Герой поневоле

Олег Бард

Он видел, как погибает мир. Его убили, но он вернулся, чтобы… Ответа нет. Ему снова четырнадцать, он не самый прилежный ученик из небогатой семьи. Возможно ли все исправить? Кто и зачем вернул его? Если будущее предопределено, почему по его следу идут таинственные контролеры?

Глава 3. Преобразование

Сперва я услышал детский смех и глухие удары, словно кто-то бьет мячом о стену или выбивает ковры старым советским способом, чуть позже добавилось чириканье воробьев, будто бы по мановению волшебной палочки лед отступил и началась весна…

Или я попал в рай? В аду вряд ли смеются дети. Я точно умер, в меня попали из гранатомета. Или не в меня, взрыв был рядом, потому я выжил.

Я осторожно открыл глаз и от яркого света чуть не ослеп.

— Очнулся! — пропищали женским голосом.

— Я же сказала, не надо скорую, — хрипнула в ответ другая женщина, воображение нарисовало губастую брюнетку с обветренными губами и сигаретой в руке.

— Ты как? — спросила у меня писклявая.

Я ответил нецензурно и многоэтажно, хотел вложить в ответ свое негодование, но… пропищал, как девчонка.

— Господи, что за сюр происходит? — продолжил блеять я.

Где я? Точно в больнице. Все еще не открывая глаз, я сел и тут же лег, потому что адски закружилась голова, и меня чуть не вывернуло. Когда отпустило, то я кожей ощутил недоумение медиков. Я сжал и разжал кулаки, провел ими по лицу и ощутил странное: кожа у меня нежная, как у ребенка, нет и следа щетины. Теперь понятно, что случилось: я обгорел, но меня каким-то образом спасли, и вот я вышел из комы…

Глаза!

Веки оказались на месте, даже ресницы успели вырасти, но выдыхать рано, надо проверить, не ослеп ли я. Упершись лбом то ли в пол, то ли в стол, чтоб спрятаться от света, я открыл глаза и увидел, что уткнулся в синюю клеенку, какой раньше застилали кушетки в процедурных кабинетах.

— Где я нахожусь? Где Оля?

Не дождавшись ответа, я перевернулся и обнаружил склонившихся надо мной смутно знакомых женщин: медсестра неопределенного возраста, узкоглазая, веснушчатая, с большим безгубым ртом, и длинная смуглая брюнетка с лакированной челкой, похожей на детскую горку, в ворсистом фиолетовом свитере, формой напоминающем чабанью бурку. Женщины посмотрели на меня, потом — друг на друга, и брови их поползли на лоб.

Происходящее напоминало горячечный сон, я по-прежнему думал, что мой мозг, умирая, выдал несколько реалистичных сцен. На самом деле прошла доля секунды, а мне кажется — гораздо дольше.

— Похоже, без «скорой» не обойтись, — резюмировала медсестра, брюнетка кивнула.

Только сейчас я осмотрелся и окончательно удостоверился, что брежу: я лежал на кушетке, застеленной клеенкой, в медицинском кабинете с крашеными стенами, в углу стоял стеклянный шкаф с лотками, шпателями, боксами из нержавейки. Я даже не в реанимации, а в медблоке из семидесятых, где работают женщины из девяностых — ни в какое другое время люди не одевались так нелепо.

— Павлик, голова болит? Что ты последнее помнишь? — спросила медсестра, заглянула в глаза.

Про прикончивший меня взрыв я рассказывать не стал, осторожно сел, свесил ноги и в стекле шкафа увидел отражение растрепанного толстого подростка, который копировал мои движения. Не стерпев, показал ему фак, он отзеркалил. Я шлепнул себя по щеке, он сделал так же…

Черт! Тысяча чертей!

Медленно-медленно я посмотрел на свои пухлые руки с розовыми пальцами-сардельками, перевернул их ладонями вверх. Это я, черт побери! Тот «я», что существовал тридцать лет назад, которого нынешний «я» предпочитает не вспоминать, — жалкое забитое существо, пугающееся собственной тени.

Покачиваясь, я подошел к шкафу, откуда на меня смотрел он-я. Сколько мне лет? На вид тринадцать-четырнадцать. Какой сейчас год? Время года…

Над столом медсестры висел календарь с изображением орущего петуха: 1993!

Господи, что за сюр? Что за бред? Почему я здесь?

Тетки наблюдали за мной не шевелясь — я следил за их отражениями. Брюнетка — завуч Роза Джураевна, медсестра… Не помню, как ее звали, но это именно она — наша школьная медсестра. Я прикоснулся к огромной шишке на лбу и все понял. Не все, а кое-что. Павлик ударился головой и стал Павлом.

Ноги подкосились, я уперся в стену и расхохотался до спазмов, каждое сокращение мышц отдавало болью в голове. Примерный мальчик Павлик Горский материл взрослых и выражался непонятными словами, надо срочно вызывать психбольницу, он повредился умом.

Отсмеявшись, я вернулся на кушетку. Почему я именно здесь? Может быть, не было никакого Павла, его придумал Павлик для своего романа? Моя личность — не результат многолетней работы над собой, а то, каким мальчик хотел себя видеть? Я исчезну, когда его мозг восстановится.

— Тебе плохо? — заволновалась медсестра.

— Спасибо за заботу, все хорошо, — я потрогал шишку на лбу.

Или все-таки моя личность реальна, просто меня зачем-то переместили в себя маленького. Но как это возможно? Не удержавшись, я сжал виски. Казалось, голова вот-вот взорвется и разбрызгает содержимое. Я отказываюсь играть по этим правилам, слышите? От-ка-зы-ва-юсь! Верните мне мою жизнь…

Нет, не верните. Не хочу умирать.

Медсестра села передо мной на корточки, оттянула веко.

— Тебе нужно в больницу, у тебя сотрясение мозга.

— Не пойду, моя бабушка — медсестра. Лучше поеду домой.

— Ты из Штурмового? Как ты поедешь? А если упадешь по дороге?

— Вы правы, если у меня внутричерепная гематома, она может проявиться и через десять часов, и прямо сейчас. Вам незачем брать на себя ответственность, мне — ехать в больницу. Позвоните, пожалуйста, соседям, они позовут бабушку, которая меня заберет.

— Это выход, — кивнула завуч, почесала бровь, посмотрела на меня с удивлением.

Если уж я принял их правила, нужно говорить и вести себя соответственно возрасту. Угораздило же! Совершенно не помню эту свою жизнь, только цветные урывки. Странное время, когда у продвинутых пользователей появились компьютеры, а у большинства людей даже не было домашнего телефона; чтобы позвонить, приходилось бегать на почту или к соседям. Ларьки были завалены «сникерсами», но мало у кого водились деньги, хотя они лежали под ногами. Пора, когда рынок, он же «туча», «толкучка» и «толчок», был сердцем города, где «варенки» уступали место пока еще корявенькой джинсе.

Мозг, как обычно в стрессовых ситуациях, растекся мыслью по древу, и я только с третьего раза услышал, что медсестра просит у меня телефонный номер. Когда-то я наизусть знал два номера: соседа Вальки и бабушки по отцу. Вспомню ли?

Номер друга Валентина так впечатался в память, что я произнес его без запинки, завуч отправилась звонить, медсестра осталась со мной. Действие оттеснило страх, что меня скоро не станет, и я ввязался в игру, понемногу начиная воспринимать ее как реальность. Пока моя реальность ограничивалась кабинетом медсестры, за которым раскинулся забытый, но неизведанный мир, где можно позвонить бабушкам, и они ответят. Где отец жив, и ему меньше, чем было мне в момент катастрофы. Где моя сестра пока еще примерная восьмиклассница, а не конченная наркоманка. Оля… Оля только научилась уверенно стоять на ногах, ей меньше, чем нашему сыну. Деды… Оба моих деда тоже живы.

Реальность, где я никогда не женюсь на однокласснице Леночке и, возможно, от Оли не родится Лев, будут другие дети…

Стоп! Я уже начинаю жить и перестраивать свою жизнь, хотя гораздо важнее ухватиться за что-то настоящее, чтобы не сойти с ума. Осталось найти это настоящее в мире, где у меня нет опор и поддержки… Или есть? Или я так думал тогда, потому что был подростком?

Бабушка сделала невозможное и прилетела через десять минут. Невозможное — нашла машину, потому что пострадавшего с сотрясением нельзя везти на автобусе. Дверь распахнулась, ударившись о стену, она ворвалась в кабинет и устремилась ко мне, сметая медсестру.

Я оторопел. Ощущение было, словно мне явился оживший мертвец, который настроен мстить за то, что я не приехал из Канады на похороны. Сейчас ей шестьдесят один, она еще не хромает и даже бегает. В детстве я понятия не имел, что есть объяснение ее гиперопеке, желанию все держать под контролем, просто-напросто она — еврейская бабушка.

Бабушка Валя села на кушетку, поочередно оттянула мне веки, заглянула в глаза, шершавыми пальцами ощупала шишку на моем лбу, пошевелила смоляными бровями. Волосы у нее поседели полностью, а брови остались, как у молодой, черными, мои брови тоже не признавали возраст, это передалось от нее. От бабушки пахло жареными оладьями… Хотя нет, оладьи жарила Оля, бабушке нужно было «кормить трех мужиков», и она обходилась гренками из хлеба, обваленного в яйце.

Когда оцепенение прошло, я встал и обнял ее — не стал сдерживать порыв. Ком в горле мешал дышать. Я похоронил ее и оплакал, она ушла, не простив меня, и вот она живая, теплая, я могу все исправить.

Теперь оцепенела она, потому что я-Павлик не был склонен к телячьим нежностям.

— Не беспокойся, — утешил я. — Все образуется, ты же знаешь, что лобная кость очень прочная, я ж не виском ударился, может, нет никакого сотрясения.

Она будто бы меня не слышала, суетилась, квохтала надо мной. Заставила медсестру «чем-нибудь помазать гематому», и мой лоб вокруг шишки украсила йодная сетка.

— Что ж ты такой неуклюжий у нас? Шагу ступить не можешь, чтобы не убиться, — приговаривала она. — Голова как, болит?

— Немного кружится.

— Это нехорошо. Не тошнит?

— Есть немного.

— Идти сможешь? — она принялась расхаживать по кабинету, игнорируя медсестру. — Где ж ты так убился-то?

— Смогу. Идти — смогу. Пошли.

— Лучше держись за меня.

Я обнял ее за широкую талию и побрел следом, поблагодарил медсестру и задумался над тем, как себя вести, чтоб родители не обнаружили подмену. У меня поставленная речь состоявшегося мужчины, колоссальный словарный запас и жизненный опыт больший, чем у родителей вместе взятых…

Вернулись мысли, что этого не может быть и сон вместе со мной скоро закончится. Если я продолжаю существовать так долго, то… что? Есть загробный мир? Или я попал в сансару, в век сурка, где ничего нельзя исправить, и после смерти каждый раз буду возвращаться в девяностые? Или наоборот, меня вернули, чтобы я что-то важное сделал по-другому.

Но почему меня? Почему сюда? В рабочий поселок, в бедную семью? Разве не было бы больше пользы, если бы мое сознание переселили в, например, Горбачева? Или в Ельцина?

«Семерку» Васьки-соседа, Валькиного отца, я узнал. А еще узнал своего давнего обидчика Писа, который сидел на корточках в двадцати метрах от машины. При бабушке он не стал на меня нападать, просто поднялся, чтобы я его точно заметил, и чиркнул по горлу.

Я демонстративно плюнул под ноги и изобразил, будто расстреливаю его из невидимого автомата. Во мне проснулась детская обида на этого отморозка, хотелось крикнуть: «Выкуси, отсос!» — но я пожалел бабушкины уши.