Жизнь. Книга 1. Все течет

Нина Федорова

Фёдорова Нина (Антонина Ивановна Подгорина) родилась в 1895 году в г. Лохвица Полтавской губернии. Детство её прошло в Верхнеудинске, в Забайкалье. Окончила историко-филологическое отделение Бестужевских женских курсов в Петербурге. После революции покинула Россию и уехала в Харбин. В 1923 году вышла замуж за историка и культуролога В. Рязановского. Её сыновья, Николай и Александр тоже стали историками. В 1936 году семья переехала в Тяньцзин, в 1938 году – в США. Наибольшую известность приобрёл роман Н. Фёдоровой «Семья», вышедший в 1940 году на английском языке. В авторском переводе на русский язык роман были издан в 1952 году нью-йоркским издательством им. Чехова. Роман, посвящённый истории жизни русских эмигрантов в Тяньцзине, проблеме отцов и детей, был хорошо принят критикой русской эмиграции. В 1958 году во Франкфурте-на-Майне вышло его продолжение – Дети». В 1964–1966 годах в Вашингтоне вышла первая часть её трилогии «Жизнь». В 1964 году в Сан-Паулу была издана книга «Театр для детей». Почти до конца жизни писала романы и преподавала в университете штата Орегон. Умерла в Окленде в 1985 году. Вашему вниманию предлагается первая книга трилогии Нины Фёдоровой «Жизнь».

Глава III

Узнав, что ей нужно, Варвара стрелою мчалась домой. Она задыхалась от нетерпения, от радостного волнения и мыслей. Её, испытавшую уже кое-что в жизни, нисколько не испугали трудности предстоявшей ей молитвы. В получении же благодати она не сомневалась.

Варвара знала кое-что о Боге, но смутно. Она знала наизусть и «Богородицу», и «Отче наш»; знала также, что обе эти персоны — на небесах, очень далеко от человека и потому невидимы глазу. Молитвы она читала наспех, без интереса, не ожидая взамен ничего. Она крестилась, проходя мимо церкви, не зная, зачем это нужно. О том, что есть прямой и верный путь общения с Божеством, она услыхала сегодня впервые. Её одарили могуществом. Так вот как надо молиться! Она уже сожалела о времени, потерянном в незнании. Жизнь отныне казалась ей лёгкой. С пренебрежением к себе она вспомнила теперь свои прежние неумелые и невежественные молитвы. О чём она просила? Найти кошелёк, и в нём три рубля, — это была жадность. Чтоб Бог наказал парикмахера Оливко, самого требовательного клиента Бубликов, и наказал бы как следует, смертью, — но это значило желать зла ближнему. Как-то раз, увидев очень нарядную даму, она горячо молила Бога о таком же небесно-голубом длинном платье в оборку и о прозрачном зонтике — и это, конечно, были и зависть, и тщеславие. Она однажды просила даже скоропостижной смерти соседскому мальчишке, ударившему её по спине лопатой! Нет, нет. Совершенно отрезвлённая, она оставит людей в покое. Она станет разумно просить исключительно для себя. Её желание, рассмотренное со всех сторон матерью дьякона, было одобрено — подлежит исполнению. Гимназия! Она спасёт Варвару от судьбы прачек. Сейчас же, сию минуту, только вот отдать столь нужные в хозяйстве восемь копеек матери, и она побежит в собор, попросит и получит.

Что, каким образом, в каком виде надеялась она получить, Варвара не знала. Смутно ей представлялось, как Николай-угодник, Скорая помощь, возьмёт её за руку и поведёт в гимназию, там он властно прикажет, чтоб Варвару учили, а расход весь возьмёт на себя. Увы, она щедро была одарена талантами бедняка: желать и мечтать! Доверчивая и прямая по натуре, она не понимала, что могли ещё возникнуть препятствия, словесные оговорки, вообще осложнения. Она не знала ещё о существовании символов, аллегорий — всего, что должен принять человек вместе с верой.

Варвара знала, что для поступления в школу прежде всего надо «подать прошенйе». Писать и читать она умела. Два года тому назад на неё обратила внимание одна женщина, жившая по соседству: «Какая разумная девочка!» Она объяснила Варваре гласные звуки и буквы и как их писать и читать. Затем показала несколько согласных. И вдруг эта женщина исчезла. Говорили о ней шёпотом — «политическая», и Варвара не понимала этого слова. Догадываясь, что знает не все буквы, Варвара старалась добыть сведения об остальных, где случалась возможность: у приказчика в лавке, когда он был не очень занят и сердит, у извозчика на углу, если он не спал, у сапожника, если он не был пьян, у нищего «из благородных», заканчивавшего и карьеру, и жизнь с протянутой рукой у ограды собора. Наконец, она могла свободно читать. Но что? Книг не было, о том, чтоб купить их, не могло быть и речи. Она читала обрывки газет, что ветер, вместе с другим мусором, разносил по улицам, афиши, расклеенные по заборам, вывески магазинов. Она знала заглавия всех книг в. витрине магазина. И жизнь для неё стала наполняться тайнами. «Энциклопедия Брокгауза и Ефрона», — шептала она, содрогаясь в непонятном ей мире, и никто — ни извозчик, ни приказчик, ни сапожник — не мог ей сказать, что это было такое. Войти в книжную лавку и там спросить она никогда бы не решилась.

А нищий «из благородных» на её вопрос об «Энциклопедии Брокгауза и Ефрона» вспылил: «Пошла вон! Тоже ещё, вздумала дразниться!»

У ней была замечательно хорошая, исключительная память: она помнила всё, что читала. Непонятное входило в неё, создавая в ней сознание, что помимо её жизни, известных ей людей, слов и обстановки, где всё было ясно, понятно и просто, существует иной мир, полный тайн и чудес, и вход в него доступен далеко не всем, и один из путей в него — учение и книги. Мысль об этом скрытом где-то поблизости мире волновала её. По ночам она часто думала о нём. Она вспоминала прочитанное и удивлялась. Удивлялась и размышляла. И то, что никто вокруг не мог помочь ей, ещё более укрепляло её в мысли, что тот, скрытый мир необыкновенно пленителен и чудесен. Но были и страшные слова: аттракцион, гонорар (гнали, должно быть, кого-то, и — странно! — «по соглашению»). Были и милые слова, как игрушки: «Трильби», например; были вкусные — «Абрикосов». Всё это в том же самом мире, где «сдаются комнаты», «принимаются заказы» и где «цены без запроса». Как вступить из мира известного в тот неизвестный? Она уже слышала это слово — учение. И те, кто выучился, она видела, жили иначе: они входили в магазины без страха, рассматривали книги, шли в театр, где «после спектакля — танцы», очевидно, это им — «оптовым покупателям — большая скидка», это для них, едущих в экипажах, — «всем держаться правой стороны». Как стать одной из них? Нашёлся ответ: гимназия.

Писать она уже доучилась сама, и писание для неё было творчеством. Это очаровывало её. Палочкой на земле, около своего дома, она выцарапывала: «Тут живёт Варвара Бублик» — и у ней дух захватывало от восторга. Считать же Варвара умела, казалось, от рождения. Она любила считать. Она точно знала, на какой улице сколько домов, в каждом доме — сколько на улицу окон. Она светилась радостью, случайно узнав, что в году двенадцать месяцев, в неделе семь дней, что Рождество «стоит на месте», а Пасха «двигается», по неизвестной никому причине.

Познаниям Варвары, сколь ни бедны они были, нашлось уже и практическое применение. Она писала письма неграмотным, кто жил по соседству. Её «благодарили», скромно, правда, нищенской лептой, но и это был «заработок», вид которого неизменно вызывал слёзы в глазах вдовы Бублик. Случалось ей получить сухой бублик, престарелый пряник, а иногда и свежее яичко. Клиенты приносили с собой конверт и бумагу, а чернила и перо имелись уже у Варвары. Бутылочка стояла на полочке, в углу, за потемневшей иконой, а перед нею, рядом с засохшей веточкой вербы, лежала и ручка с пером, аккуратно завёрнутая в чистую тряпочку.

Письма бедняков! Какая область литературы! Она ещё никем не исследована, не помещена в сборники и мало кому известна. Те, кто живёт в горькой нужде, не обмениваются письмами от нечего делать, от безделья, от скуки, из вежливости, для поддержания светских отношений. Бедняк шлёт своё письмо, когда сердце уже не может молчать, и его слово, выстраданное тоской ночей, исходит из сердца. Облитое слезами, оно не нуждается в отделке, в прикрасах, в ритме и стиле. Такие письма не крылатые вестники радости, они обычно продиктованы горем, заботой, надеждой, тоской. Их слово кратко, печально и сдержанно. Бедняк не прибегает к шуткам, спутникам довольства и счастья. Он диктует письмо раздельно, торжественно, как читает молитву.

Другим родом Варвариных писаний были прошения. Смущённый клиент приносил большой лист бумаги, осторожно подавая его Варваре, расправленным, в вытянутых руках. Диктуя, он терялся в словах, заикаясь, покашливая, вновь и вновь возвращаясь к основной мысли, вёл себя так, словно уже находился в присутствии высокопоставленных лиц. Он просил Варвару «хорошо написать» — и она, напрягая силы, выводила огромные буквы, располагая слова неровными строчками.

Прошения писали чаще мужчины, письма же — обычно «на родину» — женщины.

Женщина входила медленным, торжественным шагом. Она диктовала не спеша, глядя перед собою сосредоточенным, невидящим взором. Горькие слова произносились глухо, словно комья земли падали на крышку гроба. Варвара писала старательно, низко нагнув голову над бумагой. Кругом царила настороженная тишина. Так когда-то её предки и наши высекали на камнях и скалах слова событий, свидетельствуя грядущим поколениям о пережитых несчастьях, и им внимала та же глухая тишина вечности.

Таким образом, ещё ребёнок по летам, Варвара уже причастна была к жизни человечества, касалась, главным образом, его несчастий. И когда клиент или клиентка просили прочесть написанное вслух, она читала благоговейно и строго, как читают Евангелие.

Затем у Варвары появились и письменные принадлежности. Один конторщик, служивший на железной дороге, как-то дал вдове Бублик, стиравшей на него, коробку казённой писчей бумаги, дюжину карандашей и сотню перьев. Он был выпивши и, давая подарок, предупредил, что вещи эти всё равно что краденые, их лучше никому не показывать, а при употреблении бумаги надо отрезать ножницами печатный заголовок.

И вот сегодня Варвара открыла эту коробку и бережно взяла большой лист. Осторожно и ровненько она отрезала заголовок — «…ская железная дорога» — и разложила лист на столе. Её руки дрожали. Благоговейно она вывела огромными буквами посередине листа: «Прошение».

Всякое прошение, как она знала, должно начинаться словами: «Ваше Высокоблагородие». Написав это, она задумалась. Затем с новой строчки добавила: «Варвара Бублик хочет учиться».

Казалось, это было всё. Но, опасаясь быть непонятой, она добавила: «в гимназии». Ещё подумав, добавила: «не имевши денег по причине горькой бедности».

Со вздохом удовлетворения она смотрела на исписанный крупными буквами лист. Кажется, ясно. Не может возникнуть сомнений, чего хочет Варвара Бублик. Она не беспокоилась относительно грамматических ошибок, так как не знала ещё о существовании право писания, — писала как говорила. Из знаков препинания она пользовалась одной точкой, ставя её на самом конце. Оставалось ещё подписать — и готово!

Вдовы Бублик не было дома, она разносила бельё. Да Варвара и не предполагала делиться своими планами. Покорность судьбе, смирение и робость матери ей были хорошо известны: мать потеряла бы присутствие духа от одного слова «гимназия». Близких же друзей у Варвары не было. С одной стороны, даже и в том беднейшем пригороде, где жили Бублики, — даже там царил своего рода снобизм. Иные дети имели ботинки, другие ходили в приходскую или даже городскую школу, третьи получали копейки от родителей и в лавке покупали леденцы, пряничных коней, баранки. Варвара была беднее их, но, сознавая себя умнее, одарённее, она не смирялась с положением, отведённым ей в том околотке судьбою. Отсюда происходили столкновения. Царило и там право сильного: Варвара подвергалась насмешкам. С другой стороны, вдова Бублик, зная кое-что об испорченности рода человеческого в своём квартале, старалась держать дочь при себе, рано приучив её помогать в работе и затем делить радость заработка.

Итак, Варвара положила полученные за рубашку дьякона восемь копеек посредине стола, на самое видное место, сама же, аккуратно сложив прошение, помчалась к собору.

Было рано ещё, и церковная служба не началась, но одна половинка церковной двери была открыта. В большом волнении, легко ступая, на цыпочках, переступила Варвара порог. Церковь была пуста. Только старик сторож, шаркая ногами, с зажжённой свечой в руке, двигался где-то в глубине храма, зажигая лампады перед образами и прерывисто, шёпотом творя перед каждым положенные молитвы, тропари и кондаки. Он уходил, оставляя чудесные трепещущие огоньки — зелёные, красные, пурпурные, синие, — путь его был таинственно-прекрасным. Варвара зажмурила глаза, её сердце стучало. Она впервые видела храм пустым, не в толпе, не из-за спин тех, кто выше ростом, и величие и безмолвие её поразили. Она вступала — трепетно и с верою — в мир чудес. Затаив дыхание, она двинулась на поиски святителя Николая. Длинными рядами — в иконостасе и по стенам — стояли святые, сумрачно, властно и строго, в торжественных позах, в строгом порядке, словно только что появившись откуда-то и приготовляясь к богослужению. На Варвару они не обращали никакого внимания. Они глядели поверх или в сторону. Казалось, они даже слегка отворачивались от её ищущих глаз, от взора маленькой невежды, которая испытующим взглядом, бесцеремонно разглядывала атрибуты каждого из них. Вот Иоанн Креститель на фоне безотрадной, выжженной солнцем пустыни, с верблюжьей кожей, накинутой на тёмное тощее тело. А рядом архангел Гавриил, с благою вестью, только что из рая, с белой лилией на длинном стебле. Святой Пантелеймон бережно нёс свой ящичек лекарств, а Мария Магдалина — красное яичко. Вера, Надежда и Любовь толпились около своей матери, мудрой Софьи, и Любовь была самая маленькая и печальная. Кое-кто стоял в облаках. На блюде — усечённая глава. Бесстрашный воин на коне разил змея, и девушки смотрели на него из оконца. Старичок ласково кормил медведя, и голубь парил над людьми у реки. Наконец Варвара увидела святителя Николая. Здесь!

Это был он. Лампада тепло освещала строгое, чистое лицо.

Проверила: белая риза в крестах, голова седая, непокрытая, в руке — книга. Привстав на цыпочках, она старалась прочесть надпись. Среди слов из странных букв она разобрала всё же — Николай.

Здесь! Здесь находился источник чудес. Вздохнув глубоко, набрав воздуха, она впилась взглядом в икону — лицом к лицу, из глаз в глаза, стараясь построить и утвердить связь от сердца к сердцу.

Затем она упала на колени, глухо стукнув костлявыми ногами о каменный пол. Она поклонилась чудотворцу смиренно, радостно и низко-низко, прижав лоб и лицо к прохладным и твёрдым каменным плитам, и её маленькое сердце, встрепенувшись, забилось быстро-быстро. Для начала она прошептала:

— Здравствуйте. Будьте здоровы. Я — Варвара Бублик. Я хочу учиться в гимназии. Меня направила к вам бабушка Закаблуковская. Я сейчас буду вам молиться.

Сгорбившись, она начала напряжённо отбивать земные поклоны. Собирая всё существо своё, все мысли на своём желании, она падала и подымалась, то выпрямляясь, то прильнув и почти сливаясь с каменными плитами пола. И когда, похолодев от напряжения, почувствовала, что больше, пожалуй, не выдержит, решилась взглянуть на чудотворца, ожидая ответа. Но в нём не видно перемены. Так же спокойно, сурово и строго он смотрит вдаль, поверх её головы. Она пыталась прочесть в этом взоре знак одобрения, уловить намёк, обещание. Увы! Святитель, казалось, не замечал её присутствия в храме.

Так ли она молилась? Может быть, недостаточно? Передохнув, она удвоила усердие. Она просила, и крестилась, и кланялась, и падала на колени, и простиралась на земле. Она била себя кулаком в грудь, и кулачок её был твёрд, как камень. Она шептала ему слова жалкие и нежные и, обливаясь слезами, умоляла исполнить её молитву. По временам — с какой-то надеждой! — она вновь обращала свой взор на икону. Ей верилось: услышит! Вот-вот он выступит из рамы, окликнет её по имени, возьмёт её за руку и поведёт… куда? Туда, где решается вопрос о гимназии. А она побежала бы за ним, держась за его руку! Но безжизненна была икона, и здание гимназии колебалось, тускнело, отодвигалось, становилось всё меньше.

В страхе Варвара ещё удвоила жар своей молитвы. Она всем телом ударилась о каменный пол, обливаясь слезами. Сердце её горело. Но рама оставалась рамой, и в ней безучастно и неподвижно стоял святой. Она молила теперь только дать бы ей маленький знак, что он её слышит, а остальное — она подождёт — потом. Лишь бы кивнул ей головой, шепнул одно только слово или бы просто взглянул на неё — она бы поняла. Но время шло, и знаков не было. Она надрывалась в слезах и молитве — и не было ответа. Лампада горела так же спокойно.

Святой стоял высоко, в золотой раме, в белоснежной ризе, со сверкающей серебром сединою, а она билась о пол перед ним — внизу, — босоногая, жалкая, маленькая. Казалось, невозможно было связать их мысли, создать этот мост — от сердца к сердцу, вызвать к себе жалость.

Наконец, истощённая и обессиленная, она затихла. Она была в горестном недоумении, но не могла отказаться и от веры, и от надежды.

Умоляюще, тихонько она всё шептала ему о своей просьбе. Костлявою ручкой она застенчиво и нежно гладила его раму — выше она не могла достать. Она целовала пол под иконою, и голова её судорожно дёргалась от заглушённых рыданий. Серые круглые глаза роняли крупные слёзы, и она всё просила его и просила. Ответа не было.

Она уже не могла стоять ни на ногах, ни на коленях и в изнеможении села на пол под иконой. Она стала думать — и в голову ей пришла новая мысль.

В той церкви, как обычно, около некоторых икон к стенам были приставлены кружки, похожие на почтовые ящики и предназначенные для сбора пожертвований на неугасимые лампады для иконы. Увидя кружку около рамы иконы святителя Николая, Варвара размышляла. Подобные ящики были у входов в богатые дома. Туда опускалась вся почта. Не был ли и тут такой же порядок: опускается прошение в ящик, и где-то кто-то получает его, рассматривает и решает, затем каким-то образом просившему посылается «извещение». Надежда поднялась и засияла в её сердце. Горячо поцеловав кружку и с жалкой, умоляющей улыбкой впиваясь глазами в лицо святителя Николая, она вынула из кармана своё прошение. Но отверстие в кружке было и узко и мало для её бумаги. Несколько раз сложив её, она стала старательно проталкивать в кружку. Тут её заметил церковный сторож.

Он услышал шум и наблюдал за ней уже несколько мгновений. Скептик, он не доверял проявлениям религиозности в детях. Высунув голову из боковой двери алтаря, вытянув шею, притаившись, он наблюдал за Варварой. Увидя, что она копошится у денежной кружки, он вскипел: девочка эта, должно быть, воровка. Возможно, монета, а то и ассигнация, застряла в узком отверстии кружки, и эта бродяжка пытается её достать с помощью какой-то бумажки! Он кинулся вперёд. Кричать в церкви — при зажжённых уже лампадах — не полагалось, он зашипел:

— Что, что ты делаешь? Признавайся!

Испуганная неожиданностью Варвара отпрянула от кружки. Злой старик не имел ничего общего с тем видением, о каком она молила. Схватив её за плечо, сжав его костлявой рукой, он шипел:

— Ты — красть? Красть у Господа Бога?!

Когда она подняла к нему своё маленькое заплаканное лицо, судорожно дёргавшееся от испуга, сомнение на минуту встало в его душе. Но он был церковным сторожем, он не мог рисковать, уличным же детям нелишне получать острастку, к тому же девочка была очень испугана, значит, в чём-то виновата, — и потрясая её за плечо, он грозил:

— В тюрьму хочешь? На каторгу твоя кандидатура! Вот я позову полицию — и арестуют! Говори: чья ты?

На миг он разжал её плечо, и Варвара, пользуясь случаем, ринулась прочь. Стремглав вылетела она из собора. Размахивая горящей свечой, старик устремился за ней, подозревая, не успела ли она уже украсть, не зажато ли что в её кулачке.

Ушибаясь, она скатилась вниз по ступеням и побежала по улице. Только завернув за угол, она решилась передохнуть и оглянулась. Улица была пуста, скрыться было негде. Она побежала ещё и ещё оглянулась: погони не было. В изнеможении она упала на тротуар. Мысль её работала быстро: прошение было написано на к р а д е н о й бумаге, хотя она и отстригла заголовок. Но не она же крала бумагу — бумага была ей подарена.

Жгучее чувство обиды поднялось в ней. Горький яд заливал её сердце: она узнала одно из самых страшных духовных потрясений — обманутую веру и отвергнутую горячую молитву. Так вот как! Как она молилась — и что получила! Тюрьма, каторга, полиция! Эти три слова имели вес там, где жила Варвара. Дети сызмала знали их смысл. И она едва не попала туда! За что?!

Её вера, надежда и энтузиазм обращались теперь против неё. Незабываемая минута рассекла её детскую душу: впредь Варвара уже не будет молиться.

Она села на край тротуара в изнеможении, подавленная своей горькой мыслью.

Наступал вечер. Приближалась та всегда печальная минута, когда скрывается солнце, символ, смутное напоминание живущим о их конце. Минута колеблется между светом и тьмою, разрывает звено и направляется к ночи.

Последний тающий луч на лиловеющем небе, казалось, шепчет:

— Прощай! Прощай, человек! Я покидаю тебя. Я буду здесь завтра — но увижу ль тебя? Ты смертен. Мне жаль тебя, человек!

Варвара смотрела на этот луч, и её вера в чудесное, перегорая, превращалась в холодный пепел. И она прощалась с чем-то, что смертно, чего не увидит больше. Всё её существо по временам содрогалось от огромной печали, от бессмертной грусти, ибо ей открывались те познания, которые умножают скорбь: незащищённость того, что есть лучшего в человеке. Она постигла глубину человеческого одиночества на земле, полное равнодушие к человеческому сердцу каких-то высших сил природы, его беспомощность, если он робок и мал, всю заброшенность бедняка и его ребёнка. Иллюзии покидали её. Она поняла, что на этой земле помочь человеку может только другой человек, если он добр и этого захочет.

Вдруг плавный звук, глубокий и мощный, дрогнул и как бы замер на миг, а затем волною разлился, затопляя мир: была суббота, в соборе заблаговестили ко всенощной. Этот звук словно ударил Варвару. Она подскочила и побежала дальше. Но бежать она могла не долго, изнеможение заставило её остановиться, и скоро она снова сидела на деревянном тротуаре. Один палец на её левой ноге был разбит, из него сочилась кровь. «Ничего, заживёт как на собаке», — успокоила она себя обычной формулой детей своего круга. Там, где она жила, докторов призывали лишь в последний час, к умирающим.

А вечер был душист и нежен. Сумерки спускались тихо и медленно, грустно и ласково. Посреди мостовой, оживлённо чирикая, прыгало семейство воробьев, пристраиваясь поужинать у круглого комочка навоза. Кружась около него, они отщипывали клювами крошки. Птица больших размеров, очевидно, зловещая городская ворона, пролетела мимо, немного снизилась над стайкой, бросила взгляд на то, что они ели, и, презрительно гаркнув, хлопнула сильнее чёрными крыльями и пролетела мимо. Отпрянувшее в испуге воробьиное семейство снова весело и деловито закружилось вокруг своего ужина. Вдруг камень упал на их стайку. Они взметнулись и взлетели маленьким испуганным облачком, оставив на мостовой одну раненую птичку.

Варвара вскочила. Оглянувшись, она увидела стоявшего неподалёку мальчишку. С довольным видом созерцая дело своих рук, он метил уже другим камнем в раненую птичку.

— Стой! — крикнула Варвара, подбегая к нему и хватая его за рукав. — Зачем ты убил птичку?

— А ты кто — полицейский? — огрызнулся мальчишка.

— Зачем ты это сделал?

— Не знаешь? Значит, ты дура. Этих птиц надо бить!

— За что?

— Не знаешь? Дура необразованная. Они — грешные птицы.

— Грешные? Ведь они не люди, птицы!

— Когда Христа распинали, кто подавал жидам гвозди? Они в клювах подавали гвозди!

Варвара смутно знала о событиях: распятым Христом в её околотке клялись и также попрекали евреев. Но она быстро сообразила:

— Да это не те же самые птицы!

— Ихнее отродье, всё равно. Их надо бить.

— Те гвозди были большие. Это — маленькие птички.

— Всё равно, они подавали. Так написано в книгах: воробьи подавали гвозди.

— Но то было очень давно, — снова нашлась Варвара, — то было в другом месте, не в нашем городе.

— Ну, то, значит, были их предки, — решительно сказал на минуту растерявшийся обидчик, — и это всё равно: их надо бить. — И, швырнув ещё один камень, теперь уже в Варвару, он, нарочно небрежно переваливаясь с ноги на ногу (так, он слыхал, ходят моряки), пошёл прочь.

— Кто Бога любит, тот бьёт Его врагов! — кинул он ещё фразу, уже поворачивая за угол.

Варвара знала этого мальчишку. Сын богатого бакалейного торговца и владельца ломбарда в их пригороде, он стоял на самом верху местной социальной лестницы. Его отец дружил с полицией. На этом лоскутке земного шара не было возможности бороться с ним, обвинить и наказать его.

Она кинулась к раненой птичке. Воробышек умирал. Капля крови густела на его голове. Маленькие, уже полузакрытые глаза туманились в преддверии смерти, словно стараясь не видеть её образа. Жизнь таяла в крошечном тельце, и оно казалось Варваре символом беззащитности слабого против могущества зла. Острая, нестерпимая боль пронзила её сердце. Жалость кипящей волной хлынула по всему её телу, сжигая навеки нечто во всём её духовном существе. Она нагнулась над птичкой, и ей казалось, она умирает вместе с нею, и с ними двумя страдает и умирает весь мир обиженных и беззащитных существ — всё то, что слабо, кротко и мило, что не умеет поднять ответного камня и кинуть в обидчика, всё, что живёт краткую жизнь перед лицом насилия.

Она нагнулась пониже и, осторожно взяв птичку, держала её на своей раскрытой ладони. Крошечные пёрышки, ослабевая на своих основаниях, мёртво обвисали вокруг холодевшего тельца. Крошечки пищи, последней трапезы, держались ещё у клюва, прильнув к нему.

Глазами, полными тихих слёз, смотрела Варвара на умирающее в муках существо и, желая вернуть его к жизни, тихонько дышала на него. Её дыхание подымало на миг миниатюрные серые пёрышки, но они затем опускались снова. Боясь, что слеза, упав на птичку, причинит ей боль, Варвара отвернула лицо в сторону. Мысль её заработала быстро. В душе её было теперь единственное, но жгучее желание: вернуть птичку к жизни. На вытянутой ладони своей она видела уже не птичку: там была смерть. Гигантская и непобедимая, она смотрела оттуда на Варвару, оскалив зубы. Содрогаясь, Варвара постигла её истинное лицо.

— Дыши, — шептала она птичке, — дыши! Хоть немного, но поживи ещё…

Но уж и крошка пищи отпала от клюва. И всё же Варвара не сдавалась: ей пришла в голову ещё одна мысль, и, с вытянутой ладонью, она побежала по улице.

Уже не один, а целый хор колоколов звучал с колокольни собора, и звуки эти как бы подгоняли Варвару. Она знала, что неподалёку живёт доктор, и бежала к нему. Но был неподходящий для приёма час. На продолжительный звонок не открывались двери. Наконец дверь быстро распахнулась: на пороге стояла дочь доктора, та самая барышня, что утром каталась с учителем в лодке. Она, видимо, завивала волосы горячими щипцами и, полупричёсанная, вопросительно выглянула за дверь.

Увидев босоногую девочку с птичкой на ладони, она вмиг поняла, в чём дело. Презирая сентиментальность, она даже вздрогнула от негодования и вскипела непомерной к случаю злобой.

— Пошла вон! — крикнула барышня. — И ты ещё смеешь звонить! В полицию тебя за наглость! Хочешь в полицию?! — И она с треском захлопнула дверь.

Варвара отпрянула, словно дверь её ударила наотмашь. Она стиснула зубы, но не заплакала. Было всё равно: птичка на её ладони была мертва.