следу, подобрал ее тонкие трусики и аккуратно развесил сушиться. Однако, конечно, из скромности, никому ничего не сказал. А Дарье было так жаль иностранной изящной вещицы… И когда все разошлись, Илья, тут как тут, предложил ей вернуться на пляж поискать в потемках утрату.

ЗАЖИГАЯ ТРЕСКУЧИЕ СПИЧКИ ВО ТЬМЕ ОПУСТЕВШЕГО ПЛЯЖА

Само собой разумеется, этот совместный поиск недостающего смысла текущих событий не мог привести ни к чему реальному. Не там ведь искали — предмет был повешен у всех на виду. Однако же, в плане подпольной фрейдухи, на которую Дарья с Ильей за последнее время стали так падки, кое-что удалось прояснить: брутально играя словами, Илья убеждал хохотавшую пьяную Дашу, что потеря трусов должна означать падение всяких преград.

А НА ДЕЛЕ ОНИ БЫЛИ ТОЛЬКО ПОВЕШЕНЫ

И вдруг Илюша почувствовал в сердце тоску. Он сказал:

— Виноград, как старинная битва, живет… Вот сейчас мы спокойно идем, все в порядке. А представь себе, если бы стали к тебе приставать, скажем, пять человек…

— Ты сразу бы убежал? — вставила Дарья.

Да нет, не убежал бы Илья. Вовсе не это хотел он сказать в припадке шальной откровенности, но — нечто другое. А именно: — Я бы не мог тебя защитить, я бы не смог с ними справиться, я бессилен…

Что за притча? Почва, как палуба тонущей баржи, встала вдруг дыбом, и ноги скользят. Женщина падает в воду, он ныряет за ней и спасает. Или нет — ее просто укусила в ногу змея, и маленький мальчик Илюша высасывает яд. Отроческие бредни. Где же, однако, мужские действия? Взял бы Дашеньку за руку, повернул бы ладошкою вверх, сжал бы ей ладонь, как лодочку, поцеловал…

НЕТ, У ИЛЬИ СОВСЕМ ИНОЙ СТИЛЬ

Бравое начало, куртуазно семенит, а приближается к делу слабой походкой отца — среди целой толпы стариков можно узнать его вопросительный шаг — остановками — другой… Замялся, шмыг носом, растекся бесформенной лужей по древу… Да он не мужчина, а тряпка, чего от него можно ждать? И он сам от себя ничего уже больше не ждет. Остается лишь погрузиться в целительный сон. Баю-баю, спит Даша, спит Машка, спит отец в моих гландах…

Но вдруг дикая паника в сердце. Илья делает резкий рывок — не ожидал от себя! — и вот уже он на коне среди спящего пляжа. А неуверенность — это была всего лишь

НЕПРЕДНАМЕРЕННАЯ ВОЕННАЯ ХИТРОСТЬ

Я проник в нее — точно клювик колибри в цветок. И закапал нектар. Весь дрожу!

Нелепо скаля зубы, играя широкой ноздрей, Дарья тешится лаской Ильи.

При таком низком голосе — стон любви поразительно тонок. Писк голодного птенчика слышен в твоем беззащитном ответе, когда я касаюсь нежнейшего:

— Чик?

— Чирик!

ПЕСНЬ ИСТОМЫ

То, что было чуть позже, воспоминание об этом, очень долго потом будет жалить Илюшу ночами. Держа Дарью в руках, сотрясаясь в известных конвульсиях, он — вдруг стал говорить неуместно и глупо: «К пустой земле невольно припадая, неравномерной сладкою походкой она идет, слегка опережая подругу быструю и юношу погодка». Дарья вмиг замерла и спружинилась телом. «Ее влечет стесненная свобода одушевляющего недостатка», — говорит Илья, выйдя из себя, наблюдая себя, сопряженного с Дарьей, откуда-то слева и сверху. Злорадный смешок кривил его губы. Но вчуже ему было все-таки странно. Он ждал от себя продолжения. Дарья тоже ждала:

— И, кажется, что горькая догадка в ее походке хочет задержаться, о том, что… — судороги их замирали, они приходили в себя, — эта ясная погода для нас праматерь гробового свода. И это будет вечно начинаться.

Все было, кажется, кончено. Чары, державшие их, рассыпались. Но Илья все никак не хотел уходить. Он не хотел отпускать Дарью, которая вначале приняла было стих, нашедший вдруг на него, благосклонно — как невинную шутку. Но чем дальше он говорил, тем более ей становилось неловко в такой раскоряченной позе. Тем острей она чувствовала все исходящее из Ильи чем-то инородным, противным, ерническим, вызывающим, дикой издевкой. И Илья заметил, как ближе к концу стал ликовать его голос, заметил и холод, идущий от Дарьи, но ничего не мог сделать с собой — начал вновь декламировать глухарем на току: «Есть женщины сырой земле родные…»

— Пусти…

— И ласки требовать от них преступно.

— Мне неудобно!

— И расставаться с ними непосильно…

— И хватит цитировать. В тебе, оказывается, не только чеховский сентиментализм есть. А я-то думала, что интеллигентскими соплями все и ограничится. Нет, ты хитер…

— Но ведь и ты не тургеневская девушка.

— Тургеневские девушки…

— Со временем превращаются в чеховских дам. С собачками?

— В Москве мы встречаться не будем.

— Что — боязнь огласки и греха?

— О, нет, как раз этого я не боюсь.

— Так чего же?