Самая страшная книга. ТВАРИ

Оксана Ветловская, 2022

ОСТОРОЖНО! Эта книга может тебя ЗАГРЫЗТЬ! Эти истории кусаются. А еще – жалят, царапают, топчут, бодаются, клюют, рвут на части! Потому что это истории в жанре зоохоррор и в центре каждой из них – смертельно опасные ТВАРИ. ТВАРИ ползучие, летающие, роящиеся, порхающие. ТВАРИ ревущие, шипящие, рычащие и даже клокочущие! ТВАРИ рогатые, крылатые, клыкастые. И, наверное, самые страшные из всех— твари двуногие, которых еще называют homo sapiens. Новые повести Максима Кабира и Евгения Шикова! Новые рассказы Оксаны Ветловской и Елены Щетининой! Новые истории Дмитрия Костюкевича, Виктора Глебова, Михаила Павлова и других авторов, уже хорошо знакомых читателям серии «Самая страшная книга». О змеях и пчелах, об оленях и кабанах, о воронах и бабочках, о медведях-людоедах и собаках-призраках. И о созданиях совсем уж неведомых и экзотических. Но главное – это антология о людях и для людей. Именно поэтому она называется «Самая страшная книга. ТВАРИ».

Олег Савощик

Как живые

— Превосходно. — Петр Васильевич погладил бок животного, утопил пальцы в густом меху. — Вот это красота. Давно?

Он взглянул поверх очков, таких тонких, что, казалось, в них совсем нет линз.

Дима на миг задумался.

— Меньше двух часов назад, — ответил он рассеянно, расстегивая куртку и стараясь не смотреть на стол, где лежала рысь.

Охотник устроился на скамье у стены и с удовольствием вытянул уставшие ноги. В мастерской едва различимо пахло химией и диким зверем. Несмотря на прохладу, Диму душил жар, хотелось выйти на улицу, умыть лицо горстью снега.

— Хорошо, тогда сразу и начну. — Петр Васильевич накинул через шею чистый фартук, завязал за спиной. — На тебе лица нет, все в порядке?

Дима напрягся, облизнул пересохшие, почему-то горькие губы. Он ждал этого вопроса, но не успел придумать ответ:

— Илай… Она его убила.

Не удержался, посмотрел на рысь. В ярком свете потолочной лампы пепельно-серая шерсть отливала голубизной. Мускулистые лапы заканчивались изогнутыми когтями. Такими кошка может вскрыть даже лося.

Петр Васильевич цокнул языком.

— Жаль, хорошая была псинка. Я тебе говорил — одной лайки на рысь мало.

Дима мотнул головой, отгоняя образ: разорванное горло, кровь на обивке сиденья. Сказал:

— Я у тебя посижу маленько? Выдохся что-то.

«Илай все еще в машине».

— Да хоть до утра оставайся, дом большой, — отозвался Петр Васильевич, пробуя большим пальцем кромку ножа. На столе уже стояла миска с крахмалом; под столом, у ножки, — запечатанная пачка крупной соли. — Может, тебе горячего налить? Или у меня там коньяк початый стоит. Хороший, сын подарил.

— Коньяку можно.

— В гостиной у камина. В конце коридора направо.

— Тебе принести?

— Потом. После работы. Ты, может, мясо хочешь забрать? — Вопрос застал Диму на пороге.

— Кто же ест хищников?

Петр Васильевич покачал головой.

— Дурацкие нынче традиции. А мясо у рыси, между прочим, нежное, вкусное, как телятина. Когда-то на стол боярам подавалось как деликатес. Ладно, дело твое.

Под потолком коридора застыл в пикé пернатый охотник. Дима почти готов был признать в нем коршуна, но запутали непривычный окрас и ярко выделявшийся рыжий хвост. А еще подвешенная на невидимых лесках птица казалась крупнее коршуна, но, может, дело было в непривычной близости или в размахе крыльев, способном накрыть лежащего человека.

Если встать под отбрасываемую чучелом тень, казалось, что острые когти вот-вот вцепятся в лицо, сорвут его как маску, пробьют череп с той же легкостью, с какой нож пробивает арбузную кожуру.

Дима невольно пригнул голову, проходя под вытянутыми в атаке лапами, хотя высоты потолков хватало, чтобы даже с его ростом не цепляться за чучело. За дверью справа послышался шорох, будто кто-то скребет лапой по дереву. Илай так просился на прогулку: за несколько лет все косяки в квартире ободрал.

Дима не мог припомнить, были ли у Петра Васильевича животные. Живые животные. Он замер, прислушиваясь, но звук не повторился.

«Сейчас хряпну коньяку, и все пройдет. Перестанет мерещиться всякое говно. Всякое…»

С противоположной стороны коридора на Диму смотрел кабан. Накренившись вперед, приподняв переднее копыто — чем ближе подходишь, тем больше кажется, что он бежит на тебя. И в узком коридоре не скрыться. Из спины кабана торчало древко копья, черная кровь застыла на вздыбившейся щетине.

Дима присел рядом, в очередной раз любуясь работой мастера. На клыки животного налипла грязь, к бокам пристали репьи. Вся морда была усыпана пожухлой хвоей. Зверь только что выбрался из леса. Внимание к деталям дает вторую жизнь: на пятачке можно рассмотреть торчащие белесые волоски, в глазах — налитые кровью капилляры. И дикую, присущую лишь раненым и больным ярость.

Дима знал, что Петр Васильевич заказывает дорогущие стеклянные глаза из Германии, такие, что отражают свет совсем как настоящие. Но зажечь в них эмоцию может только опытная рука таксидермиста.

…В камине тлели угли, отдавая последнее тепло. Бутылка в руке Димы дрогнула, и коньяк пролился мимо бокала, ароматные капли потекли по пальцам. Охотник выругался, вытер руку о штаны. Обжег горло первым глотком.

В третьем месяце зимы темнеет все еще рано, и за окном едва можно различить высокий забор, а дальше лишь стена из густого ничего. Дима поймал себя на мысли, что даже примерно не представляет, который сейчас час. Телефон остался на приборной панели, и в гостиной почему-то, как назло, не оказалось часов.

В котором часу он тащил тушу рыси, весом почти в четверть центнера? Было светло или уже легли сумерки? Дима попытался вспомнить, как пробирался через чащу, запыхавшись от своей ноши и уклоняясь от колючих веток, а рядом бежал Илай, и… Нет, Илай остался лежать там, головой в растаявшем от крови снегу. Остался или хозяин за ним вернулся?

Дима застыл, глядя, как дрожит бокал в побледневших пальцах. Плеснул себе еще, запил тревожность. Коньяк не помогал. Казалось, охотник что-то потерял в том лесу, что-то очень важное. Словно зацепился головой, и воспоминания остались висеть на ветке, попробуй теперь отыщи.

Дорога сюда тоже расплывалась. Перед глазами стояли руки, вцепившиеся в руль, но сама трасса… Трассу Дима не помнил. Что играло в салоне? Включал ли он вообще радио? Останавливался ли на заправке? И почему боялся повернуть голову, посмотреть на пассажирское сиденье…

Звук повторился. Кто-то скреб в соседней комнате, только на этот раз прибавилось то ли тявканье, то ли скулеж. Дима вернул пустой бокал на место и обошел гостиную полукругом, толкнул приоткрытую дверь. Выключатель нашелся сразу.

Книжный шкаф, высокое кресло за письменным столом, раскрытый ноутбук.

«Кабинет? Зачем я вообще здесь лазаю?»

У стенки справа боролись волки. Один перехватил другого в прыжке, вцепился в горло. У проигравшего на клыках кровавая пена, в глазах — последняя боль. И злоба.

«Волки умирают с оскалом, — вспомнил Дима слова отца. — Страх делает сильнее травоядных. Боль — хищников. Поэтому не причиняй им боли — бей один раз и наверняка».

Стена позади кресла увешана картами: Беларусь, Литва, Польша, Украина, кусочек России. Цветные булавки — заповедники, заказники, национальные парки. Пунктирные линии — ареалы птиц и крупных млекопитающих.

Комната оказалась проходной, и Дима нажал на ручку следующей двери. Тусклый свет потолочной лампы лениво коснулся пустых углов, в небольшом помещении не было мебели. Только очередное чучело.

Лиса запуталась в колючей проволоке. Оцинкованные петли удавкой стянули рыжую шею, обвили морду, острый шип вошел в глазницу. Лиса отчаянно тянулась к своей лапе, норовя разгрызть, стянуть с себя смертельные оковы. Диме казалось, что она кричит, просто он не может ее слышать, настолько естественно выглядела скрюченная фигура, пропитанная болью, настолько точно отпечаталась во взгляде зверя та самая тьма — черная линия между жаждой жизни и принятием неизбежности.

«Зачем?»

Дима передернул плечами, будто избавляясь от невидимой тяжести, и обернулся, убеждаясь, что один в комнате. Он услышал вопрос у себя в голове, но сам ли он его задал? Стараясь больше не смотреть на пойманную лисицу, Дима выключил свет и вышел в коридор через боковую дверь. Вернулся в мастерскую. Коршун проводил его стеклянным взглядом.

— Полегчало? — спросил Петр Васильевич не отвлекаясь от работы.

Он уже успел сделать разрез на грудине и теперь точными аккуратными движениями снимал шкуру с бока рыси, не забывая посыпать края крахмалом, чтобы мех не слипался от крови и не приставал к мясу.

Дима буркнул нечто неразборчивое и вернулся на скамью. Справа от него стоял барабан для сушки, у противоположной стены — морозильник и шкаф с реагентами для дубления. В мастерской было всего два чучела: пара кукушек над входом, доказательство мастерства таксидермиста. Из этих птичек чучело сделать сложнее всего, и дело не только в размере, слишком уж тонка у них шкурка, слишком ювелирного обращения требует.

«Кукушка-кукушка, сколько мне жить осталось»? — почему-то вспомнилось из детства. Птички не ответили.

— Как Илая хоронить будешь? — спросил Петр Васильевич. — Кремация или…

— Хочешь предложить свои услуги?

— Нет, — твердо ответил мастер. — В нашей профессии, знаешь ли, это что-то вроде табу. Домашние животные.

— Почему?

Дима спросил не столько из любопытства, сколько чтобы отвлечься от дурных мыслей. Почему ему так не хочется возвращаться в машину? Можно ли ему сейчас уходить?

«Я просто устал».

— Все дело в привязанности. Ее не подделать — такое, увы, нашему искусству неподвластно. Я могу сделать из Илая чучело. И это будет хорошее чучело собаки, просто собаки, а не твоего друга.

— Отчаяние и боль у тебя отлично удается подделать.

Петр Васильевич оторвался от свежевания, поправил очки тыльной стороной запястья.

— Я видел лису, — пояснил Дима. — Извини, не стоило шататься по твоему дому.

— А, это, — таксидермист махнул рукой. Снова взялся за нож и сделал разрез на пятнистой лапе. — Последний заказ для частной коллекции, завтра заберут. Не поверишь, за какие извращения эти японцы порой готовы платить. Хорошие деньги, надо сказать. Ведь хорошие?

Дима не ответил. Хорошие. Настолько, что он уже лет десять как выходит с ружьем не только в охотничий сезон. Объездил почти все заповедные места Европы. На краснокнижников всегда особый спрос.

— Рысь тоже… Так? — спросил Дима.

— Да. Но над исполнением буду думать. Когда-то у нас были толстенные папки с вырезками. Приходилось часами изучать журналы о природе, вырезать фотографии, искать естественные позы, ситуации… Сейчас проще, конечно. В Интернете чего только не найдешь. Вообще, многое стало проще. — Петр Васильевич деловито перевернул тушу. — Но варварами и живодерами нас зовут до сих пор. А я ведь животных люблю. Я их даже не стреляю, в конце концов! В жизни ружья в руки не брал.

Дима следил за отточенными движениями Петра Васильевича: каждый разрез именно там, где он должен быть, ни одного лишнего движения. И думал, что сложно верить в любовь человека, чьи пальцы красны от крови.

— Я дарю им посмертие. Рано или поздно их сожрут черви. Я могу превратить их в память. А как именно… Какая им теперь разница?

— Может, разница в уважении? К тому же посмертию.

— Уважение, — Петр Васильевич фыркнул. — О да, мне говорили об уважении. «Недопустимость негуманного изображения животного» — такой была точная формулировка. А потом эти лицемеры возят по выставкам «Упоротого лиса» этой недоучки Морзе, и посмертное оскорбление уже никого не волнует, пока есть известность и капают деньги.

Дима не нашел что ответить, в голове гудело. Историю старого таксидермиста он хорошо знал. Петр Васильевич в профессии уже тридцать лет, начинал в Гомельском государственном музее, после перебрался в знаменитый Дарвиновский. Его чучела украшают даже частную коллекцию космонавта Леонова.

Однажды Петр Васильевич сам перечеркнул свою карьеру, когда на чемпионат по таксидермии в Питере привез крапчатого суслика с инсталляцией «Под колесами». Мастер старался: делал специальную подставку, имитирующую асфальт, рисовал следы шин, особо тщательно проработал искусственные внутренности, подобрал зверьку реалистичную позу. Слишком реалистичную.

Потом был скандал и позорное исключение из Ассоциации. Но оказалось, что даже на такое творчество нашлись ценители, готовые платить, и Петр Васильевич продолжил заниматься любимым делом, оборудовав мастерскую в своем загородном доме.

За дверью послышалось хлопанье крыльев, словно ночная птица залетела в окно. Дима вжался спиной в стену, перестал дышать, пытаясь уловить еще хоть звук, но все стихло. Посмотрел на Петра Васильевича: тот продолжал орудовать ножом не поднимая головы.

— Как, кстати, в Беловежской прошло? — спросил он. — Человечек провел без лишних вопросов, как я и говорил?

«Я не помню!»

— Да, — ответил Дима, оттягивая высокий воротник свитера. — Нормально вроде…

Охотники в Беловежскую пущу едут со всей Европы, потому что там дешево, часто бывают гости из Италии и Германии. Но попасть на закрытую территорию, где нет туристов и где даже для научных сотрудников ограниченный доступ, — это не кабанов под присмотром пострелять. Поэтому у Петра Васильевича везде есть такие вот «человечки» без имен и принципов. И без вопросов.

— Говорят, фашисты окрестили Беловежскую пущу Мертвым лесом, — сказал Петр Васильевич понизив голос. — В сорок первом наши отступали и оказались отрезаны от основных сил. Потому стояли насмерть. Фрицам пришлось нелегко: артиллерией не бахнешь, а в лесу творится черт знает что. Представь: непроходимые дебри, под ноги смотреть надо постоянно, чтобы не переломать их о корни да коряги. А из-за папоротников пули летят, все кричат… И не понять, свои или чужие, рядом или вдали. Твои товарищи свинец поймали или раненый испуганный зверь их сейчас на части рвет.

Последние фразы Дима различал с трудом, стук сердца заглушал голос таксидермиста, выбивал из них всяческий смысл.

«Зачем он мне это рассказывает»?

Дима помнил тишину. Деревья росли так тесно, что их кроны скрывали солнце и даже днем в лесу стояли сумерки. И тишина такая, что хруст снега под ногами как гром выстрела, а собственное дыхание, казалось, слышно далеко за польской границей. Диме подумалось, что он не найдет сегодня свою добычу, что нет здесь никакого зверья. Что оно давно вымерло.

— Сегодня туристам показывают жертвенный камень, на котором славянские племена делали подношения своим богам, — продолжил Петр Васильевич. — На нем все еще остались прожилки, по которым стекала кровь зарезанных животных. И показывают дубы, которым по три-четыре века. Но мало кто знает, что в закрытой зоне есть деревья старше — девятьсот лет, а может, даже и за тысячу. Они выросли на жертвенной крови, когда последние из язычников пытались прогнать со своих земель нового бога. Говорят, что старые хозяева… — истинные Хозяева леса — все еще там, среди ветвей.

«Я видел эти дубы».

Дима тщательно вытер о штаны вспотевшие ладони.

— Что-то ты на старости фольклором увлекся. — Охотник попытался выдавить из себя улыбку.

Петр Васильевич пожал плечами.

— Эти байки хорошо продают. Настоящий таксидермист отчасти художник, отчасти скульптор, но все равно чучело — это всего лишь шкура на искусственном теле. Она может быть дорога́ охотнику как память, как трофей, может представлять интерес для музея… Но чтобы попасть в хорошую частную коллекцию, ей нужна история. Легенда красивая… Или страшная.

Дима не ответил. Ему чудился стук копыт в коридоре и тявканье где-то в глубине дома. Застывший взгляд рыси уперся ему в грудь. Петр Васильевич уже освободил передние лапы, снял шкуру вместе с когтями. Когда закончит с задними, возьмется за голову, начиная с ушных хрящей. Последним будет короткий, будто обрубленный хвост. А тело порубит и съест. Или выкинет. Главное, что избавится. От него надо поскорее избавиться!

«Побыстрее бы старик закончил».

— И тем не менее… — Петр Васильевич отложил нож, уперся руками в стол. — Когда фрицы взяли пущу, Гитлер подарил ее своему подручному, главному лесничему Третьего рейха Герману Герингу. Рейхсмаршал быстро навел там свои порядки: ближайшие деревни расселили, людей расстреливали и вешали пачками, лес вывозили в Германию, зубров тоже планировали вывезти, тех, кого не угробили… Но в самую глушь, к тысячелетним дубам, он своим карателям запретил лезть строго-настрого. Даже если бы туда вели следы советских партизан. Доподлинно не известно, что немцы там нашли. Или увидели? Может, боялись гнева тех, кого разбудила пролитая кровь? Уже после, когда были расшифрованы секретные переписки с Германией, выяснилось, что Геринг называл то место «зеленый ад».

Дима прикрыл глаза.

…Его ад был белым и хрустел под ногами. Дима пробирался сквозь чащу, обливаясь потом, пригибаясь под размашистыми лапами-ветвями с припорошенной хвоей, перелезал через упавшие, сломленные бурей или старостью стволы. Снег плотный, но местами все равно проваливаешься, рискуя вывихнуть лодыжку о невидимую корягу. Двустволка давит на плечо.

Уже дважды они упускали добычу. Натасканный на рысь Илай дважды находил следы: оставленные мягкой поступью, неглубокие, словно кошка совсем ничего не весила. И дважды следы обрывались через сотню-полторы шагов. Разглядеть хищника среди ветвей при таком свете не представлялось возможным, а «по верхам» рысь уходит не хуже, чем по земле.

Наручные часы остановились, чертова батарейка опять подвела в самый неподходящий момент, и время будто замерло вместе с секундной стрелкой. Днем рысь отдыхает, но, встревоженная, может пройти до пятнадцати километров, петляя и возвращаясь на старые маршруты — непреодолимое расстояние для охотника в этих лесах.

«Если сейчас не найдем больше следов, значит, ушла далеко. Придется возвращаться».

«Вернуться», — стучало в голове. Столько соблазна было в этом слове, что, будь с Димой кто-нибудь рядом, позови его, предложи пойти обратно, он повернул бы не задумываясь. Но Дима был один на один со своим упрямством, которое гнало его вперед.

В чаще становилось тесно. С каждым пройденным шагом деревья росли все плотнее и, казалось, намеревались раздавить своими стволами незваного гостя, проткнуть ветвями, впитать его последний вдох. Еще никогда Дима не чувствовал такой тяжести в лесу, когда зимний воздух впивается в разгоряченные легкие еловыми иголками. И лежало на плечах ощущение собственной чужеродности, словно ты кость в горле громадного древнего чудища, которую вот-вот отхаркнут, камень в почках, который надо вырезать.

Даже Илай вскоре растерял привычный охотничий задор. Его фигура то и дело мелькала меж деревьев впереди, где он кружил, будто нехотя тыкаясь носом в порошу. В стылой тишине Дима отлично его слышал, мог различить по оттенку лая, вышел ли пес на след, зовет к себе или загоняет добычу. Дима торопился, сбивая дыхание — отпускать собаку далеко не хотелось. За себя он не боялся: несмотря на охотничьи байки, рысь не нападала на человека. А вот за Илая волновался: лично видел, что раненая кошка сделала с двумя взрослыми овчарками.

Дима только сейчас понял, что не видел других следов: будто эту часть заповедника намеренно обходило, оббегало, облетало всякое зверье.

На третий раз им повезло. Илай сработал, как учили: обошел зверя с нужной стороны, облаял и погнал на Диму. Рысь запоздало заметила охотника и лишь в последний момент успела уйти с мушки, рвануть на ближайшее дерево — старый дуб, чей ствол можно было обхватить разве что впятером.

Дима пошел по дуге, собираясь занять удобную для выстрела позицию и высматривая добычу в ветвях. Внизу ее уже ждал, задрав морду, Илай. Дуб стоял обособленно, будто остальной лес не смел приблизиться к древнему исполину, коснуться его кроны. До соседних деревьев кошка бы не допрыгнула.

«Попалась!»

Дима вскинул ружье.

Любой охотник знает, что, вопреки расхожему заблуждению, рысь не прыгает на добычу с дерева, а устраивает засады на земле. Знал и Дима, пока не увидел, как хищник метнулся сверху прямо на застывшего Илая. Пес не успел ни зарычать, ни взвизгнуть, пропал на миг из виду под гибкой тушей, втоптанный в снег.

Дима было бросился к ним, но резко остановился, зарываясь в сугроб по самые голенища сапог, качнулся, едва не полетев лицом вперед, и выстрелил навскидку.

Кровь плавила снег.

Дима приблизился, но не смотрел на мертвых — только на забрызганный ствол дуба. Кровь стекала, собираясь в узорах потемневшей коры, и исчезала впитавшись.

«Зачем?» — вопрос из ниоткуда и отовсюду разом впился в виски, сотряс все тело до хруста позвонков.

А потом на Диму обрушился лес. Всей своей чудовищной силой вдавил в землю. Дима смотрел, как кружатся кусочки неба в просветах между дубовыми ветвями, а затем корни потащили его на глубину, стерли о промерзшую землю и камни, раздавили, разорвали, и грунтовые воды разнесли его во все стороны на километры вокруг, чтобы он стал пищей деревьям, стал всем и никем, ощутил себя и хвойной иглой, и безграничной бездной, над которой стоит это место, откуда доносится лишь:

«Зачем?»

Стал лесом. Разбуженным. Недовольным.

–…Эй, слышишь? Ты чего? — Петр Васильевич похлопал охотника по щеке. — Тебе плохо? Дима?

Дима открыл глаза, дернулся, приложившись о стену затылком, уставился на таксидермиста. Пахло кровью и хвоей.

— Ты отрубился. Все хорошо?

— Нет. Нет, не хорошо…

— Сердце? Или что болит? Я лучше врача вызову. — Петр Васильевич всматривался в бледное лицо.

— Нет. — Дима схватил его за руку. — Давай уедем, прямо сейчас.

«До Бреста пятнадцать минут. Там камень и сталь. Бетон и стекло. Там безопасно».

— Хорошо, отвезу тебя в больничку, — кивнул Петр Васильевич. Тонкие стекла очков не могли скрыть беспокойство в его глазах. — Сейчас только тушу закину на лед. Потом с ней закончу. Ты пока заводи, но за руль сяду я. Сам дойдешь?

— На твоей поедем.

— Мою пока лучше из гаража не выводить, я там в движке собирался…

— Надо на твоей! — отрезал Дима.

— Почему?

«Потому что Илай еще в машине!»

Теперь он помнил, как по пути сюда не сводил взгляда с дороги. Ни разу не осмелился повернуть голову и посмотреть на Илая, сидящего рядом. Увидеть эти застывшие глаза и кровь из разорванного горла на обивке сиденья. Мертвого Илая, который сам добежал до машины.

Головокружение не давало вспомнить что-то еще. Как он выторговал у леса себе время? Умолял, оправдывался?

Или обещал?

Лес послал с ним бывшего друга. Конвоира.

…Любой другой мог бы принять этот звук в мастерской за работу электромотора. Любой, кто никогда не слышал, как мурчат кошки размером с добермана.

Петр Васильевич повернулся к столу и отшатнулся. Посмотрел на Диму, снова на стол и опять на Диму.

— Ты… ты что? — Лицо мастера разгладилось и обесцветилось, а потом приобрело какое-то совсем уж детское выражение. Ребенка не испуганного, а пока только удивленного, но готового вот-вот испугаться. — Ты ее не убил?

«Пять миллиметров картечи чуть ниже правого уха. Один раз и наверняка — как учил отец. Конечно, я ее убил!»

Рысь стояла на столе. Петр Васильевич не успел закончить с головой, линией хребта, хвостом и задними лапами, и шкура сидела на кошке распахнутым плащом. Открытая грудь блестела свежим мясом и белесыми прожилками жира. Серые, с зеленоватым отливом глаза смотрели на людей.

— Извини, — сказал Дима, вставая и прикидывая расстояние до двери. — Ей нужен ты.

И толкнул Петра Васильевича к столу. Таксидермист успел развернуться в тот момент, когда кошка прыгнула. Рысь повисла у него на плечах, вцепилась в голову.

Петр Васильевич взвыл, и от этого крика внутри Димы разлился холод, сковал конечности. Надо было бежать к выходу, убираться из проклятого дома, но Дима лишь стоял и смотрел, как кружится по мастерской его старый приятель, стараясь скинуть с себя ожившего хищника, а тот продолжал драть задними лапами бока и спину своей жертвы. Когти все глубже утопали в плоти, как совсем недавно в пепельно-сером меху утопали пальцы таксидермиста. Послышался треск, с каким рвут на тряпки старые простыни, и Петр Васильевич упал, а рысь отскочила, сжимая в зубах его скальп.

Она повернула к Диме окровавленную морду, и тот попятился, обходя комнату полукругом, чтобы стол оставался между ним и зверем. Рысь ступала мягко, неспешно, все еще держа в пасти добычу. Тяжелые темные капли падали на пол с человеческих волос.

Петр Васильевич пополз к выходу на локтях, щурясь от заливающей глаза крови. Голова его превратилась в сплошную рану, неестественно красную в электрическом свете, воротник рубашки и распоротая когтями шерстяная жилетка пропитались насквозь. Разбитые очки остались лежать под столом.

Ему удалось дотянуться до дверной ручки, опереться на нее и встать, выйти за порог. Секунду спустя его снесла пробегающая по коридору туша.

Дима бросился в открытую дверь и захлопнул ее за собой. Дверь сотряс удар.

Кабан куда-то пропал. В шаге от Димы лежал Петр Васильевич, хватая ртом воздух, будто кислорода вокруг стало совсем мало. Кровь легла маской на его лоб и глаза, ослепив, левая нога была вывернута и бледный осколок кости проткнул штанину чуть ниже колена. Таксидермист водил руками над собой, пытаясь схватить или уцепиться за что-то невидимое.

— Дима! — сипел он на выдохе. — Где ты? Помоги…

Дима аккуратно переступил его, увернулся от скрюченных пальцев. Подходя к входной двери, запоздало подумал, что оставил куртку на лавке в мастерской. Потянулся к ручке — и сзади налетела тень. Дима успел выставить руку, почувствовал, как когти впиваются в кожу через плотную шерсть свитера.

Крылья молотили по плечам и голове, острый клюв целил в лицо, и Дима закрылся ладонью. Боль обожгла запястье. Он дотянулся до ручки, протиснулся в узкий проем. Коршун рванул следом, но мужчина потянул на себя дверь и прижал птицу к откосу тяжелым стальным полотном. Резко приоткрыл — захлопнул. Приоткрыл — захлопнул. Ломая хрупкие крылья, выбивая из тушки перья и пух. Отлетел и покатился по крыльцу стеклянный глаз. Птица ввалилась обратно в коридор, и Дима захлопнул дверь.

Прислонился спиной, вдыхая морозный воздух и прижимая к груди искалеченную руку. Пальцы, кроме большого, отказывались сгибаться. Из дома доносились приглушенные рыдания Петра Васильевича.

— Помоги мне, пожалуйста! Дима, слышишь меня?

Дима не слышал. Смотрел, как к крыльцу приближается Илай. Мех на шее и груди пса стал бурым.

«Я не закрыл дверь? Или он разбил окно?»

Илай поставил передние лапы на нижнюю ступеньку, оскалился.

— Что? — закричал Дима. — Что надо? Я привез тебя сюда, как ты и хотел! Показал тебе! Чего ты еще хочешь?

Лес внутри Илая не ответил. Пес поднялся на крыльцо, зарычал. Дима пошарил по поясу свободной рукой: охотничий нож был на месте.

«Он ходит с дырой в горле. Что ему твой нож?»

— Отпусти… меня, — сказал Дима тихо, не отрывая взгляда от мертвых глаз, не находя в них своего друга. — Дай мне уйти.

Илай широко расставил лапы и пригнул голову, готовый к прыжку.

Время сжалось до мгновения между ударами сердца, Дима сам не заметил, как вновь оказался в доме, хлопнув дверью, наступил на рыжий хвост раздавленного коршуна. Не дав опомниться, на него бросилось что-то лохматое, колючее, щелкнуло зубами перед самым лицом. Не успей Дима выставить руки, остался бы без носа. Проволока впилась в пальцы. Дима взвыл и отбросил лису, приложил с размаху сапогом. Хрустнуло, скрипнуло — как если проткнуть пальцем сухую монтажную пену.

Сердце билось в висках. Слева кабан разносил кухню. Впереди была открытая дверь в мастерскую. Петр Васильевич лежал на том же месте без звука и движений, лицо было обглодано, рот без губ превратился в оскал. Справа лестница. Наверх! На второй этаж!

Дима бросился по крутым ступеням и встретился взглядом с желтыми глазами. Наверху сидел волк. Дима развернулся, шагнул назад. Другой волк приблизился к лестнице снизу.

— Суки! — рявкнул Дима. — Что вам от меня надо?

Он прислонился спиной к перилам. С пальцев на ступеньки капала кровь, пачкала штаны.

Все-таки стеклянные глаза смотрятся как настоящие, только когда животное неподвижно. Сейчас немигающий взгляд чучел казался противоестественным, чуждым природе и самой жизни. Хищники скалились, рычали, клоня голову вбок и переминаясь с лапы на лапу, но медлили.

Дима зажал уши. Рык никуда не исчез, даже усилился.

«Это все в моей голове! Они не могут рычать, у них не осталось связок. Только легкий пенополиуретан. Чучела легкие!»

Дима отогнал мысль, что кабан точно не был легким, раз смог вот так сбить с ног Петра Васильевича.

— Давай! Ну! — закричал Дима, разрываясь взглядом между двумя хищниками. — Чего ждете? Пластиковые твари, я вас голыми руками сломаю! Вы всего лишь пластик!

Рысь появилась из коридора, скользнула мимо волка, стала подниматься по лестнице. Даже наполовину освежеванная, она ступала мягко и грациозно, по одной линии, как модель на подиуме; снятая с передних лап шкура болталась при каждом движении, бесполезные теперь уже когти стучали по ступеням.

«Она тяжелая… И все органы на месте. Кроме мозгов, которые я вышиб!»

Дима подавился ругательством, отступил и поскользнулся на залитой кровью ступеньке. Больно приложился копчиком.

— Нет-нет-нет, прошу… не надо!

Рысь не рычала, волки тоже стихли. Она подошла вплотную, нависла над охотником.

— Подожди! Послушай, ну пожалуйста! Это еще не все, есть другие. Другие, понимаешь? Я могу… Могу помочь… Найти их. Понимаешь?

В глазах рыси отражалась хвоя вечного леса. Зеленый ад.

— О, Димон, здарова! Ты как здесь?

— Васильич отъехал в город по делам. Меня за главного оставил.

Дима впустил Валеру в дом. Тот тщательно вытер ноги о коврик, повесил тонкую, не по сезону, куртку на вешалку.

— А-а, я ему набирал.

— Знаю. Он телефон забыл.

— А с этим что?

Валера кивнул на перебинтованные руки Димы.

— Зверь попался. Лютый.

С Валерой охотник пересекался всего пару раз и только в этом доме. Щуплый лысоватый помощник таксидермиста носил громоздкие очки, яркие кроссовки в любое время года и решал для Петра Васильевича все вопросы с клиентами.

— Ну, показывай тогда. — Валера не разуваясь прошел по коридору. Остановился, подняв взгляд под потолок, где лишь присмотревшись можно было различить свисающие лески. — А что, старик своего красного коршуна продал? Мне не захотел загнать.

— Нет, — бросил Дима через плечо. — Там перья полезли. Нужна реставрация.

— А-а…

Птицу Дима утрамбовал в мусорное ведро, а вот кабан вернулся на место сам. Охотник не знал, в каком часу Валера приедет за заказом, Петр Васильевич лишь оговорился, что сегодня. Ночь Дима потратил, чтобы смыть кровь с видных мест. Тело таксидермиста оттащил обратно в мастерскую и там запер. Не представлял, что с ним делать.

Постоянно хотелось протереть сухие, зудящие от недосыпа глаза. Дима толкнул дверь, пропуская Валеру вперед.

Лиса запуталась в колючей проволоке. Оцинкованные петли удавкой стянули рыжую шею. Валера даже не взглянул, прошел дальше.

— А это что?

Рысь сидела в распахнутой шкуре. В застывших глазах отражался лес.

— Это что, скальп? — Валера наклонился, брезгливо потрогал обрывок кожи в сжатой челюсти. Волосы слиплись и почернели от запекшейся крови. — Блин, как настоящий!

— Последняя работа. Ее тоже надо забрать.

Валера достал телефон и, обойдя рысь, сделал несколько фото.

— Мех шикарный!

Дима сглотнул, вспоминая, как мыльным раствором вымывал густую шерсть от крови и крахмала. Кажется, успела подсохнуть.

— Но тело — это нечто! — продолжал Валера. — Мышцы, мясо… — так реалистично!

— Заберешь?

— Конечно! Наши извращенцы будут довольны. И чего Васильич молчал? Когда успел только, я на рысь заказ только недели две назад сбрасывал.

— Повезло. Я вовремя подсуетился. А уж Васильич поколдовал. — Дима отвернулся от скальпа, к горлу подступила жгучая жижа. Дважды за последние часы его рвало желчью, и даже коньяк не помогал избавиться от горечи во рту. — Когда… Когда клиенты их получат?

— Если все пойдет хорошо, через недельку будут на островах. У меня все схвачено. — Валера с серьезным видом поправил очки. — По деньгам, кстати, скажи Васильичу, всё по старой схеме. Подсобишь в тачку закинуть, или у тебя руки?

Почему-то Дима не сомневался, что рысь доедет невредимой и гниение ее не коснется. Обесшкуренное мясо выглядело свежим даже спустя двенадцать часов.

— Нет-нет, все нормально. Я возьму рысь, она тяжелее. Каркас… новый.

Валера уже поднял лису, аккуратно, чтобы не пораниться о проволоку.

— И скажи деду, что он, как всегда, крут. Его чучела — это, конечно…

— Ага, — Дима кивнул. — Как живые.

Дима остановил машину у старенького деревянного забора, который давно не мешало бы подправить, а лучше отжалеть денег на новый, железный, как у Петра Васильевича. Охотник заглушил мотор и посмотрел на руки. На бинтах проступили кровавые пятна.

Боли почему-то не было. Возможно, она осталась в том доме. Дима прислушался к себе: что еще он оставил там? И ничего не услышал.

«Всё».

Когда Валера уехал, Дима еще долго стоял под открытым небом, чувствуя, как хлопья снега лениво падают за воротник, покусывают холодком. Прислушивался. Илая нигде не было видно. Не верилось, что можно вот так вот стоять, что можно сесть в машину и выехать в открытые ворота. Медленно, едва касаясь руля больными руками.

И все-таки он уехал. Выбрался наконец из вечного леса. Те, кто веками дремлют в дубах и охраняют пущу, отпустили его.

Дима понимал, что, когда найдут тело Петра Васильевича, у милиции появятся к нему вопросы. Но думать об этом не было сил. Не сейчас.

Дима закрыл машину. Толкнул калитку и прошел во двор пошатываясь.

Старик вышел из дома, толкнув дверь плечом, в руках он нес железный таз. Медленно спустился с крыльца, высунув от усердия язык. Поднял голову и подслеповато уставился на Диму.

— Пап…

Старик наклонился и поставил таз, расплескав воду себе под ноги.

— Дима, Дима! — протянул он руки, совсем как Петр Васильевич не так давно протягивал свои, моля о помощи. — Родной, господи!

Дима подошел и обнял отца.

— Куда пропал? Не звонил! Я думал, сцапали тебя, охотничка.

«Как ему сказать про Илая?»

— Нет, отец, не сцапали. Выбрался.

Старик вытер губы, погрозил пальцем.

— Говорил тебе, добегаешься… — Подбородок его дрожал каждый раз в минуты волнения.

— Воду куда нес? — устало спросил Дима.

— Так Илай! Молодец такой, сам прибежал. В кровище весь. Я уже извелся весь, думал, что стряслось. Без очков не вижу, его подрали или он кого, отмыть сначала…

Дима не слышал. В ушах звенела тишина, как тогда, на охоте. Илай вышел из-за дома, и на секунду показалось, что он вот-вот завиляет хвостом и побежит лизать руки, что он прежний, все тот же комочек шерсти, которого они когда-то кормили из пипетки и который любил клянчить сосиски, едва подрос.

Дима сжал зубы. Через калитку — к машине, открыть багажник, достать из чехла ружье, зарядить… Слишком долго.

— Бать, — сказал Дима тихо. — Где карабин?

— Так это… — Старик замолчал, замер, всматриваясь в собаку. Понял. Старый охотник не потерял чуйку. — Висит, где и всегда.

— Возьми.

Дима сделал шаг вперед и в сторону, привлекая к себе внимание собаки, достал нож. Будет ли прок от стали? Боль вернулась в руку, но Дима даже обрадовался — боль слилась с деревянной рукояткой, стала оружием.

Илай залаял. Он то подходил, то отскакивал назад и прижимался к земле. Его неподвижные глаза блестели словно стеклянные. Запахло хвоей.

«Это еще не все, есть другие. Другие, понимаешь? — вспомнил Дима, когда старик скрылся в дверном проеме. — А другие — это еще и мы. Охотник и тот, кто его всему научил».

Лес пришел за ними. У него нет хозяев, ему не нужна стража. И он сам никого не собирался охранять.

Только мстить.

Боль в руке с ножом вспыхнула ярче. Илай перестал лаять.

Человек и зверь прыгнули одновременно.