Вошь на гребешке

Оксана Демченко

Нитль – не царствие небесное, поскольку вечный (и любой иной) покой в нем не существует и не является прижизненной или посмертной мечтой обитателей. В тугом сплетении корней этого яростного мира нормальному человеку не выжить. А если с чьей-то неустанной помощью он все же уцелеет, то прежним – нормальным – точно не останется!Ведь он однажды был в Нитле. Жил каждый день, как единственный. Терял бесценное, выбивался из сил, отчаивался… И делал новый шаг. И гордился тем, что он – человек.

Глава 11. Бэл. Долг старшего ученика

Нитль, слой мира возле последнего корня жизни Бэла, первого ученика Тэры Арианы, зарезанного ничтожнейшей из её учениц

«Слабаки мечтают о красивой смерти, на большее их всяко уж не хватает», — сказала однажды Черна, тогда еще девчонка лет двенадцати.

Давнее, забытое воспоминание вдруг проявилось перед внутренним взором Бэла ярче и притягательнее, чем видения грядущего, порою доступные опытному вальзу севера.

В двенадцать Черна состояла из острых углов и сухих жил, наспех, без аккуратности навитых на кости и плотно обтянутых смугловатой от летнего загара кожей. Волосы, остриженные под корень по весне, где-то еще топорщились щипанной травой, а где-то лежали, как зализанные. Прическа редко беспокоила Черну… В сущности, она считанные разы проявляла то, что прочим людям ведомо как беспокойство, сомнение в себе — смутное и подспудное, постыдное к высказыванию вслух и, тем более, — показу на общее обозрение. Вот и тогда Черна взбила волосы, повозив пятерней по голове. По-звериному встряхнулась: тоскливо стоять и ждать, пока кто-то насмотрится на картину, скучную ей и, следовательно, недостойную внимания приятеля.

Проявив еще толику терпения, Черна погрела ладони у живого огня замкового камина, сунула палец в ухо и покопалась там, сопя и жмурясь. Терпение иссякло. Черна повернулась к приятелю, насмешливо и в то же время сочувственно наблюдая, как худенький кривоплечий Белек — себя он помнил надежно, не приукрашивая и не обольщаясь — восхищенно вздыхает. Он прокрался тайком, чтобы насладиться созерцанием картины, что украшает стену над камином в главном зале замка Файен.

В рамке из узловатого жароцвета, обвивающего корнями крупные гроздья жар-камня, кипел непрестанный бой. Он длился с тех самых пор, как неизвестный ни Черне, ни Бельку мастер завершил соединение своего дара со своим же пониманием легенды о трагедии бессветной зимы.

В рамке великан — его мастер видел огромным, как и подобает, если верить глазам, а не сути — выкашивал сверкающим рудным клинком несметные полчища исподников, черных, прущих из мировых трещин. Нечисть, которую уж всяко считать было некому, изливала черную кровь, уродуя снег. Сонные зимние корни вздрагивали, со стоном пробуждались и яростно рвали чуждых, утягивали их вниз, вытесняли из Нитля. Но исподники лезли и лезли, великан был большой, но, как ехидно заметила не смолчавшая Черна, глупый: он ни на шаг не отступал.

Пропитанный кровью снег тяжелел, набухал тьмою. Коростой мертвящего льда он покрывал ноги великана сперва по колено, а затем, по мере развития боя, поднимался все выше, до пояса. Когда поражение делалось неминуемым, великан последним движением обращал лицо к небу, прощаясь с зенитным светом и веря, что серебряная лань спасена, ведь он отдал жизнь, значит, внес высшую плату…

Стоило отвести взгляд или моргнуть, как картина принималась повторять заложенную в нее историю заново, и Белёк смотрел с восторгом, примечая детали и отмахиваясь от гадких слов приятельницы. Тогда еще — не подруги, нет. С Черной все не просто, надо сперва заслужить право разговаривать с ней, затем удостоиться чести стать тем, кого слушают. Бэл, тогда еще Белёк, знал: иной раз хозяйка замка не добивалась подобного, наказывала ученицу — и наказание проходило впустую, не добавляя внимания. Тогда Тэра тяжело вздыхала, смущенно поджимала губы и приглашала Черну в каминный зал. Двери закрывались, и никому во всем замке не было ведомо, что творилось, когда хозяйка и ученица оставались наедине.

— Он жертвует собой во имя света, — обиженно возразил Белек, не оборачиваясь и не моргая, хотя усталые глаза слезились. Он желал всей душою увидеть еще раз последний удар рудного клинка. — Смотри, как он бестрепетно принимает удел воина.

— Безголовые от рождения и он, и этот… мастер картинный, — зевнула Черна и намеренно громко щелкнула зубами. — Пошли, что за интерес пялиться на гадость.

— Что тебе не по сердцу? — вскинулся Белек, в запале резко отвернулся от картины, нащупывая бесполезную в ссорах с Черной двухзвенную палку.

— Ого, эк рявкнул! Буги в лесу хвосты, небось, поподжимали… Не люблю оружие, — снова скривилась упрямая. Улыбнулась, враз меняя тон и настроение. — Но ты молодец, огрызаешься. А палку брось, рановато тебе хвататься за эту штуку, ушибешься. Сядь там. Хозяйке не убудет чести, если ты разок отдохнешь в её кресле. Я вижу, оно тебе милее мазни малодушного слабака. Живую рамку вынудили виться вокруг гадости. Прям глянуть тошно.

— Почему ты смеешься над великаном? — отдышавшись и немного уняв обиду, уточнил Белек, старясь не думать, как его накажет хозяйка за посягательство на кресло.

— Он не великан, а переросток.

Сидеть на бархатистом плетении наппы было куда приятнее, чем мечталось и представлялось. Травянистые многослойные подушки пружинили, чуть-чуть грелись от соприкосновения с телом. Носу чудился дивный запах утренней свежести, особенное зрение прорицателя обретало полную остроту, позволяло видеть внятно лишь то, что стало объектом внимания. Прочее делалось блеклым, размытым. Непокой в душе стихал, собственный недавний крик казался недостойным ученика славной Тэры Арианы.

Черна с маху шлепнулась на пол, скрестила ноги и подмигнула хитро, весело. Почесала затылок, подгоняя мысли и помогая им выстроиться поровнее.

— Настоящий воин не имеет права помереть, не исполнив дело. Этот придурок махал клинком и думал, как он дивно смотрится со стороны и как о нем сложат песнь или там — картинку намалюют. А должен был двигать дело, доверенное ему. Он ведь по природе — анг, так?

— Так.

— Для анга служение не подвиг, а смысл жизни. Этот слабак желал прославиться, а должен был наплевать на себя. Ну, не знаю… сбежать с поля боя, что бы ни подумали о нем зрители? Или еще что-то придумать. А он… он умирал принародно. Со стены замка смотрели, наверное, многие, иначе бы и легенды не сложили, так?

— Может и так.

— Должен был сбежать, даже осмеянный и непонятый. Найти толкового болотника⁷⁴, хотя эти лентяи, вроде, зимой спят и от боевых дел век за веком отлынивают. Еще должен был тряхнуть кого поумнее из западных замков: почему из безобидных складок ближних к нам миров вдруг поперли исподники? Кто не удержал границы? Найти их и по мозгам надавать изменникам, они ж отродясь о верности знают только одно: цену её. Ну, дальше что, — Черна нахмурилась, широкие брови сошлись у переносицы. — Дальше как получится. Крепко знаю одно. Помереть великан имеет право не ранее, чем это сделается неинтересно для легенды. Потому что спасенные не бывают памятливы, они ж вне опасности. Стоил бы он твоего внимания, был бы он настоящим великаном — он бы, пожалуй, подох в болотине или надорвался в горах, никому не заметный на фоне огней праздника победы.

— Тогда почему Тэра повесила в главном зале картину с этим… слабаком? — Белек запутался, не решаясь снова защищать могучего, плечистого великана. — Она поумнее тебя.

— Поумнее, чего ж спорить, есть такое дело. Не знаю! Чтобы видеть, чем история отличается от настоящей жизни, — пожала плечами Черна. — Чтобы угодить мастеру, вдруг он приятель Тэре? Ну, или еще есть сто причин, откуда бы мне угадать верную, я не вальз ни на ноготь!

Черна вскочила прыжком, притомившись сидеть без движения. Хохотнула, подпрыгнула второй раз, выше. Неразличимым глазу движением отняла у приятеля двухзвенную палку, обиженно звякнувшую разок перед тем, как оказаться заткнутой за пояс. Черна уже подавала Бельку освободившуюся от оружия руку.

— Идем. Дался тебе этот слабак! Он совсем на тебя не похож, разве волосы одного тона. Ты гораздо лучше, ты думаешь о других, а он подыхает раз за разом, никого не спасая и никому не даруя надежду. Это его и убивает, понимаешь? Не число врагов, а собственная пустая душа.

— Значит, по-твоему, он не герой?

— Он? Нет, точно, — серьезно заверила Черна, не глянув на картину. — Герой бы выжил. И пер на себе тяжесть дальше, сколько надо и через «не могу». Тащить непосильное куда труднее, чем красиво сдохнуть, понимаешь?

— Не совсем…

Разговор, эхо которого угасло много лет назад, напрочь стерся из памяти — и вдруг выплыл, проявился. Вернее, пригодился повзрослевшему Бэлу, первому ученику Тэры Арианы, честно умирающему на поле боя. Было так спокойно и просто закрыть глаза и уйти, исполнив должное, разочаровавшись в людях и даже отчаявшись. Сил нет, света нет, понимания происходящего тоже нет… Умереть уместно и даже здорово, так можно переложить дела на чужие плечи и не думать, велика ли тяжесть и дотащат ли её до цели Светл и прочие. Возможно, Тэра — а вдруг она уцелеет — однажды заказала бы знакомому мастеру новую картинку: старший ученик красиво истекает кровью на осенней траве, исполнив малый долг.

Свет души Бэла раздергался по лучику, он был совсем непрочно соединен со стынущим телом. Питающие душу корни подсыхали, хрустя и лопаясь по волоконцу. Но совсем мелкие, тончайшие, еще держали израненное сознание у края небытия.

Смешно и грустно — вдруг понять, что оказалось важным в последний миг, что помогает цепляться и не сползать в пропасть смерти. Это не долг, не честь и не жажда славы, какое там.

Он набирал по весне лазоревые цветки, похожие на искру улыбки во взоре молодого неба. Он крался по ночному двору, вздрагивая от всякого шороха, чтобы положить цветы на подушку первой ученицы замка, пока та обходит стены Файена и проверяет, не задремали ли дозорные. Весна коварна, в ней чудится одоление тьмы и самой смерти, однако же, ночи длинны и мрак перед рассветом особенно густ, он хрустит серым ломким инеем, принимая самые разные следы… Корешок воспоминания натянулся, зазвенел и — не лопнул, живой и упругий.

Рядом вцепился в край другой корешок, такой же малый. Близ разлапистого дерева, в глухой чаще, озерко осколком неба лежало в оправе из корней. Маленький Белёк всякий день бегал и крошил хлеб старой рыбине, слепой, вялой, доживающей последний год. Зачем? Кто знает, если ответа не было и тогда… Но лес принимал бесполезное дело с пониманием, никогда не перегораживал тропку злыми корнями, не путал ноги травой, выпускающей режущие кромки. Что пользы миру от старой рыбины, ожидавшей свой хлеб привычно и неблагодарно?

Два ничтожных корня полнились ознобной болью, скрипели и едва держали. Третий не желал крепиться в рыхлом песке умирающей памяти. Приходилось спешить и бросать в почву все, даже сокровенное и старательно забытое — почти постыдное.

Лишь раз он дрался один на один с первой ученицей и был избит нещадно, показательно. Он в какой-то миг отчаялся: противница не унималась, а Тэра дремала, не останавливая поединок. Но прибежала Черна, злая, как чер с откушенным хвостом! Вмиг оттрепала Милену, приложила Светла, хоть он-то попал под руку случайно… Черна не унялась, влепила подзатыльник Ружане, а затем наорала на хозяйку.

— Ополоумела? Ослепла от своего прорицания? Да тут и вовсе дураку видать, не годен он драться с девками, жалостливый он, хоть бы раз заехал ей по роже, так нет — только блоки ставит. Я знаю, почему, да все знают!

Милена рычала от злости. Она упала навзничь в пыль и сразу попыталась вывернуться, отомстить. Нащупала любимый перстень с черным когтем, на время боя убранный в гнездо у пояса. Коготь ужалил Черну под ребра, обозлил окончательно — и левое плечо старшей ученицы с хрустом вывихнулось.

— Жалеет он тебя! Ладно, живи с двумя руками, хотя на кой змеюке руки, вот что мне неясно, — спокойно выговорила Черна и отшвырнула визжащую противницу. Встала, рывком выдрала из тела коготь-перстень, бросила подальше. Устроила на плече безвольное тело Белька и обернулась к хозяйке. — Погорячилась, признаю. Если меня и стоит наказать, то не теперь. Уложу его, псаря позову, опять же, подберут годные травки… Поверю, что жив и на ноги поднимется, тогда — наказывай.

Корень, хранящий память о Черне, оказался цепок и упрям, как сама воительница. Тот день помнился в подробностях, богатых болью и удивлением, презрением к себе и неловкостью перед приятелями. Тот день казался последним, после него не стоило жить… но именно тогда мнение Черны о великане впервые показалось не лишенным смысла. Белек желал бы умереть, он бы уничтожен презрением первой ученицы. Но пришлось выжить, проваляться три ночи в бреду, а затем выйти во двор, ощущая себя слабаком, приволакивая больную ногу совсем уж неловко. Это было хуже смерти.

Корни воспоминаний натянулись струнами — но снова не лопнули. Взрослый Бэл все еще надрывался и цеплялся за жизнь, принимал себя негодным учеником Тэры. Тем, кому доверено место у правого плеча. Старшим. Это вынуждало брести из тьмы в жизнь, где нет великанов, а дело кто-то завершить — должен. Хотя бы потому, что тогда, после избиения, в первую ночь без бреда, к нему явилась Милена. Насмешливо сообщила: он трусливее дуффа… Сразу оказалась рядом и шепнула в ухо, что зализывать раны куда проще вместе.

— Бэл, ну постарайся. Большего нам уже не сделать, никак, — устало и без малейшей надежды шептал кто-то совсем рядом.

Голос звучал глухо, мир воспринимался кое-как, словно бы находился далеко, укутанный войлоком корней. Ползти по норе из небытия, преодолевать сопротивление этого шевелящегося войлока уже не получалось, силы иссякли. Корни памяти подгнивали и снова угрожали лопнуть, даже последние и самые, пожалуй, надежные. Но без Милены, Черны и Руннара жизнь замка висела не на нитке даже — на паутинном волоске! И Бэл полз.

К свету, в котором не замечал ни искорки серебра.

К боли, выжигающей сознание.

К жизни, лишенной смысла.

Бэл застонал, последним усилием воли вынудил себя распахнуть веки. День слепил зенитным яростным жаром. Встревожено качались ветви деревьев опушки — толстые, похожие на плоские лапы. К самому лицу склонился Светл, его волосы щекотали кожу.

— Время, — едва слышно выдохнул Бэл.

— Пустяки, всего-то один рассвет ты пропустил, — шепнул Светл. Дрожащие губы не желали складываться в улыбку. — Я не надеялся. Прости, я правда уже…

— Расслоилось время, — чуть громче шепнул Бэл, вслушиваясь в себя и мир, полнее сознавая непорядок, опасный и пока что непосильный для изменения. Вдобавок непонятный. Бэл поморщился и заставил себя уделить внимание простому делу. — Помоги сесть.

— Лежи, я поправлю подушки, — засуетился Светл, порывисто, быстро озираясь. — Тут такое дело… Эти, западные, хоронят Йонгара. Запорол ты его в одно движение, даром что он вальз границ, таких завалить без поддержки — нельзя. Хорошо, что ты вернулся. Очень даже… Я совсем отчаялся, вот похоронят его, вернутся — и что делать? Милена как-то сказала, что я псарь и ни на ноготь не более, что таков предел мой. Я злился, а вот она права, понимаешь? Сейчас бы сам согласился, да еще поблагодарил за вразумление. Только нет ни её, ни Руннара, ни Черны. Сгинули. Никого рядом, один я оказался в ответе за замок, как такое вот выдержать? Я бы и тебя не вытащил, сил не доставало, а только буг удачно подвернулся, вот… В кои веки повезло заполучить такого могучего псаха⁷⁵. Он пожелал даровать помощь, я бы не сговорил, буги — они вольные. Сами по себе… Откуда вот у Милены буг, тоже вопрос. Её буг, понимаешь? Молоденький, но крепкий, из леса он вышел без протеста, по душе ему идея пришлась, вроде так я вижу дело.

Светл бормотал и бормотал, иногда вытягивая «о-о» в словечке «вот» или обрывая на середине начатую фразу. Он, такой основательный, улыбчивый и сильный, ростом на полторы мужских ладоней выше Бэла — вдруг показался похожим на великана с картинки. Он готов был в любой день умереть во имя замка, он почитал Тэру равной серебряной лани. Но Светл совершенно не знал, как же ради этого замка — жить? Как принять бремя ответственности за все ошибки жителей замка и земель вокруг него, ведь не бывает решений без ошибок. Ровно так же не случается хозяев, которые вправе не платить.

Бэл слушал Светла, прикрыв глаза и привыкая к ноющей боли в груди, к ломоте в шее и куда более страшному ощущению пустоты ниже, где тело вроде бы продолжается, но ничуть не ощущается.

— Ружана?

— Позже, — попросил Светл, поперхнувшись вопросом. — Сам увидишь.

— Помоги сесть.

— У тебя не все ладно со здоровьем, — осторожно начал Светл.

— Я заметил, — криво усмехнулся Бэл. — Вот это — позже. Врост?

— Вроде бы глубоко в духе, не отзывается, — с сомнением выговорил Светл. — Угрозы жизни нет, я уверен. Его отнесли в замок. Я велел уложить в корнях большого дерева, ему без корней, без почвы — плохо. Тебя не трогали с места, тебе тоже на траве чуток полегче.

— Правильно, все правильно. Наши люди?

— Я отправил всех в замок. Готовиться, потому что мало ли, как оно с западными-то пойдет. Да и лес всколыхнулся.

— Немедленно найди людей Йонгара и потребуй, чтобы первый анг предателя явился ко мне, принял груз вины и посильную нашу поддержку при выборе воздаяния, — распорядился Бэл, радуясь своей способности говорить почти обычным голосом, внятно и без хрипоты.

— Что?

— Дословно повтори ему мои слова, понял?

— Нет, ничуть не понял… но исполню, — оторопело кивнул Светл. — Тебя надобно нести в замок, раз ты очнулся, там и стены помогают, родные они.

— Меня пока не трогай, рано. Тэра?

— Сидит… — Светл безнадежно махнул рукой.

Подушки наконец легли под шею должным образом. Теперь было возможно осмотреть луг до самой опушки.

Луговина полностью омертвела в границах, обведенных полусгнившим узором витого стебля, уложенного Вростом еще до боя. Черная трава полужидким киселем мокла на взбитой, истерзанной почве. Рваные раны земли покрывала короста плесени. Время, как и заподозрил Бэл, накрепко расслоилось. Поздняя осень ломилась в отцветшее лето, пятнала бытие прорехой прямого лаза в исподние миры. Значит, Йонгар обманул дважды: не провел боевую границу, как обещал, а воздвиг на её месте предел, сминая мир и облегчая для вальзов королевы постановку севера на якоря… Предатель заранее в мыслях пожертвовал жизнями Черны, а равно и всех людей замка Файен, занятых в поддержании того, что выглядело границей боя. Но север остался свободным, корни не высохли, люди выжили. Потому что Тэра, затевая дело, не поведала временному союзнику всего. Первая дама круглого стола прорицателей, лишившись с годами друзей и поддержки, все же не проиграла. Она знала наперед многое — и подстроила остальное, потакая чужим слабостям и не предупреждая об ошибках.

Бэл поморщился от боли и вздохнул, поправляя свои рассуждения: Тэра Ариана Файенская не играла. Она спровоцировала интерес королевы к созданию спайки и указала точное время и место. Сделала это вроде бы под давлением, против воли, верша дело куда более опасное, чем игра.

Самые отчаянные и могучие вальзы не решаются на подобное. Теперь хозяйка замка телесно пребывала все на том же пеньке, который для неё услужливо подвинул Бэл. Сидела, оплетенная с головой. Корни тянулись из-под травы, от опушки. Кутали тело все новыми слоями, слабо шевелились, вздрагивали. Сохли, отмирали, выкрашивались, теряли кору — и упрямо ползли опять, заращивая прорехи и восстанавливая плотность покрова. Корни полагали хозяйку достойной замка, и помогали ей, важной части свободного севера, оставаться в Нитле всей душой, чтобы двигать и дальше дело сохранения мира таким, каким должно ему быть.

Тэра взялась за непосильное человеку. Нитль заметил — и чуть изменил баланс возможного. Дал шанс. Не более — и не менее.

— Угораздило её пророчить⁷⁶ именно теперь, — поморщился Бэл. Чуть оживился и добавил: — а ведь не встали мы на якоря.

— Какое там, тропы все как есть выворотило, лес кругом непролазный, ни хода, ни выхода, — передернул плечами молоденький травник, оставленный Светлом при больном.

Собственно, травника Бэл заметил, когда тот заговорил. Нахмурился, коря себя за рассеянность. Внимательнее осмотрелся. Псарь уже бежал к опушке, торопился передать слова, сказанные старшим учеником и, вероятно, способные обезопасить замок от многих бед. Было почти смешно смотреть на суетливого Светла. Как он не догадался сам до столь простого хода в отношении свиты покойного Йонгара?

Ну, возмечтают вальзы и анги запада окружить замок Файен границей и отрезать от мира. Так ведь не их земли здесь!

Ну, объявят в полный голос о своем праве судить… так нет за ними права и правды.

Пожелают заручиться поддержкой окрестных селений, угольщиков потянут на свою сторону, о леснике начнут спрашивать? Или заведут разговор и похлеще, об ошибке Тэры и своем праве на огниво. Пригрозят всем вымиранием и ранней зимой. Разве это — беды? И разве они уже сбылись? Куда худшее лезет в глаза, если уметь смотреть.

— Где мой клинок? — запереживал Бэл, досадуя на слабость шеи и узость доступного обзору сектора поля.

Травник виновато вздохнул и показал взглядом в сторону и вниз. Бэл поднатужился, чуть повернул голову. Улыбнулся: рудная кровь лежала у самых пальцев неподвижной правой руки. Никто не решился потревожить…

— Подвинь под ладонь, — попросил Бэл и уточнил для клинка: — пусть поможет, я так хочу.

Травник побледнел и несмело потянулся, двумя пальцами коснулся краешка узора рукояти. Толкнул её выше, под безвольную ладонь. Бел ощутил жар и боль. Сразу ушла ледяная скованность, в спине шевельнулись горячие иглы. На лбу выступила испарина, дыхание участилось. Небо обрело цвет, звучание ветра приблизилось.

— Ружана держала нож в дикой грибнице, — виновато шепнул травник. — При ударе споры глубоко засеялись⁷⁷ в рану… Светл просил не говорить, только пользы в молчании нет.

— Дальше, чем теперь, они не пройдут, — старательно выверяя слова и тон, сообщил Бэл. Хотелось закрыть глаза и позволить себе отчаяние, но подобная роскошь пока оставалась недосягаема. — Дальше не пролезут… но ходить вновь мне едва ли доведется, это я понимаю. Благодарю за правду. Сядь там, мне тяжело напрягать шею. Расскажи подробно, чем завершился бой. Первое и главное пока что — предел, возникший вокруг боевого поля, он имеет непонятные мне параметры и мощность… Вдобавок, он посмертный.

— Нет, еще одна беда есть, худшая, — сдавленно шепнул травник, оглянувшись на опушку и убедившись, что Светла нет поблизости. — Ружана. Она не унялась тогда, содрала у хозяйки перстень — и бегом к замку, мы не поняли ничего, такое творилось… Не задержали, в общем.

— Понятно. Поэтому она не помогла мне сразу. Не со зла, я так и думал… Это и не плохо, это не худшее для неё. Ага, теперь вижу: ей невесть что наобещал Йонгар, среди прочего и место хозяйки Файена… Ради меньшего тихоня не предала бы Тэру, — поморщился Бэл. — Мне надо спешить в замок. Люди запада пусть ждут. Им воистину есть, в чем каяться.

— Я один не справлюсь…

Трава рядом с пределом зашевелилась, крупный бурый буг выбрался на её поверхность, встряхнулся, сбрасывая корешки с вычищенной шкуры. Все знают: буги приводят себя в порядок, зарываясь в мелких корнях. Луговина для них — любимое лежбище, к тому же разнотравье ценит возможность повозиться со шкурой, выбирая вместе с грязью семена и пыльцу дальних, неведомых, лугов. Взаимная выгода…

Буг протяжно завибрировал горлом, выпуская низкий, дрожащий звук. Глаза оттенка лунного серебра — а таковы они у всех псахов, даровитых в лечении — обратились к Бэлу. Буг улыбнулся широкой пастью, способной перекусить человека пополам, синеватый язык мелькнул и спрятался. Когти передних лап лязгнули, взрывая траву и натыкаясь на случайный камень. Волокнистые, моховые усы прилегли к морде и оплели горло, подчеркивая самые мирные намерения зверя. Ведь, как известно, буг топорщит усы на охоте и в бою.

— Красавец, — поразился Бэл.

— У-рр-м, — зевнул буг, щурясь.

— Седло тебе не идет, сплошная морока с ним, — посочувствовал Бэл.

— У-рр-м, — повторил буг.

— А без седла, просто по дружбе — отвезешь?

Буг улыбнулся шире, нырнул в почву, словно она мягче и податливее болотной жижи. Под спиной Бэла прокатилась волна, травник пискнул и невольно отстранился. Зверь вывернулся из травы прямо под седоком. Пополз из грунта. Заскрипели и ушли в мех хребтовые отростки, клацнули плечевые гребни. Бэла резко мотнуло в сторону, он ощутил себя тряпичной куклой. Буг зарычал, снова шевельнулся. Вывернул шею и щелкнул пастью у самого носа травника. Тот побелел окончательно, но пересилил страх, чтобы исполнить то, на что с долей раздражения намекал буг. Больного седока надо устроить удобно, затем подобрать нужные вьюны и помочь им, посадить на бурую шкуру и проследить, чтобы прижились.

— К утру я приготовлю травы, какие следует, — забормотал юноша, очнувшись окончательно и вспомнив о долге человека замка. — Бэл, так удобно?

— Превосходно. Благодарю.

Буг двинулся к замку неторопливо, но даже такой его шаг вынуждал травника бежать, почтительно испросив дозволения держаться за складку загривка.

Со спины зверя мир выглядел для Бэла совсем по-новому. Шкура зверя прирастала к телу, вьюн терся о спину, кожа нестерпимо чесалась. Не чувствуя собственных двух ног, Бэл все полнее воспринимал буговы четыре и невольно, противоестественно для своего обреченного состояния, радовался. Лапы ступали широко, мышцы перекатывались под шкурой, чуткий хвост вздрагивал, шелестел иглами — и метался, ощупывая луговину.

— С ума сойти, — пьяно рассмеялся Бэл, неуверенно шевеля пальцами. — Теперь я верю в легенду о бугадях, которые срослись и делались счастливы… Мы — разум, они — сила леса. Почему однажды два наши рода, дружные издревле, распались?

— Люди не имеют права отдаваться дикой охоте, — напомнил знакомое каждому пояснение травник, пыхтя рядом и стараясь не отстать.

— Право мертво, оно всего лишь слово. — Бэл нахмурился. — Скорее уж мы, люди, перестаем быть собою, теряя власть над внутренним «я». Сплестись корнями могут лишь разные. Человек и буг дополняют друг друга. Но, теряя разность, они теряют и единение.

— Тэра гордилась бы вами, — осторожно предположил травник, не понявший ни слова в рассуждении.

— Если у неё появится повод к тому, то созреет и возможность, — рассмеялся Бэл.

Лапы буга ступали теперь по мостовой внутреннего двора, зверь принюхивался, поднимая шипы ошейника и звучно чиркая по камням иглами хвоста. Он был чужд людскому жилью и едва пересиливал себя. Он трогал каждое деревце, стараясь найти в нем родство и опору.

— Здесь горит живое пламя, горячее в самую лютую зиму, — утешил нового друга Бэл, гладя бурую шкуру и радуясь восстановлению подвижности рук. — Еще тут есть кладовые и глубокие подвалы с потаенными закутами, годными под логово. Тебе понравится. Можно, я назову тебя Игрун? Ты приятель Милены, а для неё игра всегда была важной частью жизни… Она кралась и охотилась всяким шагом и взглядом.

Буг не возразил, знакомо поурчал и вроде бы успокоился. Он уже ступал по винту лестницы, чутко принюхивался и шире распахивал глаза, горящие любопытством. Не только люди интересуются неведомым…

Кисточки на ушах буга вздрогнули, отмечая неприятный звук. Бэл покривился, соглашаясь. Чего уж хорошего? Ружана стонет, давится слезами отчаяния. Тихоня доигралась.

— Никто не мог и предположить, что она… — зашептал травник. — Светл так тепло говорил о ней. Мы все уважали, ученица самой Тэры, шутка ли!

— Скажи прямо: все не верили, что она такое исключительное ничто, — хмыкнул Бэл. — Прежде я не соглашался признать, что слабые жаждут власти более сильных. Сам не жаждал, хотя был слаб, да и теперь я слаб.

— Вы?

Травник споткнулся и остановился, цепляясь за перила и не делая попытки шагнуть в коридор, хотя буг дышал ему в спину. — Вы? Единственный, кого не перебивала наша Черна, с кем она — советовалась! Кому выковала клинок! К вам даже сумасшедшая Милена бегала плакаться и жаловаться…

— Надо же, — Бэл удивился чужим наблюдениям, почесал затылок и осмотрел послушную руку. — Паршиво, Игрун. Теперь нам не спихнуть тяготы на чужие широкие плечи. Меня, оказывается, давно признали способным тащить воз…

— У-рр-м, — презрительно рявкнул буг.

Никакие возы он, конечно же, таскать не намеревался.

По главному коридору от винтовой лестницы и до каминного зала оказалось всего-то десять крадущихся шагов бурого зверя. Буг первым сунул морду в щель открываемой двери. Заранее встопорщил усы, выказывая враждебность. Давно известно: сытый зверь не нападет на человека в лесу. Голодный и обозленный может забыть древний закон, допускающий наказание, равное или меньшее бремени вины людей. Однако даже самый яростный буг не прыгнет, пока не ощутит к тому дозволения — чужой слабости, отчаяния, страха. Человек остается на особом положении, пока не побежит и не закричит, в единый миг становясь дичью, законной добычей.

Ружана как раз теперь выглядела и ощущалась — добычей. Буг приоткрыл пасть, ниже припал к мрамору, сощурился на гневливое пламя. Прижал уши и продолжил текучее движение, приближающее его к камину.

— Игрун, здесь не кухня, — строго укорил Бэл. Поморщился и добавил совсем тихо: — Еще отравишься…

Ружана стояла на коленях перед каминной решеткой. Она, конечно же, примчалась сюда, еще по дороге устроив перстень хозяйки на среднем пальце правой руки. Она заранее представила, как все получится восхитительно и просто. Красивый жест руки, неопалимой в живом огне — одно движение, которое позволит дотянуться до блекло-черных камней, уложенных в чашу, венчающую каменный выступ в глубине камина. И вот сердце замка в ладони — податливое, готовое принять отпечаток руки новой своей хозяйки. Наверняка рыжая травница в мыслях уже не раз провела торжественный прием, определила порядок следования людей в свите: расставила слуг и учеников, ангов и вальзов. Всем надлежит войти в зал через южную дверь, чтобы увидеть огниво в ладони дамы Файена. Ружана желала встречать своих людей, сидя у спокойного огня. Прежде, чем покинуть зал, каждый должен был бы поклониться ей, назвать её хозяйкой, подтвердив клятву Файену и сохранив своё положение в замке.

Бэл сглотнул и задышал чаще. Он увидел несбывшееся так ясно! Он впервые сознавал себя взрослым прорицателем, способным запросто рассматривать разные варианты реальности. Этот — пустой, ложный. Обманка для Ружаны, кем-то поднятая из небытия и показанная в хрустальном шаре травнице. Следуя чужой лжи и своей жадности, Ружана предала. Ударила ножом — и без оглядки, не помня себя, помчалась за наградой. Рука травницы, очарованной ложными посулами, беспрепятственно дотянулась до огнива, приняла его в ладонь. Черные камни, перевитые алым стеблем жароцвета, показались ей похожими на воск, податливыми и пластичными…

Миг — весь замок Файен сделался тих, замерли деревья его обширных земель, вздрогнули псахи, насторожились люди, затрепетала и сникла трава. Бэл отчетливо прорицал этот краткий и безмерный миг отклика, заново постигал движения тела и души Ружаны, все полнее с каждым движением буга. Зверь подбирался к добыче, а человек на его спине нащупывал тропку в истине произошедшего в каминном зале.

Смежив веки, Бэл-прорицатель узрел, как пламя Файена расцвело злой синевой, загудело, цепко обхватило повинную руку травницы. Север не встал на якоря, не принял права на власть со стороны существа, ничтожного для бремени и чести быть хозяйкой. Живое пламя вцепилось в добычу, причиняя боль, но пока что не сжигая дотла… Тэра Ариана дышала и боролась, её первый ученик брел в явь из небытия, замок ощущал это — и ждал, не допуская разрушения своих стен или ущерба людям, лесу и его тварям.

— Ружана! — негромко позвал Бэл.

Прорицание отодвинулось, отпустило человека в явь. Бэл расслабил руку на шкуре буга, погладил шипастый загривок.

— Старый порядок жив, Ружана, понимаешь? Сними перстень, огниво не вещь, чтобы принадлежать. Я говорил тебе однажды: еще вопрос, кто кого выбирает — дайм⁷⁸ замок или замок — дайма. Отдай огниво и повинись. Ты все еще ученица Тэры, значит, ты под её защитой. С любыми своими ошибками.

— Не хочу сгореть, — Ружана смаргивала слезы и не разжимала пальцев. — Оно держит. Оно уже всё решило. Почему так? Я лишь исполнила волю королевы, я никого не предала! Зенит превыше любого иного луча.

— Это слова. Ты знаешь, что вес их ничтожен, — Бэл удивился детским отговоркам и продолжил мягко, словно говорил с ребенком: — Сердце и серебро — вот высшие мерила, а зенит… он тоже слово. Тем более для тебя. Ружана, нельзя избежать последствий того, что ты создала, отравив нож и сорвав перстень с руки Тэры. Не сопротивляйся. Обещаю, худшее не состоится. Светл тебя не предаст, ему безразличны все твои ошибки. Я не держу на тебя зла. Тэра никогда не была склонна к мести. Ты останешься человеком. Я все-таки вальз, прими сказанное как… — Бэл неловко повел плечами, — прорицание. Первый раз признаю, мне это по силам.

Травница медленно повернула лицо, щели опухших век прятали глаза на редкость полно. Багровая кожа лоснилась от жара. Губы дрожали жалко, мелко.

— Я почти убила тебя. И не сожалею! Слышишь?

Тон сделался визгливым, отчаяние более не могло спрятаться. Бэл посмотрел в синее пламя, улыбнулся с окончательной безмятежностью, не понимая себя: отчего нет в душе и капли ненависти к жалкой тварюшке? Может быть, из-за пройденного пути. Он добрался в явь и изменился. Он теперь не тот мальчишка Белёк, который прижимал к груди корзину с рудной кровью и завидовал Черне. Жалел себя и страдал от несбыточности мечтаний: встать бы за правым плечом Тэры, глянуть на людей замка оттуда, с полным правом старшего ученика и почти наследника огнива!

— Все пройдет, — пообещал Бэл. — Я сгорел дотла, это не так уж страшно и совсем не вредно. Увы, ты не умеешь гореть… Значит, будем надеяться на лунную мать. Попробуй забыть хоть на миг о своей жажде, вспомни Светла. И помолчи! Порой слова забрать труднее, чем худшие дела и мысли. Ты привыкла прятаться за его спину, но ему-то ты дорога по-настоящему. Он тебе тоже, однажды ты сможешь понять это. Сними с пальца перстень и не держи сердце Файена в ладони, это дело не по твоим силенкам.

— Оно тянет! Я ведь сказала, оно тянет, не я!

Бэл сокрушенно вздохнул, погладил бурую шкуру зверя. Буг заворчал и нехотя приблизился к камину на полшага. Повернулся боком. Седок наклонился и перехватил живые камни сердца Файена с обожженной ладони Ружаны. Бережно уложил на прежнее место, в чашу. Снял с руки травницы перстень, вздохнул и нехотя нанизал себе на безымянный палец — так носят огниво наместники, а не даймы. Металл полыхнул, коротко жаля руку — и перстень сел по размеру.

— Рад прямому знакомству, сиятельный Файен, — наместник Бэл поклонился и позволил бугу попятиться от гудящего огня. — Ружана виновна и примет кару. Она будет молча обдумывать содеянное, не имея воли поднять любое оружие. Она не войдет в лес и не коснется души мира, покуда Тэра Ариана или новый дайм замка не примет окончательное решение совместно с тобою. Или покуда не будет искуплена ошибка.

Пламя медленно посветлело и улеглось на угли сонным зверем. Рука Ружаны повисла в пустоте, лишенная синеватых призрачных оков — и плетью упала вдоль тела. Травница хрипло охнула, покачнулась и завалилась на спину, теряя сознание. Тишина в зале проредилась, звуки смогли проникать из-за неплотно прикрытой двери. Бэл разобрал, как грохочут по коридору шаги анга — кто еще станет носить тяжелые боевые сапоги? Легкие башмаки псаря ступали беззвучно, но Бэл распознал его приближение по движению ушей своего буга. Именно Светл первым ворвался в зал, испуганно огляделся и бросился к Ружане.

— Жива?

— До пробуждения Тэры будет тише тихого, — пообещал Бэл. — Но жива. Если ты удержишь её, останется в замке и не выгорит.

— Благодарю, хозяин, — Светл поклонился, как старшему. Впрочем, он сразу исправил положение, позволив себе немного судорожную, похожую на гримасу, но все же улыбку. — Тебе чуть лучше? Превосходный псах, и откуда Милена раздобыла его? Ты тоже толковый вальз. Я передал послание дословно, вот первый анг свиты покойного Йонгара. Он тебя… услышал.

Рослый сивоусый мужчина солидно поклонился. Бэл едва помнил это хмуроватое немолодое лицо по прежней жизни — той, что оборвалась после удара ножа, отравленного грибницей. Жило лишь ощущение: и тогда казалось, что анг слишком хорош для свиты западного лжеца.

Мелкие глазки сивоусого, светлые до прозрачности, заинтересованно прищурились.

— Наш Йонгар солгал и затем предал. Не знаю всех причин, да и мертвым — им простительно сберегать тайны без наказания. Но обретем ли мы кару, позволяющую свите предателя стать частью свободного замка севера?

— Вы уверенно говорите устами всех людей Йонгара? И разве запад не свободен? — осторожно удивился Бэл.

— Я первый анг покойного, мне и отвечать за свои слова… А запад — разве не из наших лесов, пусть и следом за намеками вашей премудрой Тэры, выползла ядовитая идея ставить лучи света на якоря? Запад не унялся после истории с рассветным лучом и покусился на свободу севера. Без веских причин. — Анг повел едва заметной куцей бровкой. — Признаю, за моей спиной не самые надежные люди. Некоторые не совсем… молчаливы. Иные не вполне согласны с избранной карой. Но разве в зиму Файену люди не нужны так же, как нам — его живое тепло?

— Дать клятву возможно лишь подлинной даме замка, Тэре, — согласился Бэл, не позволяя себе улыбаться. Дар прорицателя кричал в полный голос: то, что теперь вершится, пройдет не без изгибов и теней, но обернется к лучшему. — Как первый ученик и наместник могу заверить, что Файен вас согреет и не отринет до того дня, когда хозяйка сможет совершить решение.

Примечания

74

Второе наименование для рудников. Вернее, все искатели руды живут в болоте, но не все болотники готовы стать лекарями для корней мира.

75

Псахи осуществляют взаимовыгодный обмен или бескорыстное лечение. Наиболее удобный для плоскости пример, позволяющий понять роль псаха — пиявка. Человеку польза, пиявке кровь. Одна из причин, почему подлинных псахов нет в плоскости — отсутствие псарей и договора. Ведь в плоскости лечение людей — неизбежная смерть для пиявки…

76

Пророки, как было уже сказано, меняют реальность. Они выходят в тот слой мира, где допустимы разные варианты бытия, и пытаются избрать годный. Можете спросить у них, что это значит — годный. Если застанете пророка в себе, а не в духе. Вот Тэра теперь именно в духе, безмерно далеко от тела, сознания, рассудка и прочего, вроде бы человечьего.

77

Споры грибницы, если их сразу не обезвредить, меняют в самом широком смысле тело, которое заполучили. Норовят его сделать грибницей. Или, по крайности, деревом, поскольку зимуют они охотно в мертвом, теплом от собственного гниения, пне. Очевидно, Ружана не стала обезвреживать споры. И молодой травник едва ли знает сам, до какой степени тело Бэла теперь человеческое и не развивается ли далее процесс одеревенения. В лучшем случае он сделает Бэла лесником, но для этого надо покинуть замок немедленно.

78

Принятое полное титулование хозяина замка. Существенно оно тем, что дайм — прямой держатель огнива. Семья дайма или дамы в обиходе могут называться тоже хозяевами или детьми хозяина. Но не даймами.