В Италию. К себе

Оксана Чурюканова

«В Италию. К себе» – роман, написанный в форме дневника, страницы которого переносят читателя в Италию. Главная героиня на несколько дней приезжает туда из России для разрешения формальностей, связанных с переводом одной книги. Несколько месяцев назад судьба предоставила ей случай узнать ее автора, тогда еще «заочно», – итальянца с «микеланджеловским» именем Давид. Их встреча состоится в Риме, после чего героям предстоит расстаться на короткий миг, чтобы вновь соединиться уже навсегда.

Начало

В самолет я села на рассвете. Холодный, липкий туман ощупывал мою кожу под тонкой ветровкой, пока я ждала в конце длинной очереди перед трапом. Одеться бы посерьезнее, но ведь я лечу в теплую страну. Это немного утешает и само слово «Италия» согревает меня, расплываясь по венам. Наконец все устроились. Три с половиной часа впереди, три часа, которые, я не могу этого не знать, будут наполнены жуткой нервозностью.

Мысли, с которыми нет смысла бороться, одолели меня, как только самолет поднялся, не без труда, выше облаков. «Как я доберусь до отеля? Такси или метро? Метро, скорее всего. Отель на окраине, найду я его к вечеру, если вообще найду. Так, спокойно, у меня есть карта и язык, это решит все трудности. Ведь в прошлый раз я без труда узнавала дорогу у местных». Предположим, что все пройдет хорошо, но завтрашний день меня отчаянно пугал. Уже на завтра у меня назначена встреча с представителем издательства. Я начала воображать его, и почему-то он мне рисовался невысоким, светловолосым толстяком, одетым в дорогой костюм и блестящие немного старомодные туфли. И портфель. Да, непременно будет портфель, который он поставит на свободный стул. А столик в баре будет круглым. О Боже!!! Пора признаться: я боюсь. Я в отчаянии и в панике. И мне кажется, что я ничего не смогу понять из того, что он мне скажет. И это будет позор и, конечно, провал моих планов.

Самоедство прекратилось в момент почти незаметного касания самолетом взлетной полосы. Огромная очередь на паспортном контроле и крутящиеся чемоданы на ленте уже не позволяли копаться в себе, вынуждали включиться в происходящее вокруг движение. Аэропорт огромный, поэтому я, не останавливаясь, озираясь по сторонам, иду по стрелкам, читая надписи. «Uscita». Слава богу. Мысли о такси отметаю сразу — дорого, и бог знает, насколько честны местные водители. Рисую мысленно картинку из советского фильма с «памятником и деревом» и нахожу глазами метро. Так, пара часов и все будет в порядке, ведь по-другому просто не может быть. Я в Риме.

Четыре звезды, пальмы в кадушках на огромном балконе и белоснежные, гигантских размеров, полотенца в ванной комнате. Огромная постель, застеленная белоснежным же бельем, расправленным как по линейке. Кондиционер, который сейчас будет не охлаждать, а согревать, ведь уже ноябрь. В России первый снег и черные в своей наготе деревья. Здесь, как всегда, зеленая радость и ликование природы. Будь, что будет! Сегодняшний вечер волшебный уже потому, что я здесь. И это чувство, приятное, сосущее под ложечкой, наполняющее меня через край, что я дома.

Круглый столик, два кресла, все плетеное из коричневых прутиков ивы и потому живое и гостеприимное, на моем балконе. Он настолько широк, что здесь среди пальм можно устраивать танцевальные вечеринки. Минералка «frizzante» из мини-бара, чистая пепельница, которая в который раз вызывает желание закурить. Италия второй раз искушает меня сигаретами, но нет, я никогда не курила, и вряд ли стоит начинать теперь, даже если это знаменитые итальянские сигареты. Я улыбаюсь. Я знаю, что через несколько мгновений начнется то, о чем должны писать и не раз писали талантливые писатели и поэты — Римский закат.

Если бы я только могла его описать, но слов нет, я уже свыклась с этим и не переживаю по этому поводу. Хорошо, в таком случае, буду созерцать, потягивая колючую минералку из высокого стеклянного стакана. Вот оно! Началось!

День сменился вечером, это произошло резко. Воздух стал прохладным, словно открыли свои холодильники все римские торговцы gelato одновременно. На небе цвета горящего пламени, оранжево-желтом, четко вырисовываются черные, будто вырезанные умелым мастером из Китая, силуэты пиний и плавные макушки холмов. Эта игра света: желтого, оранжевого, черного ослепляет глаза. Картина кажется космической в своих масштабах. И вдруг ты видишь солнце. Такое огромное, какое может быть лишь в иллюминаторе корабля, падающего на эту раскаленную звезду. В душе невероятный подъем. Ты чувствуешь восхищение, восторг, необъяснимую радость.

Постепенно это представление гаснет, на небе еще кое-где горят оранжевые облака и всполохи, но солнца больше нет. Еще пара минут и все накрывает черным платком с огромными и частыми звездами на нем.

Пришла ночь. Минералка выпита. Прохладная и мягкая постель принимает меня, будто свою. И в ту минуту, когда глаза мои слипаются, а руки и ноги уже разобрали: кому край подушки, кому одеяло, звенит звонок. Телефоны, скайпы и прочие технические штучки для меня — патологический страх. Ничто в мире не могло бы заставить меня воспользоваться web или ответить на незнакомый телефонный звонок, не знаю почему. Я начинаю испытывать безотчетный страх и отхожу подальше от звонящего мобильника, пока он не умолкнет. Звонит мой телефон, который сейчас я без всякого страха подношу к уху и говорю автоматически: «Pronto».

— Добрый вечер, синьора, вы уже приехали? — человек говорит быстро, и я понимаю его больше интуитивно, выхватывая отдельные слова. — В каком отеле остановились? Хороший? Хорошо. Итак, завтра в полдень. Хорошо. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, до завтра, — говорю я и, улыбаясь в темноте, кладу телефон на прикроватную тумбочку.

На завтрак спускаюсь в домашнем: в джинсах и свитере. Тут балуют постояльцев белоснежным, теперь белоснежный йогурт в огромной чаше, похожей на аквариум. А еще фрукты в сиропе и тысяча сортов кофе и шоколада, холодного и горячего. «Как на день рождения», — проносится мысль. Часы идут неспешно, время здесь, будто другое: спокойное, неторопливое, тягучее. Вокруг улыбки, активная болтовня. Позитив. Dolce vita. У итальянцев нет выражения «Доброе утро». Сразу «Добрый день». Утро — это время, посвященное целиком себе любимым, своей семье, приятелю, с которым завтракаешь, чашке черного кофе и сигарете. Ближе к полудню на улицах появятся местные, о туристах, снующих толпами во всех переулках, я не говорю. Итальянцев видно сразу: не особенно красивые женщины, но непременно породистые, и очень яркие мужчины, всегда в костюмах и галстуках и в идеально выглаженных рубашках. Теперь осень, они замерзли, и большинство в куртках и коротких пальто, в какие в России одевают манекены в витринах бутиков.

Я в центре. Прохожу через площадь, хорошо знакомую мне по прошлой поездке. Нахожу взглядом ту лавочку, на которой мы сидели с чернокожим парнем, улыбаюсь вновь. Чувствую сзади меня знакомая церковь и в ней Дева Мария, которой я дарила красные розы, по совету хитрющих торговцев, молюсь ей быстро и неосознанно. И верю, что здесь она меня слышит, и я под ее нежными белыми руками и лазурным покрывалом. Один переулок и я на месте. Сердце колотится в груди. Синьор Фаббри уже здесь, встает, протягивает руку и широко улыбается, произнося «Buongiorno!» Бар пуст. По-видимому, на обед здесь соберутся служащие из близлежащих ufficio через час-другой. Сейчас мы здесь вдвоем и рядом на пустом стуле стоит кожаный портфель синьора издателя. Все так, как я себе представляла.

— Итак, кофе?

— Конечно, — отвечаю я, смакуя мои любимые звуки: мягкий «ч» в сочетании с протяжным «э». Certo.

Мы заказываем кофе, официант улыбается, аккуратно расставляет белые чашки, наполненные черным, на столике под белой скатертью. Arte. Во всем искусство. Оно здесь окутывает тебя, словно ты находишься в изысканной экспозиции огромного музея. Красивая одежда, продуманные интерьеры, атмосфера, в которой невозможно не чувствовать себя Человеком с большой буквы. Именно они — эти прекрасные и талантливые люди, римляне, создавали цивилизацию, и невозможно не уважать их уже за это.

— Что касается книги, — говорит синьор Фаббри, — вы можете определить точный срок завершения работы?

— Не думаю. Точно не могу сказать. Мне понадобится от двух месяцев до пяти.

Синьор Фаббри не кажется удивленным, не кажется недовольным, похоже, что ему все равно. Скажи я ему, что буду делать перевод два года, он, похоже, и этому не удивился бы.

Я поясняю:

— После того, как я переведу, мне необходимо будет еще раз все проверить.

Он кивает головой. Тянется за портфелем, и тут у него звонит телефон. Извинившись, он поспешно достает черный плоский маленький мобильник из внутреннего кармана пиджака.

— Pronto! Sì, sì, bar… «Settecento»… sì. Bene.

Смотрит на меня, улыбаясь, говорит:

— Это Давид. Он хочет познакомиться с вами.

Я застываю. Я онемеваю. Я чувствую, как все вокруг затягивает туманная завеса. Синьор Фаббри вложил в мои руки увесистую кипу отпечатанных листов, которую я приняла уже безвольно, не понимая, что с ними делать. Давид. Это все, чем я была полна в эту минуту.

Синьор Фаббри настойчиво потряхивает передо мной листами и ручкой, я пялюсь на него, на бумагу и, кажется, проходит целая вечность, но официант подходит вновь и мы автоматически повторяем свой заказ: кофе и минеральная вода. Смутно, сквозь знакомую мне пелену тумана, делающего все вокруг нереальным миражом, скорее ощущаю, как в дверях бара показалась фигура до боли знакомая, но кажущаяся и теперь лишь продолжением нереального мира, моей фантазией.

Давид.

Нет смысла описывать его, потому как его именем все сказал сотни лет назад Микельанджело. Синьор Фаббри поднялся ему навстречу и протянул руку, приобнял, как это любят итальянцы. Подняться со стула сейчас для меня было непосильной задачей, поэтому я продолжала сидеть на месте. Похожая на мелкую летнюю муху, назойливая и мгновенная мысль, укусила меня: по этикету женщина первая протягивает руку мужчине. Но сделать так я тоже не смогла, однако, спустя один вдох, ощутила свою руку в его, мысленно расплывшись в чувстве благодарности. Итак, следующим ощущением стало ощущение его руки, державшей мою несколько дольше, чем простое рукопожатие. Эти несколько лишних мгновений позволили мне почувствовать, что его рука не горячая и не холодная, не крепкая и не мягкая. Белая. Тонкая. Если так можно описать руку человека.

Второе, что я смогла воспринять — глаза Давида. Они откровенно рассматривали мое лицо, пока он пожимал мою руку, потом также откровенно рассматривали меня всю: светлый пиджак, серебряную цепочку с жемчужинкой, мою шею и кружево на майке под пиджаком. Потом кисти моих рук и снова лицо.

Синьор Фаббри продолжал говорить, размахивая руками, в то время как мы молчали. Все, что я могла сказать Давиду, это дежурное «мне приятно», он тоже что-то сказал, но мой мозг отключил сознание того, что язык я знаю, я лишь услышала его голос. Странный, потому что он казался мне знакомым. Не низкий и не высокий, это не был ни в коем случае ни бас и не баритон, но и не тенор. Голос юноши, который простужен. Одновременно светлый и хриплый. Очень мягкий.

Синьор Фаббри вновь вкладывает в мои руки пачку бумаг. Это договор, понимаю я. И эти листы позволили спрятать в них свое смущение и трепет от присутствия здесь Давида. Я хватаюсь за них, как за спасение, пытаюсь читать, безуспешно перелистываю, перекладываю один за другим. Синьор Фаббри смотрит на часы и, по всей видимости, желает, чтобы я все подписала как можно скорее, и освободила его, наконец. Конечно, ведь ему пора бежать. Время к обеду, а это святое для итальянцев время. Моя рука уже взялась за ручку, любезно протянутую мне синьором Фаббри, как внезапно, из-под моей руки вся эта пачка уплывает в руки Давида. У него делается серьезным лицо, глаза пробегают по строчкам, теперь их не видно под длинными, невероятными для мужчины ресницами, и я могу позволить себе, наконец, разглядеть его.

Он красив. Так красив, что кажется невероятным, что кто-то смог произвести нас свет такую совершенную красоту, кроме Микельанджело. Он что-то быстро говорит синьору Фаббри, недовольно сдвигает брови, и рот его, скульптурный и совершенный, становится жестким. Я и не пытаюсь понять слова. Я просто смотрю на них, сидящих напротив, и делаю глоток воды.

Синьор Фаббри мягко, но настойчиво вытягивает из рук Давида бумаги и вновь протягивает их мне. Взгляд, направленный на меня, запрещает; не произнеся ни слова, Давид неуловимо качает головой и отчего-то, подчиняясь, я перевожу взгляд на синьора Фаббри и с улыбкой говорю:

— Синьор Фаббри, я прочитаю договор в отеле, мой язык не позволяет мне так быстро…

Тот все понял. Поднялся. Раздраженно кивнул головой и, как выругался, произнес «ладно». Через пару мгновений его уже не было в баре.

Я и Давид. Мы вдвоем. Друг напротив друга.

Я чувствую себя неловко, но испытываю тепло потому, что знаю, меня защитили, а это так приятно.

— Мне кажется, есть необходимость проверять документы, перед тем, как их подписываешь, — говорит его голос, а глаза прикованы к моему лицу.

— Наверное, — отвечаю я, до сих пор не понимая, как это слово может означать и «наверное» и «конечно» одновременно. — Вы правы, — добавляю я, думая, что он может меня не понять, и что возможно все же есть в итальянском слово, означающее «наверное».

— Покажите документы своему адвокату, — говорит Давид, поднося к губам чашку кофе, непостижимым образом оказавшуюся перед ним, не иначе, официанты здесь маги.

— У меня нет адвоката, — улыбаюсь я, видя его удивление.

Конечно, он не мог поступить иначе: Давид забирает пачку бумаг, обещая показать их своему. А я рассматриваю его белые тонкие кисти рук, которые складывают документы в черную папку. Пальцы красивые. Но у них есть недостаток: ногти не идеальной формы или просто без идеального маникюра на них. А иначе он казался бы мраморной статуей. Все верно. Он что-то говорит, мне трудно концентрироваться на словах и я практически потеряла способность понимать.

— Извините меня, мой итальянский не очень хорош. Я читаю и пишу, но мне трудно понимать речь.

— Понимаю, — он улыбается чему-то.

Я не могу не улыбнуться в ответ. И вдруг слышу:

— Мне хотелось бы поговорить с вами о многих вещах. И может быть, будет время, когда мы сможем поговорить с вами о многом…

Я тону в этой фразе. Потому что в итальянском ее смысл немного глубже и объемнее. Мне хочется ответить ему чем-то таким же теплым, я достаю из сумки блокнотик и ручку.

— Вот. Когда я не понимаю, можно писать. В Италии с бумагой хорошо?

Он смеется. В его глазах блестит свет. Лучезарный взгляд — это взгляд Давида. Одновременно «темный». Непостижимое сочетание света и тьмы. Хочется узнать его душу.

Давид спрашивает, где я остановилась, непонимающе качает головой, нет, этого отеля он не знает. Я смеюсь: периферия. Интересуется сразу, хороша ли гостиница. Продолжает скользить по мне взглядом и одной рукой тянется за сигаретами. Спохватившись, уже после того, как между нами повисает прозрачный дым, спрашивает, не против ли я. Молча качаю головой и улыбаюсь. Подперев руками подбородок, позволяю себе, наконец, расслабиться и открыто смотреть на него. Он не смущается. Не отводит взгляд. Мы оба улыбаемся. Друг другу и чему-то еще.

— Я несколько лет пытался бросить это, ― говорит он, показывая на сигареты, — но безуспешно.

— Я знаю, — отвечаю я. И по его глазам вижу, что он немного удивлен такому ответу. ― Колдун не помог?

— Нет, — автоматически отвечает он, затягиваясь, пряча волнение за ароматным дымом. Я читаю в его глазах: «Откуда ты это знаешь?». Но губы его молчат, пока глаза, невероятные живые глаза всматриваются в мои.

— «Еще не пришло то время», сказал колдун. Я прочитала это в журнале.

Он, наконец, расслабился и рассмеялся. Смех его искренний, как у ребенка. Вдруг он произносит, нервным движением гася сигарету в пепельнице:

— Почему ты хочешь сделать перевод?

Я не понимаю. Я не смогла бы ответить на этот вопрос даже по-русски.

— Почему… — тяну я.

— Да, почему? — пытливо заглядывает мне в глаза сидящий напротив Давид.

— Не могу сказать.

— Почему?

Действительно, почему? Я вожу взглядом по краям белой чашки с кофейными разводами: пинии, стоящие в ряд, голова собачки… «Рим и друг», — объясняю себе эти знаки, гадая на кофейной гуще.

— Я собиралась читать эту книгу. (Я хотела сделать это не только для себя, но и для друзей, чуть не сказала… такие слова, мне кажется, обидели бы его). Я ее ждала с весны.

Ему приятно, я вижу это. Похоже, что больше не будет приставать с этим «perché?»

Мы сидим в баре уже второй час. Появились люди. Я замечаю их взгляды. Исподтишка рассматривают Давида и меня. Он заметно напрягается, его руки, его плечи, спина — вся его поза говорит о дискомфорте, но он не встает, и я знаю, что из-за меня. Да, я точно это знаю. И от этого я вся наполнена сладким туманом. Который я разрешаю себе, наверное, первый раз в жизни.

Надо сделать усилие и подняться. Пора завершить это чудо — нашу встречу. Поднимаюсь, не размышляю над тем, надо или нет протягивать руку для прощания, потому что чувствую: он не уйдет.

Мы вместе выходим на улицу. У меня в кармане блокнотик, который не понадобился, пока. У него в руках черная папка с моим неподписанным договором. Идем узкой улицей, не договорившись куда. На улице почти нет прохожих, и это несмотря на обеденное время. Прохладно. Небо заволокли серые тучки. Фонтанчики и фонтаны, что встречаются нам по пути, работают. Осень и фонтаны… «Autunno e fontane», — говорю я. И ощущаю рядом со своим плечом тепло его плеча. На нем темная мягкая куртка и синие джинсы, он пахнет каким-то мужским ароматом и сигаретами. Он очень уютный, я это чувствую и вижу. Даже не смотря на него. Ощущение его плеча кажется мне невероятным счастьем. Таким, что впору заплакать.

И я знаю, что буду плакать сегодняшним вечером и ночью, и уже сейчас у меня щиплет в носу.

Приходится поднять глаза и сделать вид, что рассматриваю небо. Он не смотрит на меня, идет рядом, и по его то ли дыханию, то ли энергии, что исходит от его красивой фигуры, я знаю, что он думает обо мне. Между нами напряжение. Он вновь достает сигарету. У меня нет ничего, за что можно спрятаться. Глаза вдруг замечают метро на противоположной стороне улицы. Я прикасаюсь к его пальцам под длинным рукавом темной куртки. Прикасаюсь, не думая, что делаю, просто и естественно.

— Метро. Я должна идти.

Мы останавливаемся посреди узкого тротуара. Он заметно нервничает. Бросает сигарету под ноги. Опускает глаза. Мы стоим и как будто чего-то ждем. Люди обходят нас, но без недовольных лиц. Наконец, Давид произносит, указывая на папку:

— Я сегодня передам это адвокату.

— Хорошо. Спасибо, — отвечаю я, силясь понять, что он еще говорит. Телефон. Да, он спрашивает мой номер телефона, при этом, не доставая свой, как он думает его записать? Я пишу в блокноте номер и, вырывая страницу, протягиваю ему. Прячет в карман. Лицо, кажется светлым, он улыбается чуть-чуть, краешками губ.

Осознаю себя уже в вагоне метро. «Это невероятно!» — бьется в голове мысль, эмоции захлестывают. Давид здесь… я здесь… Рим.

Теперь я могу отдаться этому ощущению: существованию в Риме.

Выхожу на ближайшей станции и принимаюсь бродить по городу, пока на оранжевом небе не вырисовываются черные силуэты стоящих в ряд пиний, словно знаки на кофейной чашке.

Весь вечер и полночи я проплакала, сидя сначала на балконе, потом лежа в кровати. Это мое обычное состояние. Меланхолия, которая усиливается всегда от соприкосновения с чем-то прекрасным. Сегодня прекрасного оказалось слишком много. «Troppo» — в итальянском есть такое понятие — «слишком много». Не пытаясь понять, отчего я реву в такой в общем-то счастливый день, я выключила свет и села, прислонившись спиной к высокой спинке кровати. Лежать не было возможности, лежа я задыхалась от слез. Спустя несколько часов включила свет и достала книгу. То, ради чего я приехала сюда. Ради чего меня пригласил на встречу синьор Фаббри, представитель издательства, куда я писала без всякой надежды на ответ.

С обложки на меня смотрели маски, среди которых была маска Дали, который усмехался из-под своих усищ.

Мне ничего не стоило перевести ее за пару месяцев, я это прекрасно знала. Но назвала срок почти в полгода, не знаю почему. Почему меня снова одолела болезненная грусть сейчас, я тоже не знала. Это странное ощущение происходящего во сне и не с тобой, такое знакомое по прошлой поездке в Италию. Что ж… остается лишь подчиниться ему. Слезы высохли. Я прочитала несколько страниц. Потом сами собой глаза закрылись, и я уснула, совсем без всяких снов.

После завтрака я решилась начать работу. Переставила так, как мне это было удобно, предметы на столе. Счастье, что в номере он был: большой, письменный, настоящий. Через пару часов стол уже завалили бумаги, книги, обрывки закладок. Я ощутила себя в привычной рабочей атмосфере. Обожаю ее. Этакий писательский хаос во всем. С чашкой кофе, венчающей его, возвышающейся на самой высокой кипе книг. Звонок. Я не сразу услышала его. Поспешно сохранила документ в ноутбуке. Чуть не уронила чашку с ее постамента.

— Pronto, — говорю в трубку, не зная, кто там, номер незнакомый. Я думала о синьоре Фаббри в этот миг.

— Добрый день.

Голос мягкий, подернутый, будто сигаретной дымкой.

Давид…

Я молчу. Молчу слишком долго. Он тоже молчит, но первый нарушает эту странную тишину:

— Я отдал вчера документы адвокату, он считает, что…

Я не понимаю, что он говорит. Молчу. Он умолкает и потом медленно, как бы вспомнив, что говорит с иностранкой, почти по слогам произносит:

— Мы встретимся?

— Когда?

— Сегодня.

— Где?

Мне не сложно договариваться о встрече, это тема первых уроков. Я спрашиваю, в котором часу и говорю «ладно, до скорого!»

Теперь приходится оглядеться вокруг. В комнате хаос, постель не застелена, жалюзи открыты и сквозь них светит солнце, такое невероятное в ноябрьский день. Иду в душ, укладываю волосы то так, то эдак, достаю платье и куртку. Ни о чем не думаю. Тем более о том, что через пару часов увижу его.

Действительно, он ждет меня в том же баре, где мы были вчера. Я не замечаю, есть ли люди здесь, вижу лишь его. И чувствую, как моя рука оказывается в его пальцах. Вижу напротив улыбку и глаза, в которых лучатся искры света. Минутное вмешательство официанта, и мы вдвоем. Он не садится напротив, как вчера, а занимает место рядом, сбоку от меня, так что передо мной оказывается стеклянная витрина-окно, за которым шагают прохожие по каким-то своим делам. Машин на улице почти нет. Мне интересно, как Давид передвигается по городу? Неужели пешком? Или может на такси? Спросить его об этом я не знаю как. Мы греемся о горячие чашки с кофе. Я прошу разрешения говорить ему «ты», потому что на «вы» по-итальянски говорить для меня труднее. Он, конечно, согласен. Я тянусь за рюкзаком.

— У меня есть для тебя подарок, — говорю я ему, не зная, как он отнесется к этому, — извлекаю две книги и кладу перед ним.

Его реакция мне не нравится, он выглядит просто удивленным: почему и зачем я ему предлагаю их. Я объясняю не без горького укола в сердце:

— Это я написала, здесь посвящение тебе. Если бы не ты, их бы не было.

Кажется, он начал понимать. Смотрит на меня со смесью восхищения и удивления:

— Ты?! Ты пишешь книги?

Пришла моя очередь улыбаться:

— Да, пишу. Иногда.

Он поражен. И я удовлетворена этим. Листает книги, смотрит на посвящение, смотрит на меня вновь, но другими глазами.

— Хотел бы я прочитать их, — говорит он, проводя по строчкам пальцами.

— Они только на русском, — отвечаю я.

— Жаль…

Мне приходится снова убрать книги в свой рюкзак, потому что у него нет с собой никакой сумки. Он шутит, что, мол, не забудь, они мои, я киваю в ответ. Какое-то время он продолжает смотреть на меня, как на инопланетянку, затем спохватывается и говорит:

— Адвокат сказал, что договор странный.

— Странный? — спрашиваю я, улыбаясь этому слову, потому что оно и по-итальянски звучит «strano».

— Да, — продолжает Давид, а я рассматриваю его ресницы, которые с этого ракурса кажутся просто невероятными для мужчины. — Почему ты делаешь эту работу бесплатно?

Он, похоже, и вправду не понимает.

— Все верно. Бесплатно. Мне нужно было только разрешение от издательства на перевод. А они предложили опубликовать книгу на другом языке.

— Нет, подожди! — говорит он. — Это неправильно!

Я понимаю, что для них это невероятно: делать работу и не получать за это ничего. «Всякая работа должна быть оплачена», по этому принципу живут у нас зачастую лишь москвичи, мы же к этому не приучены. Да и не нужно мне больше того, что уже есть: книга, написанная Давидом, и возможность купить ее и прочитать! А перевод… я все равно бы ее переводила. Пытаюсь это объяснить, слабо выходит. Наконец, он завершает спор очередным «нет». Приходится согласиться с ним и умолкнуть. Думаю, что он со своим адвокатом заставят составить новый договор, включат него мой процент от продажи и еще что-нибудь за саму работу. Но на это мне честно наплевать. Тем более сейчас, когда слева от себя я ощущаю его присутствие. Теперь понимаю еще и то, что на составление нового договора уйдет какое-то время, а его у меня, возможно, не будет.

— Я должна буду скоро уехать, — говорю я ему.

Мы сидим в опустившейся тишине, окутанные клубами сигаретного дыма. Потом он произносит глухим и тихим голосом:

— Когда?

Я смотрю в его лицо, осознавая, что на этот раз мне будет куда больнее уезжать домой…

— Обратный билет у меня через 10 дней, теперь уже семь.

— Семь дней?! — повышая голос, говорит он, отчего люди в баре невольно оборачиваются на нас.

Что я могу ответить. Семь дней.

Давид вновь замыкается и прячет глаза за дымом сигареты. Его рука, с тонким, будто женским запястьем, мнет опустевшую пачку.

— Это слишком мало, — говорят его губы, при этом выражения лица не разобрать.

«Мало для чего?», хочется спросить, но я не рискну.

— Ты раньше была в Италии? — голос его, тихий и ровный, кажется спокойным. Само его присутствие успокаивает. Пусть ненадолго, но я позволю себе фантазировать, что мы сидели, сидим и еще не раз будем вот так сидеть в этом баре, считая его «своим» и вспоминая дату нашей первой тут встречи.

— Была. Я люблю Италию.

— Почему?

Это видимо его любимое слово. Почему.

Пытаюсь объяснить, не опускаясь до цитирования текстов из учебника. Искусство, музыка, кино… мало ли вещей настолько прекрасных, что захочется прикоснуться к ним, и не удивительно ли то, что все они сосредоточены в одном месте… в Италии? Мой язык не позволяет объяснить все это так, как я чувствую, и поэтому я произношу лишь слова, в которых заключено для меня очень много: закаты Рима, Микельанджело во Флоренции, подсолнухи в Тоскане, Венеция и мосты…

Давид смотрит на меня сквозь длинные ресницы, на его губах играет полуулыбка. Как будто он знает обо мне все. От этого мне не стыдно говорить ему обо всем. «Интервью» продолжается, и он спрашивает меня о семье, о работе, о том месте, где я живу. Но меня не отпускает ощущение, что все это его на самом деле мало интересует. Он все так же продолжает улыбаться, почти не слушая меня, и глядеть на мое лицо.

— Идем, — вдруг говорит он, поднимаясь и одновременно отдавая деньги официанту.

Я подчиняюсь, надеваю куртку, выбираюсь из-за длинного ряда столиков. Мы выходим на улицу и идем прямо по серым и гладко отполированным камням мостовой. Его рука невероятно естественно берет мою. Мне хочется идти с ним. Идти рядом с ним, идти за ним.

— Куда мы идем? — спрашиваю я, чувствуя, как на холодном воздухе мои щеки пылают.

Он молчит и продолжает улыбаться.

Улицы Рима совсем небольшие, узкие, со множеством переулков. Мы в центре города. Людей почти нет. Мотороллеры проносятся, оглушая жужжанием. Площадь народа.

— Я была здесь, — говорю я ему, поднимая голову, чтобы видеть его лицо.

Он молча кивает, и с его губ не сходит полуулыбка. Красивый. Слишком красивый для человека. Работа Микельанджело уступает ему во многом. Высокий, но не слишком, как бывают высоченные люди, которых так и хочется назвать «длинными», худой, но не настолько, чтобы быть тем, что называют «кожа и кости». Гармония — вот, из чего он весь состоит. И даже одежда на нем гармонична. И запах. И эти сигареты, без которых его невозможно представить. Само совершенство.

Мы пересекаем площадь, проходим в одну из длинных улиц, что лучами вытекают из нее.

— Я тут была, — говорю я вновь, ощущая дежа-вю.

Мы заворачиваем в переулок, проходим в его центр, знакомое место, адрес, который я могла бы назвать, разбуди меня среди ночи. Давид нажимает на кнопку звонка и теперь смотрит на меня.

— А позвонить я тогда не осмелилась, — говорю я ему, замечая, что его взгляд сделался напряженным и улыбка исчезла.

— Кто? — голос, звучащий из домофона, кажется электронным.

— Мама, это я, — отвечает Давид и, не выпуская моей руки, вводит меня в открывшуюся дверь.

Здесь полутьма и широкая лестница, после первого пролета уже открыта деревянная дверь, толстая, древняя, вся украшенная резьбой и металлическими коваными деталями. Из нее сочится свет, указывая путь по каменным ступеням. Дом дышит стариной. Я ничего не понимаю. Слышу лишь голоса и вижу свет, льющийся из квартиры. Чувствую руку, которая крепко сжимает мою ладонь. Так крепко, будто не оставляет мне шанса вырваться и сбежать. Но я сейчас, как безвольная кукла.

Мама? Мы что, пришли к его маме? Но, да, я знаю, что это ее квартира. А зовут ее Мария. Давид, кажется, всерьез опасается, что я смогу удрать и держит меня за плечи, пока к нам в переднюю не выходит пожилая, красивая женщина.

— Мама, это та девушка, о которой я тебе говорил, переводчик… Это моя мама… Мария, — я с трепетом протягиваю руку (впервые делаю это осознанно и с желанием), одновременно желая наступить ему на ногу каблуком… ничего себе, сюрприз! И для меня и для нее.

Синьора приветливо оглядывает меня, улыбается, пожимая мне руку, и приглашает пройти. «Через десять минут к столу», понимаю ее слова, но, не понимая до конца, что я нахожусь здесь! В том самом доме, у двери которого я стояла, фотографируя звонок с фамилией. Давид кажется здесь в своей атмосфере. На сто процентов подходящий для него кадр. Огромная квартира. Старинная мебель. Картины на стенах. Зеркала бесподобной красоты. Теплый свет. Приятный запах и поразительная чистота. Не квартира, а музей.

«Это наш дом, — говорит мне Давид, проводя по длинному коридору в ванную, — я здесь провел все детство». «А теперь?» — спрашиваю я. «Теперь у меня другая квартира, но тут недалеко. Здесь живет мама». — «Одна?» — «У нее есть помощница по хозяйству, Элена». Он открывает дверь, крашеную белоснежной краской, — ванная комната, — и оставляет меня. Ничего подобного я не видела ни в одном журнале интерьеров: огромное помещение, окна, зелень в горшках, мрамор, бронза и мозаика. Во всем старина и гармония.

Потом обед. Настоящий итальянский обед. Овальный стол, стоящий посреди большой столовой, крытый скатертью. Фарфоровые тарелки гигантских размеров. Цветы в вазе. Я чувствую запах хлеба и не могу удержаться, чтобы не попробовать его. Не могло быть иначе: свежевыпеченный, горячий! Благодарение небесам, напротив синьора Мария, а Давид снова слева от меня. И опять я чувствую тепло его плеча. Он кажется радостным, в приподнятом настроении. Рассказывает о чем-то, незаметными движениями, ухаживает за мной, наполняя мой стакан водой и подкладывая в тарелки все новое и новое, что-то незнакомое мне, но невероятно пахнущее травами, чесноком и помидорами. Ноябрь за окном…

Вдруг он тихо говорит мне, наклоняясь к виску: «Книги… Я могу их взять?» Ах, книги так и остались у меня в рюкзаке: «Конечно!» — говорю я, и он вскакивает из-за стола и приносит в рюкзак, я развязываю тесемки и извлекаю из черной глубины книги. Он передает их в руки матери, сопровождая это объяснениями. Синьора Мария кажется удивленной, она с интересом гладит обложки, листает страницы, вновь глядит на меня. Мне ужасно приятно. Я ощущаю самую лучшую награду за свой труд (если это можно назвать трудом).

— Писатель, — говорит она, с улыбкой, внимательно глядя мне в лицо.

Ощущение такое, будто меня доставили в этот дом нарочно, чтобы продемонстрировать этакое невиданное существо.

— Я не писатель, — отвечаю я, — я ученый, а книги… это мое свободное время… для друзей… только для друзей.

Синьора Мария, со своей стороны стола, глядит на нас и вдруг говорит: «Два писателя». И мы хохочем…

Кофе, десерт — непременное завершение обеда, и мы оказываемся в одной из комнат. Это комната Давида. Я спрашиваю: «Можно?» и вижу его улыбающиеся глаза. Прохожу к окну, отодвигаю штору, за окном Рим. Окна высокие, со ставнями. Мне хотелось бы знать, как ощущает себя человек, родившийся в таком месте? Каким он должен ощущать себя, имея за окном такое…

— Ты счастливчик, — говорю я ему, заранее предугадывая, что услышу в ответ и улыбаюсь этому. И он говорит:

— Почему?

Давид стоит совсем рядом со мной, так что я вижу лишь рукав его пиджака, и чтобы увидеть его лицо, мне пришлось бы поднять голову. Я не могу этого сделать, поэтому смотрю на его уютное плечо, борясь с воспоминанием одного прекрасного сна, в котором мы стояли вот так, и во сне я прижалась к его плечу, ощущая сладкое до боли чувство…

— Потому что ты живешь здесь. В Риме, в Италии.

— Ты тоже можешь здесь жить.

Сколько раз мне писали эту фразу по-итальянски, но сейчас я услышала ее. И это было по-другому. Написанное всегда однобоко. В произнесенном же слове есть сила.

— Почему бы тебе не остаться?

Действительно, почему? Хотя бы потому, что это невозможно. Просто невозможно. Так и говорю ему:

— Это невозможно.

Он отходит от меня подальше, опускается в кресло. Смотрит, молчит. Рука, опирается на подлокотник. Пальцы прижимаются к губам… Такой, как всегда, но сейчас чересчур серьезный, недовольный чем-то.

— Если ты хочешь здесь жить, что тебе мешает? Ты образованная, умная, молодая. Ты можешь жить там, где захочешь. Можешь найти работу здесь.

Я нервно смеюсь:

— В баре, посудомойщицей.

Он морщится и зажигает сигарету.

— Нет, ты можешь работать здесь в любой галерее.

— Давид, хватит!

Я почти кричу на него, но его слова задели меня за живое. Как у них все просто!

— Чтобы жить здесь мне, по крайней мере, нужно заплатить за жилье, а я в месяц зарабатываю столько, сколько итальянцы тратят в день! Чтобы приехать сюда, мне понадобились три зарплаты, а с кризисом, это будет вообще нереально!

И тут он сделал то, чего я никак не ожидала.

Давид подошел и обнял меня.

Меня еще колотила нервная дрожь от той несправедливости, что существует в мире, но… он обнимал меня. И это произошло так внезапно, что я успела лишь ощутить себя нырнувшей в свой сон. Кожа моей щеки чувствовала тепло рукава и колючие шерстинки, его запах, который неслышно окутывая все вокруг, теперь затопил меня как цунами.

— Успокойся, — сказал он. — Нет ничего невозможного.

Поверила ли я ему в этот момент? Может, и нет, но мне нравилось невольно подчиняться ему. Его рука легко провела по моим волосам, и он выпустил меня из объятий, вернув возможность снова дышать. У них другой порог близости между людьми. Обнимаются, целуются при встрече, касаются друг друга гораздо чаще, чем мы. Чем я, которую никто вот так не обнимал и не держал за руку. Они другие, открытые, уверенные, спокойные. Мне стало стыдно за свою вспышку и за то, что я рассказала больше, чем надо было.

— Извини, — сказала я ему, боясь увидеть в его глазах разочарование. Но нет, он смотрел так же, как минуту назад, улыбаясь немного снисходительной улыбкой, будто все знает про меня, даже больше, чем я сама.

В отель он отправил меня на такси. Усадив меня, наклонился к водителю и что-то ему быстро проговорил. Все же я за ними еще не успевала, чтобы понимать язык на такой скорости по меньшей мере нужно тут прожить лет так — дцать… Отдал таксисту деньги. Я возмущенно заерзала на сиденье, дождалась, пока он посмотрит на меня, и покачала головой, укоряя и не зная, как это ему объяснить, просто сказала:

— Давид!

Он улыбнулся и прижал ладонь к стеклу. Я дотронулась до его руки своей. Этот жест, столько раз виденный в самых разных фильмах… Пришлось улыбнуться и смотреть в след, пока машина не повернула за угол.

Через два дня, которые я провела над переводом, и в которые мы не встречались с Давидом, но несколько раз обменивались парой фраз по телефону, мой договор был готов. Адвокат Давида переписал его почти полностью, включив в него отдельным пунктом оплату работы и последующие проценты от продаж издания в русском варианте. Противиться мне, как не хотелось, не имело смысла, я спасовала, лишь увидев его, адвоката, вернее, ее. Это оказалась женщина. Крашеная в блондинку породистая итальянка. Молодая. Лет за сорок. Вся в огромных золотых украшениях. В костюме от какого-нибудь итальянского дизайнера. Вся в черном. Красная помада. Портфель. И очки в золотой оправе, которые она нацепила на нос, лишь только на столе появились бумаги.

Сделка совершилась в лучших традициях кино. Я ощущала себя, словно в кино, это правда. И теперь было понятно то мое ощущение нереального мира, что сопровождало меня в Венеции. Эти люди, что окружали меня сейчас, тоже были персонажами кино. А я попала в кадр совершенно случайно.

Синьор Фаббри казался внешне спокойным, но чувствовалось его неприязненное отношение ко мне, к Давиду, к адвокатессе. Быстро забрав подписанные документы, он распрощался и поспешно вышел на улицу. Там поймал такси и уехал, думаю, из моей жизни навсегда. Все, что нас теперь будет связывать, это электронная почта.

Адвокатесса подавляла меня своим присутствием. Необъяснимо почему, но рядом с такой женщиной я чувствовала себя маленькой, нескладной школьницей, одетой не так, причесанной не так, сидящей не так, говорящей не так. Хотя, говорить мне вообще не пришлось. Она заняла собой все пространство. Ее руки беспрестанно касались Давида, для нее не существовал тот порог отчуждения, что врос в нас корнями. Я видела ее копну волос у него на плече. И когда она с ним прощалась, целовала так, что сомнений быть не могло: они или в отношениях, или состояли в них. «Еще одна счастливица», сделала я про себя вывод, глядя, как она удаляется по улице. Что ж… верно, и мне пора. Я подняла глаза на Давида.

— Спасибо. Не надо было это делать.

Он курил. Спокойно, не двинув ни одним мускулом, произнес:

— Но теперь ты сможешь приезжать сюда, когда захочешь.