Закон подлецов

Олег Александрович Якубов, 2023

…Перед внутренним взором за мгновение промелькнули все эти страшные годы, тюрьма, допросы, оскорбления, унизительный домашний арест и ложь, беспрестанная ложь и клевета, которыми ее опутывали.Новый роман Олега Якубова – это остросюжетное произведение, рассказывающее о том, как ни в чем не повинную женщину, мать троих малолетних детей, заточили в тюрьму. Беспощадная коррупционная машина, пышно именующая себя правоохранительной системой, сводя счеты с процветающим бизнесменом, выбрала мишенью для своего кощунственного замысла, его дочь…

Глава шестая

Тюремный распорядок был жестким и незыблемым. Подъ ем в шесть утра. Каждая из заключенных стоит у своей кровати. В камеру входят две охранницы. Зэчки называют свое имя, статью. Потом всех, кроме дежурной, выводят в коридор. Стоят у стены, руки за спиной. Охранницы осматривают камеру, достаточно поверхностно — личные вещи. Это «шмон» ежедневный, малый. Раз в неделю «шмонают» капитально. Открывают все сумки, выворачивают содержимое, переворачивают постели, сбрасывая их на пол. Ищут запрещенные предметы. Запрещено иметь ремни, шнурки, лезвия, металлические щипчики и вообще все металлические предметы, под особым запретом — мобильные телефоны.

Когда у кого-то находят мобильный телефон — наказание особое, вплоть до того, что впоследствии, при вынесении приговора, могут и срок добавить. Телефонами торгуют сами охранницы, это и вид их заработка, и составляющая часть оперативной работы, поскольку все телефоны, попадающие в камеру, прослушиваются. Ни одно из проникновений телефона в «хату» не остается для оперативников СИЗО незамеченным. Поэтому дают попользоваться дня три, от силы — четыре, чтобы прослушать разговоры, потом устраивают «шмон» и телефон «находят», поскольку по большому счету и скрыть его в камере негде. Поэтому прячут так, чтобы каждая из заключенных могла отказаться — не мой телефон, знать, мол, ничего не знаю.

Для телефонных «нычек» места находят порой самые неожиданнве. Завернут телефон в несколько целлофановых пакетов и на суровой нитке опускают в унитаз. Кончик нитки прикрепляют так, чтобы его не было видно. Проводящие обыск в унитаз не заглядывают, брезгуют. Обыскивать «парашу» считют ниже своего достоинства, то бишь того самого, что отсутствует у них напрочь. Но самым ходовым тайником в Макарьевском СИЗО считаются полы. Они настолько прогнили, что спрятать телефон под досками, в крисиных норах и углублениях, проще простого.

Бывает, что в камеру на место транзитницы подселяют двуногую «крысу», которая, познакомившись, с девчонками, предлагает свою помощь в приобретении телефона, клянется и божится, что мобила «чистая». Все прекрасно понимают, чем это окончится, но тем не менее кто-нибудь нет-нет да и соблазнится. Во время еженедельного «шмона» телефон непременно обнаружится, но это мало кого останавливает.

После большого «шмона» в камере еще два часа приходится порядок наводить.

В соответствии с правилами внутреннего распорядка в камере не может оставаться один человек. Случается, и нередко, так, что подследственных, почти всех, увозят в один день — кого на допрос, кого на суд. И если в камере должна остаться одна заключенная, то ее транзитницей переводят в другую «хату».

Если питание в изоляторе временного содержания можно назвать, с натяжкой, конечно, хотя бы сносным, то про СИЗО и этого не скажешь. Молочные продукты и яйца отсутствуют практически полностью, самый распространенный из супов — это консервы «Килька в томате», залитые горячей водой. Из вторых блюд съедобны в основном только гарниры, в частности, гречка. То, что на языке тюремных поваров называется рыбная котлета, не только невозможно есть, но даже и нюхать — такой мерзкий запах распространяет это «блюдо». Хлеб каменный, о такой немудрено и зубы сломать. Если бы не передачи — «дачки» от родных, да тюремный интернет-магазин, где кое-что из съестного можно приобрести за деньги, то кишечно-желудочные заболевания были бы здесь неизбежны, так же как и болезни, сопутствующие хроническому голоданию. Но пользоваться платным магазином далеко не каждой по карману, да и передачи получают лишь немногие. Поэтому счастливые обладательницы передач тайком под одеялом колбаску не лопают, а делятся с сокамерницами всем, что им присылают родственники, — это закон «хаты». В первую очередь, понятное дело, все полученное с воли делится в «семье». «Семейничать» — это значит «вместе кушать», держаться друг за дружку, при необходимости — защищать. Объединяются в семьи, как правило, по три-четыре заключенные.

***

После завтрака всех, кого не уводят на допрос, к адвокату или не увозят на суд, выводят на двухчасовую прогулку. Мужчины гуляют на втором этаже, женщины — на третьем. Впрочем, слово «гуляют» не совсем точно отражает то, что там происходит. Каждое «помещение для прогулок» разделено металлическими сетками на десять камер — ну ни дать ни взять собачьи вольеры. Когда Саша Лисина впервые попала на эту, с позволения сказать, прогулку, именно так она и подумала, вспоминая, что в отчем доме собачьи вольеры куда как просторнее.

Гулять в полном смысле этого слова здесь, в тюрьме, было невозможно. Можно было только переминаться с ноги на ногу, в холод мерзнуть, в жару — потеть.

Внутри стен, между этажами, издавна были проложены трубы — теперь уже и не понять, для чего. Но зэки использовали их весьма эффективно. По трубам передавали с мужского этажа на женский и с женского на мужской сигареты, конфеты, иную мелочь, которую можно было протиснуть в трубу. Одним словом, делились, кто чем богат.

Здесь же, во время прогулок, передавались записки. Верх прогулочных камер затянут сеткой, в ячейки которой может протиснуться разве что детская ручка, или такая худенькая, как у Саши. К тому же из всех обитательниц СИЗО была она самой худенькой, а стало быть, легкой. Поэтому именно Лисину кто-нибудь из крепких женщин подсаживал, и она, просунув руку в металлическую ячейку, передавала записку, которую отправляли дальше, по назначению. Операцию эту проделывать надо было не просто быстро, а мгновенно, за те несколько секунд, пока конвойный, уходил в дальнюю часть коридора и не мог видеть нарушительниц. Попадись Саша на этом, наказание последовало бы незамедлительное, и причем суровое. Но отказываться ей и в голову не приходило.

Чуть ли не самым большим дефицитом тюрьмы считались медикаменты. Люди, страдающие тяжелыми заболеваниями, по определению в камере находиться не могут. Поэтому в тюрьме все были здоровы. По утверждению администрации — во всяком случае. От замечательной тюремной пищи страдали все, боли и рези в желудке — явление здесь повсеместное. Так же как и головная боль — от спертого воздуха в невентилируемых камерах. Но на все жалобы выдавалось одно лекарство — таблетка аспирина. Может, в иных СИЗО и иначе, но в том застенке, где оказалась Александра, у коновалов, врачами их назвать язык не поворачивается, бытует безмерно циничная присказка. Когда кому-то из страждущих давали таблетку аспирина, то наставляли: полтаблетки от головы, полтаблетки от всех других болезней.

Вопреки инструкциям, плевать здесь хотели на инструкции, и ВИЧ-инфицированные, и даже туберкулезные больные содержались в одной камере с другими заключенными. В женском блоке эти хронические больные пользовались исключительно своей посудой, да в душевую ходили отдельно от остальных сокамерниц. Да и то вовсе не потому, что так требовала администрация, а потому, что сами так решили.

***

Пятеро обитательниц камеры номер 312 были примерно возраста одного — лет от тридцати или немногим больше. Шестая — женщина уже довольно пожилая. Имени ее никто не знал, да не интересовался, а прозвали Матреной; по окликам надзирателей фамилия была известна — Сыркина.

О каждом из заключенных тюрьма знает ровно столько, сколько хочет знать. Тюремный телеграф работает поэффективнее «Почты России». Вот и о Сыркиной знали, что сын ее — наркоман, содержался в том же СИЗО. Когда мать поняла, что сын без зелья просто помрет, она долго сомнениями не колебалась — стала приносить ему наркотик сама. Сначала продали все, что можно было продать из домашнего скарба. Потом ушла за бесценок квартира. Скитались с сыном по подвалам и чердакам, бомжевали, еду собирали в мусорных баках или, если удавалось, воровали в лавках да на рынках. Забрали их вместе. В этот день Сыркиной удалось приобрести «дозу» на несколько дней, так что в ее сумке этой страшной гадости было изрядно.

Через несколько месяцев, после того как их определили в СИЗО, Матрена узнала, что сын умер. Свет для матери погас. Она, и без того неразговорчивая, вовсе замкнулась, бывало, за день-два и слова от нее не услышишь. Дежурить ее ставили только в силу распорядка. Матрена не мыла, а так, тряпкой грязь растирала, потом все равно за ней все перемывать приходилось. В тот день, когда Сыркина вернулась в камеру после приговора суда, она, так же молча, как делала все остальное, стал собирать свои нехитрые пожитки. И только на повторный вопрос Василисы: «Сколько тебе дали?» — равнодушно, как будто речь и не о ней вовсе шла, произнесла:

— Двенадцать.

Девчонки охнули, пытались растормошить Матрену, выспросить, за что же так строго, сочувствие проявить, но она разговора не поддержала, на охи-вздохи не реагировала. Так и ушла молча, даже не попрощавшись.

***

Василиса Дунаева, Васька, как все здесь ее звали, была смотрящей правильной. Без нужды не орала, рукам волю не давала, но и порядок поддерживала твердой рукой. «Семейничала» она с двумя сокамерницами — Надькой-цыганкой и светловолосой, с огромными синими глазами Лидой. Когда появилась Саша, Васька позвала ее в свою «семью» без колебаний. Еще в ИВС-«иваси» пришлась ей по душе эта хрупкая девчонка — своим открытым взглядом, лучистой улыбкой, и даже тем, что боль свою напоказ не выставляла. И хотя была она, по Васькиным критериям, «домашним тепличным растением», чувствовался в ней характер, твердый и независимый. Ну, а когда Василиса узнала, что у Александры трое детей, то изумления своего скрыть была не в силах.

— Сроду бы не подумала! — восклицала она. — Да в тебе весу-то — чуть, и как же ты, троих родивши, такую фигурку сохранила?

Саша в ответ лишь улыбалась. Когда ей принесли первую передачу, она без колебания открыла пакеты и все содержимое выложила на стол. И когда на ее счет положили деньги, чтобы могла она пользоваться «ларьком», так по старинке называли продуктовый интернет-магазин, в котором делали покупки заключенные, то и продукты, на них купленные, справедливо делились на всех.

В камере был телевизор. Старенький, всего две программы, но все же — какое-никакое окно в мир. Смотрели в основном фильмы. Вечера коротали за чаем и разговорами. И вскоре Саша уже знала невеселую историю каждой из обитательниц, особенно своих, «семейных». Частенько угощали они и незлобивую, хохотавшую по поводу и без повода Аленку-клюкву — она сама так представлялась всем, утверждая, что нет для нее лучше лакомства, чем клюква. Аленка бродяжничала чуть не с детства. Семья на нее давно рукой махнула и передач ей ждать было неоткуда…

Больше других жалела ее Надька-цыганка: в обиду не давала, подкармливала по возможности.

***

…Надя Скворцова родилась в семье оседлых цыган, училась в обычной школе, где в художественной самодеятельности была первым человеком. Учиться она не любила, а любила петь, плясать и кружить парням головы. Родители, глядя на дочь, только вздыхали, да говорили меж собой, что надо ее, как только школу закончит, замуж выдать за хорошего человека, иначе пропадет девка.

Но у Надежды были совсем другие планы, и обременять себя семьей, то бишь, в ее понимании, орущими младенцами, кастрюлями, да сковородками, она не собиралась. В обозримом будущем — точно. Закончив школу, подалась в Москву, да не куда-нибудь, а прямиком с вокзала, благо от Белорусского пешком можно было добраться, в главный цыганский театр — «Ромэн». Разговор с обычным режиссером или даже директором ее не устраивал никоим образом, она добивалась встречи непременно с самим Николаем Сличенко. Атмосфера в цыганском театре царит весьма дружелюбная, молодой периферийной нахалке пытались объяснить, что Сеич ( так все, без исключения, в «Ромэне» называли Сличенко, сократив его отчество «Алексеевич») слишком занят и всех желающих цыган прослушать просто не в состоянии. Надька стояла на своем. Чем бы это закончилось, неизвестно, если бы ее перепалку с одним из режиссеров не услышала жена Николая Алексеевича Тамилла — даже в свои весьма уже немолодые годы хотя теперь уже и седовласая, но все равно — красавица. Чем-то настырная девчонка ей, видать, приглянулась, Тамилла Суджаевна взяла ее за руку и повела к лестнице на второй этаж. Той самой лестнице, куда ей каждый день преграждал путь суровый молчаливый охранник. Они вошли в довольно тесный, но очень уютный кабинет, где за небольшим роялем, что-то наигрывая и негромко напевая, сидел тот, кто цыганской песней прославил свой народ на весь мир — Николай Алексеевич Сличенко, народный артист Советского Союза, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, депутат и прочая, и прочая, и прочая. Никогда и ни в чем не перечивший своей с юных лет обожаемой Тамилле, он прослушал Надежду, посмотрел, как она двигается, танцует. Вернее, слушали и смотрели они оба. А когда прослушивание закончилось, вежливо прикоснулись ладошкой к ладошке, и не более, переглянулись меж собой, и Сличенко огласил довольно неприятный для Надежды вердикт:

— Ты — девушка не без способностей, но не актриса, — и смягчил: — Пока еще не актриса. Нужно учиться вокалу, танцу, еще много и много нужно учиться. Подумай над моими словами, и если поймешь их правильно, то займись собой и через годик-другой приходи.

Она чуть не расплакалась от этих слов, но сдержалась и даже улыбнулась, едва слышно проговорив «спасибо». А потом, сама не понимая, зачем ей это, попросила: «А можно мне с вами, Николай Алексеевич, сфотографироваться?» Сличенко улыбнулся, положил ей руку на плечо, и так, почти в обнимку, они сфотографировались на фоне кабинетного рояля.

Учиться, как уже было сказано, Надька не любила, но будучи человеком восприимчивым, потолкавшись в театре, кое-что для себя уразумела. Собрав вокруг себя группу цыганской молодежи, таких же, как сама, любящих песни и пляски бездельников, она создала группу с пышным и претенциозным названием «Гилля Ромэн». «Гилля» в переводе с цыганского означает «филиал». Вот так, не больше и не меньше. И псевдоним она себе взяла не какой-нибудь, а присвоила, без всяких угрызений совести, фамилию самой знаменитой цыганской актрисы. На их первой, в плохонькой сельской типографии изготовленной афише в самом центре красовались «Надя Жемчужная и Николай Сличенко».

Бродячая труппа исколесила всю страну. В большие города они не совались — избалованная столичными, а то и зарубежными гастролями публика их не жаловала. А вот в захолустье почти аншлаги были им обеспечены. Людская молва распространяется быстрее ветра, и цыгане на концерты «Гилля Ромэн» ходить перестали, таких в каждом таборе было двенадцать на дюжину. Но не перевелись еще среди русского народа любители протяжной цыганской песни и зажигательного, то плавного, то стремительного, танца. Ну а уже если во время их гастролей случалась где-то свадьба, то звали их непременно.

Выходя на сцену, «Надя Жемчужная» неизменно обращалась к зрителям:

— Великий цыганский певец Николай Сличенко давно мечтал побывать в вашем городе. Но плотный театральный график вносит всякий раз свои коррективы в расписание гастролей. И вот сейчас, по личному поручению Николая Алексеевича Сличенко, к вам приехала разъездная группа нашего театра «Ромэн», — в этом месте она делала паузу, давая возможность аплодировать ей и выходящим при этих словах на сцену «актерам».

Состав группы с момента ее создания почти не менялся. Вот только главного своего гитариста они потеряли. Обрюхатив Надьку, он кромешной ночкой двинул подальше от любимой. По слухам, добрался до Молдавии, а потом и в Румынию сумел пробраться, где его следы и затерялись.

Год она прожила дома у родителей, смиренная и покладистая. Отец с матерью на дочку нарадоваться не могли, во внуке души не чаяли. Когда Коленьке исполнился год, Надежда, обновив свою группу парочкой «молодых талантов», снова отправилась в путь. И вновь замелькали города и села. Теперь, выходя на сцену, Надька свою вступительную тираду заканчивала так: «Я даже своего сыночка, который ждет — не дождется меня с гастролей, назвала Коленькой в честь Николая Алексеевича Сличенко», — и она опускала глаза долу, словно устыдившись этой своей невольной и внезапной откровенности.

Зарабатывали халтурщики не ахти — их концерты и посещали потому, что билеты копейки стоили. Но на хлеб и дешевое вино хватало. А вот с музыкальными инструментами была просто беда. Старые уже никуда не годились, на новые просто не было денег.

В одном из крупных сел Брянщины, где они выступали, увидели в одном из помещений, то ли гримерке, то ли подсобке, сложенные в угол почти что новенькие гитары и клавишную установку. Соблазн был слишком велик. Решив, что «ноги делать» нужно сразу, «на дело» пошли цыганским скопом, чтобы забрать все инструменты разом. А тут еще и несказанное «везение» — огромный амбарный замок не закрытым оказался, а лишь болтался на дверной дужке. Им бы призадуматься, откуда такая беспечность, но не до того было.

Да все бы, может, и обошлось, не случись темной ночкой в подсобке двух молодых влюбленных, которые уединились здесь по причине строгих родителей. Молодые влюбленные, поняв, что происходит, геройства проявлять не стали, а, выскользнув из помещения, замок замкнули.

Так «Гилля Ромэн» почти в полном составе оказался за решеткой. Только руководителя группы Надежды Скворцовой в ту злополучную ночь с ними не было.

Впервые в жизни она по-настоящему влюбилась. Влюбилась страстно, самозабвенно, до головокружения и потери рассудка.

На «Цыганскую горку» их пригласили накануне. Местные цыгане, обосновавшиеся здесь лет десять назад, отмечали какое-то торжество, вот и позвали попеть-поплясать заезжих артистов. Попели, поплясали и уехали, Надежде предложили погостить денек-другой. Но она бы, наверное, и без приглашения никуда не уехала. Когда цыганский барон Константин начинал говорить, у нее сладко кружилась голова, а если смотрел на нее своими агатовыми глазами, то земля плавно уходила из-под ног. Как же он хорош был собой! Высоченного, метр девяносто, роста, иссиня-черные кудри спадали до самых плеч. И одет, как и подобает барону, в белоснежный костюм, черную шелковую рубашку. Поговаривали, что Константин Зубков — цыганский барон уже чуть ли не в десятом поколении. Когда-то он учился в МГУ, какое-то время работал в театре «Ромэн», но дела цыганского табора требовали его присутствия, и Константин Васильевич правил своими собратьями мудро и справедливо. К пятидесяти пяти годам он успел овдоветь, взгляд молодой цыганки, приехавшей в гости, истолковал верно, потому и предложил ей остаться, погостить. Утром пригласил поехать в город, усадил в автомобильный раритет — черную «Чайку», по дороге хвастливо рассказывал, что на этой машине ездил когда-то сам Андропов. Надя слушала плохо, ей было все равно, что он говорит — лишь бы быть рядом.

Женой, по самым требовательным цыганским меркам, она была идеальной — верной, преданной, умеющей не просто слушать и слышать, но и понимать каждое произнесенное мужем слово. И барон Константин ни разу не пожалел о том, что из множества претенденток на его благосклонность и семейное ложе предпочел эту приезжую. Их семейная идиллия продолжалась три года.

На выходные приехали к цыганам городские. Привезли с собой много вина, кричали, что душа требует песен и безумства. Безумствовали всю ночь. На рассвете Надю разбудил чей-то истошный крик. Толком не проснувшись, она выскочила во двор и увидела окровавленного мужчину. Рядом, бледный, как мел, стоял Константин. На земле валялся нож. Надежда, неосознанно, нож подняла. Через несколько минут кем-то вызванная приехала «скорая помощь». Врач, осмотрев раненого, подошел к барону, которого хорошо знал.

— Рана пустяковая, так, не рана даже, а царапина. Но сообщить в полицию я обязан, ты уж не обессудь, Васильич.

Константин достал из кармана пачку денег. Доктор отрицательно покачал головой:

— И не проси, не могу. Имей ввиду, гнилого мужика ты подрезал, он не угомонится…

Едва уехала «скорая», Надежда стала собираться. Уложила в сумку бельишко, кое-что из еды, бутылку воды.

— Куда это ты собралась? — спросил муж.

— В полицию, — буднично, будто в магазин отправлялась, ответила жена. — Сдаваться.

В полиции она заявила, что приезжий напился, стал к ней приставать, она его ножом и пырнула. Теперь, мол, раскаивается, что человека порезала. Вот и пришла с повинной. Лейтенант ее показания исправно записывал. Ему было наплевать, что там, у этих цыган, произошло на самом деле. Главное, что дело раскрыто.

Так Надька-цыганка оказалась в Макарьевском СИЗО. Рассказывать эту историю она не очень-то любила, и когда ее спрашивали, почему она так поступила, отвечала хмуро и неохотно: «Я его жена,»

***

История четвертой «семейницы» Лиды Мухиной была далеко не такой романтичной, как «цыганская повесть». В своем родном Новосибирске, где работала Лида парикмахером, познакомилась она ни с кем-нибудь, а с арабским шейхом. Шейх зашел постричься, поинтересовался, может ли его Лида побрить, и, побрившись, заявил, что будет теперь приходить к ней дважды в день — у них, мол, у арабов, уж больной быстро щетина отрастает. Шейх сдержал обещание и вечером явился вновь — с огромным букетом цветов.

По-русски Махмуд говорил с сильным акцентом, но это было так необычно. Через неделю преподнес девушке золотое кольцо и цепочку. Объяснил, что у них, у арабов, дарить ювелирные изделия в коробочках считается дурным тоном, поэтому принес завернутыми в обычную бумагу. Однажды пришел на свидание весь в синяках и ссадинах, сказал, что его забрали в полицейский участок, там жестоко избили и приказали в двадцать четыре часа покинуть город.

— Куда ж ты теперь? — спросила Лида.

— Почему «ты», а не «мы»? Ты разве со мной не поедешь? — на глазах Махмуда выступили неподдельные слезы.

— Хоть на край света, — прошептала влюбленная девушка.

— На край не надо, в Москву поеду, там земляки помогут устроиться. Сниму квартиру и сразу сообщу тебе адрес. Собирайся пока, и можешь увольняться из своей парикмахерской.

Ее отговаривали родственники и друзья, отец пригрозил, что откажется от нее, что ее Махмуд никакой не шейх, а бандит с большой дороги и только слепой может этого не видеть. Но она и впрямь была ослеплена, как бывают ослеплены все влюбленные. Да и кто осудит девушку, к которой пришло первое большое чувство?

Махмуд не обманул, позвонил уже на третий день, назвал адрес съемной квартиры, сказал, что очень занят, встретить не может, и попросил добраться от аэропорта самой. Двухкомнатная уютная квартира находилась в одном из домов-новостроек на юго-западе Москвы. Дверь ей открыл незнакомый бородатый мужчина в черной тюбетейке на давно не стриженой кудлатой голове, ни о чем не спрашивая, буркнул «входи». Она поставила чемодан, вошла в комнату. Вокруг стола сидели четверо мужчин, в том числе и Махмуд, играли в карты. На столе стояли полная окурков пепельница, коньячная бутылка, стаканы, валялись смятые деньги. «Шейх», не поднимаясь из-за стола и не отрывая глаз от карт, махнул куда-то в сторону рукой:

— Там спальня, иди, устраивайся, потом пожрать что-нибудь приготовь, — в его голосе явно звучали повелительные нотки хозяина.

В спальне стояла роскошная огромная кровать, в стену был встроен вместительный зеркальный шкаф. Но постельное белье было несвежим, а на кухне грязь царила невообразимая, в раковине горой высилась немытая посуда. Все перемыв и обнаружив в холодильнике кое-какие продукты, принялась готовить ужин. «Сколько ты еще будешь возиться?», — недовольно проворчал появившийся на кухне Махмуд. Потом соизволил подойти к ней, обнял, начал целовать. Возбудившись, он овладел ею прямо на кухне. Кажется, туда в тот момент даже кто-то из мужчин заглянул, потом из комнаты раздался гомерический хохот.

— В комнату больше не заходи, особенно в таком виде, — предупредил Махмуд. И чтоб я этой бл…ской юбки на тебе больше не видел, — забрав сковороду с едой, он удалился.

Чем любимый занимался, было ей неведомо. Иногда на несколько дней исчезал без предупреждения, потом, не снисходя до объяснений, появлялся. Денег в доме было всегда полно. Поначалу он дарил Лиде дорогие подарки. Однажды позвонил по мобильному и велел срочно спуститься вниз. У подъезда стояла, переливаясь золотистым цветом, спортивная «тойота». Наслаждаясь произведенным эффектом, протянул ключи и коротко произнес: «Твоя».

Водить машину Лида выучилась еще в школе: у них был кружок автодела, и занятия вел, весь искалеченный, бывший автогонщик. Но о такой машине она и мечтать не смела. На следующий день, хотя особой нужды в э том не было, Лида объехала несколько магазинов, побывала на Рублевском рынке, накупила деликатесов, красиво сервировала стол к ужину. А ночью машина исчезла. Лида была безутешна, проревела с самого утра, как только обнаружила пропажу, до вечера. Пока не позвонил Махмуд и не вручил ей возле подъезда ключи от «мазды». Она не задумывалась, откуда у него столько денег, почему с такой легкость меняет машины. Прожив до двадцати пяти лет в семье, где хозяйство вели расчетливо, от получки до получки, она просто наслаждалась этим праздником жизни и возможностью бездумно тратить деньги.

Праздник закончился так же внезапно, как и начался. Махмуд стал приходить домой злой, раздраженный, а когда она осмелилась спросить его, что происходит, попросту ее ударил, процедив сквозь зубы: «Знай свое место и не суй свое рыло, куда не просят».

Арабский «шейх» на поверку оказался таджиком, к тому же связанным с исламскими террористами — вахаббитами. Когда у них в доме проводился обыск, в диване и под кроватью обнаружили пачки листовок, призывающих к свержению власти неверных и уничтожению их вплоть до седьмого колена.

— Ну что ты врешь? — равнодушно сказала женщина-следователь, допрашивавшая Мухину. — Не знала она! Все ты знала и пойдешь как соучастница, подстилка вонючая.

Лида расплакалась. Почему-то слово «вонючая» обидело ее больше всего.