Десять поворотов дороги

Оак Баррель, 2016

– Женщины после пятидесяти невозможны в любой очереди: даже если им дать десять одинаковых предметов и предупредить об этом, они все равно будут копаться в них, выбирая лучший. Возможно, так выражается их сожаление о выборе супруга, сделанном десятилетия назад, а может, это объясняется каким-то невероятным законом бытия… Но факт остается фактом – то есть самой упрямой в мире вещью из всех возможных. Никогда, никогда не вставайте в очереди за ними! Мой вам совет. Как не об этом?.. О чем же тогда я должен рассказать? О бродячих артистах, парне из рыбацкой деревни и целой стране, которой управляет обезьяна? Какая сомнительная тема. Но, раз так хотят спонсоры… (Они точно не из обезьян? Нет? Тогда я, пожалуй, начну.)

Глава 9. БОЛЬШОЙ РОГ

Когда труппа вошла в Большой Рог, лужи на дороге покрывал первый хрустящий лед, а тучи чесали спины о сосны на холмах. Погода окончательно испортилась с вечера накануне и грозила стать еще хуже.

Почти ни с кем не встретившись по дороге, «Прыгающая лягушка» оказалась на центральной площади размером с птичий двор, где бронзовый пастух, дудящий в непропорционально большой рог — стародавний символ городка — выдувал над колодцем ворчание забравшегося в инструмент голубя и снежные хлопья.

У закрытой мэрии стояла понурая немолодая ослица, нагруженная дровами. Голенастый подросток в худой куртке тщетно пытался сдвинуть ее с места. Вероятно, противостояние длилось уже долго, потому что парень прыгал с ноги на ногу от холода и готов был расплакаться от отчаянья. Ослица сделала недовольное «иа-а!» и отвернулась мордой к стене, явив полное презрение к человечеству.

Большой Рог был маленьким захолустным поселением, по неизвестной причине возомнившим себя туристическим центром Северного кантона.

Несколько закутанных до носа торговцев стояли в бьющихся на ветру палатках, пытаясь сбыть пожилой паре ассортимент туристических безделушек, состоящий в основном из того же пастуха различных размеров и расцветок. Иногда пастуху улыбалось счастье, и рядом с ним на овальном пьедестальчике оказывалась рыхлого сложения пастушка, вестимо, привлеченная его рогом.

Пара ярко одетых энтузиастов перебирала выставленный товар, обмениваясь веселыми замечаниями, ничего, однако, не покупая. Точнее, веселые замечания исходили от подвижной как ртуть женщины с рюкзачком, совавшей под нос мужу очередную «самобытную поделку». В ответ поступало вежливое мычание, за которым угадывалась смертельная тоска человека, отказавшегося от трапезы в пользу сомнительной экскурсии. Только что он едва увернулся от острия штопора, вделанного в голову пастуха вместо рога, — удивительно остроумное решение, если вы знаете толк в сувенирах[9]. Мужчина согласно закивал раньше, чем его успели спросить, и быстро сунул в руку торговца несколько монет, очень надеясь поскорее прекратить вылазку по «культурным местам», выпив наконец егерской крепчайшей настойки за тарелкой с дымящимся бифштексом.

Когда пара с трофеем исчезла в переулке, внимание торговцев переключилось на пришельцев.

— Отличные сувениры на память о нашем городе… — тоскливо продекламировал один, высовываясь из шарфа.

— Незабываемые впечатления на всю жизнь… — пробубнил другой, подогревая чай на горелке.

— Надеюсь, это будет не слишком длинная жизнь… — проворчал Гумбольдт, отворачиваясь от ветра.

— Ты слишком мрачен, мой друг, — заметил Хряк, подставляя непогоде брюхо в шерстяном кардигане. — Почем барахло, ребята?!

На его вопрос никто не откликнулся. Оба торговца полностью ушли в себя — словно раки-отшельники, которых непогода грубо впихнула в раковины и завалила вход камнем.

— Мда, так им ничего не продать. Упускают шикарнейших клиентов! — констатировал Хряк и встал в позе капитана впереди Клячи, оценивая тесный пейзаж городской площади. — Будем выступать здесь, — указал он пальцем на свободное место перед мэрией, где парень продолжал безуспешно бороться с толстолобой ослицей. — Но потом! — добавил толстяк, оборачиваясь к компании. — Перекусим, что ли? Я вижу обнадеживающе призывную вывеску. Должно быть, там уже открыто.

— Давай поищем другое место. В центре все дороже, порции с собачий ус, а жратва хуже некуда, — ответил Хвет, оглядывая площадь. — Вестимо, тут пруд пруди туристов! С нас сдерут три шкуры до костей. Пошли вон туда, что ли?.. Кишки крутит от голода.

Звать на такое дело не пришлось дважды. Пропетляв по переулкам, труппа остановилась в малюсенькой таверне на три стола, предлагавшей к тому же две меблированные каморки на чердаке. Заказавший копченый окорок получал одну комнату бесплатно, что немедленно устроило всех участников.

— Два окорока и грелку в постель! Помоложе там — и то и другое, — скомандовал Хряк, сдвигая столы.

Пока все устраивались, с удовольствием купаясь в волнах теплого воздуха, идущего от очага, за мутным окном возникла знакомая фигура в брезентовой обдергайке, безуспешно пытавшаяся управиться с ослицей.

— Давайте его позовем, что парню мучиться? — Аврил поднялась со стула в порыве добродетели и вышла за дверь — звать гостя.

Мученик извоза оказался весьма покладист и, с опаской поглядывая на Бандона, уселся на краешек скамьи ближе к очагу. Парень так усердно старался не стучать зубами, что перекусил бы проволоку, сунь ее кто-то ему в зубы.

— Ос-с-с…

— Ослица?

— Д… Он-н…

— Она?

Кивок.

— З-за в-в…

— За вами? То есть — за нами?

— Аг-га.

— Ослица припустила за нами? — собрала пазл Аврил.

— Н-ну да, — снова кивнул парнишка.

Словно в подтверждение этого за окном раздалось выразительное «иа!», по тону явное ругательство.

— А тебе-то куда надо?

— В-вон т-туда, — махнул он рукой куда-то в сторону чучела совы, украшавшей обеденную залу.

— Считай, что тебе повезло! — подбодрил его не на шутку развеселившийся Хряк, уже опрокинувший кружку подогретого пива. — Берем его в труппу? А? Умеешь ходить по канату, пострел?

— Е-ес…

— Если?

— Ага. Е-если п-положить на пол, — парнишка до ушей расплылся в улыбке.

— Наш человек!

— А вы, что ли, ц-цирк? Б-будете в-выступать? — парень показал пальцем на макака, чем, похоже, его обидел. Педант с недовольным видом взобрался на карниз и оскалил зубы.

— Мы, икота тебя возьми, дарматический театр теней, блин! — ответствовал Гумбольдт, срезая с окорока сало. — И не пугай обезьяну — это заколдованный принц.

— П-пр…

— Но-но! — перебил его Хряк. — Наш друг неприкосновенен. Остерегись, парень! К тому же набивая брюхо за чужой счет.

— А я еще и н-не н-наб…

— На вот, чтобы челюсти не гуляли, — толстяк протянул ему кусок копченого мяса на лепешке. — Но для пива ты слишком юн, не взыщи.

— Да ладно вам, что напустилась на человека! Как тебя зовут? — захлопотала Аврил.

— Щуп.

— Говорящее имя… Расскажи нам о городе, дружище Щуп, — попросил Хвет, вальяжно облокотившись о стол.

— А фто? Гофод как гофод. Фто надо-то?

— Ну, что говорят? Что слышно?

Щуп с азартом проглотил мясо и прекратил зубную чечетку. К чести мелкого проходимца, он тут же протянул нетронутый кусок лепешки в сторону Хряка — своего кулинарного покровителя:

— Мясо же к лепешке шло? Нет?

— Ты прожорлив, как сто монахов, пострел! — покачал головой Хряк (для его комплекции почти подвиг), наделив Щупа добавкой окорока.

— Шпашибо.

— Отменный нахал, — похвалил Гумбольдт.

— Но ты задолжал нам рассказ. Даже не думай теперь отделаться парой заскорузлых слухов о сбежавшей мельниковой дочке: за две порции свинины мы заслуживаем лучшего отношения, — увещевал его Хвет, сам как мальчишка радуясь теплу и пище в этакое ненастье.

Снаружи раздалось очередное «иаа-аа!» недовольной миром ослицы. Животина использовала две доступные буквы из своего арсенала с большим талантом. Ее последнее заявление, несомненно, означало: «Что б вас плесень пожрала изнутри, двуногие скоты!» Щуп погрозил кулаком в окно:

— Чертова тварь! Чудь не замерз из-за нее! Вышли на рассвете еще, чтоб успеть к завтраку…

— О-о-о… — подбодрил Хряк, демонстративно не замечая протянутого куска лепешки.

Парень философски вздохнул, шмыгнул носом и спрятал его в карман.

— Может, на лепешку приманю гадину. Все ж домой-то нам попасть надо. Мать волнуется…

— Ты не уходи от темы.

Щуп пошарил взглядом по потолку.

— Ну… Из самого такого… На прошлой неделе гончара зарубили гномы.

— Ну?! Почем ясно, что это гномы? Заливаешь, брательник.

Известие насчет гномов сразу приковало внимание: для странствующих артистов штука не из приятных. О гномах рассказывали всякое, что, мол, в старые времена — и так далее… Многое, кстати, было правдой.

— Точняк! Мне что заливать? Они, говорят, еще промеж собой подрались. Там и тролль был. Всех дохлыми у леса нашли. И гончара тоже. Он глину копал у ручья — все перерыл, как крот, могу показать. А тут раз — пропал гончар. День нету, два нету. Пришли туда — везде кишки и руки-ноги! Я сам от мэрской дочери слышал, от Рыжей Стрыльды. Она-то уж всяко знает. Отец ей троллью голову показал! Прикинь?

Гумбольдт почесал небритый подбородок — будто ежом водили по сапогу.

— Какой заботливый папаша. Радует дочку при любой возможности.

— Да вы бы их видели — жабья семейка! — тут парень осекся, посмотрев на хозяина за стойкой, и продолжил гораздо тише. — В смысле, ее саму от тролля не отличишь. Дерется, если что, как пьяный мясник.

— Это бывает с девочками. А вот чтобы гномы с троллями вместе резали гончаров?.. Хрень какая-то.

— Не хрень. Не первый раз уже. У нас тут и булочника того, — Щуп жестом показал, что именно произошло с булочником, для достоверности вывалив язык. — Там куча следов была. Точно, гномы с троллями. Отец говорит, раньше такого не было. За стену запретил выходить. А тут что? Скука! Да эта вот замшелая стерва, — кивнул он на окно, имея в виду свою упрямую подопечную.

Ослица, словно ждала этого, немедленно заорала, проклиная проехавшую мимо повозку.

— Ладно, парень. Порадовал ты нас. В расчете.

— Идти, что ль?

— А то!

— Так ослица ж… — слабо засопротивлялся Щуп, не желая выходить наружу.

— Твоя животина, договаривайся с ней сам. И бить не смей!

— Указывал тут один… — ворчливо огрызнулся Щуп. — А представление-то когда?

— После заячьей свадьбы на другой день.

— Поня-я-ятно. Ну и ладно. Уроды, — добавил он совсем тихо.

За окном ослица разразилась ревом, приветствуя юного хозяина. Сцена счастливой встречи мучительно затянулась, потому что четвероногая тварь отказалась отходить от крыльца таверны. Страсть прям-таки у ослицы была постоять у какого-нибудь крыльца.

— Сил нет уже это слушать! Кир, тебя животины любят, я заметил, — обратился к нему Хвет. — Может, пособишь страдальцу?

***

Когда Кир, с честью выполнив задание по доставке дров, ослицы и отрока и заслужив тем самым звания «офигенский жох» от Щупа, вернулся в таверну, то обнаружил всех примерно в тех же позах и при тех же разговорах, только пустой посуды значительно прибавилось.

— Меня все детство пугали троллями под мостом, только я до сих пор ни разу не слышал, чтобы они вот так вот нападали на людей почем зря. Если в горах только, в диких местах. А тут — нате, у города! Дед, помню, показывал нам с братьями троллий палец. Хрен знает, может, и вправду, а может, просто кусок бычьего хвоста. Так, пацанов стращать, — вещал Гумбольдт за кружкой пива.

— Всем в детстве рассказывали про королей Вырви-глаза и Руби-ноги. Помнишь, Хвет? Ты еще орал во сне. И про эту, не помню какую, битву?

— Кумскую… — вставил Гумбольдт, знавший все на свете страшилки. — Вообще, не может быть, чтобы тролли с гномами были заодно. Полная хрень, хоть я ни тех, ни других в глаза не видел. Все знают, они на одном поле не присядут.

— А я тролля однажды видел, — встрял из угла Бандон, которого все считали спящим. — Там еще, когда дома жил. Шли мы вечером с охоты, смотрим: на горизонте кто-то идет, здоровый, как та статуя. Отец сразу сказал: мол, тролль это, тихо, а то заметит, голову оторвет.

— Может, это дед твой шел?

— Да не. Дед с нами был. Сшиб палкой здорового бабуина, а мы тащили. До сих пор помню: зубищи как молотки. Точно тролль был. А гномов нет, гномов у нас там не было.

— Ну, что делать будем?

— Что будем? Выступать будем. Жрать-то надо, — подвел черту в разговоре Хвет. — Идем, посмотрим, что тут да как. Бандон, за тобой Кляча.

***

Прервемся на минуту в повествовании, чтобы немного осмотреться — ведь, путешествуя вместе с бродячей труппой, не обойти и нам художественного ремесла, как бы мы ни старались.

Из тех обрывочных фрагментов, которые терпеливый читатель преодолел, льстя самолюбию автора, могли сложиться догадки об амплуа и положении каждого из артистов. Скорее всего, вы окажетесь правы в своих догадках — но и я, чтобы избежать обвинений в нерадивости, представлю ниже результаты поверхностной ревизии.

«Так кто ж вы наконец?!» — спросим мы вслед за классиками…

Хряк и Гумбольдт — два клоуна-самородка, гвоздавшие друг друга на представлениях буквально и изустно, оба острые на язык и заносчивые каждый по-своему. Первый — приземистый жизнерадостный толстяк, скабрезный, едкий живчик, улыбающийся всей своей натурой — от сальных выпуклых губ до кривых ножек под круглым брюхом. Второй — вытянутый в оглоблю меланхолик с птичьим лицом, на котором узко посаженные глаза лепились к длинному, горбом выступающему носу. Бледный рот его тянулся скобой к вздернутым сутулым плечам, подобно окаменевшей гримасе скуки, а руки, будто лишенные суставов, свисали плетьми, по всей длине касаясь тощего тела. Таковы Хряк и Гумбольдт.

Хвет и Аврил — неписаные в уставе главари труппы — рыжие, кареглазые, гибкие, живые как ртуть певцы, плясуны и акробаты. Сестра чуть выше брата, брат чуть поспокойней сестры. Умные и верные друг другу, прошедшие вместе многое и немногим верившие, наученные уличной жизнью беспризорники.

Огромный, как гора, чернокожий силач Бандон, коего описывали мы выше, выступал сообразно своей натуре со здоровенной чугунной гирей, тягал со зрителями канат, подымал телегу за ось — и прочее, и прочее, чему способствовало сложение. Не всегда ум его поспевал за летучей превратностью бытия, но уже само занимаемое им пространство превращало его в некое подобие государства, границы которого обходили стороной марширующие полки событий. В случае крайней необходимости в дело вступали руки и ноги, дававшие фору быку-двухлетке, и на том проблемы обычно пресекались (если не считать хронического отсутствия денег и подходящего размера башмаков).

Кира же, спасенного и прибившегося к команде, пристроили декламировать баллады, накрепко запретив встревать в политические дебаты (что самозабвенно нарушалось). Отчего-то тяготевшая ранее лишь к веселым песням Аврил тут же и весьма крепко полюбила ремесло чтеца, выступая у того вторым голосом. Обратное — приучить его к акробатическим фигурам и танцу — у нее никак не выходило: парень был гибок, как кочерга, и примерно в тех же пропорциях сложен. Однако не чурался выступления с макаком, серьезным голосом выкрикивая предсказания, которые Педант вытаскивал из шкатулки.

Остановившись на постоялом дворе, артисты вывешивали лоскутный флаг, а Хряк с Гумбольдтом рисовали на заборе афишу, ибо тратиться на бумажные не имелось возможности и толку — дикая в привычках провинциальная публика их немедленно срывала, применяя в хозяйстве.

Вечером, если позволяла погода, объявлялось гала-представление, в котором клоуны тузили друг друга, Хвет вязался узлами и скакал, как тысяча чертей, Аврил танцевала под дудку, Бандон метал гирю, Кир читал про рыцаря, многое измышляя на ходу, а Педант раздавал зрителям их судьбы.

Представление повторялось раз-другой, после чего труппа снова пускалась в путь.

Такова «Прыгающая лягушка», чтоб вы знали.