День подорожника. Стихи и проза

Олег Викторович Паршев

И вдруг я чувствую, как чертовски не хватает весны,понимаю, что если мы снились Господу, то сейчас у негокончаются сны,что мы сбились с пути и толка,и всё зазря,и вот-вотнас всех скопом сожрёткакой-нибудь Вавилон, или Аркаим, или Земля Нод…Но здесь ты улыбаешься и вырезаешь заколкойна сухих ветвях ноября:«Весна приходит только к тому, кто ждёт».

Из декабря в июнь (2020—2021)

На сухих ветвях ноября

Сидя верхом на воздушном змее,

опускаю перископ вниз.

На земле не осталось лазеек,

в которых можно спастись.

А вверху проплываешь ты —

невидимая! — прозрачная, как рыба-сальпа.

Что ж, каждый из нас — только полбеды;

взмываю. И мы одни.

Под нами, небось, какая-то Тегусигальпа,

а может, это огни

потаённого святого града.

Но ты шепчешь: Нет, мы направляемся в Вешний Волох.

И пишешь на ветре губной помадой,

что путь наш будет счастлив и долог.

И вдруг я чувствую, как чертовски не хватает весны,

понимаю, что если мы снились Господу, то сейчас у него кончаются сны,

что мы сбились с пути и толка,

и всё зазря,

и вот-вот

нас всех скопом сожрёт

какой-нибудь Вавилон, или Аркаим, или Земля Нод…

Но здесь ты улыбаешься и вырезаешь заколкой

на сухих ветвях ноября:

«Весна приходит только к тому, кто ждёт».

Эн

У Эн алые губы,

А крылья — как у стрекоз.

У неё в руках ледорубы,

Чтоб на вершине горы станцевать рок-н-роз.

Её компас нацелен на счастье,

Но она готова к смене путей,

У неё на запястье

Фенечка от чужих затей.

Она вплела в волосы

Лиловую ленту,

Потому что жизнь не разрезать на полосы,

Не взять в аренду.

И утром мы с Эн

Входим в вагон.

Машинист кричит: Эй, мы едем в край перемен!

Кондуктор трезвонит: Дин-дон!..

Поезд мчит, разрезая лёд,

Туда, где для нас растут острова.

Эн читает меня, я читаю её

За строфой строфа.

Время летит стремглав.

Мы молчим. Колёса стучат…

К чему все слова, если оба мы знаем, что изысканный бродит жираф

У озера Чад.

По приборам

На юге сейчас тепло: барышни в солнечных платьях, море плещет волной,

А тут бродит кашляющий ноябрь — сгорбленный и больной.

Всё стылое, снежное… Я сижу и гляжу в окно.

За мглою — свет, за далью — темно.

Наш троллейбус идёт и идёт.

Сидящий рядом крестится по диагонали, причитает: Нами правит не Бог, а бот.

Кондуктор хлопает его по плечу: Отставить скулёж! Кто, если не мы?!

А «сохатый» пыхтит и ползёт по льдам, правда, куда — не пойми.

Впереди врата-порталы, и мир иной, и края земли.

Сидящий рядом взвизгивает: Не знаю, как вы, я предпочитаю свалить!

За окном — ветви и радуги, всё зарастает белым быльём.

Кондуктор протягивает мне потёртую фляжку: Держи, нынче не мы за рулём.

Троллейбус уже взбирается каменистой горной тропой.

Кондуктор шепчет: Идём по приборам, наш водитель, словно Гомер, слепой,

Но ему ведомы эти края ещё с мезозойских эпох.

Да, он не Бог, но тоже чертовски неплох.

Ему открыт единственный верный путь, домчим до юга за полчаса.

И троллейбус взлетает над сгорбленным ноябрём, расправляя звёздные паруса.

Час на маршрутке

Каперна нас встретила листопадом, дождём и снегом.

От Лисса тут всего час на маршрутке.

Мы решили остаться с ночлегом —

на сутки.

Сняли номер, портье

вызвал такси,

мол, зачем идти по дождю?

Извинившись, добавил, что в «перевозках» сейчас работают в основном те,

кто говорит на фарси

или на пушту.

Улицы кипели толпой, не выпускающей телефоны из рук.

Водитель о чём-то болтал, мешая смех и слова.

Кафе, магазины… И вдруг

на одной из стен — алое сердце и — размашисто: «Я люблю тебя, капитан Дюк!»,

а чуть ниже: «Фрези — жива!».

Ты чуть дрожала. Я прошептал: «Держись».

Мы вышли. Тучи затеяли какой-то спор о грозе.

Дальше тропа убегала вниз.

Ты указала рукой: «Дом-музей».

— Я — Меннерс, — заговорил смотритель. — Да-да, я правнук. Вижу, что мы с вами люди иного сорта…

чем… — он хмыкнул, — А этот скотина—Грин всё переврал про моего старика!..

Я обернулся. Сказать по чести, захотелось дать ему в морду,

но ты держала меня за рукав.

— Это всё муляжи, —

продолжил, между тем, Меннерс, — настоящее давно ушло с молотка.

А что поделаешь? Жизнь!

Она в провинциях нелегка…

Кстати, вот восковая фигура пресловутой Ассоль, той самой.

Можете сделать селфи — всего три евро.

Тут иногда снимают рекламу, а раньше мельтешила всякая детвора

и придурковатые пенсионеры.

Я увидел, как ты начала хватать воздух ртом.

Бросила на меня взгляд: «Ничего, всё норм…».

Я скрипнул зубами, выдавил из себя: «Пожалуй, пойдём,

пора».

Потом…

Потом мы долго стояли, обнявшись, под старым зонтом,

молчали,

слушали плеск волн, крики чаек.

— Ну пойми… я просто хотела увидеть свой дом, —

словно оправдываясь, проговорила ты, —

Ведь уже сто лет… больше ста…

Вот и вздумала тебя достать.

Прости, вела себя будто… какой-то тролль…

И, знаешь, зря ты ему не врезал!

Я улыбнулся: «Здравствуй, Ассоль.

Вот теперь я вижу, что ты — Ассоль!».

Ты рассмеялась: «Да я это, я! А теперь быстро звони Дюку и Фрези!».

Янтарь

Осень — кошка с глазами янтарными —

Идёт площадями, идёт бульварами.

Подрагивает ушами, расписывается хвостом

На предутреннем тумане густом.

Всходит ко мне на порог,

Говорит: Это я — Ноябрь, пусти, я немного продрог.

Что ж, проходи. Знаешь, а у меня случилось так, внезапно… надо же…

Что от завтра осталось недолго.

Не пора ль взять ещё пару грехов на душу

И смолкнуть?.. С грехами, правда, как-то не просто: разбегаются, прячутся.

Взять сачок, может?..

Но пока думаю, опять промчалось солнце по небу золотой клячицей.

И день прожит.

Сидим-молчим, глядя в окно.

Я пью янтарь Ноября, он прихлёбывает моё вино.

После стоим на балконе.

Двор обживают аисты, куницы, ежи…

То ли каяться, то ли поститься.

Господи, укажи

путь по линиям Твоей ладони.

Небосвод несвобод

Приходили рептилоиды — били челом:

Пустите нас в свой восхитительный дом.

Прилетали ангелы — кланялись в пояс,

Пели о том,

Что они опоздали на поезд.

Приезжали киборги на трансформерах,

Плакали, что кто-то из них едва не помер,

Причитали: «Пустите нас в дом, Накормите хотя бы углём,

А иначе мы точно умрём».

Следом притопали гномы и хоббиты,

Эльфы и роботы,

Феи, драконы, Лох-несское чудо

И люди с Лапуты.

И все вместе устроили смуту,

И выбор вождей,

И погромы.

И мы не узнали нашего милого дома,

И ушли, бросив гостей.

Мы вскарабкались в дебри высот

И прошептали: Господь,

Мы желаем покоя.

Но Он помахал нам рукою

И, опечатав Престол,

Куда-то ушёл.

И зачем-то, зачем-то оставил

Нам свой небосвод несвобод.

И теперь нами правит

Из рая

Его электрический бот.

Те же лодочки и пальмы

Посмотри-ка, всё, как раньше —

Те же лодочки и пальмы.

Помнишь, бегали по пляжу?

А потом глядели в даль мы?..

Впрочем, что там помнить, право?

Нам же было по семнадцать.

Мы ж тогда хотели славы.

А ещё — поцеловаться.

А ещё алкали смуты —

Лютой, с мясом и до хруста!

Но чтоб мир царил повсюду,

И вовсю цвели искусства.

Да, желалось боя, счастья,

Баррикад и карнавала!..

Сам не знаю, как на части

Нас тогда не разорвало.

Всё прошло… но здесь всё те же

Пальмы, лодки, померанцы…

И никто нам, как и прежде,

Не мешает целоваться!

Волшебных снов

Укатали Сивку крутые горки.

Она снимает сбрую, закрывает шторки,

Пишет в инете:

«Волшебных снов!».

У неё по планете

Куча знакомых лошадок, зебр и ослов.

И ей тоже из чудесного далека

Присылают смайлик — машущее копытце: «пока-пока!».

Облака

Становятся золотистыми — так сияет луна.

А ведь где-то язва, чума, война…

Сивка не может уснуть — ей кажется, во всём виновата она.

В край святых недотрог

Робинзон Крузенштерн

Покидает острог,

Идёт в переулок семи таверн —

В край святых недотрог.

Под их улыбками тают снега,

А одна из них ему дорога.

И он входит к ней на порог,

Говорит: Здравствуй, весна.

А ему отвечают: Край святых недотрог

Переехал, тут теперь другая страна.

Всё, что было, ушло,

Всё, прежде большое, стало мало.

Всё, что ты знал, ныне неверно.

Вот так они говорят Крузенштерну.

Но Робинзон

Давно уже понял: к добру ведёт не всякий муссон.

И пусть никто никого не найдёт,

Но завтра он двинется в порт.

А пока он идёт в трактир за углом.

Спрашивает, не нужен ли, скажем, старпом

На каком-нибудь танкере или бриге?

И, размазывая слёзы обветренным кулаком,

Кричит: «Разрази нас гром!»,

Пьёт с моряками ром

И танцует джигу.

Рябь ветра на апрельских ручьях

*

Открыватель глаз,

Отмыкатель ушей,

Скажи, сколько раз

Тебя гнали взашей?

Им казалось, что ты — адепт

Какой-то из сект,

А может, ты даже «святой Инсект»…

А ты просто хотел, чтоб выглянули в окно,

Чтоб подпёрли хотя бы бревном свои миры-домино.

Всё горячился: Да гляньте же вверх!

Даже взобрался в небо — сделал там пару прорех,

Восклицал: Смотрите, наши души кружат, как стрижи!

А пока им летится, нам хочется жить…

Но тебе отвечали: Эй, милейший, ступай-ка вон!

Не то затаскаем тебя по судам.

Мелешь, а чего — не пойми, то, вишь, храм небесный, то колокол у него динь-дон.

Хам!..

Развёл тут дебри добра. Не учи нас ладить иконостас.

Ладно, не унывай, Открыватель глаз!

Я знаю, ты вырастишь наш свет снова.

И тогда завтра, может быть, не наступит час

Гамельнского крысослова.

**

А потом… ну, совсем когда-то потом

Я вырасту деревом, которое весь мир укроет зонтом.

Там запоют русалки, промчит на ступе Баба-Яга,

Там все захотят друг друга оберегать.

А на самом верху воссядет Господь,

Подле Него — читающий сказки учёный кот.

А я, наверное, и буду как раз то самое древо,

Плоды которого на компот обрывала Ева.

***

Выхожу из овощного

И гляжу туда-сюда.

Тут Родена и Канова

Не видали никогда.

И Пикассо, и Шекспира,

И Сервантеса с Гюго…

Так… куплю, пожалуй, сыра.

И кефир, и молоко.

И ещё мне нужен окунь,

Кофе с чаем и лаваш…

Даже Блок никоим боком

Был не вхож на рынок наш.

Не бродил тут где-то Гёте,

И Конфуций, и Ли Бо…

А вот тут возьму я меда,

Апельсинов и грибов.

И пошлепаю по лужам,

Чай не Бах и не Толстой.

Мне из них никто не нужен.

Приходи ко мне на ужин —

Мы съедим его с тобой!)

И полезем

Когда на двоих нам было чуть больше шести,

Мы как-то задумали всех спасти.

Приставили трап к небосводу

(Тогда мы ещё не знали, что так нельзя)

И вздумали понять, почему туда растёт всякая всячина из огорода

И откуда выскакивает гроза.

А ещё надо было срочно проткнуть в небе дыру,

Потому что солнышку некуда деть жару.

И вот уж почти…

Но тут родители нас поймали — тебя за бантики, меня за башмак.

И сказали, что они нам сейчас покажут все кузькины форточки и чердак.

В общем, всё кончилось как-то не так.

Но знаешь… теперь, когда мир безмятежен и свеж,

Мне кажется: всё ж проломили мы брешь.

И оба ж мы помним, как по небосклону

Феи летали на синих драконах,

Как в тучках бродили — то тихо, то плясом —

То единороги, а то — и пегасы…

Послушай! Но если прореха пробита,

То что-то же может сорваться с орбиты!

И где-то вверху — Господь Бог,

А такие кругом сквозняки,

Что у Него из руки

Вылетают листочки с нашими сказками и прочей поэзией.

Так может, как в детстве? Приставим лесенку вон туда, видишь, где пальцы Его ног?..

И полезем?

Из декабря в июнь

Вчера убрали декорации.

Вынесли таблички — «город», «дворец», «лес».

За ширмой свалена вся наша цивилизация,

ни Москвы, ни Токио, ничего… а вот и Нью-Йорк исчез.

Пропали целые страны, храмы, дороги, мосты.

Надо ж… у всех были какие-то планы,

а теперь стоим посредь чистого поля, разинув рты.

Башни Кремля чуть продержались,

но вот и они стартовали — каждая оказалась космическим кораблём.

Видимо, пора идти на поиск каких-то скрижалей,

Но в толпе ворчат: Погодите, сперва нальём.

Как это — нечего?!

Вот же! Вот — забродивший мёд…

Что ж… Кто хоть раз доезжал до конечной —

Тот поймёт.

Прекрасная моя, не грусти. Унывать — оно как-то зря.

Давай-ка, смастерю тебе икебану

из перьев Сирин и Гамаюн.

А потом будем смотреть, как пеликаны

летят из декабря

в июнь.

И никакой нитки нет

Сенсей кукольных дел

Провожает зрителей, берёт в руки мел

— Чертит план на завтрашнюю игру.

Потом улыбается: Друзья, вы сыграли выше всяких похвал!

Зал…

Ну, вы видели сами — буквально рыдал.

— Гуру, —

Здесь говорит Коломбина, —

Вы знаете: я могу заткнуть в репертуаре любую дыру,

Хоть что угодно сумею —

И Саломею, И Галатею,

А хоть, будь я проклята, короля Лира,

Словом, любую затею.

Но отчего все должны думать, что я из глины?

И что нас дергают за какие-то нитки или шарниры?

Мы же всё сами, а вы только наш режиссер? —

Не знаю, — разводит руками сенсей, — так повелось с каких-то допотопных пор.

Но… может, и у людей есть нитки? И даже и у богов? —

Ого! —

Улыбается Арлекин, — Это вы, шеф, загнули!

Это только самоубийца, стоящий на стуле —

Марионетка нечистого. —

А парашютисты? —

Вставляет Пьеро, что-то прихлебывая из фляжки, —

Те тоже, бывает, летят, а потом — бац! — и зацепились вверх тормашками!

Все смеются, ещё о чем-то болтают, а затем сенсей уходит на свою половину.

Бродит по комнате, ощупывает спину,

Водит над головой руками. —

Сами, — бормочет он, — мы всё сами.

И никакой нити нет.

Ладно, завтра вставать чуть свет.

Но он ещё долго курит в подъезде.

Лунный луч касается его плеча. И сенсей понимает, что нить на месте.

Помадой по волнам

Когда мы встретились вчера

У мангровых берёз,

Ты прошептала, мол, пора

Нам зашагать поврозь.

Разделим бремя правоты

С тобой напополам.

И прочертила нам ходы

Помадой по волнам.

А сверху плавала луна

На грозовом плоту.

И ты к луне ушла одна

По морю и по льду.

А я глядел тебе вослед,

И видел в темноте,

Как ты ступаешь между бед

Назло любой беде.

Потом мы встретились опять

У мангровых дубов.

И я сказал тебе, что рад

Тебя увидеть вновь.

На что нам горечи разлук?

Зачем тужить впотьмах?

И ты шепнула: О мой друг!

И я скучала, ах!..

Блюз морских коров

Джонка девушки из Нагасаки

Входит в Кейптаунский порт.

Любой флибустьер теперь видит: нет, не уйти от драки —

Да лучше б зашёл сам чёрт!

Девушка бросает взгляд на крейсер,

Где реет Андреевский флаг.

Она понимает: если Роджер станет слишком уж весел,

Что-то может пойти не так.

А на этих парней можно положиться,

Если бритты схватятся за ножи.

Что тогда её джиу-джитсу?

Не будет ли поздно кричать: Всё пропало! Я всё же упала в эту пропасть во ржи!..

А в гавани, где утоплены те, кого было лень вешать,

Проплывает стадо морских коров.

Они говорят девушке: И мы бывшие гейши,

Можем обрушить бурю на головы твоих врагов.

Но та, улыбнувшись, заходят в таверну «У семи угрей»,

Кивает в сторону стойки: Эй, ну-ка налей!

А дальше… Дальше никто не ушёл от расправы,

Не вернулся домой.

И стеллеровы коровы плывут сквозь саргассовы травы

Вслед за кормой

Призрачного корабля, над которым — святой Андреевский стяг.

Губы девушки из Нагасаки — алеющий мак.

Она стоит рядом

С матросом, который сто лет спустя

Выжил под Сталинградом.

На его бескозырке вышито золотом ада:

«Крейсер Варяг».