Записки ящикового еврея. Книга третья. Киев. В ящике

Олег Абрамович Рогозовский, 2018

Олег Рогозовский, выпускник физмеха ЛПИ 1964 года, не мог найти в Киеве работу по специальности. Мешало отчество – Абрамович. Наконец, повезло, ему разрешили бросить «якорь» в почтовом ящике 153. На физ-мехе вынудили учиться не тому, что он хотел, в ящике пришлось заниматься не тем, чему учили. Новая область деятельности романтиками описывалась как «искрящаяся смесь физики, электроники и морского дела», физики называли ее гидроакустикой. Книга о молодом специалисте, становящимся профессионалом, экспедициях, летно-морских испытаниях, о коллегах, семье и друзьях на фоне жизни в Киеве и в СССР в 60-70х годах. Содержит нецензурную брань.

Рождение коренного киевлянина

Нина ушла в декретный отпуск меньше чем за два месяца до родов — врачи сэкономили одну неделю декретного отпуска (он был тогда, кажется, два месяца до и три после рождения). Насколько я помню, первое появление Нины в женской консультации привело к недоразумению — занятая врач выглянула в коридор, где сидело несколько ожидающих, посмотрела на Нину и спросила — «А ты что здесь делаешь? Иди домой и без мамы не приходи». Ей показалось, что Нине пятнадцать лет. Документы рассеяли ее подозрение, и она даже извинилась.

Носила Нина ребенка хорошо, мало кто до восьмого месяца догадывался, что она беременна.

По молодости и глупости мы этим злоупотребляли.

Так однажды (не в первый раз) мы с Ниной поехали вместе с моим другом Вадиком на пляж. Нужно сказать, что Вадик уделял нам и Нине особенно, довольно много внимания. Если Вадика Нина приняла сразу, то и Вадику Нина понравилась, что не всегда случается в отношении жен близких друзей. Добрались до Довбычки (метро и моста на нее еще не было, туда ходили «лапти»). Взяв напрокат лодку, отправились в наши «пристрелянные» места на Матвеевском Заливе. Там было достаточно тени, хороший вход в воду. За разговорами, едой, историями время прошло незаметно и тут мы поняли, что опаздываем на футбол.

Мы с Вадиком гребли изо всех сил. Но скоро стало понятно — опаздываем. Кому в голову пришла идея попроситься на буксир к моторным лодкам, нас обгонявшим, не помню — скорее всего, мне, у которого авантюризма было гораздо больше, чем у Нины и Вадика. Первая же лодка согласилась нас взять на буксир и мы, как короли, ехали на моторной тяге. Но тут буксировщики посмотрели на часы, и увидели, что тоже опаздывают. Мы пошли быстрее, но бурун перед носом лодки стал перехлестывать в нее. Наши крики и махания руками были поняты слишком поздно. Мы были уже на траверсе Довбычки, недалеко от лодочной станции, когда лодка наполнилась водой (мы шляпами вычерпывали ее поступление) и начала погружаться в воду. Буксир остановился — подводную лодку он буксировать не собирался, да и не мог. Мы уже были одеты, так что вещей у нас было мало, а вот лодочные весла почему-то плавать не хотели и утонули сразу. Конечно, основное внимание было приковано к Нине — по пляжу разнесся призыв: спасайте беременную! Но беременная на животе, который служил воздушным пузырем, держалась не только спокойно, но ее разбирал смех от всей этой суеты. Несколько гребков брассом и она уже смогла встать на дно. Мы же действительно суетились — нужно было спасать вещи, нырять за утонувшим веслом и поднимать лодку с водой. Нам повезло — она затонула неглубоко, и мужское население пляжа ее вывело поближе к берегу, перевернуло, чтобы вылить воду и даже подвело к пристани проката.

Когда, полуобсохшие, мы ехали домой, на нас снова напал смех. Инициатором была Нина. Она, пытаясь сдерживаться, так заразительно смеется, что я никогда не мог устоять и меня тоже разбирал смех. Присоединился к этому ни с чего взявшемуся веселью и сдержанный Вадик. Не помню, попали ли мы на футбол.

Насколько влияют пренатальные впечатления на ребенка, до сих пор спорят, но Дима занимался плаванием, потом водным поло и даже «был оформлен» кандидатом в мастера спорта.

Все шло более-менее нормально, мама успела вовремя отвести Нину в роддом возле Печерского рынка. Звонили мы в роддом чуть не каждые два часа, роды шли непросто, и, наконец, в воскресенье, четвертого октября в десять вечера сказали: в 21.45 родился мальчик — 51 см, 3, 5 кг.

Острый приступ радости, охватившей меня, был похож на приступ помешательства, я бегал с Таней вокруг дома, она подсказала, где можно сорвать цветы с клумбы — где же их достанешь в десять вечера в воскресенье. В роддом нас, конечно, не пустили, даже дверь не открыли.

Мама, Дима и Нина — все счастливы

Дима, в отличие от меня, при рождении стал коренным киевлянином — у него не только дед родился в Киеве, но прадед и прапрадед тоже жили в Киеве и имели собственные дома — дом прапрадеда на Керосинной сохранялся в Киеве еще в начале XXI века.

В понедельник, встретив по дороге своего старшего коллегу Витю Лазебного, я, как можно более спокойно, сказал, что у меня родился сын. Витя прореагировал как-то прохладно и сказал, что у него уже два, и он особой радости от этого не ощущает.

На работе, где я еще не всех знал (работал три недели) все были перегружены новостью — сняли Хрущева! Первый раз сняли, а не помогли умереть и не расстреляли.

Сына мы думали назвать Игорем (нередкая, как оказалось, связка Олег-Игорь), но нас отвадила от этого Лена — уборщица (потом продавщица) в молочном магазине, находившемся в нашем доме. Жила она на третьем этаже и, выходя на балкон, а иногда и прямо из окна кричала истошным голосом: Ииии-гор!… Ииии-гор! — пока ее отпрыск не вылезал откуда-нибудь, понимая, что количество шлепков будет зависеть от его задержки. И мы решили назвать сына Димой. Оказалось, что в эти годы так называли многих — нам-то казалось, что это имя нечастое. Но дома его неофициально звали Василием — Васей в память о пропавшем без вести отце Нины.

Проблемой тогда было все, включая детскую кроватку (пришлось вязать страховочную веревку в качестве ограждающей решетки). О приличной коляске и говорить не приходилось — она досталась от кого-то из знакомых за умеренную плату. Дом наш на Печерском спуске 17 стоял в стороне от проезжих улиц и транспорта. В ведомственные дома, составлявшие наш закуток, обязательно селили новоиспеченных представителей пролетариата — в недавнем прошлом сельских жителей. Среди них находились любители выпить на «халяву». Попав из села, где все с детства было под контролем родителей и соседей, здесь они почувствовали свободу и некоторые из них решили, что раз не увидят и не узнают, то можно. Обычно это не сопрягалось с проникновением в квартиру, но коляски, велосипеды и прочие табуретки нужно было, как мы убедились, заносить в наши очень малогабаритные квартиры.

Пятиэтажная «хрущоба» была, конечно, без лифта и Нине приходилось заносить сначала Диму, затем продукты, а потом коляску на четвертый этаж.^[19] Однажды коляска оставалась внизу чуть дольше, чем обычно и когда за ней спустились, ее уже след простыл. Купить приличную коляску было нельзя, ее нужно было «доставать».

Нагрузка на Нину возросла многократно, но она все делала быстро и в «охотку», если так можно выразиться — все ее любили, атмосфера в семье была дружеская, у Нины появились любящие родители и сестры.

Первый визит участкового педиатра, точнее детской врачихи, стал прологом к дальнейшим неприятностям. Молодая, уверенная женщина, сняв пальто и не вымыв руки, прошла к Диме, просюсюкала «какой холосенький» и наклонилась над ребенком. При этом стетоскоп, свисавший с ее шеи, которым она так и не воспользовалась, с размаху ударил металлической головкой по голове Димы. Он обиженно заплакал, у Нины выступили на глазах слезы. «Ничего, ничего», успокоила врачиха, «вижу, что ребенок здоровый, пришлю патронажную сестру». Патронажную сестру не помню, но она, в отличие от врачихи, была профессионалом. А врачиху, по фамилии Воронежская, пару лет назад поймали на крупных взятках — она была инспектором санэпидстанции (заканчивала, по собственному выбору, факультет сангигигиены) и должна была сесть и лишиться диплома. Но у нее нашелся способ отмолить грехи — взятки натурой. И медицинское, а за ним и судейское начальство, после «апробирования», ее наказало, но без лишения диплома. Ей запретили работать в санитарной инспекции, т. е. лишили возможности жить как прежде, на широкую ногу. И она вынуждена была пойти на тяжелую и малооплачиваемую работу — участковым педиатром.

Дома Дима пользовался всеобщим вниманием. Все хотели его потетёхать. Помню себя, приходившего с работы усталым не столько от физических, сколько от ментальных нагрузок. Нужно было осваивать большой объем информации и производственных отношений — все для меня было новым — и при этом в короткие сроки. После ужина я брал Диму и ложился на тахту, кладя его на грудь. И мы засыпали. Оба. Я-то тогда готов был спать в любую свободную минуту — в трамвае, например, на что Нина сердилась — считала это неприличным. Как удавалось заснуть Диме, не знаю — он ползал по моей неширокой груди и как-то затихал.

В марте 1965 Таня (тогда десятиклассница) привезла из Белгорода бубу — мою бабушку по материнской линии. Она вынянчила меня, потом Таню, потом Веру — нашу двоюродную сестру, дочь маминого брата Андрея (см. книгу первую [Рог]).

Ей было 78, она уже стала слабенькой. Все равно просила хотя бы подержать Диму на коленях. Дима около года уже начал ходить и говорить. Интересовался домашними электроприборами и мы, «молодежь», это поощряли.

Очень хотел включать или выключать телевизор, но это ему было еще не по силам — ручки переключения^[20] и выключения требовали существенных усилий. Когда Дима, только начинавший ходить, после включения телевизора начинал марш к нему, чтобы попытаться на него воздействовать, взрослые «издевались» над ним. Ползунки, в которых он ходил, завязывались у него на плечах «на бантики» и достаточно было незаметно (и коварно — сзади) потянуть за концы ленточек, как ползунки с него сваливались, и он вынужден был их подхватывать обеими ручонками и останавливаться. Его приводили в прежнюю позицию, завязывали тесемки, и он тут же начинал свой марш к телевизору. Тесемки снова развязывали, и все начиналось сначала. Дима понимал: что-то мешает достичь цели, но заподозрить родных в коварстве не мог и сердился из-за неведомых препятствий. Потом буба или мама просили прекратить «издевательство» над ребенком и его отвлекали от телевизора какой-нибудь забавой.

В воскресенье мы делали закупки (очень не люблю киевского словечка «закупались») на небольшом и недорогом Печерском рынке. Ходили мы туда вместе с Ниной и приносили полные десятикилограммовые «авоськи» овощей и фруктов, иногда я брал еще и абалаковский рюкзак, чтобы второй раз не ходить.

В мои обязанности входило также натирание полов — папа приучал меня к нему еще с детства. В квартире деда на улице Саксаганского 31 (см. книгу первую, стр. 51), где мы жили после войны, дореволюционные наборные полы после натирания^[21] преображали комнату — она становилась праздничной, несмотря на то, что свободного пространства оставалось не много. На Печерском спуске такого эффекта добиться было невозможно, но квартира становилась опрятнее. Кроме того, уже был электрический полотер с ручкой.

Дима всегда с большим интересом наблюдал за этим зверем и норовил с ним поиграть в догонялки. Убедившись, что кожух полотера не нагревается, я посадил Диму на него, научив держаться за ручку, за которую я водил полотер. Восторгу ребенка не было предела — он ездил на настоящем моторе. Кроме того, он еще выполнял полезную функцию — увеличивал давление щеток полотера на пол, что повышало эффективность натирания. Все наблюдали эту верховую езду с разными чувствами: кто радовался вместе со мной и Димой, кто беспокоился, кто считал, что это до добра Диму или полотер не доведет. Я не предусмотрел одного. На кожухе, на котором восседал Дима, были отверстия для охлаждения мотора. Они были такого малого диаметра, что принести вред человеку работающий полотер не мог. Взрослому человеку, который ведет ручку полотера или ребенку, который держится за нее двумя ручонками.

Дима вполне освоился с ролью всадника и готов был натирать полы каждый день. Он уже держался одной рукой, размахивая второй и крича что-то вроде «ула».^[22] Как и все дети, он был любопытным. Однажды, когда ему надоело кричать «ура» он решил исследовать, что будет, если попытаться засунуть палец в дырку. Указательный палец не прошел, водитель полотера на секунду отвлекся, и Дима засунул туда мизинец. Крик, шум, плач, кровь. На мизинце еще долго оставался шрам от пореза. Диму отстранили от езды, а я получил по полной за эксперименты над ребенком.

То, что у семи нянек дитя без глазу, проявилось в конце 1965 года. Я был на испытаниях в Феодосии, Нина поехала в Ленинград на первую после перерыва сессию в институт. Появились мы почти одновременно — в доме был бедлам — происходил ремонт, Димы не было. Впервые видел даже не плачущую, а рыдающую маму, повторявшую сквозь слезы: «Не у…бе…рег…ли!»

Замерло сердце. Нет, Дима был жив. В больнице, в тяжелом состоянии.

Предшествовал этому не вовремя начатый ремонт и наплевательское отношение работяг к жильцам — им почему-то нужен был сквозняк в квартире конце ноября.

Но главную лепту внесла «врач» Воронежская. Она успокаивала маму, что у Димы сначала легкое недомогание, потом, что простуда, потом что-то еще неопасное. Через пару часов после ее последнего посещения мама, наблюдая Диму, забеспокоилась и вызвала скорую. Повезло. Приехала хороший доктор. «Немедленно в больницу — у него двустороннее воспаление легких!». Больница была недалеко — на Цитадельной, скорая Диму туда и отвезла. Мы ринулись в больницу. Туда не пускали, было поздно. Сжалившаяся нянечка сказала, что ему делают горчичную ванну, можно даже заглянуть в окно первого этажа. Ничего толком видно не было, но врачи и медсестры не суетились, вели себя спокойно. Утром нам сообщили, что Диме стало лучше, через несколько дней его выписали.

Это был другой ребенок. Ставший заметно легче, спавший с лица, заторможенный. Уже активно употреблявший первые слова, Дима перестал говорить, и не говорил год. Невропатологи и педиатры в один голос говорили, что кора головного мозга настолько хорошо защищена в этом возрасте, что никаких изменений произойти не может. Мы как бы успокоились, патологии действительно не было, но сомнения о влиянии такого стресса на способности ребенка у меня остались.

В наших соседних пятиэтажных хрущобах на четыре подъезда каждый, у «педиатра» Воронежской в этот год умерло пять или семь детей. Она была на дружеской ноге с их мамами, большинство которых не так давно приехали из сельской местности, обедала и не отказывалась от стаканчика с ними, легко давала и продлевала им бюллетени. Советская медицина была самая бесплатная в мире.

Проблемы с местами в детских садиках в Киеве еще не кончились и нам посоветовали отдать Диму в ясли, тогда в садик он переходил автоматически. И Диму, и Нину было жалко, но мы почему-то не видели выхода из положения, а нанять приходящую няню уже не было возможности — все сельские устраивались на стройки или заводы и через несколько лет получали квартиры на массивах.

В ясли на бульваре Леси Украинки Диму отдали, когда ему еще не исполнилось двух лет. Привыкал он к ним долго и тяжело. Болел, и Нина часто сидела с ним дома — больничные врачиха давала и продлевала без проблем.

Пора вернуться к моим приключениям с работой. Напомню, что в конце августа я получил открытку с просьбой явиться в п/я 153 для переговоров.

Примечания

19

Этажность моего жилья в Киеве со временем росла в квадратичной зависимости: 2, 4, 16, количество комнат — в арифметической прогрессии, начиная с нуля: 0, 1, 2, 3. На четвертой итерации в Киеве по комнатам мы решили вернуться по этажности на вторую итерацию — четвертую итерацию (256 этажей) в Киеве, надеюсь, строить не будут никогда.

20

Тогда было всего две программы, обе всесоюзные, с включением киевских новостей или значимых мероприятий.

21

Сначала ползал, чистя и намазывая паркет воском, потом натирал с щётками на ногах, а затем доводил до блеска, танцуя с суконками.

22

«Ула-ула — пепе» появилось через два года, когда они праздновали с дедом красным вином победу киевского «Динамо»