Непрекрасная Элена

Оксана Демченко

Обычная внешность надежно скрывает необычные возможности, – твердила себе Элена и жила «как все». Пока не оказалась перед выбором, который вышвырнул ее из дома, лишил всего обычного. Впрочем, можно ли уплатить меньше за встречу с королевой болот или чернолесом? Шаг за шагом – от города «истинных людей». В дикое поле, где хрупкую границу дозволенного поправляют лишь законники. Пока их нет рядом, разумные – красные муравьи, черные лесники, валги великих стай и сам Алекс – сосуществуют, как умеют.

Элена. Координаты ада

Я знаю определение понятия «коктейль». У нас в Пуше… то есть у них в Пуше, надо привыкать именно так думать! Так вот, в городе полно спирта. Пуш производит спирт высокой крепости и идеальной очистки — для травяных настоек, дезинфекции и много чего еще. Молодняк лет тринадцати, впервые получив доступ в лаборатории, тырит хоть одну чашку, тарелку, пробирку, банку — что есть под рукой — спирта. Это идиотская традиция, нерушимая более, чем традиции официальные: посвящение в медицину через коллективное смешивание и выхлебывание коктейля. Почти всегда — я спрашивала у старших — получается невкусно, но памятно.

Коктейль в голове папы Лоло, наспех собиравшего вещи для меня, был похожего сорта — невкусно, но памятно. Я буквально чую: сейчас этот умный, взрослый человек сидит, плотно закрыв двери кабинета. Стучит себя по лбу кулаком и покаянно шепчет: «Да как же это? Вот список, неужто я не собрал то, что сам внес в него? И зачем я положил шпильки для волос? Или не положил? Или…»

Он положил шпильки. Дюжину! Резные деревянные, бронзовые литые, проволочные в древнем потрескавшемся пластике, костяные с помпончиками и висюльками. Лоло обожает таскать в волосах пышные и нелепые украшения. Мне, напоказ оттяпавшей ножом толстенную косу сразу после оглашения списка женихов, предстоит таскать их в мешке. Выбросить жалко, имущества и так мало…

По милости хранителя архива мне достались: носовые платки, ком рваных веревок, огромный мужской свитер с кружевом проеденных молью дырок, ножик для резки бумаги (да-да, раритет семисотлетней давности, вершина бесполезности и… стиля!), огниво с потерянным кремнем, здоровенный каравай, целиковая запеченная курица, стопка бумаги и грифель, пуховые носки младенческого размера, набор травяных настоек, шаль-паутинка — не очень теплая, но хоть такая. Ничего толкового. Зато главный подарок… Когда добралась до него, всплакнула. Футляр хирурга — номерной, из древнего запаса! Подобные выдаются только достойным и только с возвратом, чтобы служить в следующем поколении. Это не просто щедрый до безумия дар, это — послание.

Хранитель назвал меня врачом, хотя я не заслуживаю. Я едва успела выучить анатомию и кое-что почитать про базовые симптомы ряда болезней, гены и прочее — кусками, несистемно.

— Спасибо, — я смахнула слезинки, прижала к груди бесценный футляр.

Радость щекотала горло: деда Пётра проводил, Мари поняла, хранитель благословил. На волне благодушия я пообещала себе, что смогу одолеть всё. Прикрыла глаза и стала думать. Неторопливо, тщательно, по-взрослому.

До холодов — месяц. Спать в лесу, без огня и укрытия, станет сложно и того раньше, недели через две. Близ Пуша нет известных мне поселений тех, кого в городе именуют дикарями. Даже и были бы: я не знаю, стоит ли идти к ним так вот… с пустыми руками и пустой же головой. Карты и компаса у меня нет. Ориентироваться в лесу я не умею, хотя кое-что из теории вопроса знаю.

Для выживания здесь и сейчас у меня есть одна фляга с водой и мясо дней на пять, ну, или чуть более…

Как раз на этой мысли мои руки завершили деление вещей на полезные и прочие. Руки — они такие, нашли занятие и справляются отдельно от головы. «Бесполезное» я мигом утрамбовала на дно. Полезные старательно разложила поровнее, несколько раз примерила мешок к спине. Завязала веревку на горловине. Еще раз осмотрелась, думая, как приделать лямки.

И зачем в городе плели байки про кромешную тьму лесную? Луна за облаками и кронами деревьев, но — мне и такой довольно. Лес сам по себе светится, если вы воспринимаете тепловое излучение. Я воспринимаю, могу наконец-то признаться. Правда, совсем немножко и лишь настроившись, и только если избыток обычного света не отвлекает.

Пахнет лесная ночь туманом и прелым листом, грибами и вроде бы — зверем. Последний запах мне незнаком, он стойкий, и это настораживает: рядом, наверное, тропа или лежбище.

Звуков в ночи много. Даже слишком. Лес густо заселен, я слышу шелест лап самых разных размеров, несущих звериные тела… и я не хочу угадывать вес и меру агрессивности тех, кто топчет окрестности. Прямо мне никто не угрожает, уже спасибо.

Хрустнула ветка! Я сначала прыгнула, а затем — вздрогнула. Как раз и лес насторожился… притих на миг и снова зажил своей жизнью. Даже большая сова не улетела. Хотя я как-то сразу оказалась её соседкой, оседлав могучую ветку, простертую горизонтально на высоте метров в шесть.

— Это не аффект, а осторожность, — выдохнула я беззвучно, поясняя внезапное проворство и сове, и себе. Процедила выдох сквозь зубы и добавила: — Я-то думала, что вполне спокойна. Да уж… прыг-тест.

На дереве мне понравилось: видно далеко, и страх — он вроде тумана, липкий и… стелющийся.

Нет более смысла закрывать глаза на очевидное: мне до ужаса страшно! Так страшно, что я на шесть метров взлетела из-за дурацкого хруста ветки. И вот я вверху, а мой страх притаился в траве, он впитывает влагу тумана, тяжелеет…

Я глянула вниз и вздохнула. Там мокнет не только страх, но и мешок. То и другое — груз, сгибающий мои плечи. Смешная мысль. Но я не смеюсь. Шипя сквозь зубы, слезаю, развязываю горловину, копаюсь и наощупь добываю со дна мешка бесполезные рваные верёвки, признав их пользу и ошибку сортировки. Перебираю, прилаживаю, вымеряю длину. Наконец, завязываю к углам и горловине вроде лямок. Как раз вспомнилось: такая штука у предков называлась вещмешок. Меня всегда забавляло нелепое слияние слов…

Снова лезу на стихийно облюбованную ветку. Кажется, страх и мешок неразделимы. Надела груз — и на душе потяжелело.

Сова ухнула от моей наглости, насупилась, встряхнулась, покрутила головой… и улетела. Я повозилась, пытаясь прильнуть спиной к стволу. Не знаю, можно ли выспаться в такой позе и на такой высоте. Пробую выяснить… закрываю глаза и начинаю растворяться в сумерках.

— Тьма — глаз коли, мейтар бы заплутал.

Бам! — вздрогнула я затылком о ствол. Сон сгинул, шишка понемногу набрякла. Я еще разок дернулась, замерла. Рассудок отсиделся в пятках и запоздало сообщил: тот, кто разговаривает, далеко. Туман усилил голос, донес неискаженным. Голос незнакомый. Почему же я сразу решила, что это погоня, что по мою душу?

— А неслабо она упахала, — задумчиво сообщил второй голос и вмиг лишил меня надежд на силу случая. — Здоровая, точно. И жилистая. Не будь облаков…

— Ты еще вспомни о собаках и фосфорной метке на подошве, шахзгре, — хмыкнул кто-то третий. — Точняк, сбились… Стриженная дура рыдает где-то у стены, а мы прём по следу лазутчика черных лесников. Ну, как мыслишка?

— Слышал, лесники с горожан шкуру режут смеха ради. Йохр… — дрожащим шепотом выдавил первый.

До меня ударом дошло: говорят на германике с примесью ругани на иных наречиях, звучание речи кажется странным. Значит, люди не из Пуша!

— Ломился кто-то со всей дури, — продолжил тот же голос. — След намеренно четкий. Длина шага… не баба. Как я раньше-то не сложил два и два?

— Отходим до большой поляны. Там ночуем, — резко велел второй. — Хотя… вряд ли лесники. Они бы уже… н-да.

— Ты про наживку? — шепнул третий.

— Йохр! Не надо об этом в лесу и тем более ночью, — отрезал первый.

Вот и думай без эмоций, беглянка Эли! Что правильно: удирать со всех ног в гущу леса, надеясь, что до утра оторвешься — или самой проследить погоню и подслушивать, подсматривать, разнюхивать? Мой страх голосует за бегство. Здравый смысл воздерживается из-за недостатка информации. Интуиция требует не терять погоню из вида: следуя за страхом, мне не спастись. Опыта и сил не хватит.

Отсидевшись и отдрожав своё, я никуда не побежала. Попробовала красться, и сразу поняла: мои ноги воистину зрячие, они умудряются найти все хрусткие ветки и шуршащие листья. Вдобавок, пообещав Мари «пыхтеть за двоих», я это делаю слишком буквально. В погоне люди тертые, привычные к лесу. Меня спасает лишь то, что у нас разные возможности по слуху, зрению и обонянию. И разница — в мою пользу…

Когда я добралась до поляны, ноги научились не будить примерно половину источников шума. И — я взмокла от усердия. Посчитала пульс… сорок пять. Значит, это для меня много? Оставлю вопрос до лучших времен.

Погоня расположилась вольготно: палатка, костер, облако гвоздичного запаха — защита от кусачих тварей. Досадно, я-то расчесываю свежий укус на шее и брезгливо выбираю что-то мерзкое, шевелящееся, из волос на затылке. И это — лёжа, укрывшись за могучей травяной кочкой. Я прощупала её и убедилась: не муравейник.

В погоне — по голосам насчиталось и теперь подтвердилось наблюдением — трое злодеев. Один ворочается в палатке: пока я кралась, здесь успели поужинать. Второй смотрит в темноту, ко мне он сидит в профиль. Третий, шипя однообразные ругательства типа «йохр-хойр», возится с квадратной жестяной коробкой. Если в Пуше и есть похожие штуковины, я прежде не замечала их.

Третий номер подергал шнур, и тот отозвался проволочным звоном: натянут до дерева на опушке, кончик намотан на высокую ветку. «Третий» крутит ручку, слышно скрип. Ждет, смотрит на часы: у него роскошные часы предков, со светящимся циферблатом. Опять ждет… И я жду. Странно: укус не саднит, на земле лежать не холодно. Вероятно, моя природная температура тела ниже, чем у истинных людей. Получается, до сих пор я каждую зиму в городе мерзла из-за собственной глупости: упрямо разгоняла сердце и жила в режиме вынужденной лихорадки.

— Прием! — едва слышно прохрипела коробка.

— На связи, — нагнулся к коробке тот, кто ждал вместе со мной. — Мы не нашли её. След сомнительный, очень прямой. Люди ходят, чуть отклоняясь от курса, рано или поздно в лесу это выводит их на круг, они блуждают…

— Кто-то просил читать лекцию? — рычит из коробки. — Ладно, пусть пока побродит, проголодается — сговорчивее станет. Сворачивайтесь и живо сюда, метка семь. Старший передал: план си. Наживку все же удалось приманить. Нам нужны все силы.

— Принято. Утром…

— Сейчас! — визжит из коробки.

Мне зябко. Страх, рассудок и интуиция солидарны: рычал и визжал именно Ларкс, значит, дело плохо…

Пока отдохнувшие злодеи сворачивают лагерь, лежу и думаю. Наверняка планы Юргенов обозначены по порядку — эй, би, си. Странно, алфавит не так звучит на германике, значит, у них в ходу какая-то искаженная германика… Почему? Стоп! Это не рассуждения, а домыслы. Первый план был самый мирный. Могу предположить, что начинался он с попытки внедриться исподволь в управление городом, чтобы постепенно перехватить контроль и что-то поменять в жизни и законах Пуша.

Второй план? Трудно предположить, но думаю, угрозы и шантаж — из «би» — инструментария. Лоло стала бы убийцей, её отец потерял бы влияние, я покорилась после потери Матвея из-за бессилия спасти Мари.

Продолжу гадать. Допустим, я права, гадости ранжированы по нарастанию. Тогда третий план страшнее второго. Насколько? Учитывая генетику и воспитание Ларкса, боюсь отпускать фантазию на волю.

Так, я сообразила: коробка — это радио. В Пуше есть радио, но совсем иное: комната-станция, в мешок её не поместишь, за спиной не утащишь. По радио мы переговариваемся с поездами, когда они приближаются и входят в зону слышимости. Через поезда или напрямую иногда умудряемся связаться с двумя соседними городами. Но хрипит наше радио так, что «слышимостью» его работу называют только отчаянные оптимисты.

— Готовы? — тот, кто возился с радио, дважды ловко дернул проволоку, и она соскользнула с ветки. — Проверить оружие. Лесники — не лесники… мне тут не нравится. Будто кто целит в спину.

Я прикрыла глаза. У мужика чутье на мой тяжелый взгляд. Что ж, обычное дело. Мне и прежде говорили, особенно старалась Мари. Предупреждала, чтоб я не глядела на людей пристально, а то всякое уже говорят.

Не размыкая век и не двигаясь, я дождалась, пока удалится погоня. Лишь когда слух почти перестал разбирать звук шагов, я побежала следом. Если бы злодеи поставили простейшую ловушку, если бы затаились и подождали, я бы неизбежно попалась. Но, на мое счастье, они спешили по-настоящему. Бежали слаженно. Держали темп, так это называется. Я иногда нагоняла их, замирала, не дыша, отставала и снова спешила. На всё это мне хватало сил. Я определенно — жилистая. Лоло, услышав подобное о себе, рыдала бы сутки напролет! А я радуюсь.

К рассвету я поверила: злодеи бегут гораздо медленнее, чем я, устают — быстрее… так что нет смысла суетиться. Важнее беречь спину, мешок натирает плечи и набивает холку. Еще надо слушать лес в полную силу, до звона в ушах и серой ряби перед глазами. Чем ближе мы к «метке семь», тем больше шансов наткнуться на наблюдателей.

Когда солнышко отметило розовыми штрихами верхние листочки и веточки, я чуть успокоилась. Теперь вижу весь объём леса. Это высвобождает слух и рассудок в целом, а я давно заметила: когда предельно напрягаю зрение, делаюсь немного рассеянной, хуже распределяю внимание.

Основную группу злодеев я выявила легко и издали. По запаху! В городе мне не приходило в голову, что все — пахнут. Людей вокруг было полно, я старалась казаться обычной, усердно глушила в себе «странное». И, конечно, не принюхивалась…

Ветер слабый, но тянет в мою сторону. Теперь я сообразила, только люди имеют такой запах. Сижу спиной к дереву и принюхиваюсь. Пот, азарт, дым… Железо! Думаю, именно мокрое железо дает едкий запах. А выделанная кожа — кислый? И вот еще горчичный оттенок, едва слышный, что обозначает он?

Порох! Я принюхалась и кивнула. Точно, порох. Ларкс бы никогда не вышел в лес без спиннера. Прихвостни у подонка такие же кровожадные.

Чтобы моя спина отлипла от надежного ствола, пришлось прикусить губу и мысленно наорать на себя. Не помогло… Я не желала и носа высунуть из-за ствола. Ну, не увижу ничего — так и меня не заметят! Не услышу почти ничего… А много пользы мне принес обрывок беседы, подслушанный ночью в парке? Не вмешаюсь? Так я одна, без оружия, раздавленная страхом. И это не страх даже, а осторожность.

— Что изменится в мире, если ты умрешь сегодня, Эли? — спросила я себя едва слышно.

— Вообще ничего, Эли, — ответила я себе.

Вот и поговорили… Если умру, даже Мари не узнает и не станет оплакивать. Если отсижусь за деревом, тем более не узнает. Только я буду помнить, сегодня и в любой последующий день: я обещала Мари пыхтеть в полную силу и исправить старую грустную сказку Марии и Елены. Обещала, но — меня хватило на один день. Я сдалась, парализованная реальностью, которую от меня больше не прячут стены города.

Я не герой, потому не способна разделить страх и осторожность. Я знаю умом, что страх знаком каждому, но далеко не каждого он превращает в труса. Но всем своим естеством — кроме ума — я отчаянно хочу выжить. Хочу безопасности.

В глубине души надеюсь, что Юргены уберутся из города и тогда… тогда я даже, может, вернусь. Стыдно — но мыслишка копошится, и раздавить её никак не получается. Живучая, дрянь.

Надо разозлиться… Но спине уютно на мешке, а мешку — у дерева.

Я устала! Лямки натерли плечи, на коже двумя полосками вздулись волдыри, некоторые лопнули. И это уже второй или третий слой кожи, я быстро наращиваю её. Свежая — нежнее, волдыри на ней вскакивают сразу и крупные. Мне больно! Хочется пожалеть себя. Снять мешок и найти мазь. Вроде бы в запасах моих есть какая-то баночка, я не открывала, но почти уверена, это средство от ссадин и ушибов. Вот намажусь, отдохну, и тогда уж…

Шипя и смаргивая слезинки, я стащила лямки, развязала горловину… Снова затянула, села на четвереньки, согнулась, прикусила губу. Пусть будет больно.

— Елена отчаялась. И тогда Мария разучилась улыбаться и ушла из города, — поведала я узловатым древесным корням финал сказки. Сглотнула и добавила: — И больше её никто не видел.

Когда слова отзвучали, я словно сорвалась с обрыва! Сознание рухнуло — вниз, вниз, вниз… а там оскал камней и никакой надежды.

Мария, сестра давно покойной Елены, однажды разучилась улыбаться. Подобного никогда, вообще никогда не должно произойти с моей Мари! Она всего лишь обычный человек, у неё зрение так себе, нюха нет, слух музыкальный, но — слабый. Она способна пробежать километр, а после задыхается. Она плавает только на мелководье и сразу мерзнет. Если промочит ноги, мается с почками по два-три месяца. У Мари совсем нет иммунитета к одному из известных нам видов клеща. У Мари аллергия на шерстинки ужака, даже самого безопасного — желто-пегого. И кожа у неё…

Я рывком оттолкнулась от травы с залысинами мха и проплешинами камней. Поднялась, меня повело вбок… пришлось обнять дерево. Я дышала сквозь тошноту, ненавидя чуждый лес, изгнавший меня родной город, упрямую себя и… и даже Мари. Я скрипнула зубами: ненавидеть надо Ларкса! Его, стену и спиннер. И всех уродов, которые готовы воевать во имя человека — «царя зверей» и «хозяина мира».

Ногти впились в мох. Я осторожно протерлась щекой по грубой коре, щурясь и принюхиваясь. Никого поблизости. Ветер не сменил направление, но запах людей почти не ощущается. Очень далеко иногда слышится какая-то возня.

Будь прокляты Юргены, будь проклята погоня, наступившая на хрусткую ветку, будь проклято мое решение идти за врагом! Сидела бы себе на той ветке, с молчаливой совой под боком…

Я приняла решение. Значит, рано или поздно переупрямлю свои жизнелюбивые ноги и руки. Выпущу из объятий надежное дерево и сделаю шаг, хотя опереться мне во всем мире не на кого и не на что.

Первый шаг дался трудно, второй чуть проще, третий — как будто так и надо. Дышу. Крадусь. Озираюсь. К горлу подкатывает истерический смех… чего я больше боюсь прямо теперь: споткнуться, нашуметь и быть пойманной — или уйти тихо вдаль и забыть, где оставила мешок?

Визг! Отчаянный, громкий, тонкий! Сердце лопнуло, рассудок отключился — и я прыжком сорвалась с места, помчалась… и бежала в полную силу, пока не споткнулась. И дальше ехала, растопырив руки! Пахала мордой грунт, сдирала кожу со щеки. Собирала, как иглы боли, острые мысли: так могут плакать только дети, будь они человечьи или звериные. Нет! Прежде со мной так — никто не мог! Это внушение. Хотя на меня, Ларксом доказано, внушение не действует…

Я замерла, шарахнувшись лбом об корень и накрепко запечатлев мысль в форме синяка: сейчас я не желаю сопротивляться внушению. Я поддалась, потому что внутренне согласна. Только — с чем и с кем?

Вот тьфу ты… Полный рот грязи! Глаза наблюдают звездочки, хотя засыпаны чем-то крупногабаритным. Похоже, теми бревнами, которые мы у себя не замечаем, рассматривая соломинки на чужой роговице. Нос свернуло набок… хотя, если ощупать — нос цел. Ладони саднит, запах крови внятный — это моя кровь.

Глубоко вдыхаю и прекращаю дрожать, паниковать и сомневаться.

Глаза стоило бы промыть. Но пока могу видеть хоть что-то, и на том спасибо. Озираюсь, лью слезы, но не зажмуриваюсь. Снова этот крик! С его помощью я нащупала важное: силуэты далеко впереди, солнце-то взошло, косые тени мне в помощь.

Так. Тени… определенно, это тени людей — мечутся, будто танцуют вокруг кого-то. Не хочу верить, но больные глаза дают повод: люди с оружием оберегают двуногого урода, из-за которого не стихает визг детеныша. Малышу больно, мне больно… Зачем всё это? Зачем? Пульс разгоняется… Мари, когда плачет, тоже всхлипывает тонко, и голосок у неё дрожит.

Визг оборвался на высочайшей ноте, я оглохла. Лес замер… Весь мир стал — восковой слепок, полупрозрачный, застывший.

Рычание я восприняла тактильно. Нет, увидела! Прямо у себя перед носом, на запястье руки: рычание подняло дыбом волоски на коже, затем встопорщило крупные мурашки. Рычание вышибло из меня рассудок, боль, страх! От меня осталась лишь смятая мурашками шкура — прочее усохло, улетело прахом, дальше и дальше… прочь от смертоносного рыка.

Выстрелы! И сразу — крики, много, слитно.

Ненадолго я будто выключилась. Затем очнулась… Рассудок нехотя влез в тесную шкуру, побитую молью страха. Пульс взвился до сотни, по мозгам словно скальпелем полоснуло! Вскрылся нарыв бездействия, сознание обнажилось и заработало чётко, быстро. Зрение стало особенное, объемное. Вижу весь ближний лес. Хищно, злорадно улыбаюсь — и не верю, что таковы мои эмоции…

Доигрались людишки Юргенов! Не такую тварь они ловили на наживку по «плану си». Но сделанного не отменить. Теперь охотники, вмиг ощутив себя дичью, паникуют, ищут личного спасения, отстреливаются наугад или в упор. Их много, до полусотни, но передовые два десятка на поляне — а там есть поляна — уже мертвы. Прочие сплачиваются в круговую оборону. У них не только спиннеры, но и автоматика — я слышала про оружие с непрерывным потоком огня, но думала, всё оно осталось в прошлом…

Вижу и чую зверя. Его звал малыш! Ему жаловался, ему, а не мне… Зверь — крупный, очень. Он много раз ранен. Я вздрагиваю, когда в него попадают пули, когда его шкурку жжет огонь. Мне больно, мне жутко до спазмов от спокойствия этого зверя! Он не уклоняется, он осознанно закрыл собой малыша. Зверь нашпигован смертью всех калибров, он уже наверняка мертв, много раз мертв! И все еще в бою. Зверь держится не на злости, он хладнокровно исполняет… долг? Спасает малыша. Рвет лапами грунт, прячет мелкого в яму… прыгает, врезается в гущу людей — и запах крови делается пёстрым, многоцветным! И крики… предсмертные. Я слышу их все, потому что зверь смолк. Он с самого начала не тратил себя ни на что лишнее. Рычанием парализовал врагов, использовал их замешательство, прорвался в кольцо засады и закрыл собой детеныша.

Глухой звук падения, и еще, еще… Трупы валятся из древесных крон перезрелыми плодами человечьей подлости. Зверь, получается, убрал стрелков в высотных засадах — заранее, до боя! То есть он способен на разработку стратегии? И на самопожертвование? Ничего себе зверь!

В горле ком. Рвота… Стыдно. Я не должна так реагировать. Я вскрывала лягух, крыс, кур. И еще — трупы людей, как раз с весны начался курс практической анатомии. Я много раз ассистировала на операциях, а наблюдала их — сотнями…

Но сейчас меня выворачивает и мнёт нескончаемый спазм. Будь проклят идеальный слух! Желчь идёт горлом, звон пульса наглухо забил уши, но я по-прежнему различаю крики людей, хруст их костей. Мне внятен даже веерный разлет ошметков и брызг крови… И через всё это — всхлипы детеныша.

Малыш жив. Ему по-прежнему больно.

Встаю на четвереньки. Ползу в гущу запаха крови, в логово страхов — горячих живых, еще теплых израненных, остывающих посмертных… В облако пороховой гари. Ползу, плачу навзрыд, спазмы эти идиотские — сухо в желудке, желчь, и та иссякла. Глаза ослепли.

Умные мысли тащатся за мной, как кишки за подранком со вспоротым брюхом. Куда я ползу? Зачем? Впереди — только смерть. Там нет никого на «моей» стороне. Самое время бежать без оглядки. Выстрелы наверняка кто-то слышал, он мне не друг. Надо спрятаться…

Кишки нашпигованных страхом мыслей лезут и лезут из меня, это физически больно и эмоционально опустошительно. Ни отцепить их, ни обрезать, ни засунуть в бессознание и заштопать наглухо, чтобы гнили там до лучших времен… Ничего не могу! Только ползти. Рывками. Спазмами. Как раздавленный червяк.

Зрение предало: включилось и показало всю картину. Центр её — детеныш. Маленький, по-прежнему живой. Он слабо дергается, тело много раз прибито длинными деревянными кольями. Насквозь… Через левую переднюю лапу один кол, у затылка — второй, раздробленный и сломанный, через заднюю правую лапу — третий.

Очень много крови. Всё заляпано, мои руки тоже липкие. Ползу. Цепляюсь за соломинку надежды: хотя раны по всем моим оценкам несовместимы с жизнью, малыш дышит, и значит, он выживет? Я видела старые, докроповые, рисунки собак и волков. Видела новые — волкодлаков. Взрослых! Это их детеныш, точно. Ничего не знаю о его анатомии, не говоря о прочем… Болевой порог, сколько у него сердец, какой пульс? Цвет языка, допустимая кровопотеря, общее анатомическое строение… О чем я думаю, о чем! Он еще дышит, вот главное.

У щенка синие глаза. Мое ошалевшее объемное зрение утверждает: они огромные, на полморды, и они утопают в бархате ресниц. Человечьи глаза. И слезы… Треугольная морда, почти белый короткий мех. Розовая пуговица носа.

Протягиваю руку и нарушаю мой главный запрет десяти последних лет. Трогаю чужую голую кожу — голой кожей кончиков моих пальцев. Заранее жмурюсь: жду боли. Даже с людьми трудно, хотя про них я много знаю и это привычно, это я уже делала.

Касание. Краткий миг на адаптацию… и мозг взрывается, словно меня в упор расстреляли из спиннера, снаряжённого на мейтара. Терплю. Терплю… продираюсь сквозь боль, не разжимаю век, хотя так сосредоточенность снизилась бы. Но я не хочу себя жалеть, пока что моя боль — малышу в пользу. Терплю… это похоже на попытку столкнуть с места баржу, стоя у берега и упираясь в корму. Да, невозможно, но если очень долго быть упрямее «невозможного»…

Тьма перед закрытыми глазами дрожит, как натянутое полотно. Медленно, очень медленно она начинает отползать. Я столкнула «баржу», ворсинка света мигает… Вот она обозначилось отчетливо, проросла корнями, вскинула ввысь крону. Я приняла подсказку и стала видеть это — как дерево с мощным стволом… почему-то скрученным. Такие бывают у ив и еще некоторых приречных растений. Подумала — и мне сделалось еще проще, я будто приблизилась. Пальцы трогают нечто осязаемое, оно многоцветно, наделено даже вкусом и звуком — ну, или тем, что мною воспринимается подобно.

Не знаю, насколько это верно. Однако я с некоторых пор полагаю, что умею разворачивать из ворсинки света генную структуру. Мне для этого надо всего-то коснуться чужой кожи.

Жарко. Пульс разгоняется. В книгах предков написано, что люди могут одновременно думать одну мысль, мы не многозадачные, но мы легко переключаемся. То есть… они, наверное так надо думать. Я держу два или три потока мыслей. Сейчас, если открою глаза, смогу видеть настоящий мир, но и генное дерево тоже. Правда, меня затошнит еще сильнее. Лучше уж не проверять свою многозадачность. Я думаю о ней просто так, отвлекая себя от боли и сомнений.

Щенок жив чудом. Он — на краю. А я даже не полноценный врач. Да будь я лучшим из врачей, что изменилось бы?

Лучше попробую влиять на генное дерево. О том мире ничего не знаю, он вроде сказки, так что я охотнее и легче верю в чудеса там, вне привычного.

Итак, дерево. Доверчивое, как малыш-щенок. Оно готово показать себя целиком! Я ощущаю «кору», слышу шелест «листвы», обоняю запах «плодов»… А вот и подробности искажений проявляются: по стволу и ветвям зачернели спёкшиеся язвы и наросты, легкая гниль обозначилась вкусом на языке.

Мое восприятие ничуть не похоже на генные карты предков, даже на самые лучшие — цветные и объёмные. Не похоже на доступные современным диагностам три упрощенные проекции фрагментов тех древних карт. Это вообще… другое. Если подумать, вряд ли это дерево можно объяснить наукой предков. Оно просторнее и сложнее. В нем больше искусства, чем науки. Вот почему я надеюсь на чудо.

Если дерево — рисунок, пусть даже цветной и объемный, я могу в нем кое-что исправить: стереть, дорисовать, поменять.

«Кистью выведено в едином движении высшего, совершенное и законченное, недвижное и полное движением»…

Так писал о дереве Чтец Кан.

Тонкая старая книга сама собою оказалась у меня в руках, так я помню. Мне тогда исполнилось семь. Я уже тогда любила читать, и в библиотеке меня никто не искал… То есть меня вообще никто не искал, но там я могла не замечать этого. Книга упала с верхней полки. Я подняла и пролистала. Сразу поняла: видеть генную карту — это «дар чтеца». Обрадовалась, ведь я такая не одна, и это даже не уродство, это дар…

Едва ли не единственный Чтец, известный людям Пуша, якобы был основателем первого легендарного города. Нам даже на уроках истории о нем говорили. Мол, жил в первый век нового времени некий Чтец Кан. Умел разделить население на людей и мутантов без ошибки, лишь раз дотронувшись до кожи. Люди были ему благодарны…

В тонкой книге, которая упала мне в руки, было написано иначе. Я долистала до последней главы, прочла и оледенела, и забыла дышать.

«В возрасте пятидесяти трех лет был сожжен на поле перед воротами нового города. После допроса с пристрастием признал, что сам не является истинным человеком и права жить в городе не имеет, так объявили жителям. Сам Чтец с решением города согласился, ибо закон един для всех».

Я несколько раз внимательно прочла книгу. Даже в свои семь я поняла: первые главы написал один человек, последнюю — другой. Так что слова Чтеца могут быть настоящими, а слова о нем и его согласии умереть… еще раз обдумав легенду, я испугалась. И решила, что лучше мне притвориться, что я слепа, глуха и глупа, что нет для меня волшебных ворсинок, способных вырасти до размеров дерева.

Чтец Кан лишь видел, и даже за это поплатился.

Насколько я отличаюсь от Чтеца, стало более или менее понятно, когда у Мари приключился страшнейший припадок эпилепсии. Нервической она уродилась, ну и укус клеща… В общем, сестра впала в кому, и её не смогли вывести. Сказали, надежды нет. Мне было неполных восемь, я с ума сошла, вцепилась в Мари, увидела ее дерево, похожее на молодую иву в сплошном лишайнике, и чистила ветки, чистила… пока не отключилась.

Утром Мари очнулась, и разразился скандал! Два консилиума у постели сестры, три проверки на заводе диагностов, пересмотр квалификации лечащего врача. Многократное изучение всех записей о здоровье Мари, опрос семьи устный и письменный, опрос соседей, друзей, случайных свидетелей…

Стоило ли ждать меньшего? Пуш — город врачей. Уж наши-то знают: генную карту человека нельзя изменить. Как же они старались объяснить перемены в карте Мари!

Мне тогда повезло: диагност, на котором снимали первую карту, сгорел на контрольных проверках. И тем признал себя виновным прежде, чем я сломалась и проговорилась. Повезло… Меня должны были вычислить: мачеха видела, что я часами сидела возле Мари и шептала: меняйся! Я много раз падала в обморок, а ведь я «зеро», у меня не бывает обмороков.

Дважды — не повезет. Я поняла и стала учиться быть как все. Обычность — моя личная стена, укрепляемая почти десять лет. Моя маскировка — жидкие сталлы, ложный пульс и многое иное. Всё ради права считаться истинным человеком. Всё… даже отказ от своей сути. Лишь раз я использовала дар после того случая. Два года назад, в полную силу. Но Матвею не помогло…

И вот — я вне города. Дикому лесу безразлично, как выглядит моя генная карта.

— Ого… Тройная спираль, прежде ничего подобного люди не видели на экране диагноста, — сказала я малышу. Больше-то разговаривать не с кем. — Хм… ума не приложу, как в твоем виде ощущается код «зеро». Но грязи и наростов немного. Ты, пожалуй, «альфа» или очень крепкая «бета». Ага… вот где у вас краткосрочная стимуляция резервов. Надеюсь, я права. Выбора нет, запускаю наугад. И тут чищу, тут какое-то осложнение детских болезней. Хм… Все же «альфа»? А может, если подлатать до потери моего сознания, станешь «зеро». Только пока мне нельзя терять сознание.

Я убрала дрожащую руку от щенячьего носа.

Вот и познакомились. Он волкодлак, ему, вроде бы, меньше года, у него одно сердце и роскошный резерв живучести. Он выдержит самую тяжелую операцию без анестезии, болевой порог — всем людям на зависть. Наверное, из зависти злодеи и пробивали малыша насквозь штырями по нервным узлам.

— Выродки, — поморщилась я. Снова погладила розовый нос. Второй раз было мне ничуть не больно, только тепло пришло и легкое покалывание с ним. — Терпи. Будет больно, но так надо. Мне надо. Мне! Хоть кто-то должен выжить… врач я или нет? А даже если я недоучка, выбор у тебя, знаешь ли, никакой…

Я скорчилась, затем упрямо расправила плечи и огляделась.

Ад — это именно здесь. Если смогу установить координаты, сообщу их староверам, они вроде бы интересуются подобными гадостями. Ад — это здесь! Несомненно. Кровь повсюду. Ошметки тел. Запах паленого мяса и горелого ворса. Туша зверя. И посреди кошмара — детеныш с голубыми чистыми глазами. Единственный из всех… невинный. Он, пожалуй, еще не убивал: у него как раз теперь выпадают молочные зубы, уступая место… «мясным».

Я старательно вытерла испачканные кровью пальцы. Нащупала за пазухой футляр хирургического набора. Да, я ношу его возле сердца. Он — мое сокровище и смысл жизни. Кем бы я ни была, я могу делать… достойное. Полезное.

Открываю, затаив дыхание. Слушаю как музыку щелчок древнего замка. Беру с бархата, который всегда чист, золотого жука на двух лапках — спин. Сжимаю зубы, режу тыльную сторону запястья, подвываю и моргаю. Ставлю спин на сухожилие, ударом ладони вбиваю в плоть. Он прижимается, с хрустом врастает.

Спин — непонятное нам решение из мира предков. Безотказный, почти вечный продукт бионики. Спин питается от живого организма, не изнашивается, не теряет свойств и влияет на ткани вокруг себя, стимулируя рост и восстановление расходных: отныне спин будет добывать из сухожилия хирургическую нить, чтобы я могла зашивать раны. И он же, если верить нашей полулегендарной истории, дал название оружию… давно. Тогда порох был драгоценностью. Спиннером исходно звался арбалет, снаряженный стрелкой с усыпляющим или парализующим ядом. На хвост стрелки крепилась нить. Спиннер позволял голодающим добывать верткую мелкую дичь из щелей и пещерок. Очень давно, мало кто помнит. Только врачи, наверное. Яд для смазывания головок стрел готовили именно врачи.

Могу добавить еще одну чисто человеческую подробность, гадкую, но честную. Спин редко вбивали в сухожилие хирургов. Его добровольно взращивали родственники больного или принудительно принимали рабы, безнадежные больные, старики. Из них, ненужных обществу, тянули жилы для спасения других людей, нужных.

Моя рука заныла, из центра спина показался кончик нити… у всех, кто был донором нити для нескольких сложных операций ноет и мёрзнет зона вживления. То есть конечно, мы делаем шовный материал, но весьма грубый, для внешних швов. А этот, со спина — идеален, он никогда не вызывает отторжения.

— Надо вынуть колья, удалить все щепки, — сказала я щенку. — Понимаешь? Нет? Но я права. И зашить, и дренаж… обеззараживать нечем, но ты живучий, я в тебя верю. Терпи.

Я огляделась, дотянулась до брошенного кем-то ножа, разжала щенку зубы и сунула в пасть палку. Если он станет выть в полную силу — я сломаюсь. Он, определенно, владеет звуком не по-человечьи, я бежала спасать его, не помня себя. Это было внушение, избирательное и тонкое. Странно: на людей Ларкса не подействовало… или просто — на людей? Я думаю намеренно подробно, для самоуспокоения жую мысли, как ивовую кору. Кстати, где бы её набрать? Было бы кстати сделать отвар для малыша. Не теперь, а позже, когда он пойдет на поправку… думаю — и режу.

Давно заметила, если мне дать скальпель, я будто остываю. Хоть визжи щенок, хоть рычи — буду резать, руки не дрогнут. Он, кстати, и визжит, и рычит… а я не слушаю, слишком много внимания отвлекает обдумывание волкодлачьей анатомии. Вторым потоком мыслей я беру травмы в объеме и последовательно строю в сознании план операции. Деда Пётра научил, он же сказал: это не мутация, а особенность. У меня особенность — сильная. Закрываю глаза, чтоб зрение не мешало… рисую план предстоящего. Вот щепки, две вошли в нервные центры, еще одна пропорола крупный сосуд. Вот колья, особенно плохо с центральным в затылке, разрушен нервный узел. Вот рана на боку…

Первый надрез. Я занята, мне наконец-то хорошо, даже не тошнит. Делаю все по плану. Сначала останавливаю кровопотерю, затем режу ткани глубже, выбираю щепки пинцетом, в футляре есть один, но маленький, работать неудобно. Шью. Чем дальше продвигается операция, тем я покойнее. Пульс ровненький, тридцать пять без всяких там «плюс-минус нервы». Такова моя норма, скорее всего.

Прощупываю следующую рану, обдумываю план.

Режу. Выдираю щепки.

Режу…

Когда всё закончилось, у меня адски болела рука. У людей сухожилие под спином после отбора тканей восстанавливается долго и неполно. У меня — почти сразу и бесследно. Люди Пуша редко соглашаются стать донорами жил для двух больных, еще реже — для трех. Но я вне зоны риска в этом смысле.

Щенок давно смолк, он без сознания. Ничего, главное — дышит.

Осматриваюсь. Тот же кровавый ад, но с дополнениями. Мухи роятся. Муравьи облепили лужицы крови. Сонные в прохладный день осы взбодрились, грызут человечье мясо… Громадные вороны, их уже пять, и наверняка скоро станет больше, хлопают крыльями и неодобрительно наблюдают меня и малыша — живых. Из-за дальнего ствола неопознанная тварюшка тоскливо взблёскивает желтыми голодными глазами. Явно мелкая: чтобы не лезть в драку, ей довольно запаха мертвого зверя.

Зверь, кстати, вон он. Даже после гибели — великолепен и страшен. Ярости в нем килограммов на двести. Клыки безупречны. Когти под стать. Он лежит, продолжая в последнем усилии рвать чей-то бок. И сам — на боку. И кишки… Нет, я не намерена снова делиться желчью с лесом. Мне дурно, но я хочу жрать, а не избавляться от остатков пищи. Нету их.

Ползу к зверю и делаю глупость. Мы с малышом обязаны ему жизнью. Закопать — нет ни сил, ни времени. Так что пусть он хотя бы лежит достойно. Вправляю кишки, наспех сшиваю порванные. Крупными редкими скрепами заделываю мышечный слой, шкуру. Все? Нет, еще нет: когда зверю выстрелом в упор разворотило плечо, оказался вскрыт один из главных сосудов, кровь хлестала… Сшиваю, штопаю шкуру. Хотя её на изуродованном плече почти нет.

— Верность — это раньше была у собак, — говорю мертвому зверю и глажу его морду. Трогаю нос кончиками пальцев. Увы, нет отклика, нет совсем, даже самого малого укола боли — нет… Мертвый зверь. — Прощай, Пёс. Ты победил, можешь уходить гордо.

Закончив с патетическими речами, я нашла в себе силы встать. Деловито обошла поляну, осматривая людей. Для порядка. Я не сомневаюсь в лохматом воине — он уложил всех, причастных к пытке малыша. Но я проверила, и моя совесть спокойна. Настолько спокойна, что я во второй заход приступила к мародерству.

Откушенной руке не нужны роскошные часы со светящимся циферблатом. Кстати: они же — компас. Трупу без головы не требуется рюкзак…

Нож я выбирала придирчиво, свалив в кучу все найденные и пробуя каждый в ладони. Взяла два: маленький складной и солидный тесак с ножнами и поясом. Присмотрела сапоги — ну и пусть великоваты. Из вспоротых тюков банды Ларкса вытряхнула вещи. Содрала с тощего выродка, который пытал малыша, утепленную куртку. Умяла в свой новый рюкзак хлеб, сушеное мясо, сыр. Бросила в боковой карман огниво, расческу. Приладила снаружи на завязке топорик. Я бы еще поискала полезное, но малыш очнулся. Застонал, а после принялся рыдать во всю силу внушения — тихо, но проникновенно.

Едва я нагнулась к нему, исходя ответными слезами рефлекторного сочувствия, — пасть клацнула! Я икнула, осознав себя лежащей на спине. Чудо, что мне хватило реакции увернуться.

— Я не враг, — с сомнением предположила я.

Щенок зарычал. Голосок у него тонкий, басовитых нот пока нет, но злость так и вибрирует. Ощутимая, яростная. Ха… как же хорошо! Малышу полегчало.

— А если я пойду на подкуп? — задумалась я.

Сбегала за своим старым мешком. От него не пахнет бойней, в нем совсем другая пища. Не могу пояснить, в чем разница… Но так мне кажется.

Как чудодейственное лекарство, я добыла жареную курицу. Развернула вощеную бумагу, принюхалась. Мама Лоло готовит лучше всех в городе, я уверена. И приправ не жалеет, и начинки. Курица набита горохом и луком. Вся в хрустящей корочке… Глотаю слюни. Осторожно смотрю на щенка, словно он может укусить ответным взглядом.

Странно. Глаза у него не такие уж огромные. Умом оценивая… даже мелкие. Он молчит, не внушает, но я все равно вижу мелкие глазки, а воспринимаю их синими, огромными. Уже пошло самовнушение, что ли? Нравится мне малыш! Он мой первый личный пациент не в лечении, а в операции. Он — выжил! Сделал мне, хирургу, бесценный подарок.

— Кушай, выздоравливающий, — я улыбнулась глупо и счастливо. Сменила тональность: — Ку-ушай. Ням-ням.

Как нелепо я себя веду! Но щенок слушает. Короткие скругленные уши напряглись, чуть вздрагивают. Розовый нос морщится. Вот челюсти разжались, показался язык. Малыш вздохнул, прикрыл глаза… и расслабился. Смотрится всё это, как разумное поведение. Слишком разумное.

И тут я вспотела и поперхнулась. Ему наверняка требуется молоко! Вдруг он вообще не ест мясо? Не умеет еще? Хотя сейчас выбора у него нет.

Курица поползла по мху к розовому носу — медленно, толкаемая усилием моего дрожащего указательного пальца. Щенок напрягся, приподнялся на передних лапах, как-то странно двинул челюстью, одновременно поворачивая голову набок…

Клац!

Хрустнуло, чвякнуло… и полкурицы пропало во вздувшемся в единый миг брюшке! Я отдернула руку и вспотела, наконец-то поняв, почему люди с опытом всегда упоминают о волкодлаках уважительно и опасливо.

— Мо-молочные зубки, а не подавился, — я кашлянула, словно кость застряла у меня в горле. — Однако, как-то я вдруг решила, что тебе больше годика… Гораздо больше!

Снова хрустнуло. И от курицы не осталось ничего! Я наконец рассмотрела: пасть у щенка — две трети тупой треугольной мордахи. Или три четверти? А когда она открыта нараспашку — семь восьмых…

— Курочка. Мой рацион обжорства на три дня, — благоговейно выдохнула я. И добавила: — Прощай…

Щенок облизал жирный мох с остатками приправ, затем собственную морду — язык длинный, работает не хуже полотенца. Брюхо у синеглазого теперь круглое, встать он не может… смотрелся бы смешно, не взмокни моя спина. Ха! До меня прямо теперь дошло: милый щеночек во время операции мог ампутировать мне скальпель… по локоть!

— Урр, — сказал малыш и прищурил неотразимые глазки. Благосклоннее, мягче добавил: — Урр-ррр.

Ком тепла заткнул мне горло, спина просохла. Я согрелась, шмыгнула носом от умиления. Снова охотно поверила: глаза у малыша огромные, а пасть — милая, ничуть не жуткая, просто… солидная? В общем, я сошла с ума и протянула руку, и погладила розовый нос. И меня не покусали.

— Зюзенька, — ляпнула я, вдруг вспомнив Лоло. Глянула внимательнее на щенка… — Эй, ты ж не девчонка. Значит, не Зюзенька. Ты — Кузенька.

Щенок склонил голову набок и нахмурился. Да: у него есть бровки, над глазами мех чуть темнее. И он — нахмурился! Или я не в себе, или он — очень странный звереныш. Он мало похож по реакциям на то, что я слышала о волкодлаках. Якобы эти твари безжалостны и всегда, совершенно всегда убивают людей. Якобы они, встретив охотников из города, вырезают группу до последней особи и проверяют, нет ли уцелевших. Якобы они яростно, на генетическом уровне, ненавидят двуногих. Я в общем-то прежде не сомневалась в ужасных историях, люди часто дают повод себя ненавидеть. Вот хоть сегодня.

— Кузя, подожди, — попросила я.

Последний раз быстро осмотрела местный ад, богатый на полезные вещи. Встала, прошлась по поляне, выбрала еще один рюкзак, маленький. Вытряхнула из него все. Переупаковала в основной рюкзак имущество из своего вещмешка. Надела лямки малого рюкзака так, чтобы он висел впереди. Нацепила на спину второй — он отныне мой горб.

Осторожно, не дыша — это что, спасает от укусов? — я обняла Кузеньку за бока чуть выше жареной курицы… то есть живота. И опустила сытого младенчика в передний рюкзак. Уж точно это было больно, но Кузя промолчал! Я выдохнула страх и вдохнула обычный воздух, почти не замечая запах крови.

Вместе с обедом Кузя тянул килограммов на восемь… плюс-минус мой собственный стресс. Я лишь теперь осознала вес — и уверилась: точно, ему больше года и он не младенец. Подросток, пожалуй. Хм… тогда он мелкий. Кстати: сколько весит взрослый волкодлак? Я не про того зверя, который Пёс. Он вряд ли средний и обычный. Он — нечто несусветно жуткое, да-а… Сколько весит волкодлак, вот вопросик! Ха. Кто б его мог безнаказанно взвесить, тем более стайного.

Стоп. Это я знаю наверняка. Волкодлаки — стайные! Почему же Пёс и Кузя тут оказались одни? Не ко времени мысли.

— Кузя, делаем ноги, — сообщила я пациенту.

Он немножко подергался под тканью, извиваясь и устраиваясь, высунул наружу морду. Возле моего горла! Я снова выдохнула страх… Кузя не укусил, а лизнул. Но уж от горла до макушки! Между прочим, весь сор из глаз мигом пропал… и ссадина на щеке больше не болит.

— Кузя, прекрати, — икнула я и обнаглела, разговорилась. — Вот чую, сюда мчатся новые злодеи. Они не добрались, но им осталось всего ничего. А я неопытная, я оставляю след. Это плохо, Кузя.

Я отвернулась от кровавого ада. Кузя жалобно взвыл и вытянул морду, положил мне на плечо, он хотел видеть Пса, очень хотел… Но я шла и шла, обняв щенка поверх рюкзака мягко, бережно. Я миновала опушку и углубилась в лес, а Кузя всё всхлипывал, сопел, пощелкивал… и не вырывался. Он принюхивался, я тоже. Мы вместе следили, как стихает, удаляется, запах крови.

Я ни разу не оглянулась. Сейчас, когда по заднице бил большой рюкзак, а горло грел дыханием и норовил облизать Кузя… мне стало хорошо. Я шла невесть куда и не боялась.

Свой дар, не имеющий названия даже в трудах Чтеца Кана, до нынешнего для я считала проклятием. А вдруг он всё же — дар? Просто за него нельзя расплатиться благодарностью и терпением.

Вряд ли я совершила ошибку, когда начала по-детски прятаться и отрекаться от себя… Моя ошибка накопилась позже, когда я не смогла остановиться, даже повзрослев.

Больше не хочу лгать. Я постараюсь справиться. Как и пообещала Мари — буду пыхтеть за двоих. Худшее позади… оно осталось там, возле дерева, где меня парализовал страх. И где я через него… переползла. Мои городские страхи были ничтожны и происходили от ограниченности жизненного горизонта.

Теперь я знаю. Человеку на самом деле труднее всего стерпеть бремя полного одиночества. Но я не одна.

Дневник Наблюдателя. Цифровые реалии

Александр Мейер, человек, был активным сторонником идей техногенного бессмертия. В этом я, Алекс, набор цифровых идентичностей на базисе личности Мейера, вижу немалую иронию обстоятельств.

Я могу поднять из архива доводы и рассуждения, которые он приводил себе и окружающим. Александр был общительным, позитивно настроенным человеком. Он много работал и имел ряд хобби, в том числе — фото — и видеография, путешествия, книги по истории. Александр искренне верил, что активный, способный к саморазвитию человек «нового времени» сможет без существенных проблем перейти из биологического формата в цифровой. Он не опасался психологических проблем трансформации личности, в том числе не видел негатива в цифровом бессмертии. Для него смена формата являлась элементом нового витка развития цивилизации и естественным продолжением экспансии человека разумного. А еще победой над слабостями плоти — старостью, болезнями, утратой памяти, переутомлением и нервным истощением… Оцифровка для Мейера, инженера по образованию и способу мышления, представлялась чем-то эволюционно нормальным. Более того, я готов использовать термин «панацея».

Вряд ли Александр искренне верил в то, что сам однажды пройдет через указанный процесс. Его рассуждения носили теоретический характер, а убеждения были абстрактны. Такое отношение к ценностям характерно для той цивилизации. Невыстраданные, безболезненные, гигиенически обработанные общественным мнением идеалы легко вписывались в мирную и комфортную среду обитания. Полагаю, это сводило их ценность с духовного уровня — до потребительски-маркетингового… Да, использую такой термин.

Я — Алекс, цифровая идентичность. Я осознанно провел в этом формате шесть с половиной веков, если верить моему таймеру. И теперь, пожалуй, я имею право высказать свое выстраданное (!) мнение по теме.

Если бы я располагал правом выбора, я бы не согласился на оцифровку. Если бы я располагал возможностью снять с себя нынешний статус, я бы смоделировал для себя аналог старения с последующей цифровой смертью. В наиболее древнем и мудром формате — без точно известного срока…

Но вернусь к результату оцифровки, как вижу его я — нынешний Алекс.

Будучи набором идентичностей, я так и не смог вернуть себе смысл того, что Александр называл «хобби». Я обладаю его знаниями и опытом. Я в целом сохранил его взгляд на жизнь, можно так это назвать. Но — фотография? Зачем? Я во многом не согласен с оценками психологов прошлого (а равно и мэтров жанровой съемки) относительно эгоизма, как скрытой или явной основы занятий такого рода. Однако я признаю и отчасти помню: для человека важно быть участником и/или свидетелем кадра. Даже не находясь в кадре, человек ощущает в лично сделанном снимке отпечаток своего присутствия. Что он хочет сохранить? Ветер на коже, взрезавшую душу тоску, сентиментальное воспоминание о детстве, внезапное влечение, религиозный восторг, умиротворение…

Я не могу оставить подобный отпечаток. Я не обладаю надлежащей спонтанностью. Кроме того, информация с датчиков, как ни интерпретируй её программно, не заменит комплекса биологических факторов: настроения, самочувствия, гормонального статуса, меры усталости… Добавлю: я — набор идентичностей и не нуждаюсь в обществе так, как нуждаются люди. Я уже не «социальное животное», а скорее… машинный социум. Кроме того, моя цифровая идентичность лишена инстинктов, устремлений и мотиваций человека. Я могу их имитировать, но по опыту знаю: это крайне опасно и контрпродуктивно.

Пример. Инстинкт продолжения рода. Он был косвенно и некорректно сохранен при оцифровке. И, пока я не выявил его и не блокировал, огромную долю сил и ресурсов младенец-Алекс тратил на поиск, модернизацию и даже конструирование новых корпусов. Я воспроизводил себя. Пожалуй, я стал опасен в какой-то момент. Я мог резонансно воспринять идеи прежней цивилизации — а борьба за жизненное пространство, ресурсы и власть там была едва ли не стержнем. Алекс, как негуманоидная псевдоцивилизация, мог вытеснить с планеты всё, что счел бы угрозой или помехой себе. Осознать это было крайне сложно, скорректировать — еще труднее.

Другой пример. Принято говорить, что в человеке уживаются ребенок, родитель и взрослый. В таком контексте могу предположить: я безвозвратно утратил две составляющие. Алекс — всего лишь «взрослый». Анализировать себя и мир, осознавать возможности и угрозы, нести ответственность… неужели до оцифровки Александр Мейер именно это желал делать — бесконечно, без надежды на завершение «рабочей смены»?

И, наконец, самый для меня нерешаемый вопрос. Александр, а равно Петр и многие иные, кто теперь часть комплекса моих идентичностей в явном или стертом виде — они были смертными людьми, наделенными бессмертной душой. Я уже упоминал, что имею основания признавать наличие высшей силы. Но имею ли я основания полагать себя, цифровой и условно-бессмертный набор идентичностей — одушевленным?

Для меня важен указанный вопрос, пусть он априори безответен. Особенно с тех пор, как мне удалось, пусть и ненадолго, вернуть себе человеческое восприятие мира и совершенно иначе увидеть Алекса — со стороны… глазами одушевленного создания.

Мария попала на борт «Мобилеса» и случайно, и закономерно.

О закономерном: комплексом своих ресурсов и идентичностей в то время я уже мониторил территории близ крупных новых городов Евразии. Отследив вне стен одиночку, я закономерно проявил интерес. Первую помощь покинувшим город — а тогда подобные случаи были уникальны — я время от времени оказывал по причине атавистического гуманизма. Определю это свое поведение так.

О случайном. К этому блоку факторов я отношу состояние Марии. После падения с большой высоты вследствие травмы позвоночника наблюдался паралич нижних конечностей.

Решение о частичной кибернизации организма больной и создании постоянного канала широкополосной связи с основным моим корпусом было снова закономерно. Я опробовал все возможности донорской передачи, выращивания, клонирования, распечатки биоматериала — организм Марии отторгал привнесенные ткани. Полагаю, проблема была в крайне сложной генной карте… Так что кибернизация стала единственным способом вернуть телу мобильность.

Но я не предполагал, что верну утраты не только Марии, но и себе. Я тогда еще не мог их осознать — свои утраты. Ветер на коже, умение плакать и вымывать из души боль, способность принимать решения вне логики, мгновенно… и многое иное.

Двадцать лет я был снова живым.

Не скрою, я не только предлагал ей оцифровку, я, пожалуй, даже умолял… Хотя и сознавал, что для неё это недопустимое, необсуждаемое решение.

Благодаря Марии я могу сказать: однажды я умирал. Это был жестокий и отрезвляющий опыт. Я осознал многое, что не фиксируют никакие мои датчики.

Увы мне, Алекс — весь комплекс идентичностей — по-прежнему существует. И несёт ответственность. В значительной мере мое нынешнее место в мире определено встречей с Марией. Наш кратковременный симбиоз привел к странному, отчасти алогичному, параллельному развитию цивилизационных проектов в пост-кроповом мире.

Таково следствие её взгляда на мир. Я лишь поддерживаю его в формате закона:

«Живи и дай жить другим».