В заповедных и дремучих

О.Покровский, 2021

Персонаж третьего плана из неизданной книги (рабочее название -География по Пратчетту"), ни разрешения, ни запрета на публикацию которой до сих пор не получил, написанной на реалиях мира Т.Пратчетта, герой русской народной сказки Емеля, сменивший имя на заморское Эмилио, превосходно справившись с поставленной старым волхвом задачей, становится теперь главным героем собственной истории. Традиционно несерьезной в стиле фэнтези, берущей начало в ордовских лесах, местности, которой сам Пратчетт никогда не касался. Но не ищите знакомых персонажей, героев и государств Плоского Мира в лесной затерянной Ордовии…

ЧЕРНОВОЙ ВАРИАНТ.

Автор просит не считать текст историческим, не искать аналогий с реально произошедшими событиями и персонажами. Также не приводятся названия городов, поселений и мест, где описанные события якобы происходили. Ну и, конечно, просит прощения за то, что иные из фигурантов повествования наинаглейшим образом отказывались повиноваться первоначальному замыслу и своевольничали, как бог на душу положит. И наконец, приносит дополнительные извинения за черновой вариант книги, которая со временем станет приводиться, само собой, к более точному следованию нити повествования.

Вместо предисловия.

В Пратчеттовой географии, ответ на просьбу обнародовать которую до сих пор мною не получен, впрочем, как и отказ, среди прочих дружинных присутствовал персонаж далеко не первого плана — Емеля. И с маленьким своим заданием он тогда справился так, что, оказалось, что достоин парень собственной истории. Хоть и не в Плоском мире Пратчетта, всё же и не в окрестностях своей деревни. Не по своей воле, а по слепому, но счастливому случаю занесло героя в лесную таинственную Ордовию. Просто ли окажется ему найти понимание, а то и дружбу, и удастся ли вернуться благополучно на Родину? Того я и сам пока не знаю. Даже полностью выдуманные герои ведут себя порой непредсказуемо и от тобой намеченного плана отступают не усомнясь и нимало не комплексуя, то и дело. А уж кто-кто, а Емеля, представляющийся после похода за моря Эмилио, пунктуальностью, да обязательностью не страдал от роду. И не только излишней…

К северу находятся огромные леса, в которых живут два рода людей, именно: Моксель, не имеющие никакого закона, чистые язычники. Города у них нет, а живут они в маленьких хижинах в лесах.

Гильом де Рубрук «Путешествия в восточные страны Плано Карпини и Рубрука», 1253г.

Мокшаны живут в привольных к лесному пчеловодству местах; есть также между ними действительно и такие пчеляки, кои имеют у себя по сту и по двести ульев…

Бывает чаще, что львиная доля произведений пишется о местах, в коих проживают наиболее богатые, влиятельные и амбициозные люди. Именно поэтому мало кто на диске плоского мира, кроме, разве что ближайших их соседей, и может рассказать вам об Ордвах. А народ, как сможете сделать для себя вывод, коли осилите повествование, древний, добрый и трудолюбивый…

Где бы ни плыла в безбрежной дали гигантская черепаха, слоны всегда прикрыты от палящего нещадно солнца диском. Следовательно, Мир, изначально плоский, находится в самом, что ни на есть центре мира. Точно так же и древняя Ордовия, лежащая в окружении болот и лесов ежедневно в свой час встречает рассвет. А поскольку именно в полдень светило вскарабкивается на самую верхотуру ордовских небес, мудрые древние жрецы поняли, что их племенам выпало счастье проживать в центре обитаемого мира. И рассудили предки, что богам, само собой, было, за какие заслуги поселить народ в столь престижном месте. Но размышлять и придумывать, чем же они богам угодили, ордва не стали. Они рожали детей, добывали свой хлеб и старались не оказаться уничтоженными и согнанными со своих исконных земель. Ни один из них даже и не ведал о слонах на панцире огромной черепахи. Шли века, летели десятилетия, мчались годы, приходили и уходили правители, рождались и исчезали империи…

Иной спросит в негодовании, отчего же в сказаниях о древнем Плоском Мире ни словом не обмолвился Мастер об этих племенах… Да и без того, уважаемые, сэр Пратчетт рассказал нам о такой уйме стран и народов, что хватит с лихвой на несколько томов историй с географиями. А Ордва — народец невеликий числом, в лесных дебрях преимущественно селящийся и потому малозаметный, да большинству вовсе неведомый, посему и малоинтересный.

Яркая букаха неутомимо карабкалась вверх по пальцу. Эмилио то и дело опускал палец вниз, и она меняла направление, но стоило устремить его к небу, та старалась подняться на самый верх. Когда это ей удалось, пятнистая спинка разделилась напополам, выпустив крылышки и насекомое исчезло, растаяв в жаркой синеве. Парень откинулся на спину и прикрыл лицо рукой. Долго ли еще ждать? В густом разнотравье жужжало, стрекотало, посвистывало, сверху шелестело и пощёлкивало, лес жил своей жизнью и до него, простого путника, забот мирозданию не было. Все истаяло, пропало, навстречу Емеле, то есть Эмилио неслись, переваливаясь с боку на бок и неслышно переговариваясь, незнакомые люди, берёзки, что давали лёгкую тень стали тоньше и выше ростом… дотянулись и тронули тонкой веткой лоб…

–Ну, вставай пришёл, хорош, паря, ночевать, — засыпающий вскочил, таращась на окружающих. Двое парней, одного, пожалуй, с ним возраста, оглядели Эмилио, повернулись и зашагали вглубь леса, не пригласив двинуться вослед. Помешкав, он поспешил за ними. Что там дальше будет, непонятно, но ждать боле не придется и это уже хорошо. Трое шли беззаботно через лес и, казалось, молодости под силу преодолеть любые препоны и расстояния…

Вот ведь как оно бывает… Вначале не было никого, потом набрал некто, абсолютно не парясь мыслительным процессом, скажем «йцукен» и стал Йцукен быть, но настолько ничтожный и незаметный, что будто и нет его по-прежнему. А тут как тут — я. Зыркнул на экран, читаю с удивлением — «Йцукен» Ну он, разумеется, от важности, что уже двое у него компьютерных друзей, побольше сделался. Как точка. Да ещё спрашиваю, такой, у некты? — А кто эт такой-то? На что он, как кент вежливый, да предупредительный, предупреждая в свой адрес возможную мою грубость, а не то и вовсе вполне логичное в случае игнорирования вопроса приложение силы, что-нибудь, да ответит. А Йцукен как на дрожжах уже и запятую перерос, либо с двоеточие вырос, а может и в некрупную козявку ростом вышел. Если же тот же его создатель, абы снова я, в беседе с кем третьим упомянем о нашем обсуждении совсем недавно несуществующего персонажа, так вам и пожал-ста — существо уж с мышонка. Носиком по сторонам водит, глазками туда-сюда шарит, живёт, понимаешь сам по себе. А мы р-раз — по клавиатуре, тут уж ему и официальный статус вышел. Что — помните ведь? — Написано пером… Так вроде бы, никто, ничто, да вдруг и реальный персонаж, к тому ж с каким-никаким прошлым, со своей, хоть и немудрёной историей… История, в свою очередь, подразумевает в большинстве случаев участие ещё кого-то, что влечёт за собой возможный пересказ, разумеется, в приукрашенном виде, одному, либо нескольким лицам. И понеслось снежным комом с горы…

Наш персонаж Емеля, в отличии от теперь тоже имеющего место быть в каком-то из миров Йцукена, ещё лет тому двадцать с небольшим был более известен, нежели в наше время, но и ныне весьма многочисленная армия выросших тогдашних детей помнит ловкого удачливого и неунывающего парня. Помнит и пересказывая его житие угланам безбожно перевирает факты, превращая детально описанные Емелины похождения не то в «Тысяча и одну ночь», не то вовсе в «Камасутру». Есть у меня мыслишка — предположение, что наври парень с три короба — и то окажется правдой. Вот и моя история досе никому была не ведома, а прочти сам-друг, да пятый-десятый… получится, будто её и знают уж. Тем более — Печатное-понимаешь — Слово! Да некоторые и ознакомились с первой книгой (всё-таки десятки тысяч просмотров), на обнародование которой из Альбиона ни запрета, ни «добра» не поступало, где среди третьестепенных персонажей объявился впервые и получил первое своё задание сей тип.

И в таком случае вольно же мне отправить его в новое приключение, называемое обыденным словом «жизнь» с тем, чтобы сам он сделал из него историю? Считаю — вполне! Итак, Ваш выход, Эмилио! Туш!

«С давнего времени упражняются ордва в землепашестве, но живут не в городах, а в деревушках и весьма охотно строят жилища свои в лесах. Дворы, землепашество, небольшое скотоводство, домашняя рухлядь, пища и всё вообще расположение их от других окрестных народов не отличается. По большей части бывают и у их дворов такие же, как у тех, огородцы, в коих садят про себя обыкновенную поваренную зелень. Но к звериному промыслу не столько они прикрепляются, как иные. Ордовки упражняются равномерно в таких же делах, как прочие тамошние женщины, и притом подобные им в прилежании и искусстве. Народ сей несёт равную с соседями своими гражданскую тягость, да и в самом поведении им сообразен. Мокшаны живут в привольных к лесному пчеловодству местах; есть также между ними действительно и такие пчеляки, кои имеют у себя по сту и по двести ульев», — утверждают старинные путешественники.

Правы ли все из них и все ли бывали именно в ордовских землях — их совести дело, а соседи их записей тех по большей части не читывали и с ними общались, как между собой, с небольшими оговорками и особенностями… И был меж ними лад, и бывали войны, да обиды, всяко случалось… А только жить продолжали бок о бок, всё больше беря друг от дружки полезного.

В такую-то лесную деревеньку о чуть больше дюжины свежесрубленных домишек и доставили усталого Эмилио провожатые. Пуреш и Баюш задержались лишь на мгновение у дома старшины и повели чужака дальше, на постой определив в единственную старенькую пустую избушку. На вопрос же о том, когда можно будет идти дальше, парни пожали плечами, и заверили, что скоро, до зимы — наверняка, но жизнь его все эти дни будет не хуже, чем последнее время. Герой наш не то, что рад был такое услыхать, но малость всё же успокоился. В самом начале весны, стащивши с несущейся печи арканом, его забрали в полон на непонятном языке говорившие люди и держали несколько месяцев на воде и сухих лепешках, привязанным кожаными постромками к десятку таких же молодых бедолаг. С каждой стороны длинной жерди через одного пленники были еще и стреножены жёсткой веревкой. Тут уж не так и сложно жить не хуже, чем в полоне… К тому же, тем временем и хозяйка подоспела, захлопотала старушка, забегала. Понял Эмилио, что голодным его, по крайней мере, не оставят и волнения — тревоги отлетели прочь. Жить стало приятно. Ждать решения судьбы даже интересно. Он улыбнулся, и заснул.

Сновидения Емелины были безрадостны. Отчего-то вспомнилось позорное и тяжкое время после того, как мирных торговцев в мирное же время вблизи родных мест раздели, ограбили и определили на продажу. Хоть и плоха, тяжела и горестна потерями война, а и в её отсутствие не бывает полного и безраздельного счастья простому человеку. Успокоенные месяцами и годами покоя, ходили купчишки по ближним городам и землям бесстрашно, да расслабленно — беззаботно, охраной, почитай, пренебрегая. Кому-то беззаботность эта — лишний повод гордиться плодами собственной победы, а другим — соблазн лёгкой и немалой наживы. А уж дикая-то степь непредсказуемостью отличалась искони.

Снова и снова щерился пленникам в лицо холёный всадник, а они чуть не плача стояли, наклонив головы к длинной свежесваленной лесине. Каждый был привязан к ней жёсткой верёвкой, натирающей шею и принимающейся душить при любом движении. Вторая колодка, к коей у каждого второго с обоих сторон привязана была одна ноги, мешала идти и била по щиколоткам. Как бы пригодилось, как бы кстати пришлось щучье веленье, кабы Емелино хотенье не было забыто в пылу погони и пленения начисто. Только страх, досада и жалость к себе, непутёвому, щемила сердце. И снова, в бессчётный уже раз, переживая былое как наяву, шагал он во сне с новыми своими товарищами по неволе в неведомые земли чтобы сделаться чьим-то бессловесным рабом…… Холёный же юнец, кружа на поджаром черном коньке вокруг связанных в громадные сороконожки бедолаг, высокомерно диктовал что-то подручным, указывая перстнявым тонким пальцем на того, или иного из пленников. А те, знай, записывали на коже раскоряченными незнакомыми письменами, да перевязывали указанного от одной лесины к другой. Но «сороконожки» в ногу продолжали шагать по-прежнему безликими и унылыми верёвочными марионетками. День за днём, день за днём… Вёрсты и недели…

Голос хозяйки избушки вырвал его из горестных снов и бросил на лавку тёмного домика ордовской лесной деревушки. От приснившегося ли, а скорее от краткого освежающего сна, либо благодаря запахам, коими наполнилась теперь избушка, неимоверно хотелось есть. Эмилио потянулся, встал, расправил косточки.

–Как, милок, зовут? — старушка-хозяйка повернулась и оказалась много моложе, нежели думал он о ней прежде.

–Еме… Эмилио.

— Ага, Емеля и будешь. Неча мне тут турусы разводить, да язык коверкать. «Старушка» сняла крышку с небольшого чугунка и слюни у парня потекли обильнее. Наскоро умывшись, уселся он на указанное место и руки его перестали подчиняться голове, вероломно переметнувшись на службу к брюху. И еда капитулировала, не теряя нимало достоинства, перекочевав со стола в более приличествующее ей место, сделав дыхание тяжёлым, а мысли легкими.

–Пуховиков нетути, а тюфячок мяконький найдешь в чуланчике. Хозяйка унесла опустевшую посуду, вернулась, собрала со стола. — Сегодня-завтра можешь отдыхать. Ничем тебя неволить не станут, а там… Хочешь — веники резать, хочешь — на сено. Емилио поклонился «старушке» и вывалился за дверь.

Разлившись по небосводу, солнечный свет не мог не достичь самых лесных низов. Падало, стекало, капало и просачивалось солнечно сквозь кроны дерев и листву, полыхало красным на ягодах, изумрудами на каждой травинке, прочими самоцветами на цветках, метёлках, кисточках да серёжках. Пересвистывались, как и раньше, птахи, жужжали, стрекотали и попискивали другие мелкие невидимки. Деревья перешёптывались и кивали согласно непричёсанными головами. Детские голоса долетали из леса обрывками фраз, звонким смехом… Идти Эмилио было некуда. Непроходимый лес одинаково скрывал его от и от тех, кто его разыскивал, и тех… кто тоже его искал. Только цели у тех и других, пожалуй, разные.

Побродил Емеля, никем не сопровождаемый и не охраняемый, окрест деревушки по лесу, у журчащей речушки посидел, птиц послушал… Отчего-то мысль возникла, что много лет не приходилось, да и нужды в том не возникало, просто сидеть слушать их щелчки, и трели с пересвистами. Защемило душу до слёз. Заодно, услыхав кукуху, поинтересовался перспективами своими на долгую жизнь. Та вздохнула и методично завела нудное однообразное «ку-ку»… — Да ну тебя, — махнул досадливо рукой, едва сдерживая зевоту: — Не дай боже так тоскливо долгий век под солнышком вялиться. — Обиженная птица словно поперхнувшись на… полукуке, умолкла.

В просветах древесных крон по густо голубому небу неслись, меняя облик, быстрые белоснежные облака. Плотные и белые, рваные и причудливые, полупрозрачные и расползающиеся в воздухе… Емеля вспомнил свои скитания по свету, припомнил родной дом, неадекватную щуку с её веленьями, к которым необходимо присовокупливать собственное хотенье, с чем у несерьёзного и несобранного с детства парня постоянно возникали проблемы… Вспомнил и едва ли не самое своё значимое желание, как ни странно, мгновенно осуществлённое — сундук, откуда можно доставать в любой момент самое необходимое и который не надо было волочь за собой.. Где-то он, такой всегда нужный, сейчас? И кто достаёт из деревянного его чрева всяческие нужности, да необходимости? Пробираясь в густом подлеске, Емеля направился в деревню…

Настасья была выдрой крупной, сильной, уважаемой, поэтому местный животный мир относился к ней с некоторой опаской и старался лишний раз не раздражать, особенно по пустякам. Сама она первой на конфликт тоже старалась не идти. Положение, так сказать, обязывало, быть спокойной и степенной. Сегодня её было не узнать. И потому окрестная живность оказалась не на шутку встревоженной. Да и как по-другому, когда сама Настасья, гарант местной стабильности и безопасности, хрипло дыша, отплёвываясь и чихая, выскочила на берег и похожая на прибойную волну, понеслась громадными прыжками прочь от воды. Вода же, даже когда выдра угалопировала достаточно далеко, продолжала бурлить, закипая, пенясь и разбрасывая высоко брызги. Нечто квадратноватое переваливалось с правого на левый борт и обратно, непостижимо скоро отгрёбываясь множеством ластов… Русло и берега совершенно вскоре обеззверели. Лишь самые смелые и безбашенные из бобров, дрожа зубищами, стояли ещё на страже нескольких уцелевших плотин.

Видавший виды старый уж прикинулся почерневшей корягой и шептал подруге, немногим младше себя: — Шлышь, вш-шемирный потоп наш-штупает. Это ш-ш ковш-шег, ш-штоб мне шквозь землю провалиться-ш…… Вон, глянь, и Наш-шташья в штупоре, ниш-шего не шоображая, на ш-шушу нешётшя…

–Ш-шиди ш-шмирно, ш-штарый, авош-шь пронеш-шёт»! — и уже две коряги на берегу в безмолвии поблёскивали чёрными глазками…

Чуланчик гостю не приглянулся. Тесно, темно, душновато. Спросясь у хозяйки и получив позволение, перенёс он тюфячок в подобие сарайчика, на волю и простор, в густой запах свежего сена. Набил плотную ткань побольше, да поровней, бросил поверх сена и, обратив взор вверх и быстренько прошептав короткую молитву собственного сочинения, приготовился отойти ко сну.

Улёгшись, он сладко зевнул, потянулся и поудобнее устроился на приятно пахнущем сухим разнотравьем тюфячке. — А ведь, пожалуй, это самый, что ни на есть запах детства — и воспоминания, толпясь и стараясь опередить друг дружку, обступили его… Маленький Емелюшка, вероятно обиженный братанами, надув упрямо губы, всхлипывая и изредка утирая грязным кулачком слёзы, карабкается на хлев, на самую его соломенную верхотуру. И тятька с мамкой, и дед с бабушкой, сколько он себя помнит, а ему всё же вот-вот шесть — парень жизни нюхнувший — взбираться туда запрещали. Теперь же мальчугану уже всё равно. Он твёрдо решил поселиться наверху и до конца дней не спускаться к родне, которая наверняка начнёт просить, угрожать и плакать по нему. Маленькие пальчики с силой втыкаются в солому кровли и сгибаются, цепляясь за неё изнутри. Коленки, острые и дрожащие от обиды и страха, чувствуют, как опора прогибается и поскрипывает, но цель уже совсем рядом, пару-тройку раз перецепиться…

Коленка соскользнула и тельце беспомощно растянулось на скользком склоне. Солома под пальцами подалась, и правая рука лихорадочно заскребла, пытаясь повторно проникнуть сквозь толщу плотного снопа. Снизу заверещала баушка, призывая на голову паразита все кары земные да небесные, и обещая, коли он съерашится и убьётся, запороть вусмерть мелкого паршивца. Почти невидимый сверху прутик в её руках не давал парнишке повода усомниться в угрозах. Быть запоротым в день начала новой жизни Емельке не улыбалось, он подтянул обе ноги, подобно гусенице всем телом подался вперёд, рывком подняв и перебросив вверх грудь и сумел, наконец, уцепиться понадёжней. Баушка, продолжая бормотать угрозы, скрылась в избе. Маленькая фигурка на фоне ярко-голубого неба с быстро несущимися облаками спустя минутку уселась верхом на мягком гребне соломенной крыши. Смотреть сверху на мир, где как-то жил до этого было интересно, но длительного, а стало быть и пожизненного интересного существования крутая и не такая уж и большая крыша не обещала. Да и баушка, раз уж он не убился, может забыть запороть, погружённая в бытовые крестьянские хлопоты. Вздохнув, мальчуган лёг на пузо и поехал вниз…

Совсем близко заскрипело, зашуршало, запыхтело. — Крысы, — мелькнуло в задрёмывающем мозгу. Емеля шлёпнул тяжёлой ладонью об пол, надеясь испугать противную тварь, но шуршание продолжалось. — Кыс-кыс, — успокоившись зашептал он и пошевелил пальцами. — Конечно же, кошка. — Кыс-кыс-кыс… Кто-то небольшой заёрзал рядом, устраиваясь в соломе возле тюфячка. Парень снова закрыл глаза.

–Эй, пришлый, как тебя там… Эм-миля, покалякам можа, — Емелю аж подбросило на тюфячке. Рядом точно никого не было, а голосок, в соловьиной ночной тиши был настоящий, вовсе не кажущийся с устатку. — Да не робей, ты ж парень-от хожалый, да бывалый, а я — вон какой малой, меня индак, некий за всю жисть ни разочку и не заметит. Это при том, значит, что мы в каждом дому так и живём веками. — Емеля привстал, опёршись на локоть, и кое-как во тьме разглядел маленького широкоплечего человечка, нелепо одетого, но ничуть от этого не комплексующего и на всё смотрящего смешно моргающими слегка насмешливыми глазками.

–Эк успокоил, а ты, стало быть, кем будешь-то? — Маленький уселся, обхватив колени крепкими ручками: — Я буду, мил человек, Куд-атя. Домовой, разумей, по-вашему. За хозяина в этой избёнке. Хозяйка-т здесь одна, вот я и помогаю, как могу. Токмо, коли другие наши от домашних своих прячутся, я хозяйке сразу показался. Она ж непростая… Ох, непростая будет, знай, пришлый. Коли совсем начистоту, то, пожалуй, такая и одна бы без меня со всем управилась, но… порядок — есть порядок. — Оба некоторое время помолчали. Емеля, собираясь с мыслями, разбрёдшимися, будто овцы у нерадивого пастуха, и вполуха слушая свист, щёлканье, да трели соловьёв; домовой — наслаждаясь произведённым впечатлением, ожидая новых вопросов, посапывая картофелеподобным носом… А снаружи, невидимая нам, дедам, прадедам, бушевала, заливалась, забывала себя, пернатая жизнь.

— Покалякать по-людски хочется. Да чтоб сурьёзно и о чём-то этаком… важном, что ли. А не то, — мозолистая ладошка досадливо гребанула прохладный ночной воздух: — С хозяйкой, так не положено, вроде, а с котом — Куд-атя помолчал малость: — О чём с энтим паразитом и говорить? Его же и занимает только жратва, да деревенские Мурки. Животное, одним словом…

–Да не, и чего это я? — Емеля потряс головой: — Любой малец знает, что домового, хоть в упор гляди, человеку не увидать, единственно, разве, «обратным» — боковым зрением… — Щека его снова опустилась на слегка колющийся тюфячок, глаза блаженно защурились и он отдался на милость «пригрезившегося» сказочника… Да и какая, в общем-то, разница, собственный ли твой мозг представляет картины расслабленному засыпанием разуму, или чуткое, избавленное в предвкушении сладкого сна от необходимости внимать окружающему миру, ухо услыхало вдалеке нечто, что дополняет, подменяет и доносит до гораздого додумывать несуществующее сознания, если это складно, интересно, захватывающе… Нет, определённо, всё же, далёкий шум достигает слуха и причудливо преображается в живую речь… домового. — А и пускай, коли это поможет приятно заснуть, — и губы выгнуло счастливой улыбкой…

И чего я ещё здесь-то? — Куд атя, громко вздохнул: — К хозяйке опять, значит, этот долговязый пришёл. Вот вроде я и есть в дому хозяин, ан-нет, как он в дверь, меня будто кто выталкивает наружу. Человек-то, кажется, неплохой, она, хозяйка-т, с большим понятием, а вот оно как! В которую ночь он придёт, всё бросит, только и знает потчевать, да ластиться до своего Терёши, а тот хватит из серебряной фляжки, и как безумный, неистовый, да неутомимый делается… Тут не токмо я, а и тот же срамник кот за дверь шементом выметается, выпучимши зенки… Но наутро, стало быть, она нас балует и закармливает, весёлая, помолодевшая и будто в чём виноватая…

И домовой принялся приглушённым голоском монотонно рассказывать о нелёгкой домовячьей жизни вообще, о своей, горемычной (не-не, я-т своё понимание имею и дом блюсть мне не в тягость и не в обиду…) в частности, жаловаться на равнодушие кота… Емеля пару раз задрёмывал, убаюканный складным речитативом, снова просыпался, продолжая слушать, кажется, с того же места, на котором выпадал из повествования… В какой-то момент рассказ перестал восприниматься ушами и начал создавать причудливые образы в мозгу, сменяя один сюжет следующим, не менее причудливым… Тело подхватило, закачало, растворило в видениях и уже сквозь сон, отчего и сам после не уверен был, что не пригрезилось, он услыхал лопотание, тихохонькое и непонятное по причине плохого знания ордовского языка, прерываемое мурлыканьем, ворчанием, а реже — мяуканьем, тоже почти неслышным… Под этот аккомпанемент сон его окончательно и заполучил, всего и без остатку, до самого утра.

Жизнь, господа (и дамы) — штука сложная, непредсказуемая, и неповторимая. Хоть и говорится — Жизнь пройти — не поле перейти, но прикиньте что-то к чему-то… Не похоже ли это явление, участниками которого становимся все мы, и не по своей воле, на… поход до остановки, скажем, общественного транспорта? Вот идём, значит, мы, такие все из себя разэтакие, а и вместе с нами попутно, встречь, либо наперерез уймища народу. Кто куда направляется. Иной, как и вы, до той же остановки дошагает, да ещё и постоит немного. Парой фраз, глядь, и перекинетесь с ним, а не то и родственными душами друг дружке покажетесь. Только р-раз — и его, или ваш трамвай подходит, куда кто-то из двоих вскочит, и поминай, как звали (и Митькой звали). И опять в павильончике — один с ноги на ногу мнётся. А другие и вовсе, даже до остановки не дошедши. Один, понимаешь, в концерт, другой — в библиотеку, або качалку, третий… третий вообще пропал, как в воздухе рас творился, а кто из подъезда, вроде вышел, ан, снова дверь захлопнул и путь на другое время отложил. Но, как ни крути, а только гора с горой, говорят, не сходятся. А нас то лбами столкнёт, то вдогонку, а то и совсем непонятно как, с тысячами и тысячами на жизненном пути, что у каждого своей длины и направления, сводит. И круг знакомства, дружбы-приятельства, родства-соседства и пробегания мимо, «здрасьте» не сказамши, крайне затейлив, да непредсказуем бывает. А Эмилио, как и раньше Емеля, от большинства из нас мало, чем и отличается, хоть и персонаж на всю голову сказочный. Разве тем, только, что иной в глаза его не видя, в книжках про щуку, и её веление такое имя прочитывал.

А судьбе всего того мало. Вот она и затеяла помотать парнюгу по городам, весям… да мерям… На своей шкуре проверить, своими глазами повидать, а и просто поучаствовать в контактах Гросии с Ордовским миром. — Уж — решила судьба-игрунья: — Коли есть он персонаж медийный, то бишь востребованный в рассказках, глядишь, через его похождения читатель и про некоторые Ордовские традиции, и факты истории прознает. Родилась же на свет сила тяжести из-за падения фрукта на голову именно тому единственному человеку, коий в состоянии был её развить, и до нас довести… Эй, как там тебя теперь… Эмиля, давай, двигай в заповедные и дремучие славные Уромские леса…

Крепкий, да справный пленник, привязанный к слеге позади дюжины ему подобных, не старался перебирать ногами быстрей. Кому ж охота поскорей на невольничий рынок попасть, а то и вовсе в евнухи угораздиться? За то ему, опять же, как и остальным, кнутом перепадало весьма нередко. Беззлобно-равнодушно, словно скотину, степняки метко подгоняли «нужного» человечка без лишних слов и придирок. Связка, в которую в конце концов парня определили, ничем не отличалась ни от той, в которую он попал вначале, ни от второй, куда перевязали молодых парней на первой ночёвке, с той лишь разницей, что сперва к ногам не была привязана бьющая, мешающая и натирающая ноги лесина. Хитрые кочевники, очевидно, имели повод не особо доверять лесине потоньше, шейной.

–Да что ты всё, «Хозяйка», да «Хозяйка», — выговорила она, не прекращая сеять муки — У меня, так и знай, имя есть. Хошь — гросское Анна, а хошь — по здешнему — Ашавой зови. Это у меня, как сюда пришла, волосы больно уж были светлыми, вот и прозвали. Ты же тоже вот, не токмо Емеля, а ещё и Эмилио, видишь ли. — Решето, наконец, вытряхнуто и отложено и женщина насмешливо глянула на Емелю: — Или стара я для имени и так для тебя хозяйкой и останусь? Парень гоготнул и прогудел: — Не-е, чего-й — то стара-то? В самый раз, — и понял, что сказанул не то. Анна-Ашава хмыкнула: — Ну-ну… В самый раз ему… Люблю смелых, но… Успокойся, парниша. В древние времена говорили — «Ты не герой моего романа», хоть, может, по жизни и герой.

Август на исходе. Кузнечичий стрёкот не стихает, изредка вдали словно весенняя лягушка-жерлянка заклокочет, комарики те же звенят тонко, жалостливо… Гладь отсвечивает розовым, жёлтым и огненным, круги на тихой поверхности расходятся то бесшумно, а то с громким всплеском. Ещё тепло ночами, днем жарища стоит летняя совершенно, но птицы уже смолкли, дневные — на ночь, ночные — по семейным обстоятельствам.

Где-то справа, по-над лесом, вскарабкалась выше самых могучих верхушек луна. Чуть прищуришься, ан — золотое яблоко, с одного боку стукнутое и едва заметно смятое. Сразу понятно, что спелое и ароматное. Звёздочек пока мало, раз-два и обчёлся, но день стал скудеть часами, оглянуться не успеешь — засверкают рассыпанным просом на небесной «Большой дороге», освещённой катящейся с верхотуры луной. Люд лесной с сумерками стал по домам расходиться. А то как же, последние деньки сено просушить, а кому хмелю набрать, диких ягод насушить, опять же — к осени крыши подлатать, погреба, да клети проветрить. Едва управишься, там уж полевые работы начнутся, огородики рук потребуют, дальше — птицы к югу потянутся… Откормленные, ленные, такие зимой нужные, вкусные… А оно, между прочим, во всех землях, где про ордву знают, почитают каждого их них удачливым охотником, и не напрасно. Бьют они птицу осенью сильно и много, иначе не прожить многоснежную лесную зиму. Но бьют умно и бережливо, как деды и прадеды завещали. А предки — они если что не так, и предъявить могут. Не зря же на каждых ордовских поминках старуха, видящая души умерших, перечисляет всех, кто пришёл из того мира и пересказывает, о чём они говорили за столом. Так ордва и жили век за веком, новому обучаясь, да старого не забывая. И наш герой неожиданно обнаружил в себя приязнь к неспешной, текущей подобно чистой полноводной реке их жизни. Да и не только их, а и своей, которая сколько уж времени неотделима от радостей, печалей и забот бесхитростных местных обитателей.

Весь мир, полагаю, знает историю о том, как поймал в свое время деревенский увалень щуку и отпустил ее в реку, поддавшись на уговоры. И многие помнят, что щука та отблагодарила Эмилио, на Родине, правда, тогда звали его на свой привычный лад Емелей, возможностью щучьим велением и его, Емелиным хотением выполнять неисполнимые в принципе желания… Неисполнимые, если не захотеть сильно-пресильно. Именно с желанием и настроем на чудо у парня и были проблемы.

Если дело, скажем, касалось выпроваживанием младшего, каковым он был в семье, из дому за дровами, тут у любого получится захотеть, не расставаться с теплой печкой в трескучий мороз… И печь послушно повезла бы его в заснеженный лес. Другое дело — как бы посмотрели домашние на то, что избе на пользу бы точно не пошёл печкин выезд… Дальше же, особенно в случае, когда необходимо было желание придумать, веление-хотение не шло, и простое дело, не говоря уж о чудесах, оставалось несделанным. Надо ли говорить, сколько пришлось вынести человеку и каких трудов стоило жить и трудиться наравне с братьями и односельчанами. Но склонности к крестьянствованию у себя Емеля не замечал, в один прекрасный день собрал тощую сиротскую суму и подался с благословения старших в город. Парнем он слыл необидчивым, и совсем не думал, прощаясь, что родные вздохнут облегчённо, когда, проснувшись наутро, увидят, что он, передумавши, не вернулся домой. И кого должна волновать Емелина оплошность, в результате коей он, вознамерившись воротиться к ночи назад, просто-напросто заплутался в лесу и вышел, таки на рассвете на большак, идущий в сторону города. Тут уж из одной только лени и пойдёшь, пожалуй, куда ближе шагать.

Большая жизнь принимала всех и затягивала в водоворот кажущихся важными дел навсегда. Белкой в колесе иной так и прокрутится на одной улице в погоне за лучшей жизнью, а догонит ее только на тихом погосте, где уж никто тебе не помешает вволю выспаться. Мало, кто, очнувшись и бросив город возвращался к веками освящённому крестьянскому житию. И Емеля, пришедши, сменивший имя на звучно иноземное «Эмилио», не оставлял даже самой мысли о возвращении. При своей смекалке и способности находить малотрудные занятия, сыром в масле надеялся кататься в наискорейшем будущем. Но совсем по-другому считал город. Требовался ему народец неутомимый, вынужденно трудолюбивый, да за гроши от зари до зари вкалывать готовый.

Пристроился парень к одному дельцу, пристрогался к другому делу, попробовал в третьем хозяйстве, четвёртом… в пятом дворе… Никто не торопится, не спешит таланты его природные замечать, да развивать — использовать. А и более того, платить по договору не желают, де и нерасторопный он, и старания должного не кажет. Даже при обхождении Емелином и уважении к хозяевам, снисхождения в работе не делают. Как тут раздобреть, да подняться? С лица парень сходит, голодает, худеет, и в выборе своём сомневается.

Не знаю уж, куда бы занесла нелёгкая нашего героя, кабы не привели его ноги сами собой на базар. Именно в то время и точно в такое место, где, да когда невзрачно клочкобородый перестарок-дружинный, бекая, запинаясь и торопясь зазывал молодцов во товарищи за море пойти. В момент смекнул парень, что окромя корабля работы сыскать в плавании негде, раздвинул толпу, плечи развернул, ими поводя вправо-влево вышел вперёд, шапку в кулак зажал, встал над дружинным, ждёт…

И как издавна водилось, вопросы спрашивали, и зелена вина чарку, как положено, для, значит, испытания воли и стойкости, подносили, и хитрые загадки с «двойным дном» загадывали. Всё парняга прошёл, всех подвохов обошёл, чать языком ворочать, коли ум остёр, да насторожен, — дело обыкновенное. Стоит Емельян, старшим испытуемый, на виду сотен и сотен народу, а заместо того, чтоб стушеваться, всё только уверенней говорит, да, вроде, с каждым ответом даже росточком выше становится. Чувствует, что будь хоть сам главным ватажным, такого, ответчика принял бы непременно. А и как иначе, коли вдруг оказалось, что состоит он из одних лишь достоинств, чего о себе досе и не знал, хоть и догадывался частенько…

–А в бою то силён? — Он смотрел на Емелю хитро прищурясь. Емеля хмыкнул и кивнул: — Так в деревне тоя команда, где я, завсегда побеждала. Это уж любой скажет. — И стал молча, но с некоторой, всё же, дрожью в душе, ждать решения, честными глазами оглаживая дружинника.

И то, пожалуй, что никто бы не смог сказанное опровергнуть. Правда, немного не так всё малость обстояло… Не там, где он — победа, а чаще бывало, что как раз там, где победа, там и наш хитрец оказывался. Нетрудно было парняге и за ватагу правого конца деревни вступиться, в которой верховодил старшой брат, на том конце построившийся, и за левую окраину, где и сам он, и середний братан проживали… Да и вступал-то Емеля в бой, молодецки эхнув и отбросив тулуп в сторону, когда бойцы теснили уже соперника бесповоротно и решительно. А победа что? Победа, как известно, благоволит находчивым. И стоял Емельян, гордо выпятив грудь, да задравши нос, пока не услыхал заветное «Годен». После этого, приосанившись, отошел несколько в сторону, победителем поглядывая по сторонам, и млея от завистливых взглядов городских парней.

–То-то, стрючки городские, супротив Емелиного разумения, да смекалочки вам и тягаться не снилось! — во взбудораженном предстоящими заслугами и свершениями мозгу приятно затеплелось и замечталось окромя славы и богатства еще нечто тайно, нежно и влажно… Толпа, базар, да и набор в товарищи отошли на второй план, толстые губы сами своей волей сложились в глуповатую улыбку, ладони взмокли…

Дальше, как многие помнят, был долгий морской поход, где особо не ломаясь, Емеле удалось стать членом дружины, и не силе, вовсе, рук, а голове благодаря, да расторопности. И прибыл он на Родину уже совсем другим человеком.

С песней, да танцами жили ордва, но хлеб насущный добывали нелегко. Оно, конечно, дары леса спасали, но одними дарами не проживёшь. Приходилось у леса-благодетеля с подношениями, да молитвами земли забирать, выжигать, корчевать и распахивать. А то излишки заезжим гросам продавать, либо обменивать, вместе жить полегче получалось. Тем более, что жили бок о бок сотни лет, перемешиваясь и кровно, и бытово, и религиозно так, что гросские деревни за счастье почитали гульнуть по случаю у лесных соседей, а те, в свою очередь, не видели для своих павасов и кирьди вреда от участия в щедрых праздниках гросов. Вообще ордва вовсю мешала дедовские поверья, полузабытые, неясные в своей нескладности, с современными обрядами и восстановить древние ордовские верования Емеле, по крайней мере, не удалось при всём старании. Вот и получается, что проживал наш герой в лесу, словно у своих родичей, иных запретов, что в деревенском детстве, не ведая. И по возможности и силам приспособился он к нехитрым работам, до которых когда-то охотником был невеликим. Некоторое время спустя ни сам он, ни деревенские уж и не поминали, что пришлый не ордвин, и живёт среди них без году неделя.

Села Анна-Ашава на выскобленную лавку, сложенные руки на подол положила, слушает, что постоялец рассказывать станет. А Емеля не рассказывать собрался, напротив — вопросы хозяйке задавать. И посыпалось про «чем живёшь», «когда и откуда пришла», да про частые походы той в лес по ночам и визиты тёмных личностей, от коих сам Куд атя подальше держаться старается.

Улыбнулась женщина невесело, откинула со лба светлую прядь, вольно выбившуюся из-под убора и кивнула: — Так уж и быть, Емелюшка, коротенько, да скоренько обскажу главное, а всего не то, что сама не хочу, а и не нужно многим знать, да и непонятно будет.

— Сколь времени прошло, не пытай, сама не считаю, а пришла из гросских земель. Знаешь ли, парень, отчего придумывают люди постоянно что-то новое? Гляди вот, грибы в лесу появляются не когда ушат воды под куст выльешь, а когда дождём весь лес промочит. Так и ум людской измыслит что для своего облегчения не как только новое встретит. Один от этого нового убежит, второй постарается не заметить, али обойти, другой — затылок почешет, попробует свою выгоду сыметь. Следующий который, тот, может, подумает что, что и попробует, да задумается сам и с другими калякать станет. А кто-нибудь, который сам и не видал, и не пробовал, услышит чужой разговор, и ну — разум напрягать. За ним следующий, а за тем и ещё кому интерес приспичит. Пройдёт несколь времени, у кого-то это новое, чего недавно и не видно и не слышно было, уже вовсю либо пользу приносит, либо, хотя бы, вреда не несёт. А год-другой спустя, земля-слышь, слухами полнится, уже сэсто народу об этом мало-не всё знают…

Анна остановилась, сцепила пальцы рук на коленях, неподвижным взглядом скрозь Емели глядит. Тот выждал малость тишины, вздохнул с сожалением и тихонечко, будто малыш прерванной сказки, попросил: — А дальше? Женщина, словно очнувшись вдруг, вздрогнула, потянулась плечами, собралась с мыслями и заговорила опять…

— Так вот и ведётся, коли всё больше людей встречается с новым, то тем верней, что у которого-нибудь и мысли на его предмет и возникнут. И с бедой-несчастьем так же. Мало беды — мало нам об ней и печали, а как вокруг обложило, найдутся головы её отвлечь-перемочь. А совсем справились, так тут-то и самое страшное случилось — как никогда дружно и саму беду-несчастье позабыли, и то, как с ней боролись — превозмогали. — Рассказчица многозначительно скосила рот влево, наклонивши голову в противоположную сторону: — Так-то, парень. А я, видишь, из тех, кто кое чему обучен, кое-что может и взаправду делает. А, вишь ты, если мы о чём-то с дедовских времён не слыхали, и близ себя не видали, вовсе то не означает, что того и нет уж боле под небесами.

Анна-Ашава даже лицом переменилась, в очередной раз замолчавши. Емеля поразился преображению, теперь перед собой наблюдал он, казалось, вовсе не того человека, что только вот не таясь рассказывал ему скрытое.

Хоть и ходил паря за моря, горы, да проливы в страны-города чужеземные, а Земля ему всегда казалось плоской, словно лепёшка, ка коей где ямка, а где и пузыри всхолмились… Часто вспоминал он, как невесть в каких краях, чудной человечек в длинном балахоне поднял вверх за ножку нелепо разрисованный шар и пытался его, Емелю, тогда ещё наивного, жизнью не умудрённого, убедить, дескать планида наша именно такую форму имеет. А и не только наш герой, но многие из гроссов, близ чудака оказавшиеся в то время, на смех того подняли. — Как, мол, на круглом шаре могут натуральные моря быть-существовать? Реки, так те всё одно текут, им бы и с шара стекать вольно было, как с плоской поверхности, а моря, так те стоячие…

Чудак же — он и назывался чудно — «бакалаврус»-обозвал всех беззлобно тёмными и понёс такую ахинею, хоть стой, хоть падай, и говорил-убеждал долго, путано, но завлекательно. Уразумел тогда Емеля не вот, чтобы много, но запомнил почитай всё. Было после, о чём на досуге, коего он имел благодаря таланту оказываться там, где полегче, поболе других на корабле, помозговать. И выводы как-то сами собой напросились, дабы денно и нощно будоражить пытливый ум, престранные и неожиданные. К тому же постоянно рвались они из глубин разума на язык и далее, в разговор, на волю. А складно, да ладно высказать их получалось не враз…

Родственные ордовские народы сотни лет живут на лесистых просторах и с врагом сходиться лицом к лицу не боялись никогда. Постоянные стычки со степняками-кочевниками, с соседями-гросами, всегда готовыми прибрать к рукам звериные угодья и рыбные ловли ордвы закалили в битвах и противостояниях неуловимых в лесу ловких и выносливых воинов. Свободолюбивые хранители Отчизны своей снова и снова собирались с силами даже после сокрушительных поражений и неожиданно нападали на вчерашних своих обидчиков, сжигая их города и забирая добро, часть которого была похищена недавно у них же. Бывало, правда, и так, что ненадолго… Нередко, собрав дружину ещё большую, и те же гросы почитали своим долгом осадить ордву, и победив, да загнав побеждённых их воинов в чащу, обкладывали данью. Хитрые же ордовские старейшины и тут являли чудеса экономической дипломатии. Дань зачастую платилась большая, сполна и вовремя. Берёзовыми, да дубовыми вениками, лечебными травами, ягодами… И воцарялся после этого в ближайших местностях снова обоюдовыгодный мир. И богатели гросы, разживалась лесная ордва, а алчные кочевники, видя замирение сильных соседей, предпочитали об эту пору в их земли не соваться. Себе дороже.

Не думал Баюш, что случится ему вскоре нападать на гросские земли, а оно так вышло. Стадо ордовское вдруг пропало, стадо немалое. И пастух со скотиной вместях пропал. С десяток молодцов с Баюшем сговорились у гросов поискать. Кому ж угнать кроме них? Их деревня совсем, почитай, вблизях стояла. Емеля тоже собрался. Точила мозг мыслишка поскорей домой податься, отчего ж до гросских селений с сопровождением-то не добраться? Сумерки погасли, отряд и тронулся вскоре. Идут молча, споро, решительно. На плече каждый дубину, а другой и коротенькое копьё несёт. Серьёзные все парнищи и не по годам взрослыми кажутся. А как иначе? Своё идут забирать, кровное.

Рассвет встретили, не дойдя самую малую малость до деревеньки предполагаемых своих обидчиков. Головами покрутили, плечи порасправили и, оружие перехватимши, по волчьему мягким, но решительным шагом двинулись вперёд. Только дойти не довелось. Невесть откуда, из мокрой травы и обманчивых клочьев тумана навстречу с криком и воем бросилась гросская ватага. Пожалуй, спутать, кто где, можно было проще простого. Будто братья, одного роста, возраста и стиля одежды, хоть и навряд ли существовало в седые те царьгороховские времена эдакое понятие, две, чуть ли не команды, сошлись на росистом лугу. Фактор внезапности позволил начать стычку гросам и они обрушили, было, на ордовскую ватагу дубины и задорно тыкали в их сторону копья. Ордва, семеня и отпрыгивая, пятилась назад.

Стоило, однако, одному из гросов пропустить свой «тык» копьецом, как соперник его ткнул вперёд своё копьё. Собратья поддержали и вот уже дружно пятилась и отпрыгивала команда хозяев… Разве судьи на высоком стульчике и не хватало в этом состязании, ведущемся, кажется. По правилам того. Что некогда назовут спортом… Гости вперёд… Хозяева теснят… Гости наступают… Вновь отыгрывают преимущество хозяева… И снова, снова, снова…

–Нет, такой… расклад… нам не нужен! — Емеля вскинул руки, заорал, что было мочи во всё горло и, улучив момент, вклинился «в центр поля». — Стой, стой, бесы! Дай слово молвить! — Удивительным, непостижимым образом, а если точнее — обе компании были на последнем издыхании — крик был услышан, воспринят и понят правильно. Бойцы и справа от него, и слева попадали, хватая ртами воздух, на траву… Жестокий бой закончился, пушки смолкли. Настало время народной дипломатии. Тем более, воины обеих армий, потыкав копьями, да помахав дубьём подустали и порядком оголодали.

Ромским кесарем, альбо сенатором восседал наш герой среди в очередной раз примирённых незлобивых гросов и воинственной простодушной ордвы. Незатейливое оружие недавних соперников, как и скоропостижно остывшая жажда мести друг другу отброшены и забыты. Занимало всех в эту минуту мироустройство по Эмилиански, что звучит — согласитесь — красивей, нежели «по Емелиному». А он, обнаружив вдруг себя «на коне», старался вовсю. Наука распирала изнутри, рвалась в народ, требовала познакомить себя с потенциально перспективными слушателями.

–Вот скажите мне, други, печёт, скажем, ваша матушка пышки, так те тоже попервой низковаты, а опосля ка-ак подымутся да распышнеют… — поднял лектор палец вверх: — Потому и пы-ышка, а не лепёшка.

— Так то, — худощавый гросс, еле заметно «окая» попытался было, усомниться в науке: — Пышка, а то-Земля.

— А пойми ты, шапочья вешалка, что Земля тоже навродь куска теста. И бродит она внутренними газами, и от тепла, надо думать, горами вспучивается! — в думах Емеля множество перед самим собой вопросов ставил и ответ старался найти на каждый.

Ордва тоже в стороне от учёных споров оставаться не желали и из их рядов не задержалось замечание по делу: — Отчего-то она газами-то бродит? Кто её грет-то, что вспучивацца? — А оно скок стоит-то и не горяча всё…

Улыбнулся «кесарь-сенатор», опять же в древних картинках, что иной раз землекопы находят на месте некогда стоявших древних городов, таких называли ещё Лекторами общества «Знание», и уверенно отвечает скоро, без раздумья: — Не горяча что? Да сколько рек-озёр да морей на свете? На севере, знай, льды и летом плавают, а в краях, где горы огнедышащие — Вулканусы — так оттого, что море все остужает, ни единой ледышки не видал ни я, ни старшие наши. А сама вода такой теплоты, что мальцы ихние цельный день могут чупахтаться и ни мурашечки у них на коже не будет. — Окинул снисходительно умолкнувших спорщиков и снова: — А бывают горячие озёра, бывает, что струя из земли бьёт горячая, с паром и свистом… — Раскрытые рты и жадные взгляды напряжённых слушателей, опасавшихся пропустить хоть словцо удовлетворили Емелю и сделали добрей и честней. — Но этих чудес сам я, ребя, не видал. И врать про то не собираюсь! — и велми своей правдивостью довольный, расслабился, дожидаясь новых вопросов.

Вопросов не поступало. Честная братия сидела тихохонько, ожидая продолжения лекции, и она, к их удовольствию, зазвучала дальше… — Зато, не поверите, бывал в городе, который во времена незапамятно-лохматые основали сучьи дети Ром с Ремом. И город этот сыздавна кличут вечным, а сученятам голым, что мамку сосут, памятник хранится где-то там. — Парни залыбились, зашушукались, начали толкать друг дружку локтями… — И девки ихние той срам видят? — сюжетец слушателей зацепил и Емеля развил тему: — Какой срам? Карапузы совсем. Вот в другом конце ихней земли и вовсе натурально стоит малец и писает. Так в народе паразит бессовестный и зовётся писающим мальчиком, и то — ничего. — Сидящие в голос загоготали.

Маленькая ордовская ватага, соединённая с противоборствовавшей ей толпой гросских парней, выглядела вдвое уже больше и сильней. А после пирушки отряд разросся ещё за счёт ищущих славы сельских юношей, полудюжины переростков, да примерно стольких же бобылей. Неторопливые, прижимистые деревенские мужики-бороды лопатой, неспешно посовещавшись собрали по дворам иногда дедовские кольчуги, свалили в кучу охапку копий, десятка полтора луков. Нашлись до кучи и пара мечей. Остальные вооружены были топорами, длинными слегами, кистенями, владеть которыми едва не все умели сызмальства, хотя те серьёзным оружием не считались, встречаясь чаще у придорожных татей. Появился у войска и собственный служитель культа одной из религий — дьячок. Нелепого вида, сивый волосом, нос — картошкой, слегка косолапый мужичок в годах. Речь его, когда начал проситься в отряд, немало насмешила не только гросов, но даже ордовских ватажных. Он и окал, и скороговорил, будто сыпя горохом, и таким речитативом скоро-скоро нараспев произносил фразы, что и из соотечественников немногие сразу понимали. Но разумен и начитан оказался премного. Это и Емеле пришлось признать. Зато как оба мудреца, впервые сойдясь в словесных баталиях, возвысились в глазах бойцов! Ради одного этого стоило, пожалуй, Емеле и пострадать.

Конец ознакомительного фрагмента.