Фототерапия

Олег Анатольевич Рудковский, 2023

Главный герой работает простым фото-оператором в салоне фотопечати. Однажды он осознает, что некоторые из сцен на фотографиях дают ему реальную власть над людьми. И тогда остается лишь шаг, прежде чем он попытается использовать эту власть.

Глава 7.

Итак, отличия. Кажется, я собирался остановиться именно на них, если мне не изменяет память (что случилось со мной лишь однажды, когда я грохнулся с велосипеда об асфальт и первые полчаса после аварии не мог вспомнить собственное имя). Все многообразие жизни, что пытаются отразить в своих трудах художники и философы, нигде не находит такого яркого отражения, как на фотоснимках. Фотографии наделены уникальными свойствами — разрушать до основания все догмы. Выведите три основных правила поведения человека, и люди вмиг запишут вас в гении. Но попробуйте сделать то же самое, сидя за принтером фирмы Фуджи, и о вас никогда не узнают. Мерно гудящий аппарат раздавит вас в самом зачатке ваших теоретических изысканий.

Нюансы может упустить сторонний наблюдатель или дилетант. Не причисляю себя ни к первым, ни ко вторым. И не потому, что сам поверил в свой исключительный профессионализм. Просто потому, что я действительно это вижу!

Первый заказ — очередная вечеринка. Девица лет шестнадцати стоит в окружении дюжины парней; на переднем плане — заваленный закусками стол. Трое или четверо парней обхватили девушку за талию; остальным не нашлось места на ее теле, их лица — голое разочарование, которое они тщательно пытаются прикрыть радостными улыбками. У девицы под голубым платьем видны трусики; она томно улыбается в объектив, понимая трезво (пока!), что это она — центральная фигура в группе. Женщина, облепленная похотливыми ладонями: Гойя пришел бы в ужас от такой картины. Но это наша действительность. В следующий раз ей будет уже под тридцать, и большинство мужчин будут в строгих костюмах; некоторые выйдут на снимках с мелькающими где-то позади женами, которых они неосознанно теснят подальше. А в другой раз она заберется с ногами на стол, задрав платье и вытанцовывая канкан, в окружении презрительно-завистливых взглядов остальных женщин. Мой разум готов к действию. Он вошел в ритм гудения печатного аппарата.

— Ничего баба, да? — Голос за кадром, я не могу видеть говорящего, но я отлично его себе представляю.

— Она спит с кем попало! — Убежденный тембр.

— Зря подругу притащил! Может, хоть телефон удастся стрельнуть.

Телефон стрельнуть вряд ли удастся. На последующих кадрах подвыпившие гости усердно отплясывают возле наполовину опустошенного стола, с полупустыми бутылками и разворошенными салатами на нем. Все раскраснелись, охваченные непередаваемыми ощущениями алкогольного маразма, когда вокруг все представляется ясным и легко допустимым. Кто-то может схватить партнершу и в исступлении завертеть ее, стараясь придумать положение, чтобы ее ноги оказались выше всего остального. Женщина, неизменно отвечающая отказом на уличные приставания, задорно гогочет: ей льстит, что объектив фиксирует ее прелести. А когда она оказывается на другом приеме, где большинство гостей ведет себя чинно и сдержанно, она сама напускает на себя оттенок жеманного лицемерия. Теперь уж вряд ли кто-то посмеет задрать ее вверх ногами.

— Не хотите ли отведать салат? Очень вкусный.

— Да. С удовольствием. — Ей больше всего хочется задрать юбку, поскольку муж давно перестал интересоваться тем, что у нее под одеждой. Но приходится вести себя в соответствии с установленными правилами. Потом она, возможно, поможет хозяйке вымыть посуду или уложить ее надравшегося мужа спать, и отправится домой, разбитая и неудовлетворенная.

— Как вам вечер?

— Великолепно! — Но она уже знает, что больше сюда не придет.

Стол с закусками. Молчаливый предмет рассказывает мне о многом. Он стоит и держит на себе результат кухонных творений хозяйки и декораторских способностей хозяина. Протираю пленку, пропускаю ее в рамку, привычно нажимаю на клавиши. Норма, норма, плотность единица, двоечка, минус три. Вперед и с песней. Любят они, знаете ли, снимать столы. Это написано на их лицах. Их застывший взгляд, кажется, едва сдерживается, чтобы не опуститься вниз, — проверить, удачно ли воткнуты вилки в салатные горочки. Бутылки. Да, здесь водка. И тут тоже водка. А вот что-то новенькое — «Амаретто» и бутылка пива возле каждой тарелки.

— Не будем напиваться, — слышу я голос фотографа. — Нормально посидим. Выпивка — не главное.

В большинстве случаев благопристойная вечеринка заканчивается тем, что какой-нибудь избранный (самый «недогнавшийся») несется с пакетом в ночной магазин. Но иногда вечер действительно проходит так, как и замышлялся, и мне начинает представляться в этом нотка чопорности. Я понимаю, молодежь. Вернее, если бы молодежь. По правде сказать, я еще не встречал, чтобы на столах у подростков присутствовали исключительно безалкогольные напитки. Дело времени, его несмываемый след, может, толика рисовки. Впрочем, все на лицах. Стол — бездушное существо. Выражения лиц — многоцветная мозаика эмоций.

За спиной щелканье «лидера» — пленка покидает недра проявочной машины. Проявка + печать. Безгеморройный заказ. Нравится Сергею Арсланову. Мне тоже нравится. Протираю пленку, ловлю в рамке первый кадр. Да, тут придется попыхтеть. Может, даже перебить пару снимков. Наши дети не только проблема в воспитании — для меня они еще трудность в печати. Конечно, если бы не «мыльницы». А так… Все норовят снять своих чад крупным планом, на котором те могут демонстрировать свои полукосые глаза и удивленное выражение лица, не до конца еще приняв эту странную действительность после темноты и тепла материнского чрева. Дети на животах, дети в колясках, дети в ванночках, дети в кроватках, сидящие и стоящие дети. Возможно, тут я не прав, но только единицы могут претендовать на роль быть помещенными в фотоальбом — остальные в моем представлении выглядят обыкновенными уродцами. Интересно, не этот ли факт не дает мне до сих пор обзавестись семьей?

— Воспитывайте ваших детишек, — сказал я, отправляя заказ в конверт. — А на десятилетие подарите им «Приму» с набором пленок.

Я внезапно вспоминаю недавний заказ: младенец, мирно спящий в маленьком гробике. Стараюсь отогнать наваждение, возвращаюсь на рабочее место. Новая пленка. «Вот черт!» — ругаюсь сквозь зубы. Опять похороны. Прямо напасть какая-то! Терпеть не могу эти заказы, — мне кажется, они высасывают из меня энергию. Не могу заставить себя просмотреть снимки, с каким-то мерзким ощущением в душе засовываю стопку сразу в конверт. Последнее событие, где усопший представлен виновником церемонии. Ему-то спокойно, а мне неуютно.

А вот над этим стоит поразмыслить. Заказана только одна фотография: молодая девушка в брючном костюме сидит на скамейке где-то в центре аллеи. Она глядит точно в объектив, но я не замечаю в ее глазах привычного упоения от съемки. На ее лице — печаль и пустота. Не исключено, что снимок случайный.

— Девушка, могу я с вами познакомиться?

— Нет, не стоит.

— Но почему? Вы сидите одна и тоскуете, позвольте скрасить ваше одиночество.

— Спасибо, не нужно. — Она готова выплюнуть ему «пошел ты подальше!», но ей не хочется обижать этого случайного паренька, испытывая к нему одновременно презрение и участие.

— Давайте, я вас хотя бы сфотографирую. Вы просто прелесть, а на фоне этих берез за спиной кажетесь настоящей феей.

В другой раз ему бы удалось пробудить в ней интерес. Возможно. Но его оценивающая улыбка, обнажающая его истинные намерения, лишь омрачает ее состояние, благодаря которому она и оказалась здесь в одиночестве. И она позволяет ему сделать это. Ведь после того, как щелкнет затвор, молодой человек навсегда уберется из ее жизни.

Я попытался представить ее судьбу, разглядывая девушку на скамейке. В следующий раз она может стать виновницей похоронной церемонии — уж слишком лицо ее разит суицидом. Она нашла сегодня свою скамейку. Я вдруг подумал, что такая мелочь, как отсутствие в нужный момент подходящей скамейки, может сыграть роковую роль в жизни человека. Он бредет, охваченный тяжелыми мыслями; ему хочется просто посидеть где-нибудь, вдалеке от людей. Послушать пение птиц и далекий звук автомашин. Но все скамейки остались в людных местах. Возникает дикий порыв усесться прямо на землю, однако в нашем мире редкий прохожий останется равнодушным к такой экстравагантной выходке. Сердобольная бабушка будет интересоваться, не плохо ли тебе или, может, вызвать «неотложку»; дворовые мальчишки соберутся в сторонке, обмениваясь многозначительными взглядами. И нет скамейки. А так хочется отрешиться от мира.

— Пусть рядом с тобой всегда окажется твоя скамейка, — участливо пожелал я девушке на фотографии.

Думаю, светилам психоанализа не помешает ввести в работу последовательное изучение фотографий пациента. Начиная еще с того дня, когда человек и не помышлял обращаться за помощью, причисляя себя к нормальным гражданам. Это позволит яснее понять развитие заболевания, определить его вероятный источник. Сам человек не в силах изложить все с такой определенностью, как это может сделать его фотоальбом. Его косой взгляд на жену, меняющийся в зависимости от даты совершения снимков, даст возможность предотвратить назревающее убийство суженой. Невыразительное лицо подростка с плакатом Курта Кобейна на стене позволит не дать ему выпрыгнуть с десятого этажа. Женщине, облепленной мужскими ладонями, — вовремя остановиться на пути к измене мужу и неотвратимому разводу впоследствии. Я подумал: может, мне неофициально заделаться психоаналитиком, и сам рассмеялся от этой шальной мысли. Все дело в том, что им нравится быть такими. И если дама вся млеет от прикосновения к телу горячих мужских ладоней, предпринять следует только одно: отослать снимок ее мужу и разом оборвать этот провод с сексоузлами на нем.

Я замер за клавиатурой с пленкой в руках. Я впервые осознал реальную власть, которая мне дана над людьми. Возможность регулировать их судьбы, выступать в роли творца счастья или дамоклова меча. От таких мыслей на меня почему-то накатило возбуждение, и я пожалел, что рядом нет Марины Кудриковой. Я бы хотел удостовериться, соответствует ли ее фамилия запрятанному под трусиками.

— Ты становишься сексуальным маньяком, — сказал я самому себе. — Смотри, машина ведь может и заревновать. — Я заставил себя рассмеяться, и вернулся к прерванной работе.

И была группа подростков, и сидели они на лестничной клетке, и стояла перед ними пустая бутылка водки, а в руках — зажаты дымящиеся сигареты. Дюжина «убитых» ребят, двое из них — девушки. Самому старшему — не больше пятнадцати. Лица — мутационная инженерия. Дефект социального аппарата. Брак в производстве размножения. Производство размножения? Ха-ха-ха! Я смеюсь, сам не знаю почему. Но опять же: ведь прослеживается здесь неприятная тенденция. Хотя к кому я могу взывать? Мне одному это заметно.

Антиномия. Или — противоположность. Сейчас рассуждать об отличиях — заниматься пустой болтовней. Это два вектора. Два исходных вектора, которые по логике должны идти параллельно, но по каким-то причинам отодвигаются концами друг от друга на расстояние в тысячи человеческих ценностей.

Я думаю о том, какая же дьявольская сила тянет их в подъезд. И откуда, если на то пошло, этот социальный разброд? Мне часто встречаются другие дети — дети элиты, дети, приближенные к элите, дети, подстраивающиеся под элиту. Они устраивают вечеринки.

— Зависнем в выходные! Хата свободна, родоки на турбазу отчалили.

— А девчонки будут?

— Базаришь!

— А мне надоели одни и те же лица! Давайте снимем новых.

Нет проблем. Есть множество злачных мест для этого. Проспект Октября — самое удачное, о чем мог бы засвидетельствовать Андрей Байдаков. Они устраивают вечеринки на средства родителей, реже — на свои собственные. Временами среди них можно заметить девицу с просматривающимися сквозь платье трусиками, стоящую во главе фотопроцессии. Но существует также подземный мир морлоков. Они уединяются в подъездах. Что тащит их туда? Почему многие не представляют жизнь полноценной без отрешенности на лестничной площадке?

Наверное, безумный мир заставляет их воспринимать себя как нечто живое, способное двигаться, мыслить, а значит — опасное. Или же все намного проще: им интересно. Страх перед родителями, которые могут застукать их с сигареткой и за бутылкой водки? Протест большинству? Возможно. Уединение в священном подъезде, где в любой момент можно погасить свет, прислониться к известковой, усеянной похабными надписями, стене, замкнуть магический круг, в котором тебя никто не сможет разглядеть. Скованность одной цепью, выражаясь словами Вячеслава Бутусова. Или так: неспособность отстаивать свое «я». Свое единственное и сокровенное, тихо тлеющее в глубине души, и от этого становится больно и тоскливо. А снаружи все расписано. Все — для нормативного человека. Школа, институт, спортивная секция, семья, — что еще? Хотя, может быть, я опять все преувеличиваю. И особую роль здесь играет тот факт, что простым нажатием на выключатель ты можешь возвыситься над обстоятельствами. Я смотрю на лица девушек и понимаю, что сейчас им неведомо понятие рамок. Сейчас они готовы на все. Как ни странно, но в глазах парней нет и тени этого понимания. Однообразное долбежное витание в наркооблаках. Ничего не надо. Пожрать, покурить, заснуть.

И все же: что их тащит туда?

Один из парней одет в футболку, на которой Майкл Джексон принял кумирскую статичную позу. Майкл Джексон, извращенец, но не принимает наркотики. А девушка: одна из двух похожа на Мерилин Монро. Знает ли она об этом? Наверное, да. Чем еще объяснить то, что на последующих кадрах она вдруг задирает юбку до самого подбородка, демонстрируя свою нелюбовь к нижнему белью.

Бутылка водки пустует. Она выпита. Косяки «травки» превратились в «бычки». Вот и оно, черт возьми! Подъезд — гнездовье поступков, заманикюренных цензурой. Он притягивает их к себе. Он говорит: вам запрещают родители, учителя, просто посторонние люди, но вы придите сюда, и все станет возможным. Что может быть лучше?

— Меня вчера предки выгнали из дома.

— А я поцапался с отцом. Он хочет, чтобы я стал военным. Только я ненавижу войну!

— Пацифист?

— Это как?..

— Когда ненавидишь войну.

— Угу.

— А я просто ушел. Маманя привела двух мужиков, они выжрали две бутылки водки, затеяли танцы…

— Я поссорилась с подругой…

— Я потеряла девственность, а мать вопит, чтобы я подала в суд…

— Я расстался с подружкой. Мы даже не переспали ни разу…

— Я замочил одного типа…

Что делать? Подъезд. Герцен бы до такого не додумался.

Я вздохнул. Иногда полезно дать пищу мозгу, хотя и хлопотно. Время показывает 3.00. Не растянул. Заказов почти не осталось, а еще только середина ночи. Но это не страшно. Всегда существует пачка сигарет про запас, мягкий топчан у стены, чашка кофе. Скоротать время или проспать… Вот вам и правило: коли не можешь коротать, иди себе спать. День за днем — время станет дымкой. Ты сможешь спокойно плыть дальше. Не это ли есть первозданный кайф?

Я снял рулон бумаги и поменял формат. Еще остались заказы формата 9х12. Пробил тесты на цвет новой бумаги, взял в руки первый конверт. Большой заказ, даже по летним меркам. Ах да, конечно же! Выпускной бал! Конец одиннадцатого класса, место сходки — школа. Поздновато что-то для выпускного, но ничего не поделаешь: цены растут, а деньги мельчают. Вот и валяются желанные пленки в пыльных шкафах, время от времени лапаются бывшими школьниками, рассматривающими на негативе свои достоинства. Отпечатав заказ, я отрубил петлю и стал ждать. Время не так уж бессердечно: на эти снимки его уйдет много. Где еще встретишь такую радугу мироощущений; выпускной бал — основная веха, мимо которой проскакивает центробежная сила, именуемая жизнью, что стремится всегда к периферийной точке, в которой неизменно присутствует одно: гроб и похоронная церемония. Фотографии выстреливаются из машины. Беру стопку в руки.

Профессионализм никудышный, но не могу не признать, что здесь это далеко не главное. Даже я, холодный сторонний наблюдатель, ощущаю ауру каждого кадра. Ауру освобождения, безумство планов на будущее, легкость после ярма. Не надо мизансцен — здесь все единый организм. Они переплетены между собой, они вместе дошли до конца. Шоу оправдано.

Длинный стол ломится от блюд. Не каждую неделю случается такой праздник; родителям учеников можно позволить себе и расточительность. Они здесь же, вот они: на задворках кадра, безумно счастливы за своих детей. Кто знает, быть может, сейчас они вспоминают свою давно ушедшую в прошлое юность.

Но настоящее волшебство несут в себе главные персонажи пьесы. На первом кадре большая группа ребят; сгрудившись в кучу, чтобы ненароком не выйти за границы кадра, они радостно смеются, обнимаются друг с другом. Эти объятия далеки от тех поползновений, что переполняют банальную гулянку. Они сейчас любят друг друга просто, платонически, по-детски. Они не знают, да и не хотят знать, что года через два уже будут с трудом вспоминать фамилии одноклассников.

Новый кадр — еще одна группа. Четверка ослепительных девушек в вечерних платьях, взявшись за руки, выстроилась в ряд. Школьные подруги. Несколько парней в костюмах. Снимки с учителями. С родителями, преимущественно с теми, кто приложил больше руку к устройству праздника. Вот солидный дядя в центре группы, точно ни с какой стороны не учитель. Это подчеркивает и длинноногая молодушка в обтягивающих брючках и с избалованным личиком, льнущая к дяде справа. Центр классного мира, богатый папа, на деньги которого спонсируется праздник. Вот он: сытый, пьяный и нос в табаке. Его доченька имеет полное право помыкать учителями и задирать нос перед одноклассниками. Что, собственно, и происходит. Слева от дяди — еще один мужик. Худосочный, с гаденькой улыбочкой на выпирающих в манере свистка губах. Местный Селезнев. Иллюстрация для книги Киплинга: Шер-Хан и Табаки.

Вторая половина пленки занята танцами. Танцы накаляются. Молодые люди уже не удовлетворены простотой действий.

— Отойдем в коридор? — поступает предложение от длинноногой молодушки, папа которой увлечен флиртом с симпатичной учительницей географии.

— Чего это?

— Хотите лакать эту воду? Ну и дураки! У меня в пакете водяра! — На столе стоят бутылки шампанского и вина. Рядом родители. Но школа хранит множество потаенных уголков. Она-то знает, что такое подростковые секреты.

— Айда!

Наиболее продвинутая группа — те, кто не тушуется перед денежным ореолом задаваки в брючках, ну, или, по крайней мере, дрожит за свой престиж, — незаметно выскальзывает из зала. Находится некий стакан или просто жестяная коробка, передаваемая по кругу.

— Закурим, девчонки?

— Я не курю. — Девушка говорит правду. Она вообще не понимает, как оказалась здесь. Ее папа не такой сытый, хотя, если начистоту, по большей части пьяный, и табаком от него несет за три версты, но девушка воспитана на строгих принципах бабушки, которая не упустит случая воскликнуть: как это ее мама вышла замуж за этого неудачника, ее отца!

— Да ладно, чего ломаешься. Все свои. Давай, подруга!

Ничего не остается: против большинства не попрешь. Конечно, было бы куда лучше остаться с тем скромным мальчиком, что со второго класса пишет ей стихи, однако штамп курева и водки в подсознании, оставленный отцом, толкает на безумства. И после этого исчезает последнее ощущение тормозов. Снова зал и жаркие танцы. Очередные группы на фотоснимках. Половина девушек готова разделаться в этот день с девственностью; мальчишки блестят потными лицами, их глаза горят огнем страсти. Теперь все не так, как в начале. Уединявшаяся группа заражает остальных своей непосредственностью, и вот в зале зарождается дух самой настоящей попойки.

— А пошлите на речку! — очень скоро предлагает кто-то.

— Точно! И с гитарой. Санек (Витек, Славян) здорово поет!

Разгульной толпой они отправляются на ночную прогулку. У гитариста дрожат пальцы, готовые ринуться в бой: он знает, что сегодня выложится на всю катушку, и большая часть девчонок будет принадлежать ему.

А завтра все вернется на круги своя. Кто-то будет измучен ужасной головной болью, кто-то туманно припомнит ночное общение с унитазом, кто-то — неуверенные сексуальные действия на школьной парте. Останется лишь воспоминание. И фотографии, конечно.

Я вспоминаю о проявочной машине. Со всеми этими мыслями я напрочь забываю о том, что нужно еще проявлять пленки, и «лидеры» остаются на крышке невостребованными. Сейчас осталась последняя пара. Отправляю «лидер» в бункер, захлопываю крышку. Отсортировываю готовые уже пленки по конвертам. И только тогда уступаю силе, настойчиво влекущей меня к принтеру.

Отбиваю несколько ничего не значащих заказов. Самый последний конверт — одна фотография формата 13х18. Вижу в рамке крупную съемку женщины. В последний раз обрываю петлю, жду выхода женщины на свет.

Она появляется в лучах красоты, и я думаю, что для такого снимка более верным было бы заказать самый большой формат — 15х21. Портретная съемка — самое ответственное дело. Мне редко попадались качественные снимки крупным планом. Этому невозможно научиться, нужен талант. Иногда неправильное положение руки может в одночасье испортить всю картину. Должный фон, светоокраска, макияж — все это тлен, если нет вкуса. Человек сидит перед фотоаппаратом, приняв небрежную позу, но глаза выдают с потрохами его нервозность. Главное, как я полагаю, не думать в этот момент о фотографии как таковой. Вообще забыть о том, что на тебя нацелен объектив.

Конец ознакомительного фрагмента.