Немиров дол. Тень

Оксана Дунаева, 2022

Забраться в логово к огнедышащим крылатым аспидам, выкрасть яйцо и живым выбраться из их мёртвых скал не каждый опытный охотник сумеет, а для юных княжичей и вовсе – задача едва посильная. К тому же в этот раз участники славного Княжьего Жребия догадываются, соперники будут опаснее небесных хищников, у каждого есть свой тайный замысел.Юный Дарьян об этом не думает, не в княжеских хоромах родился. Да и голова сейчас другим занята. Заветная мечта, о какой и сам себе боялся признаться, – сбылась! Сам княжич Ратмир вдруг приблизил, сам взялся воинскому делу обучить. Какова плата? Ратмир уверяет, ничего, что Дарьян не смог бы выполнить… И не лжёт. Но бывает, легко сделать руками, да нелегко при этом сердцем не умереть.

Глава 4. Ярские порядки

Утром следующего дня дверь в новый хлев для молодняка внезапно и широко распахнулась. Кряхтя, сопя, ругаясь, здоровенный седовласый мужик вознамерился во что бы то ни стало через порог перелезть. Мешала острая живая боль в замотанной кровавыми холстинами негнущейся ноге. Боль заставляла обращаться со своей израненной конечностью бережней матери с только что выскочившим из её утробы дитём.

— Еле дошёл, — мужик одолел порог, тяжело дыша, привалился спиной к светлым пузатым брёвнам. — Совсем обнаглели, сына Велигоста в хлеву положили, — гневный взгляд скользнул по парню. — Ты как?

— Оклемался вроде, — кивнул Дарьян Быляте, воеводе плугарей, возглавлявшему злополучный обоз с весенней данью для яров. — Сильно посекли?

Гость переступил, лишь на миг опёрся на раненую ногу и лицо его оскалила болезненная судорога.

— Обойдётся. Отудоблю, — прошипел сквозь зубы.

Дарьян молчал, давал раненному время справиться с болью, справиться с гневом.

— Сколько зерна уцелело? — наконец спросил самое важное.

В доме отчима узнал настоящую цену хлеба. Приходилось пахать, сеять, жать, таскать, молотить, веять, молоть, месить, печь, чтобы съесть ароматную краюху. Все плугари от князя до последнего землепашца сберегали этой зимой каждое зёрнышко, после худого прошлогоднего урожая нужно отдать весеннюю дань, и чтобы на сев хватило.

Тяжёлым слепым взглядом Былята уставился в угол.

— Всё потеряли, — озвучить было трудно, больно, больнее, чем дойти сюда. — Поймали нас, как зайцев!

— Как же вышло, что верховая подмога гружёные возы не догнала? — Звеняге Дарьян не поверил, решил, напутал старик, недопонял, недослышал.

— Яры говорят, нагнали бы — как не нагнать? — да подземцы в свою нору шмыгнули. Колеи к ней привели и, говорят, даже стук колёс о сплавленную землю оттуда слышался. А в их нору, ясное дело, никто никакое добро отбивать не сунется. Подземцы ведь на нас в том леске не вдруг наткнулись. Знали когда поедем, приготовились. Новый лаз своим поганым колдовством вблизи засады сделали. Большой, пологий, земля в нём, бают, в камень спеклась, трава вокруг на пять шагов от жара почернела. Все без одной телеги увели, — тяжко вздохнул воевода. — А последнюю ты сжёг.

Дарьян опустил глаза.

— Никто тебя не винит, — без особого, однако, ободрения сказал старик. — Правильно, в общем-то, сделал. Встречный отряд заметил дым, прибавил ходу. Якобы. — Он помолчал. — Да-а-а, ждал я от яров, что утопающему вместо верёвки змею подадут, но что небесного своего покровителя оскорбят, с Мраковыми слугами стакнутся да на нас их натравят — не мог ждать! — воевода сокрушённо помотал лохматой головой.

Дарьян понял о чём речь. В память об отце, его изредка звали на княжеские пиры и купеческие застолья. Говорили при нём прозрачными намёками, таясь не сильно: ещё мальчишка, не смекнёт. Говорили, что одной лишь дани елагов и плугарей ярам мало, что жаждут они без войны прибрать все земли к северу от Немиры. Потихоньку увеличивают свою рать у данников, якобы для защиты, а когда ярской рати больше княжеской и в Совете свои ярам люди, то князь — уже не князь.

Ещё, перебрав хмельного, на пирах шептались, что как только яры соседские земли под себя подомнут да наместников своих вместо князей посадят, то соберут большое войско, оланков добьют, а горян запрут в их скалах — с голоду помирать. Станут тогда яры в долине единственными хозяевами, а бывшие соседи-данники у них в рабах будут.

— Вот если б добыть что, записанный уговор, или того, кто слышал, видел, как яры с подземцами сговариваются, — по горечи в голосе Дарьян понял, насколько обида на яров давняя, заветная, — и оланкам в их хвалёном суде подтверждение в морды сунуть! Тогда, может, они наконец уразумеют, что такой мир хуже любой сечи! Оторвут от мягких кресел свои холёные зады, загонят яров обратно на север — камни грызть. А мы поможем! В этот раз никто из князей в стороне не останется. — Былята покивал сам себе. — Войне быть. Не за дань — за жизнь драться будем.

— А точно ли засаду яры подстроили? Подземцы к нам часто наведываются, — Дарьян хотел вызнать у воеводы побольше, ведь он при князе-плугаре — правая рука.

Показалось, Былята посмотрел с сожалением, совсем дурачок, что ли, очевидное не разумеет? Да и ладно, лишь бы сказал!

— Вот именно, что к нам наведываются, в сёла окраинные, девок в лесах воруют, а не под стенами дозорной крепости лазают. Да и когда они в такую даль от своих отрогов забирались? Как узнали, в который день поедем? А что не наугад нас стерегли — это уж не сомневайся!

Дарьян спешно покивал, соглашаясь.

— Ярун, сукин выродок, — Былята распалял сам себя, — даже улыбку не прятал, когда спрашивал, довезём ли благополучно, груз, дескать, после прошлогоднего неурожая особо ценный! Теперь уж Годота противится перестанет. И Совет тоже. Ярскую рать возьмём. А все наши вои в поле пахать пойдут! — То ли от боли, то ли от жгучей досады старый воевода скрежетну зубами.

На пороге как из-под земли возник парень. Запыхался, словно городскую стену дважды обежал, но держался с достоинством, давил жадные вдохи. По облику — точь-в-точь те молодые, с бритыми висками ратники, что бились накануне утром на поляне перед конюшней, но его самого Дарьян не вспомнил.

— Великий князь пленённого подземца на смерть осудил, вас ждут, чтобы увидели исполнение приговора!

Изумлённые плугари переглянулись. В глазах друг у друга ответа не нашли и заторопились вслед гонцу. Со стороны больной ноги Дарьян подпёр раненого плечом, закинул его руку себе на шею.

Проковыляли через дворик и влились в разномастную толпу яров. Народ живой рекой со множеством притоков стекался по узким улочкам в направлении готового взмахнуть крыльями исполина-Симаргла.

По обеим сторонам улицы имелись деревянные мостки, по ним без спешки, князьями шли воины. По большей части — с бритыми висками и короткими косами, одетые в добротную кожу, обутые в высокие, с тиснением сапоги. У каждого за плечом или на боку из ножен торчала рукоять меча с оголовьем в виде оскаленной на обе стороны собачьей морды. Дарьян попытался разглядеть, светятся ли у псов глаза, сделанные из красных камешков, но на солнце понять невозможно.

Меж идущими по трое-пятеро воинами, не смея преграждать путь, торопились зажиточные горожане: хозяева мастерских, лавочники с сыновьями, жёнами и дочками. Несмотря на жару, многие надели меховые шапки, бархатные кафтаны с шёлковыми подкладками.

Просто одетый, сероватый люд топал посередине, по земле, перешагивал лошадиные и коровьи кучи, шарахался от всадников. Босоногие дети, словно обронённый горох, неслись где попало, звонко стучали грязными пятками то по дереву, то по земле. Внимания на них обращали не больше, чем на собак, и тех и других здесь было в избытке.

А вот на плугарей поглядывали. Воины смотрели пристально, оценивающе. Горожане скользили взглядом, но быстро теряли интерес. Лишь девушки, часто косясь, поочерёдно прикладывали ладонь к уху подруги — шептались.

Глаза Дарьяну колола разница с родными улицами, где даже бедный пахарь чувствовал себя в почёте, ведь хлеб — это жизнь, богатство. А вои, в общем-то, дармоеды, но совсем уж без них — нельзя.

Здесь всё по-другому: рать — это надёжный тын, защитники, в чьих мечах пребывает сила Симаргла, а остальные — обслуга, живущая за их могучими спинами мирной жизнью.

Гул нарастал, толпа уплотнялась, и вскоре движение застопорилось. Княжеский посланник поджидал в конце улицы, нетерпеливо переминался. Там, над макушками горожан, открывался простор большой площади и над букашками-людьми, над крышами окружающих домов господствовал готовый взлететь стаж Миродрева.

— Дорогу! Расступитесь! — заорал гонец, когда плугари протиснулись до него.

Воины отодвигались сами: понимали в чём дело. Люд приходилось расталкивать, пихать локтями.

С галереи, венчающей высокую стену вокруг подножия идола, раскатистый голос верховного ведуна возносил цветастую, многословную хвалу Роду, светлым владыкам и покровителю-Симарглу. Идол довлел над толпой, восхищал, пьянил колдовством грандиозного размера. Подкреплённые такой силой, слова проникали в душу, зачаровывали мысли.

Плугари протиснулись к помосту для казни с той стороны, где в толпе ждал ещё один из уцелевших соплеменников. С галереи к подножию помоста спускалась крутая лестница, деревянные резные стебли плотно обвивали её балясины и перила. Людское море колыхалось, гудело, передние ряды упирались, задние накатывали мощным приливом. Дарьян почувствовал себя в большой воде.

Вскоре ведун уступил место князю. Гул толпы сменился шорохами и шепотками, люди приготовились увидеть зрелище, ради которого пришли.

Великий князь яров Сивояр Боримирович весьма успешно соперничал грозной внушительностью с исполином-древоохранителем, хотя обликом схож был мало, скорее наоборот. Коренастый, глыбообразный, заросший по глаза бородой цвета тёмного пепла, он встал в проёме лестницы, широко расставив ноги. Светлые выпученные глаза походили на рыбьи, глубокие тяжёлые складки на переносице делали взгляд гневным, давящим.

В облачении всё что можно украшали пёстрые драгоценные россыпи: широкий княжеский венец, створчатые обручья, оплечье, ножны. Мощная, двойная, сложного плетения золотая цепь, наверно, способна была удержать на привязи быка, но удерживала лишь небольшую золотую подвеску-коробочку. Всё било в глаза показным богатством, гордостью разбогатевшего нищего.

— Третьего дня, — голос князя, словно раскат грома в бурю, прокатился по площади, ударил в стены домов, заставил притихнуть даже неугомонную детвору, — обоз наших данников и союзников плугарей разграбили, охрану перебили, — начал он без предисловий. — Наш дозор решил выехать навстречу. И не зря. Увидел дым, прибавил ходу, но всё равно подошёл слишком поздно. Мраковы слуги уже увели подводы с зерном в свою поганую нору.

Слева от подножия идола распахнулись высокие, обитые металлом ворота княжеской крепости. Дарьян услышал хриплый яростный лай больших псов. Толпа у ворот зашумела, отхлынула в стороны, уступая дорогу. Кто-то с испугу вспрыгнул и полез по плечам, но скоро провалился.

Два матёрых выученных псиволка, едва удерживаемые псарём, огрызались во все стороны, клацали зубами, но никого не цапали. Следом два княжеских ратника вели связанного, согнутого пополам человека с мешком на голове.

Пленника затолкали на помост, поставили на колени лицом к толпе. Один из воинов сорвал с его лица покров. По площади побежал грозный гул: кто-то ругался, кто-то проклинал, некоторые шептали охранные от нечисти слова.

Единственный глаз подземца сверкал белком на чумазом лице, бешено вращался, прожигая толпу. Палка меж зубов не давала закрыть рот, не давала говорить. Привязанные к её концам верёвки стягивались на затылке в узел. Из разбитого рта слюни кровавыми вспенёнными шлепками падали на рыжие свежеструганные доски.

Под слоем грязи основание шеи пленника обвивала красная выбитая на коже змея. Её голова, видимо, прежде покоилась чуть левее середины груди, там, где сейчас под рваной чёрной рубахой проглядывало багровое пятно сожжённой плоти.

— Один из напавших перед вами, — возвысил голос великий князь. — В том обозе было зерно весенней дани. Зерно, которое не будет засеяно, не взойдёт и не накормит вас и ваших детей.

По людскому морю побежал ещё более гневный ропот. Дарьян услышал, как совсем юный мальчишка, протиснувшийся к помосту ползком, прошипел: «Умри! Умри проклятый!» — и погрозил подземцу кулачком.

По торжественной резной лестнице невероятно легко и упруго для столь тяжёлого сложения с галереи спустился сам великий князь, взошёл на помост.

Один из воинов тут же вздёрнул связанные за спиной руки пленника, отчего тот мотнулся головой вниз. Другой спешно отбросил с подставленной шеи сальные чёрные лохмы. От князя, от его каменного взгляда, от расправленных плеч, исходила такая сила, что воины, как подметил Дарьян, чуть съёжились, отстранились.

— За содеянное ты будешь предан смерти, — провозгласил Сивояр, вытянул из богатых ножен меч. — На то воля Бога, светлых владык, и моя, княжеская, воля.

Привычным быстрым движением меч с оскаленным псовым оголовьем невысоко взлетел — по светлому лезвию пронёсся красноватый блик — а потом сорвался вниз.

Чёрная лохматая голова до ужаса послушно сорвалась, закувыркалась по доскам, чертя на них алую дорогу, щедро во все стороны окропляя.

Обезглавленное тело ткнулось в помост. Из перерубленной шеи хлынула красная живая река. Дарьян вспомнил вкус, вспомнил тошноту и страх, закрыл глаза.

На его плечо опустилась ладонь.

— Дурно, что ли? Неможется? — участливо поинтересовался Войко — единственный уцелевший из отряда Быляты.

Дарьян отрицательно мотнул головой. Вскоре толпа зашевелилась, люди потянулись прочь.

Вечером, перед закатом в хлев ворвался запыхавшийся взволнованный мальчишка. Дарьян подумал, пожар в городе, но оказалось другое:

— Великий князь за стол зовёт!

— Меня?! — изумился Дарьян.

— Всех плугарей, которые дойти смогут!

В пиршественный зал княжеских хором Дарьян вошёл одним из последних и несказанно этому обрадовался, Былята и Войко уже здесь, значит, не придётся искать где сесть, а потом повинно кланяться, если займёт чьё-то место.

У стены против входа ещё пустовал, ждал великого князя украшенный богатой резьбой стол. Он был шире и выше остальных, что стояли к нему торцами в четыре ряда. В отсутствие князя народ разговаривал, шумел.

На стенах, колоннах, скамьях, внутренних наличниках — всюду вилась искусная резьба, нетронутого куска дерева не найти. Кудрявая растительность, животные и птицы, десятки Симарглов в образе пса с крыльями. У плугарей всё было меньше, скромнее, проще. В таких богатых хоромах Дарьян ещё не бывал. Разве что в детстве, с отцом, но о том помнил вспышками, и воспоминания походили на сны.

Неожиданных гостей посадили достойно: в среднем левом ряду. Дарьян занял дальнее от главного стола место, за Былятой и Войко, как и положено младшему. Стал украдкой разглядывать ярскую знать и тут же столкнулся с озорными девичьими глазками.

За одним из столов напротив, но ближе к великому князю, сидели только женщины, и все — сказочно разодетые. Рукава исподних рубах шёлково блестели из-под коротких, до локтей, рукавов цветасто расшитых платьев. Отблески масляных светильников и свечей плясали на бусах, подвесках, перстнях. Из-за ослепляющего богатства, красоты и пестроты женщины казались недосягаемыми, манящими, притягивали взгляды всех мужчин в зале.

Почётное срединное место за женским столом занимала темнобровая молодуха с холодным жёстким лицом. Под просторными одеждами выпирал высоко вздёрнутый живот. По правую руку от неё сидел вертлявый мальчишка не старше четырёх вёсен и старухи. По левую — молодые женщины и две девицы.

Знатной незамужней яре глазеть на парня предосудительно. Девчонкам приходилось делать вид, что увлечены своим разговором, но обе, будто невзначай, искололи юного плугаря взглядами и болтали, хихикая, явно о нём.

Дарьян знал, что и ему разглядывать девиц не следует. С такими, как они, нужно быть особенно осторожным, их берегут для выгодного замужества так же старательно, как породистых кобылиц для племени.

Ни в одном княжестве долины нет такого всепроникающего разделения между мужским и женским, как у яров. Ни в каком ярском доме не увидишь сидящих вместе жену и мужа, брата и сестру. Ярские женщины едят лишь после того, как накормят своих мужчин, или же — за отдельным столом.

Простой люд, конечно, живёт свободнее, но тоже не слишком. За девками всегда вполглаза присматривают, и если у какой начинает расти живот, то дают время найти жениха. Кому суженый не нашёлся, с камнем на шее проглатывает омут, или ведун приказывает шагнуть меж скал в бездну, но такое, как слышал Дарьян, всё-таки случается редко.

У плугарей и елагов иначе: хоть женщин зовут на пиры редко, однако сидят они подле мужей, как равные. Дома муж и сыновья почтительно ждут, когда жена и сестры накроют стол, сядут рядом, без них к еде не притронутся. А если девка животом отяжелела и жениха ей нет, то проходит она вдоль выстроившихся рядком односельчан, получает от каждого порцию поучительных помоев на голову, или, если вражницу себе нажина, загодя собранного, несколько дней для полноты аромата и торжества мести в тепле настоянного её, вражницы, дерьма. Но ни битьё, ни тем более душегубство и в мысли никому не приходят.

Дверь в дальнем углу распахнулась, бухнула о стену. Все разом обернулись, смолкли. А потом так же вдруг зашаркали отодвигаемые скамьи, народ поднялся единой волной. Правый кулак каждого ярского мужа лёг на сердце, подбородок дёрнулся к груди. Стены дрогнули от раскатистого многоголосья:

— Здрав будь, великий князь!

Женщины поклонились в пояс. Учтиво согнулись и плугари. Сивояр шумно отодвинул кресло с широкими подлокотниками, сел, лишь после этого скамьи вновь заскрипели под знатными ярами и гостями.

По правую и левую руку от великого расселись родичи и ближние люди. Ближе других — сутулый и Ярун, брат Сивояра. Дарьян видел его, когда тот приезжал убедить князя Годоту взять ярскую рать, и тёмный, с тлеющей, неугасимой яростью взгляд запомнил крепко.

— Ага, — шёпотом подтвердил Войко предположение Дарьяна о том, что сутулый и есть наследный княжич Ратмир. — И печатка вон на груди. Не видишь? Во-он на верхней цепке, — указал он коротко остриженной бородой. Тыкать в наследного княжича пальцем вряд ли было бы прилично.

Дарьян разглядел. Спросил о чернокосом рядом с Ратмиром.

— Крас это, сын Яруна.

Лицо у сына Яруна было ровное, чистое, тёмные широкие прямые брови и хищный, как у отца, взгляд, холодный, безжалостный, с затаённым гневом, взгляд человека, любящего власть и месть. А ростом, как и брат, Крас вышел не на зависть, но широк в груди, крепок. В нём чувствовалась сила воина вкупе с лёгкостью и гибкостью молодых лет.

— Что-то Ратмир мало с роднёй схож.

— В мать, в оланков пошёл, — Войко деловито принялся за печёного гуся, поставленного перед ними на большом чеканном блюде. — И сутулый хребет, и волосы её. Зато нравом в отца. Это уж точно.

Челяди набежало как муравьёв на медовые соты. На столы из княжеских кухонь всё плыли и плыли разнообразные кушанья. Столовые мальчишки сновали туда-сюда, потчевали гостей пивом и мёдом.

За распахнутыми окнами уже установилась прохладная стрекочущая ночь с дымком остывающих костров, над которыми готовили баранов, кур и гусей. Внутри — жар разгорячённых едой и выпивкой людей, тусклые жёлтые язычки светильников, гул разговоров, бряцанье посуды, поскрипывание нагруженных лавок и густой жареный дух пополам с ароматом свежеиспечённого хлеба и лука.

Великий князь был в добром расположении, даже весел. Что, как понял Дарьян, случается не так уж часто. Сивояр милостиво обращался то к одному яру, то к другому, шутил и своим же шуткам громко ухмылялся. Заздравные тосты участились, все расслабились, захмелели.

От огоньков глянцем отсвечивали потные лбы и лысины, губы и ладони жирно блестели. Пребывающие в почтенных летах утирались по привычке рукавом. Молодые спохватывались, брали разложенные на столах, на манер оланковых пиров, полотенца.

Дарьян наблюдал то за лысым великаном Могутой, которого одолел наследный княжич, то за кем-нибудь ещё из тех, кто сражался вчера у конюшни. В этом зале Войко знал многих, рассказал, что почти все молодые — ближний круг Ратмира, сыны знатных яров.

Наследником Ратмир объявлен давно, после того, как великокняжеская семья попала в засаду у болот Морочицы. Тогда погиб его старший брат. Оба сына от оланковой княжны с рождения огорчали отца и свой народ убогостью и нездоровьем. Владияр страдал устрашающей худобой, часто лежал с горячкой, лаял кашлем, не переставая. Про новорождённого Ратмира долго думали, что ходить с таким кривым хребтом не сможет.

А после выяснилось, что княгиня плод больше не выносит. Стали поговаривать, что у Сивояра худое, неугодное Роду семя. Знатные люди начали присматриваться к здоровому, дивно красивому первенцу Яруна.

Теперь народ успокоился, радуется. Упрямой волей Ратмир выковал из себя достойного преемника. Ни в ложь, ни в правду среди яров уже не скажут, что наследный княжич слаб и на великое княжение не годится. Да и новая княгиня обещает стать кузницей здоровых сыновей.

Великий князь вдруг обратился к плугарям. Выпученные глаза подёрнула пьяная дымка, через которую яснее проступила злая удаль. Былята, опёршись на плечо Войко, поднялся. Ответил ровно, учтиво, поблагодарил за спасение и помощь, хотя Дарьян чувствовал, впился коршуном в плечо так, что у Войко щека дёрнулась, не от боли в ноге.

— Ты ли, паря, сын Велигоста? — прогудел князь, после короткого хлебка из кубка.

Дарьян про себя выругался, но тут же встал, поклонился, как делали те, к кому Сивояр обращался сегодня впервые.

— Я, великий князь.

— Тогда ты мне вот что скажи. Люди болтают разное, но ты-то правду знаешь, — он помолчал, посерьёзнел. — Истину ли говорят, будто хлеб твоего отца уж так целебен, что чуть ли не от смерти спасает?

Вопрос каверзный, опасный. Чтобы сберечь зерно, плугари в счёт дани каждый год стараются всучить ярам как можно больше дешёвого отцовского ржаника с травами. Хвалят его на все лады, а состав и приготовление скрывают.

— Истину, великий князь, спасает, — без запинки ответил Дарьян что следовало. И, не подумав, прибавил: — Особенно от голодной смерти хорош.

В пьяном, отяжелённом обильной трапезой уме князя смекнулось не сразу, а когда дошло, свежими белилами в ливень сползла с его лица надменная удаль, глаза невероятно выпучились.

Дарьян похолодел нутром, понял, что ляпнул. В большом зале постепенно навелась грозная тишина.

И вдруг, высоко задрав бороду, Сивояр дико захохотал. Не один Дарьян дёрнулся, многие подпрыгнули на скамьях, но спустя миг по залу покатилась волна веселья. Некоторые переспрашивали, им объясняли, указывали пальцем на Дарьяна, и смех возобновлялся с новой силой.

Дарьян сел.

Невольно косил глазами туда, где слышал имя отца или громкое: «а паря-плугарь князю де…», и тут заметил пристальный взгляд Ратмира. Княжич криво, на левый бок, усмехался.

Сивояр наконец успокоился, перевёл дух, утёр слезу.

— Хитрые вы плугари, изворотливые, — сказал беззлобно, — а нам на это же и пеняете.