Не говорите Альфреду

Нэнси Митфорд, 1960

Фанни Уинчем давно привыкла к тихой, уютной жизни с любимым мужем – добродушным оксфордским ученым Альфредом. Но все меняется, когда Альфреда назначают британским послом в Париже. Светские интриги вместо мелких местных сплетен, общение с членами королевских семейств и представителями мировой финансовой элиты вместо людей науки… Положим, к такому еще можно привыкнуть. Как и к двоюродной племяннице, а теперь и пресс-секретарю Фанни – зоозащитнице Норти, выполняющей свои обязанности спустя рукава, зато пользующейся большим успехом у французских политиков. Но главным предметом беспокойства Фанни становятся ее своенравные дети, протестующие против традиционных ценностей родителей. И все это на фоне дипломатических проблем, которые требуют от новоиспеченного посла и его жены немало внимания…

Глава 3

Мне никогда не забыть своего первого впечатления о посольстве. После сумбурной встречи нас на Северном вокзале, после езды сквозь парижский поток машин, который всегда деморализует тех, кто к нему не привык, большой, красивый, медового цвета дом в тихом дворике показался раем. Он напоминал скорее деревенский, чем городской дом. Начать с того, что сюда не доносились никакие городские звуки, только шелест листьев, чириканье птиц, порой шум косилки да крик совы. Французские окна со стороны сада наполняли комнаты солнечным светом и воздухом. Из них открывался вид на деревья. Единственным зданием в обозримых пределах был купол Дома инвалидов — пурпурная тень на горизонте, едва просматриваемая сквозь листву. За исключением этого, да еще Эйфелевой башни с правого края этой перспективы, тут не было ничего, показывавшего, что дом расположен в центре самой процветающей и оживленной столицы континентальной Европы. Филип отвел нас на второй этаж. На верхней площадке прекрасной лестницы располагался холл, ведущий в Желтую гостиную, Бело-золотую гостиную, Зеленую гостиную (которой предстояло стать нашей приватной гостиной) и спальню Полины Боргезе, так недавно освобожденную другой Полиной. Все эти комнаты выходили окнами на юг и сообщались друг с другом. Позади них находились гардеробная посла, библиотека и кабинет секретаря по связям с общественностью. Доброжелатели заполнили дом цветами; своими усилиями они сделали его очень красивым, сияющим в вечернем свете, и они же приободрили меня. Мне показалось, что многие люди были готовы любить нас.

Полагаю, было бы естественно, если бы я нанесла визит жене отбывающего посла вскоре после того, как объявили о нашем назначении. Однако вышеупомянутая супруга посла подняла такой вой, узнав, что ей предстоит уйти, возвещая о своем бедствии всем и каждому и так яростно отказываясь смотреть на ситуацию оптимистически (на достойную и уважаемую старость в кенсингтонской квартире), что чувствовалось: она может отнестись ко мне предвзято. Ее отношение представлялось мне преувеличенным до тех пор, пока я не увидела, какие именно блага мы узурпируем. Леди Леон царила в этом дворце — слово «царила» здесь не чрезмерно. С ее красотой, элегантностью и юмором она была тут королевой целых пять лет. Неудивительно, что она покидала все это с тоской.

Что до меня, то мои страхи рассеялись, так же как и уныние. Казалось, будто дом на моей стороне. С самой первой секунды, как я переступила его порог, он буквально взбодрил меня, заинтересовал и позабавил. Когда я проснулась на следующее утро в кровати Полины, в кровати обеих Полин, то, рассматривая темно-красные стены и мебель красного дерева, составлявшие яркий контраст с остальным домом, я подумала: «Это первый день, начало». Затем задалась вопросом, как буду себя чувствовать в последний день, в конце, и испытала искреннюю жалость к леди Леон.

Появился Альфред, в хорошем настроении. Он собирался завтракать в библиотеке.

— Филип придет поговорить с тобой во время твоего завтрака. Он считает, что ты не должна вставать слишком рано. У тебя здесь будет насыщенная жизнь, постарайся вести себя тихо по утрам.

Альфред положил мне на кровать несколько газет и ушел. О нас в газетах было не так много: маленькая, сделанная со вспышкой фотография в «Фигаро»; объявление в «Таймс» о том, что мы прибыли, — пока я не наткнулась на «Дейли пост». Всю первую страницу занимала огромная фотография Альфреда, с идиотски разинутым ртом, очевидно, выкрикивающим гитлеровское приветствие. Мое сердце сжалось, и я прочитала:

«Парижская миссия бывшего пасторского богослова сэра Альфреда Уинчема началась с неудачного инцидента. Когда месье Буш-Бонтан, который прервал свой отпуск, чтобы встретить сэра Альфреда на Северном вокзале, выдвинулся вперед с приветственным жестом, наш посланец грубо отстранил его и принялся пространно болтать по-немецки с высоким белокурым молодым человеком в толпе…»

Я подняла голову от газеты. У моей кровати, смеясь, стоял Филип.

— Вы не против? Люди всегда виделись с Полиной до того, как она вставала, — это казалось хорошим тоном.

— Боже, — сказала я, — вам будет не хватать этого прелестного лица под балдахином.

— Сейчас все по-иному, — он сел около кровати, — и в некоторых отношениях симпатичнее. Итак, я вижу, вы добрались до инцидента.

— Филип!

— Только не говорите, что вас это расстроило. Это ничто по сравнению с тем, что будет: местный корреспондент «Дейли пост» Эймиас Мокбар — вам нельзя забывать это имя — готовит для вас всестороннюю обработку. Вы в черном списке Старого Ворчуна.

— Но почему?

— Так всегда бывает с английским послом в Париже. Кроме того, лорд Ворчун недолюбливает Альфреда, который, по-моему, и не подозревает о его существовании.

— Он действительно не подозревает. Альфред читает только «Таймс», и ему глубоко безразлично, что пишет «Дейли пост».

— Не будьте так уверены. Мокбар часто настраивает людей против себя. Мне пришлось прекратить с ним видеться, и мне это не по душе — он чертовски славный старый воробей, нет ничего приятнее, чем пить виски со старым Эймиасом в баре «Пон-Рояль».

— Но этот инцидент…

— Вам уже не все равно?

— Разумеется, потому что он просто вымышлен.

— Нет, Мокбар никогда ничего не выдумывает, вот в чем его дьявольская хитрость.

— Альфред говорил с немцем на Северном вокзале?

— Пока вас представляли мадам Ю, Альфред заметил бедного старого доктора Вольфа из Тринити-колледжа, который вглядывался в него в свете дуговых ламп. Конечно, будучи Альфредом, он сорвался с места. Потом сразу вернулся и все объяснил Буш-Бонтану. Инцидент не имел большого значения, однако он не был целиком вымышленным.

— Но доктор Вольф не является высоким, белокурым молодым немцем — он крохотный старый брюнет.

— Мокбар никогда не видит вещи в точности так же, как другие люди, его стиль сугубо субъективен. Вам придется к нему привыкнуть.

— Да, понимаю.

— Есть множество вещей, к которым вам придется здесь привыкнуть, но я думаю, он из них худший. Что вы предприняли по поводу пресс-секретаря?

— На следующей неделе прибывает Джин Макинтош. Я хотела сначала сама освоиться, и Альфред подумал, что до той поры вы протянете мне руку помощи, хотя я знаю, что вы слишком заняты.

— Естественно, я это сделаю. Меня это забавляет, и я вам помогу, поскольку знаю порядок. Иной работы в настоящее время нет — полное затишье на международном фронте, и все министры в отъезде. Буш-Бонтан завтра опять отбывает. Так что давайте приступим. Вот список людей, приславших цветы. Вам надо поблагодарить их. Затем Альфред счел, что вам следовало бы просмотреть мероприятия на эту неделю — боюсь, весьма суматошную. Вам надлежит разобраться с коллегами — нанести им визиты, ну вы понимаете, а здесь восемьдесят посольств, так что это займет определенное время.

— Неужели в мире столько стран?

— Конечно нет, вся эта штука — великая чушь, но мы должны поддерживать иллюзию, чтобы угодить американцам. Ничто так не любят миллионеры, как быть послами. В настоящее время их восемьдесят, щедро жертвующих в партийные фонды. Нам приходится подыгрывать им. В маленьких странах, таких как Нормандские острова, в наше время практически все взрослые мужчины — послы.

Я смотрела на список имен, который Филип мне дал.

— Я знаю только одного человека из тех, что прислали цветы, — Грейс де Валюбер.

— Она все еще в отъезде, — сообщил Филип. — Откуда вы ее знаете?

— Ее сын и мои двое дружат в школе. Они недавно гостили у нее в Провансе. Если они любезно обещали приехать сюда на Рождество, то это главным образом из-за Сигизмунда.

— Милый Сиги, очаровательный ребенок, — с чувством произнес он. — Почему бы не сказать вам, Фанни, коль скоро мы такие старые друзья — да и в любом случае вы, конечно же, и так это узнаете, — что я влюблен в Грейс? — При этих словах я ощутила маленький укол. Бесспорно, я предпочитала, чтобы Филип сосредоточился на мне, как во время пребывания в Оксфорде.

— И с каким результатом? — поинтересовалась я.

— Она позволяет мне тереться рядом. Вероятно, ей нравится демонстрировать своему мужу, в которого она безумно влюблена, что кто-то безумно влюблен в нее.

— Глупая старая любовь, — промолвила я. — Бог с ней. Давайте пройдем по списку. Кто такая миссис Юнгфляйш?

— Милдред Янгфлиш. Американцы начали копировать нашу привычку не произносить имена так, как они пишутся. Она утверждает, что вы ее знаете.

— Неужели? Но я совсем не помню…

— Она постоянно ездит в Оксфорд, так что, полагаю, вы с ней встречались.

— У «диоровских» донов — вероятно, хотя я почти с ними не вижусь: я совершенно не в их вкусе.

— Наверное, да.

— Ну вот, вы же сами понимаете. Как же прикажете существовать здесь, с такими людьми?

— Ну-ну!

— Миссис Юнгфляйш, конечно же, femme du monde? ^[19]

— Да, действительно. Я знаю ее много лет — мы ходили в одну школу обаяния в Нью-Йорке, когда я работал при ООН.

— Вы ходили в школу обаяния? Я всегда полагала, что вы — само обаяние.

— Спасибо. Милдред и я отправились туда, чтобы выяснить, нельзя ли усовершенствовать наши манеры, но, как вы любезно предположили, мы обнаружили, что слишком продвинуты для этих курсов.

— Вот мне бы они не помешали.

— Вам это было бы бесполезно, поскольку вы не запоминаете людей. Память на имена и лица — это азы обаяния, это входит в формулу «рад вас видеть», но вы должны показать, что знаете того, кого вам приятно видеть.

— Я знаю мало американцев. Вам они нравятся, Филип?

— Да, мне за это платят.

— А в глубине души?

— О, их нельзя не любить, бедняжек! Я чувствую к ним жалость, особенно к тем, что в Америке, — они такие безумные, больные и испуганные.

— Мы их здесь много увидим? Альфреду было сказано, что он должен с ними сотрудничать.

— Избежать этого невозможно, это место буквально ими кишит.

— Есть дружелюбные?

— Дружелюбные? Они долго считали вас врагами. Впрочем, некоторые из них вам понравятся. Те, что здесь, делятся на три категории. Есть бизнесмены, пытающиеся занять выгодное положение на родине в качестве экспертов по Европе. Они боятся, что в Европе может возникнуть бум. Конечно, если он случится, они не хотят ничего упустить. Например, существует рынок произведений искусства — все эти старинные антикварные предметы, которые надо «поженить» с долларом. (Изобразительное искусство переживает бум, поэтому они его любят, они даже своих детей называют в честь его шедевров.) В музыке тоже есть доллары — музыка может быть так же доходна, как и изобразительное искусство. Искусство и музыку можно найти только в Европе — вот они и приезжают сюда на их поиски. В то же время они не хотят остаться за бортом и дома, поэтому играют в беспокойную игру «Музыкальные стулья» между Европой и Штатами, летая туда-сюда на реактивных самолетах, становясь более больными, безумными и испуганными, чем прежде.

— Чего они боятся?

— Боятся, что кто-нибудь другой может успеть куда-то первым; боятся упасть замертво; боятся экономического спада. Потом еще существуют буквально тысячи должностных лиц, которым платят, чтобы они находились здесь. Их никогда не видно, за исключением нескольких коллег-дипломатов. Они чудовищно несчастны, сбиваются вместе в чем-то вроде гетто — до смерти перепуганные, что утратят свой американский акцент.

— Странно опасаться утратить именно это.

— Для них это было бы ужасно. Они бы тогда навсегда получили клеймо не-американцев. И наконец, мы имеем экспатриантов типа Генри Джеймса^[20], которые живут тут потому, что им невыносимо на родине. Пожалуй, немного чересчур серьезные, но по крайней мере не разглагольствуют без передышки об искусстве и долларах — за ними будущее человечества. Милдред из их лагеря — можно назвать ее комендантом лагеря.

— Она мне понравится?

— У вас не будет шанса полюбить ее. Она обожает Полину и готовится общаться с вами холодно и учтиво.

— Тогда зачем она посылает мне цветы?

— Это американский заскок. Они не могут этого не делать — посылают их и друзьям, и неприятелям. Всякий раз, как они проходят мимо цветочного магазина, у них руки чешутся написать чье-то имя и адрес.

— Я целиком за это, — сказала я, глядя на присланный мадам Юнгфляйш душистый горошек на моем туалетном столике. — Они прелестны…

После нескольких дней в посольстве я начала подозревать, что происходит нечто странное. Конечно, в новом доме нельзя сразу во всем разобраться, однако я чуяла какую-то тайну. Из своей спальни отчетливо ощущала толпу веселящихся людей, что-то вроде вечеринки, которая проходила каждый вечер и продолжалась далеко за полночь. Ночью я часто просыпалась от взрывов смеха. Я полагала, что шум может исходить от соседнего дома, пока не обнаружила, что это — многоэтажное офисное здание, принадлежавшее американскому правительству. Не могли же его сотрудники всю ночь хохотать? У моей кровати стоял телефон, от него, минуя посольство, тянулась прямая линия к коммутатору телефонной сети и незаметный маленький жужжащий звоночек. Он порой звонил, и когда я отвечала, то слышала сконфуженные фразы вроде: «О боже… я забыл», «C’est toi, chérie? Oh pardon, Мadame, il y a erreur»^[21] или просто «Ой!», и линия умолкала. Дважды газету «Таймс» приносили позднее обычного, с уже разгаданным кроссвордом.

Внутренний двор, похоже, всегда был полон элегантно одетых людей. Я предположила, что они пришли написать свои имена в нашей книге (чьи страницы, по словам Альфреда, читались, как список действующих лиц всей французской истории). В данном случае зачем они так часто группировались на маленькой наружной лестнице в юго-западном углу двора? Я могла бы поклясться, что снова и снова вижу одних и тех же людей со знаменитыми лицами, известными даже мне: украшенную драгоценностями портниху, похожую на куклу из мультфильма с составленным из коричневых мячей для гольфа лицом; некоего фельдмаршала, пианиста с виноватым видом, бывшего короля… Хорошенькая молодая женщина, смутно мне знакомая, казалось, просто жила во дворе, постоянно перемещаясь по маленькой лестнице с цветами, книгами или граммофонными пластинками. Иногда она несла в руках огромную корзину для пикника. Поймав однажды мой взгляд, она покраснела и отвернулась. Мокбар, с которым я теперь познакомилась, частенько бывал на нашей улице Фобур и пялился сквозь наши ворота. Спутать его с кем-либо другим было невозможно; он имел идиллическую, безмятежно-счастливую наружность какого-то маленького старого грума — обветренное лицо, согнутая спина, негнущиеся ноги колесом, длинные руки и копна пушистых седых волос.

— Я хотел бы знать, не желаете ли вы сделать заявление? — спросил он, вразвалочку приближаясь ко мне, когда я возвращалась домой от портнихи.

— Заявление?

— О ситуации в вашем доме.

— Вы очень добры, но нет, спасибо большое, вы должны спросить моего мужа. — Я вошла в дом и послала за Филипом.

— Филип, — произнесла я, — там из газеты. Не хотите ли вы сделать заявление?

— Заявление?

— О ситуации в моем доме.

Он удивленно посмотрел на меня.

— У кого комнаты на правой стороне двора? Видела ли я их, когда вы показывали мне дом?

— Да, настала пора вам узнать. Дело в том, что Полина окопалась там, и мы не можем заставить ее съехать.

— Леди Леон? Но она же уехала! Я видела ее в кинохронике. Как она может до сих пор находиться здесь?

— Да, она уехала с Северного вокзала, однако остановила поезд в Орри-ла-Виль и вернулась обратно, все еще держа в руках розы Буш-Бонтана. Сказала, что очень больна, наверное, умирает, и вынудила миссис Тротт постелить ей постель в мезонине. Там есть нечто вроде маленькой квартирки, где раньше жил секретарь. Естественно, она ни в малейшей степени не больна. У нее там день и ночь топчется весь Париж. Странно, что вы их не слышали.

— Я слышала. Полагала, что это американцы из соседнего дома.

— Американцы никогда так не верещат.

— Теперь мне все ясно. Но, Филип, это плохо для Альфреда. Такая нелепая ситуация в самом начале его миссии!

— Министерство иностранных дел того же мнения. Они велят нам ее выдворить. Но как? Я только что опять говорил с Эшли. Вначале все думали, будто это шалость и через день-другой ей это надоест. Поэтому решили вас не беспокоить. Но теперь парижане присоединились к этой проказе, и стало модой приходить туда и навещать ее. Люди досрочно возвращаются из отпусков, чтобы поучаствовать в этом движении. Фешенебельные курорты в отчаянии — некому фотографироваться на пляжах. Так что, конечно, она развлекается по полной программе, и я не знаю, как нам вообще убедить ее уехать. У нас у всех ум за разум заходит.

— А не можем мы сказать слугам, чтобы ее не кормили?

— Они и не кормят. Это Милдред приносит ей еду, как ворон.

— Та, что с корзиной для пикника? Мы могли бы прекратить ее посещения — велеть консьержу, чтобы не впускал ее.

— Ему было бы неловко преградить ей путь. Он знает ее много лет.

— Да, понимаю, и, конечно, мы не можем насильно увезти ее. Тогда не могли бы мы ее подкупить? Что она любит больше всего?

— Представителей высших английских правительственных структур.

— То есть членов парламента и тому подобных?

— Министров, банкиров, архиепископа, хозяина замка Бельвуар, главного редактора «Таймс» и так далее. Ей кажется, что она видит, как вершится история.

— Ну так это замечательно. Разумеется, эти политики должны быть на ее стороне. Почему бы им не заманить ее в Англию — завтрак на Даунинг-стрит, присутствие на больших дебатах в четверг?

— Вы не понимаете соображений Милдред. Они обожают ее присутствие в парламенте — им невыносимо вообще устраивать дебаты, пока она не водворится там, на своем месте. Она — лучшая аудитория, какую они когда-либо имели. Что же до завтрака на Даунинг-стрит, так она гостит там, когда бывает в Лондоне.

— Господи…

— На самом деле она вовсе не является ключом к нашей проблеме.

— Вы сказали, Милдред приносит еду.

— Да, но еда для Полины ничего не значит.

— Тем не менее она не может без нее обходиться.

— Суть в том, что может. Полина часто ездит в Тринг на лечебное голодание. Для меня загадка это голодание. Люди на спасательных плотах начинают жрать друг друга через неделю; Полина и Милдред порой проводят в Тринге по целому месяцу — и хоть бы кусочек отгрызли друг от друга.

— Мы не можем допустить, чтобы она осталась тут еще на месяц. Несомненно, представители высших правительственных структур должны поддерживать своих сотрудников, Филип, и протянуть им руку помощи. Вы говорили с кем-нибудь из них?

— Они делают, что могут. Премьер-министр беседовал с сэром Льюисом вчера вечером. Никакого толку. Сэр Льюис только сидел, прикрыв нос рукой, и трясся от смеха, в этой своей очаровательной манере, — усмехнулся Филип. — Но, в конце концов, что он может сделать? Не говоря уже о том, что это его забавляет.

— Какая-то важная персона должна прийти ее повидать — объяснить, что она ведет себя непатриотично и так далее. Ведь это правда.

— Мы это пробовали. Прилетал Моули. Он был очень суровым, но не сумел продержаться до конца. Он говорит, Полина лежала там, словно прекрасный олень, умирающий в лесу, и ему не хватило мужества сердиться на нее.

— Почему, как вы думаете, она это делает?

— Нет какой-то важной причины… ее это забавляет… ей больше нечем заняться. А если это раздражает вас, Полина это легко перенесет. Она считает, что Альфред получил эту работу, интригуя против сэра Льюиса.

— Вы же знаете, что он ничего подобного не делал.

— Разве? В любом случае сэр Льюис не остался бы на этом посту — настала пора перемен.

— Я видела на улице Мокбара.

— Да, он выкладывается на все сто.

— Он виделся с леди Леон?

— Нет. Даже Полина устанавливает пределы, которые нельзя нарушать.

— Нам придется сообщить Альфреду, прежде чем появится статья Мокбара.

— Он знает. Это он постоянно твердил: «Не говорите Фанни».

Отдаленный глумливый смех оскорбил мой слух. Вечер продолжался, мезонин оживал. Меня охватил гнев.

— А как воспринимает это набережная Орсэ?^[22]

— Взволнованы. Юги выдал информацию, что никто из тамошних жен не участвует, но я не уверен, что не видел…

— Кто это, Юги?

— Жак-Оливье Ю, руководитель протокола. Всем известный как Юги.

Я с каждой минутой все больше возмущалась. У меня, надеюсь, есть чувство юмора; эта ситуация была явно забавна; было невыносимо не иметь возможности присоединиться к такой хорошей шутке, находиться на чопорной, официальной стороне, против всех этих веселых бандитов.

— Насколько Альфред мог уяснить, ваш друг сэр Льюис попросту жил здесь в свое удовольствие! — воскликнула я.

— Послы всегда так отзываются друг о друге, — заметил Филип. — Твой предшественник — праздный, а твой преемник интриган. Это классика дипломатической службы. Но сэр Льюис был превосходным послом, не заблуждайтесь на сей счет.

— Хорошо. Давайте постараемся сохранять самообладание. Если мы оценим эту проблему трезво, решение должно найтись.

Воцарилось долгое молчание. Наконец я продолжила:

— Я намерена поговорить с миссис Юнгфляйш.

— Можете сделать это сейчас, если хотите: она во дворе, сидит в своей машине и читает «Новый курс»^[23].

— Почему она не верещит внутри вместе с остальными?

— Говорю вам, это весьма серьезная дама — она ежедневно отводит определенные часы на изучение истории. Кроме того, говорит, что внутри очень жарко. Двадцать человек в крохотной комнате в такой день, как этот, — вероятно, это подобно Калькуттской черной яме^[24].

— Тогда почему бы ей не отправиться домой и не почитать «Новый курс» там?

— Она любит находиться в курсе событий.

— Какая наглость!

Я вышла во двор, открыла дверцу «бьюика» миссис Юнгфляйш и дерзко уселась рядом с ней. Она была светловолосой, хорошенькой, с невинным видом мальчика из церковного хора. Этот облик подчеркивался большим белым плиссированным воротником и прямыми волосами с челкой. Милдред обратила на меня взгляд своих спокойных, внимательных голубых глаз, отложила документ, который читала, и произнесла:

— Добрый день. Я Милдред Юнгфляйш, мы с вами уже встречались, когда-то давно, в Оксфорде.

Я была приятно удивлена ее голосом, который был не очень американским, скорее похожим на голос англичанки, которая раньше жила в Соединенных Штатах. Хотя я знала о том, что программа школы обаяния была для нее слишком элементарной, и догадывалась, что данный голос предназначался для умиротворения разгневанной жены посла на территории ее собственного посольства, это сработало.

— Пожалуйста, извините меня за то, что вторглась в вашу машину без приглашения, — сказала я.

— Пожалуйста, извините меня за то, что сижу в вашем дворе без приглашения.

— Я хочу с вами поговорить.

— Уверена, что вы должны это сделать, леди Уинчем. Это, конечно, насчет Полины?

— Да… как долго, по вашему мнению, она намерена тут оставаться?

— Полина весьма непредсказуема. Она уедет, когда пожелает. Полагаю, что на Рождество она все еще будет здесь.

— И вы станете по-прежнему кормить ее?

— Боюсь, что так.

— Если бы мой муж был частным лицом, все это не имело бы значения. Однако в данной ситуации я намерена избавиться от леди Леон.

— Как?

— Не знаю.

— По моему опыту общения с Полиной, невозможно отвратить ее от цели.

— Ага! Так у нее есть цель?

— Пожалуйста, не поймите меня неправильно, леди Уинчем, ее цель проста — она хочет хорошо провести время. У нее нет намерения вас огорчить, еще меньше желания нанести вред посольству или скомпрометировать Министерство иностранных дел. Все это началось, потому что Полина почувствовала внезапный импульс остановить поезд в Орри-ла-Виль и провести одну последнюю ночь в этом доме, который обожает. Вы и понятия не имеете, что она по отношению к нему чувствует.

— Напротив, я хорошо понимаю. Люди привыкают к дому, а этот — такой необыкновенный.

— Вы уже попали под его чары! Вскоре Полина обнаружила, что может и повеселиться. Она позвонила нескольким друзьям шутки ради. Они пришли. Это начало становиться важным; человек расписывается в вашей книге, а потом идет навестить Полину. Извините, пожалуйста, я вижу нунция^[25] — думаю, он ищет дверь.

Милдред вышла из машины, объяснила прелату дорогу и вернулась обратно.

— Филип говорил мне, что вы очень ответственный человек, — продолжила я. — Не могли бы вы сказать ей, что если она будет продолжать в том же духе, то перечеркнет все хорошее, что сделали они с сэром Льюисом во время своей работы?

Честные глаза «мальчика из церковного хора» широко раскрылись.

— Да, леди Уинчем, я ей говорила. Я даже обратила ее внимание на то, что в конечном счете только один человек может извлечь преимущество из ее действий.

— Кто же это?

— Мистер Хрущев.

Я сообразила, что вывод этот спорный, однако не лишенный смысла.

— К сожалению, Полина совершенно не думает о важных современных проблемах. Многие европейские женщины таковы. Им не интересны такие вопросы нашего времени, как хрупкий баланс между Западом и Востоком, — они и пальцем не пошевелят, чтобы облегчить деятельность НАТО, ЮНЕСКО, ОЕЭС или Всемирного банка. Полине все это безразлично.

— Значит, вы ничего не можете сделать?

— К сожалению, нет.

— Ладно, — кивнула я. — Я могу выглядеть весьма робкой, но должна вам заметить, что часто добиваюсь своего. До свидания.

— До свидания, леди Уинчем. Было приятно с вами увидеться.

Примечания

19

Светская дама (фр.).

20

Генри Джеймс (1843–1916) — американский писатель, который с тридцати лет жил в Европе, а за год до смерти принял британское подданство.

21

Это ты, дорогая? О, простите, мадам, произошла ошибка (фр.).

22

На набережной Орсэ в Париже находится дворец министра иностранных дел Франции.

23

Экономическая и социальная программа, проводившаяся администрацией президента США Ф. Рузвельта с 1933 по 1939 год.

24

Маленькая тюремная камера в калькуттском Форт-Уильяме, где в ночь на 20 июня 1756 года задохнулось много оборонявших город англичан.

25

Апостольский ну́нций — постоянный дипломатический представитель папы римского в государствах, с которыми Святой Престол поддерживает дипломатические отношения.