Бабочки в киселе

Оксана Васильева, 2020

Леонид Андреевич Строкин – талантливый педагог, директор музыкальной школы. Под его руководством школа становится местом притяжения педагогов-энтузиастов, детей и родителей. В личной жизни тоже все как надо – Строкин счастливо женат на женщине, которая моложе его на двадцать шесть лет. Но фундамент счастливой жизни не очень прочный – администрация принимает решение закрыть школу, и Строкин серьезно заболевает. Он не хочет стать обузой жене и решает позаботиться о ее будущем без него. К счастью, на горизонте появляется молодой педагог, который сближается с его женой. Строкину кажется, что он готов пойти на все ради счастья любимой, даже на самоубийство. Но вскоре понимает, что это не единственный путь. Комментарий Редакции: Светлая драма о том, что на руинах прошлой счастливой жизни может расцвести новая.

Глава 3. Октябрь 2017 года

Шарова

— По две заявки в каждой возрастной категории. И не тяните! Леонид Андреевич, возражения не принимаются. Школа обязана участвовать в региональном конкурсе!

— Да знаю я ваши конкурсы — нервотрёпка одна! Никакой радости!

— А при чём здесь радость?

— Как при чём? Детям нравится играть на инструментах, а не доказывать друг другу, кто круче!

— Ой, оставьте уже, Леонид Андреевич, слышали мы ваши теории, и не один раз! Конкурентная среда вокруг. А вы там у себя развели оранжерею! Ваши ученики должны выйти в жизнь, умея драться за место под солнцем!

— А если они не хотят драться? Солнце большое, на всех хватает.

Они переругивались без особого азарта, потому что спор продолжался много лет.

Бывшая завуч Детской музыкальной школы № 2, а теперь начальник Управления культуры Новозаводска Лилия Викентьевна Шарова смотрела на Строкина со смешанным чувством высокомерия, злости и жалости. Эта холёная пятидесятилетняя женщина с тонким хищным лицом претендовала когда-то на место директора ДМШ № 2, но тогдашний начальник Управления культуры Пётр Петрович Яковлев откопал непонятно откуда бывшего одноклассника Строкина. Лилия Викентьевна, в ту пору интересная особа за тридцать, разведённая, с ребёнком на руках, смирила гордыню и решила присмотреться к новому директору. Агентурная разведка в лице кадровички донесла: приехал из Москвы на время, чтобы ухаживать за умирающей тёткой, жена и взрослый сын остались в столице.

Строкин явился в ДМШ № 2, высокий, тогда ещё вполне стройный, с ласковым щенячьим взглядом, на который она купилась в первую встречу и который так раздражал теперь. Явился и тут же начал наводить свои сомнительные порядки.

— Дети не должны бояться музыкальной школы! — сказал он педагогам на первом педсовете. — Музыка — это радость!

— Музыка — это работа и дисциплина! — возразила ему Шарова. — А на радостях они окончательно заниматься перестанут!

Но Строкин пропустил слова завуча мимо ушей и отменил обязательные экзамены перед комиссией. Вернее, заменил их на концерты.

— Детям приятнее играть для зрителей, для родителей и друзей, которые их поддержат. А уж баллы поставить не так сложно.

— Концертная практика — это весело! — сказал новый директор, и теперь ученики ДМШ № 2 каждую неделю где-нибудь да выступали: библиотеки, школы, больницы.

Многие педагоги с удовольствием включились в концертную карусель.

— Учебная программа не выполняется с вашими бесконечными выступлениями! — возмущалась Шарова в кабинете Строкина.

— А вы, Лилия Викентьевна, что любите играть в свободное время? — неожиданно спросил директор.

— У меня нет свободного времени! Я работаю и одна воспитываю дочь! — вспыхнула Шарова.

Он никого не слушал и воротил, что хотел, заручившись поддержкой сверху своего толстого приятеля Яковлева. Но больше всего раздражало Шарову то, что Строкин, будучи, как она говорила, «виртуально женат», ни разу не бросил на неё заинтересованного мужского взгляда.

Да и чёрт бы с ним, не свет клином, в конце концов! Но тут он принял на работу молоденькую скрипачку. И уж такие кренделя перед ней стал выписывать, что совестно смотреть. Девчонку, конечно, приходилось ставить на место. Но старый дурак, чуть тронь, бросался на защиту. И потом и вовсе женился на ней, быстренько дав отставку своей московской жене. А во что превратил музыкальную школу, сказать смешно. Цирк и богадельня в одном флаконе!

Вот и теперь ни одно высказывание Шаровой не оставалось без возражений. И остальные подчинённые, она чувствовала, в душе принимали его сторону.

Наивный и глупый старик! Уже старик.

— И, кстати, — Шарова специально придержала новость к концу совещания, — ещё одно объявление. На будущее, так сказать. Финансирование нам урезают, в стране кризис, вы знаете, поэтому некоторые наши учреждения подлежат оптимизации: пока, предварительно, разговор идёт о библиотеке Западного района и ДМШ № 2. Готовьтесь, коллеги. Я понимаю, что новости не очень приятные. Но, с другой стороны, вот вам, Леонид Андреевич, например, если я не ошибаюсь, в следующем году будет шестьдесят. Видите, как удачно складывается: доработаете учебный год, сдадите дела — и со спокойной душой на пенсию.

Вот так-то, любезный!

— А как же мои дети? А педагоги? — вскинулся Строкин.

— Что вы так переживаете? В городе есть первая музыкальная школа. А ваше здание, во-первых, требует ремонта, а, во-вторых, сейчас разрабатывается план по размещению там Центра молодёжной культуры. Большое количество молодёжи в нашем городе интересуется уличными танцами, рэпом и другим… Ну, чем они там увлекаются? Мы уже предварительно согласовали с Управлением молодёжной политики. Предоставим ребятам помещение. Город хочет идти в ногу со временем! Или вы имеете что-то против молодёжной культуры?

Леонид

— Вот и не нужны мы стали больше, — сказала ему после совещания библиотекарь Западного района Вероника Павловна Пескова, цепляя берет на седые кудряшки. — Да-а. Что творится?

— Подождите, может, ещё обойдётся.

— Да не обойдётся, Леонид Андреевич, чего уж! Не нужны!

Они горестно кивнули друг другу и вышли из здания администрации.

— Лёнька, ты не представляешь, как ты мне нужен! — сказал тогда, шестнадцать лет назад, толстый Петька Яковлев.

Они встретились случайно, во дворе, столкнулись у первого подъезда. Строкин только приехал, охнул, увидев, как похудела тётка за год, что они не виделись, засуетился, чувствуя подступающие слёзы, и сбежал в магазин, якобы за продуктами. На самом деле выбежал из дома, чтобы перевести дух. От его Кати осталась одна тень. Черты некрасивого, но милого в молодости лица заострились, и оно потеряло всякую миловидность, оставив на поверхности уродливую маску болезни. Но Катя ещё оставалась его Катей.

— Что, москвич, помешала я твоей счастливой столичной жизни? — она лежала на диване и дышала с трудом, но глаза смотрели весело.

— Ты меня спасла. Опять, — сказал он тогда.

В Москве Строкин не прижился.

Жена Лариса и сын Вадик как-то быстро обросли знакомыми и связями, зацепились на Савёловском рынке. Постперестроечная история с семейным бизнесом ещё в Шадрине вызывала у Строкина ощущение дурного сна, а после переезда в Москву он и вовсе перестал что-либо чувствовать, кроме тоски, собственной бестолковой ненужности и унизительной жалости со стороны жены и сына. Стоя за прилавком в окружении безголовых манекенов, украшенных кружевами турецкого нижнего белья, он спасался тем, что представлял выражение лица старого друга Густава, если бы тот каким-то чудом появился возле их павильона и увидел бы, к примеру, комплект цвета обморочной варёной креветки.

Когда позвонила Катя, Строкин сорвался в Новозаводск в тревоге за неё, но при этом испытал и невероятное облегчение. Лариса и Вадик, кажется, тоже вздохнули свободнее.

Петьку Яковлева он не видел с выпускного и страшно обрадовался ему, несмотря на ситуацию с тёткой. Они минут сорок протоптались у подъезда, коротко пересказывая друг другу события последних двадцати пяти лет жизни, и договорились встретиться завтра у Петьки на работе. Тут-то и выяснилось, что толстый Яковлев теперь заведует городским Управлением культуры.

— Как-то тухленько там стало, — высказался он на следующий день Строкину про школу, — не хватает чего-то… — он пощёлкал в воздухе пальцами. — А может, дети сейчас другие пошли, а? Мои красавицы обе закончили фортепиано в первой школе с таким скрипом! И больше к инструменту не подходят. Продавать думаю. А помнишь, как мы в музыкалку бежали? И чего им надо? И здание новое, не наш барак, и инструменты. Только играй!

Яковлев разглагольствовал ещё минут пятнадцать, размахивал руками и вытирал платком потный лоб и щёки, но Строкин его почти не слушал. Главное он услышал и понял ещё вчера: он нужен здесь, в Новозаводске. Нужен Кате, нужен бывшему однокласснику Петьке, нужен любимой музыкальной школе № 2, у которой теперь новое здание где-то на краю города.

Лилия Викентьевна Шарова была единственным человеком, с которым Строкин так и не смог найти общий язык за годы работы, и каждый раз, идя на совещание в администрацию, не ждал ничего хорошего. Он даже уговорил себя не обращать внимания на резкости с её стороны, ну уж такой она человек. Но сегодняшнее сообщение!

Строкин подъехал к школе, побыл ещё немного в машине, чувствуя, как прихватывает сердце.

В холле сидели две мамы первоклассников и Оля, бабушка Сёмы. Сам Семён Михайлович стоял возле кактуса Бенедикта и тихонько разговаривал о чём-то с вахтёршей Верой Борисовной.

Строкин поздоровался с Ольгой, сунул ей в руки ключ от своего кабинета, прошёл мимо Сёмы, легко коснувшись рукой его растрёпанной макушки, поднялся на второй этаж и остановился у двери Женечки. Играл кто-то из малышей. Звуки выходили резкие и неритмичные. Потом Женечка что-то сказала, Строкин не разобрал, и из-за дверей раздался смех ребёнка и самой Женечки. В коридор начали выходить дети из хорового кабинета, и директор, поздоровавшись, спустился с ними снова на первый этаж.

В кабинете разыгрывался Сёма, по своему обыкновению разговаривая с Искрой вслух.

«Или обойдётся? — подумал Строкин, вдруг успокаиваясь. — Как же можно такое разрушить?»

Женя

Лёнечка слёг. Сердце.

Ночью она вызвала скорую. Потом он спал, а она долго не могла уснуть, лежала рядом, прислушиваясь к его дыханию. Осторожно обняла, прижалась, стараясь не оставлять между ним и собой даже небольшого пространства.

Ночь — тяжёлое время страхов и одиночества.

Утром они проснулись одновременно. День намечался солнечный. Лёнечка чувствовал себя сносно. На работу она его, конечно, не пустила.

В школе всё шло своим чередом. Женя обзвонила завучей по воспитательной работе из соседних школ, подтверждая, что в четверг они приводят четвёртые классы на концерт «Детской филармонии». Провела два урока у своих учеников, раздала задание альтистам Лёнечки, ответила на телефонные звонки, подготовила очередную срочную бумажку в Управление культуры. Поговорила с родителями в фойе. Сделала ещё множество мелких, но очень нужных дел, стараясь компенсировать школе отсутствие директора. В перерывах набирала его номер.

— Да, Женечка, я в порядке, — преувеличенно бодро отзывался Лёнечка. — Ты как?

Она тоже в порядке.

В конце дня пришли супруги Ганелины.

— Евгения Александровна, — начала Ганелина, волнуясь, — мы по поводу «Детской филармонии» в четверг. Мы, наверное, не сможем.

— Дочь младшая рожает в Шадрине. Два часа назад зять в роддом увез. Мать уже извелась. Ехать нам надо, — сказал Ганелин, обнимая жену за плечи. — Вы уж не обижайтесь. Может, перенесём на недельку?

— Да не беспокойтесь, езжайте, конечно! И пусть всё будет хорошо!

Ганелины закрыли за собой дверь, и вот тут Женя неожиданно для себя расплакалась, бурно, взахлёб. Пустяковая ситуация. Обзвонить завтра школы, передоговориться. Или найти Ганелиным замену. Не так сложно. Но она продолжала плакать. Сошлись в одну точку и приступ Лёни, и ночной страх потерять его, и такое простое и недоступное ей слово «рожает». С каждым годом труднее становилось принять мысль о том, что беременность, возможно, так и не наступит. И в день рождения, когда Лёнечка сказал про двойню у Пелецкой, и сейчас от слов Ганелиных навалилось отчаяние. Потом она привыкнет к мысли и об этих детях тоже, справится с собой, начнёт улыбаться, заглядывая в чужие коляски и рассматривая фотографии.

Тогда она смогла сдержаться, потому что Лёнечка был рядом, а он так переживает, но сегодня слёзы текли и текли без остановки.

— Евгения Александровна, вы домой идёте? — заглянул в кабинет Велехов.

Женя только мотнула головой и отвернулась. Кажется, Герман Владимирович хотел спросить что-то ещё, но не спросил, а просто тихо притворил дверь.

Сейчас ученики и педагоги разойдутся, и она сможет выскользнуть из школы, ни с кем не разговаривая. Наверное, нужно умыться. И позвонить Лёнечке.

Лёнечка тут же позвонил сам. Он в порядке, уже даже очень хорошо. Ждёт дома, готовит ужин.

— Да, я собираюсь, — сказала Женя.

В коридоре, напротив кабинета, сидел Велехов. Когда Женя вышла, он вскочил.

— Евгения Александровна, что-то случилось? Я могу помочь?

Ситуация с концертом разрешилась в один миг. Герман Владимирович заверил, что с удовольствием расскажет детям про виолончель и сыграет несколько пьес. Спросил про здоровье Леонида Андреевича, деликатно предложил прогулять Женю хотя бы до трамвая, потому что ей нужно подышать свежим воздухом.

Шли молча. Потом ехали у заднего окна, разглядывая рельсы, выбегающие из-под вагона.

Герман проводил её до подъезда:

— Леониду Андреевичу — привет и пожелания скорейшего выздоровления.

Женя снова кивнула. И подумала, что прозвучавшая фраза показалась бы ей высокопарной, скажи так кто-то другой, но у Германа Владимировича вышло очень естественно.

В четверг с утра её захватил круговорот дел. Лёнечка сидел на больничном, хотя и рвался на работу. К приходу четвёртых классов из двух соседних школ она видела Германа Владимировича мельком, они только поздоровались, и Женя напомнила, что в шестнадцать часов ждёт его в актовом зале.

Она проследила, чтобы классные руководители начали рассаживать детей, и пошла в сторону теоретического класса. Навстречу попалась Соня со своей бандой мальчишек.

— Евгения Александровна, а можно нам тоже? У нас сейчас сольфеджио. Герман Владимирович задание дал, но мы хотим его послушать. Можно? Мы потом сделаем. Честно! Уговорите его.

— Я постараюсь.

Ребята радостно загудели и просочились в актовый зал.

Часы на стене показывали пятнадцать пятьдесят. Дверь теоретического класса отворилась, и Герман Владимирович шагнул навстречу Жене:

— Евгения Александровна, я готов!

Велехов был неотразим: концертный фрак, белая бабочка, блеск во взоре. Когда он появился на сцене, женская часть зрителей дружно вздохнула. «Детская филармония» обычно длилась не больше урока. Но Герман Владимирович с первых слов и нот так виртуозно завладел залом, что Женя не стала его прерывать, даже когда время перевалило за час. И только жалела, что Лёнечка пропускает этот великолепный концерт.

Виолончель в руках Германа звучала сильно и проникновенно. Короткие пьесы наполнились такой глубиной, что стали казаться не отдельными произведениями, а как будто бы микроскопической частью чего-то огромного, не раскрывающего до поры своей мощи. Но Женечка угадывала эту мощь и временами чувствовала, как, следуя за звуками виолончели, будто бы прорывается на берег океана после долгого-долгого пути по узкой лесной тропке.

После концерта Велехова обступили ученики.

— Теперь у меня появилась ещё одна любовь на всю жизнь, — звенящим голосом произнесла Соня, — ви-о-лон-чель! Ну, после скрипки, конечно, — добавила она, оглянувшись на Евгению Александровну, к которой уже шестой год ходила на специальность.

Женя проводила четвероклассников, принимая восхищённые отзывы от классных руководителей, вернулась в зал, увидела Германа, который продолжал стоять в окружении старших учеников, вытирая платком стекающие по лбу и вискам капли пота, и поспешила его спасти:

— Ребят, может, отпустим Германа Владимировича?

Дети неохотно разошлись, и они остались вдвоём.

— Это было здорово! — сказала она ему, очень стараясь, чтобы вышло по-взрослому, не с таким неприкрытым восторгом, как у Сони.

— Спасибо! Я тоже собой сегодня доволен.

И опять Женя радостно удивилась тому, как естественно прозвучала у Германа Владимировича собственная оценка. Ни самолюбования, ни ложной скромности. Просто подведение итогов работы.

Хорошо.

Соня

Соня Белкина считала себя человеком серьёзным и к любому делу подходила обстоятельно. К тринадцати годам она запланировала первый раз влюбиться и сразу после дня рождения принялась осуществлять задуманное. Однако кандидатов на ответственную роль возлюбленного было, прямо скажем, негусто. А точнее, никого. Ну, в самом деле, не в одноклассников же влюбляться! Банда из музыкальной школы тоже серьёзно не рассматривалась, хотя Соня и знала, что как минимум четверо из семи в неё влюблены. Смешно и лестно одновременно, больше смешно. Но нет, первой любовью, безусловно, должен был стать человек выдающийся!

После концерта «Детской филармонии» имя героя обозначилось настолько явно, что Соня тут же прекратила поиски, поставила на страничке «ВКонтакте» статус «влюблена» с тремя сердечками и погрузилась в сладостный мир подростковых переживаний.

Перво-наперво, рядом с предметом обожания нужно стать такой же безукоризненно прекрасной! Соня произвела осмотр гардероба и пришла к безутешному выводу: носить ей абсолютно нечего, и вообще…

— Папа! — крикнула она вглубь квартиры со слезой в голосе.

Денис Сергеевич, дремавший перед телевизором в соседней комнате, вскочил с дивана и ринулся спасать дочь.

Соня стояла в спальне перед зеркальной дверью платяного шкафа. На лице и во всей фигуре читалась высшая степень трагизма.

— Чего кричим? — успокаиваясь, поинтересовался отец.

— Папа, я уродина!

— А-а-а! — Денис Сергеевич сел на кровать и подтянул под спину подушку.

— И волосы! Ужас какой-то! Может, мне постричься? — продолжала Соня. — И ещё мне просто необходимо настоящее концертное платье. Я уже не в первом классе, чтобы выходить на сцену непонятно в чём! Вот Герман Владимирович на сцену во фраке выходит! И вообще, папа… Папа? Папа, ты меня слушаешь?!

— А? Фрак? Зачем тебе фрак? — встрепенулся снова успевший задремать Денис Сергеевич.

— Да не мне фрак! Фрак у Германа Владимировича. А мне нужно концертное платье. Тёмно-синее. Мне пойдёт тёмно-синее? Хотя с такими волосами никакое платье не поможет! — голос Сони вновь погрузился в пучину отчаяния.

Платье они, конечно, купили.

Мама разрешила подрезать волосы, оставив длину чуть ниже плеч. И если приложить усилие, то кудряшки можно вытянуть до приемлемого состояния. Чем Соня теперь и занималась в свободное время, особенно перед уроками сольфеджио и музлитературы, что отнюдь не мешало ей готовиться к концерту.

Она сама затеяла пригласить в музыкальную школу папин цех и дать концерт. Чтобы всем доказать, что она уже взрослая. И Герману Владимировичу в том числе. Особенно Герману Владимировичу. Она уговорила папу, заручилась согласием Евгении Александровны, составила программу и сделала пригласительные. А ещё, ещё она такое придумала… Собственно, с этого и началась подготовка. Примерив платье, Соня ещё в магазине представила, как здорово было бы сыграть на сцене с Германом Владимировичем, чтобы вот она в своём новом тёмно-синем, а он во фраке. Картинка виделась такой яркой, что Соня, недолго сомневаясь, выбежала из примерочной, обняла отца за шею и сказала, что хочет устроить для него концерт. Зачем? Потому что очень его любит. И возражения не принимаются!

В глубине души Соня признавала, что поступает нечестно: не ради папы это всё. Но ведь и ради папы тоже — успокоила она свою совесть.

Самым сложным оказалось решиться на разговор с Велеховым. После сольфеджио Соня шикнула на банду, чтобы они выметались из кабинета.

— Герман Владимирович, можно с вами поговорить?

— Да, Соня, слушаю, — с готовностью отозвался Велехов, отрываясь от записей в учебном журнале.

— На концерте, ну, вы знаете, в конце месяца мой папа придёт на концерт со своим цехом. Вот мне хочется сделать папе подарок. Вы сыграете со мной дуэтом?

— Да, хорошо. А что мы собираемся исполнять?

Получить согласие оказалось так просто, что Соня, выйдя из класса, какое-то время постояла в коридоре с блаженной улыбкой. Они будут играть на одной сцене! В понедельник, после уроков — первая репетиция!

— Сонька, пошли уже! — банда толпилась у выхода, вызывая у вахтёрши Веры Борисовны неконтролируемое желание накормить охламонов пирожками с капустой, только чтобы они перестали шуметь над ухом. Банда отвлекла её от важного занятия: Вера Борисовна задумала связать удава невероятной длины и поселить его на лестничном пролёте так, чтобы хвост оказался на первом этаже, а голова — на втором, или наоборот, она ещё не решила. Что вызвало к жизни столь грандиозный замысел — сказать трудно, но к его осуществлению она приступила с большим энтузиазмом.

Соня шикнула на банду, отобрала у них свою куртку и первая вышла на улицу. Ей хотелось разогнать мальчишек и пройтись одной, чтобы ещё раз перебрать в голове детали разговора с Велеховым и помечтать о том, как в понедельник они будут репетировать. Но банда разгоняться отказывалась. Они устроили состязание: кто на ходу дольше продержит на указательном пальце вращающийся спиннер. Ванька Оборин споткнулся о плитку на Молодёжной аллее и грохнулся со всей дури, пытаясь поймать игрушку. Спиннер улетел в чахлую траву газона. Пока они поднимали Ваньку и искали спиннер, их догнали Велехов со Строкиными.

— Вы чего Ивана по полу валяете? — спросил Леонид Андреевич.

— Потому что придурки, — буркнула Соня.

— Просто под ноги надо смотреть, когда крутишь. Вот, — Ванька снова заставил спиннер крутиться и медленно пошёл по аллее, потом развернулся и жестом фокусника перебросил вращающийся предмет с указательного пальца на мизинец.

— Прекрасно! — зааплодировал директор, а за ним и остальные. — А можно попробовать?

Они задержались на аллее ещё на полчаса. Леонид Андреевич под градом советов учился вращать спиннер на пальце, несколько раз ронял, извинялся и начинал снова. Евгения Александровна смотрела на мужа с улыбкой и переживала.

— А вы не хотите? — спросила у Велехова Соня. — Дайте кто-нибудь Герману Владимировичу.

Велехов взял спиннер, как показалось Соне, с неохотой, и она даже пожалела, что втянула его в такое глупое занятие, покрутил, словно примериваясь, потом поставил на указательный палец правой руки, ещё крутанул, сделал несколько шагов, имитируя вальс, подбросил спиннер так, что тот три раза перевернулся в воздухе, и поймал на указательный палец левой руки.

— Вау, класс! — дружно выдохнула банда.

— Герман Владимирович, браво! — сказал Строкин, возвращая спиннер Ваньке.

Вся компания наконец-то стронулась с места. Соня, сияя глазами, шла с мальчишками впереди, время от времени украдкой оглядываясь на Велехова.

«Он бог!» — ликовала она в душе.

* * *

Пошла уже третья неделя, как они репетировали дуэт. Пьесу неизвестного, предположительно французского автора середины девятнадцатого века в переложении для скрипки и виолончели отыскала Евгения Александровна в нотных запасах мужа. Партия скрипки, нежная и хрупкая, устремлялась вверх, готовая оборваться и затихнуть, но мягко вступала виолончель, и скрипка обретала опору и силу. Сначала Соне хотелось сыграть с Германом Владимировичем что-то такое яркое, чтобы ух! Но потом она просто влюбилась в пьесу, потому что каждый раз, когда вступала виолончель, у Сони по спине бегали мурашки размером с хомяка, не меньше.

Спасибо Евгении Александровне за то, что нашла такое чудо! Правда, приходить на их репетиции с Велеховым могла бы и пореже. Соня сама справляется!

Герман Владимирович был сосредоточен и терпелив. Соня поначалу здорово волновалась, плохо спала перед первой репетицией и даже не съела за день ни одного круассана с шоколадом, которые любила до самоотречения. Но работа началась, и пьеса звучала лучше и лучше. Герман Владимирович улыбался, хвалил Соню. Соня расцветала, и количество круассанов с шоколадом снова вошло в норму.

За день до концерта Денис Сергеевич остановился перед дверью комнаты, за которой радостно пела Сонина скрипка, постоял, прислушиваясь, и нерешительно постучал в дверь.

— Дочь, тут такое дело… Виталич подменить попросил. Я-то думал, что буду выходной завтра, а получается, что с ночи.

— И-и-и? — нахмурилась Соня.

— Уставший буду. Я тебе там точно нужен? На концерте? Может, мама без меня, а?

— Папа, так нечестно! Мы готовились! Ну, па-а-а-ап! Ты ведь придёшь?

— Приду!

День концерта должен был стать лучшим днём в её жизни.

Соня уже выходила на сцену в составе ансамбля скрипачей. Хотя ансамбль не считается. Она думала только о дуэте с Велеховым. В начале концерта он разыгрывался у себя в кабинете, а за три номера до их выступления появился в кулисах и предстал перед Соней. Ослепительный!

Родители сидели удачно, в пятом ряду. Мама достала телефон и даже начала снимать выступление ансамбля, но Соня скорчила отчаянную гримасу, которая означала: «Мама, ну мы же договаривались, что ты снимаешь наш дуэт — и только. А то у тебя или телефон разрядится, или памяти на нём не хватит!» Мама смирилась и опустила телефон.

Итак, момент триумфа настал. Доиграл свою пьесу Сёма под аккомпанемент Маргариты Генриховны, и Евгения Александровна объявила:

— Дорогие друзья, концертная программа подготовлена по инициативе ученицы шестого класса Сони Белкиной. Я приглашаю на сцену Соню. Она выступит в дуэте для скрипки и виолончели с Германом Владимировичем Велеховым.

— Я посвящаю этот номер моему папе! — произнесла Соня заготовленную фразу. Зал захлопал, Денис Сергеевич смущённо помахал дочери рукой, а она вскинула скрипку, чуть развернулась к Велехову и теперь стала смотреть только на него. Герман Владимирович кивнул. За кулисами ей казалось, что она спокойна. А сейчас на сцене подступило волнение: захотелось пригладить волосы, и ещё нестерпимо зачесалось под левой лопаткой. Длилось это всего мгновение, но Велехов, будто почувствовав, ободряюще улыбнулся. Соня повела плечами и вступила.

Скрипка и виолончель пели слаженно и вдохновенно. Соня не отрывала глаз от Германа Владимировича, и тот слегка кивал ей в такт, поддерживая. И только на последней ноте, когда они сошлись в октаву, Соня кинула взгляд на зал, и сердце её остановилось.

Денис Сергеевич спал.

Спал в кресле посреди актового зала музыкальной школы, умиротворённый пьесой в свою честь. И в тот миг, когда смычки уже оторвались от струн, последний звук замирал где-то в вышине, а шум аплодисментов ещё не смял тишину, в этот единственный миг отец Сони ещё вдруг сладко всхрапнул.

Хлопали им много и долго. Герман Владимирович протянул Соне руку, и они поклонились вместе. Но она почти не ощутила прикосновения его руки. То, что могло составлять содержание девичьих грёз на ближайший месяц, прошло незамеченным. В ней как будто зацементировали все чувства разом, кроме стыда за отца.

Специально для него играли, а он… Я посвящаю этот номер… дура пафосная!

Соня, сдерживая рыдания, выскочила из актового зала, добежала до кабинета по специальности и забилась в угол за фортепиано.

Жизнь её была кончена.

Леонид

Зрители постепенно разошлись, а родители Сони растерянно топтались в холле. Рядом стояли Женечка и Велехов. Когда Строкин подошёл к ним, Денис Сергеевич, видимо, уже не первый раз за сегодняшний вечер начал оправдываться:

— С ночи я, со смены. Уставший. А они так играют, прямо убаюкали.

— Да вы не переживайте, поплачет и отойдёт, — успокаивала педагогов, а больше мужа, мама Сони, впрочем, получалось не очень убедительно.

— Лёнечка, может, ты поговоришь, у нас ничего не выходит, она уже минут сорок плачет, — попросила Женечка.

Смешная девочка Соня Белкина сидела в углу кабинета на полу прямо в концертном платье и рыдала, уткнувшись лбом в колени. Строкин опустился на пол рядом с ней и опёрся спиной о стену. Соня чуть притихла, но голову от коленей не подняла.

Помолчали. Соня всхлипывала, Строкин медленно подбирал слова:

— А я бы тоже хотел сыграть для своего отца. Я не знаю, понравилось бы ему или нет. Я плохо помню, что он любил. Но он даже не успел узнать, что я могу играть на скрипке.

* * *

В семь лет Лёнька потерял обоих родителей. Вернее, сначала внезапно умер отец. В жаркий день, прямо в цеху. Катя, Лёнькина тётка по матери, поселилась вместе с ними, чтобы помочь на первых порах, пока семья приходит в себя. Сёстры были удивительно похожи, но старшая даже в скорби, а Лёнька уже почти и не помнил мать другой, оставалась красивой, младшая же Катя на её фоне выглядела чуть ли не дурнушкой. Впрочем, она не унывала. Да и когда унывать?

Вера, Лёнькина мать, после смерти мужа так и не отошла, считала его предателем, обещавшим ей счастливую жизнь и не сдержавшим своего обещания, и всё глубже погружалась в сумрачную бездну горя.

— Как он мог так со мной поступить? — тысячи и тысячи раз спрашивала она то ли младшую сестру, то ли какие-то неведомые высшие силы.

Сначала Катя пыталась ответить на вопрос разумно, потом перестала. Что можно сказать в защиту человека, у которого внезапно остановилось сердце? Что он нечаянно, что не хотел?

Самым страшным в тихом помешательстве стало то, что мать совершенно забросила Лёньку. Сын оставался частью прошлой жизни с любящим мужем, с семьёй. А теперь-то?

Лёнька мыкался по квартире, заглядывал матери в глаза, пристраивался с машинкой возле ног. Она отодвигала его и отходила к окну. Тут Катя вмешивалась, тормошила племянника, звала есть блинчики. Лёнька, оглянувшись на мать и вздохнув, послушно брал тётку за руку и шёл на кухню, и только съев блин с малиновым вареньем, начинал потихоньку улыбаться. Катя жалела сестру, жалела Лёньку, утешала себя тем, что нужно подождать, что время лечит. Но дни складывались в месяцы, а ничего не менялось.

Шёл август. Теперь Лёнька целыми днями болтался во дворе и возвращался домой только под вечер, грязный, исцарапанный и голодный. Волосы у него отросли и выгорели на солнце. Катя кормила, гнала в ванну и мазала царапины зелёнкой.

Однажды она шла с работы, обдумывая серьёзнейшую проблему: варить ли на ужин пшённую кашу или пожарить, наконец, картошку, которую племянник просит уже неделю. У подъезда встретилась Зойка с первого этажа, громкая женщина в домашнем халате и вечной косынке на голове, закреплённой для верности «невидимками».

— Лёньку-то уже в школу записали? В какой класс, в «А», в «Б»? — спросила Зойка, грызя семечки из газетного кулька и интеллигентно сплёвывая кожуру в сторону урны.

— Наверное, я не знаю, — растерялась Катя.

— А мою Светку записали в «В». Форму пойдём завтра покупать. А портфель от старшей остался. Светка ревёт, новый хочет. А я разве на них напасусь, на эту ораву? Пусть со старым ходит, нечего!

Катя молча покивала, протиснулась мимо Зойки и стала подниматься в квартиру с твёрдым намерением поговорить с сестрой про племянника.

В квартире пахло едой, и Катя обрадовалась. В последнее время Вера как будто бы начала приходить в себя: перебирала вещи, чаще стала заглядывать на кухню. Вот и сейчас она стояла у раковины, перетирая вымытые тарелки. Сёстры даже поулыбались друг другу. Но как только Катя завела разговор о Лёньке, Вера улыбаться перестала.

— Мне это не нужно, — сказала она.

— То есть как не нужно? Что не нужно? Твой сын?

— Я его рожала для Андрея. Он хотел ребёнка. А потом меня бросил.

— Он умер.

Вера пожала плечами.

— Да, понятно, — Катя начинала злиться. — Но Лёньке-то нужна мать. Ты его в школу записала, портфель купила? Ты вообще собираешься ребёнком заниматься?

Сестра тщательно вытерла тарелку, поставила на полку и взялась за следующую.

— Я понимаю, у тебя горе. Андрей… очень хороший, — Катя проглотила слово «был». — Ты его любила. Я понимаю. Но ведь и у Лёньки горе! Он отца потерял. А теперь, я смотрю, и тебя тоже. Да брось ты к чёртовой матери тарелки эти! — закричала Катя, дёрнув полотенце. Тарелка выскользнула у Веры из рук, хлопнулась об пол и разбилась.

— Я устала. Как же я устала. Уйдите! Не трогайте меня! — Вера оттолкнула сестру и вышла.

Через полчаса, когда Катя уже успокоилась, собрала осколки и подмела на кухне пол, раздался торопливый стук в дверь: Лёнька прибежал с улицы.

— Есть будешь? — спросила Катя.

— Угу.

— Давай мой руки и за стол, — Катя потрепала племянника по вихрам на макушке и заглянула в комнату.

Сестра неподвижно стояла у окна, упершись лбом в стекло.

* * *

— Он работал у мартеновской печи, как и твой папа. У него прямо в цеху остановилось сердце. Очень тяжёлая работа у наших отцов, — сказал Строкин притихшей Соне.

— Папа предупреждал, что ночная смена. А мне так хотелось, чтобы он пришёл, — Соня подняла голову и виновато посмотрела на Леонида Андреевича.

— Он пришёл. И ждёт внизу вместе с мамой, Германом Владимировичем и Евгенией Александровной. Мне кажется, тебе стоит спуститься к ним. Вы очень хорошо сегодня играли.

— Я… да, спасибо! Я спущусь! — Соня вскочила на ноги и стала приглаживать волосы, глядя в полированную поверхность фортепиано как в зеркало. — Чуть-чуть попозже! Не могу же я появиться в таком виде!

«О, женщины!» — рассмеялся про себя Строкин и, с трудом поднявшись с пола, вышел из кабинета.