Сны, цветы и животные

Нина Пипари, 2018

Литературный эскапизм в лёгкой форме для тех, кто не принимает этот мир за чистую монету. И потому нередко уступает очарованию всего, что подвернется. Для тех, что считает, что цветы жизни – это именно цветы. И, пожалуй, животные. И особенно – сны.

Всё повторяется

«Ты споткнулся о слова. Служи жизни и всё упорядочится»

А. де Сент-Экзюпери. Цитадель

Где-то я слышал, что самые лучшие писатели — несчастные. Те, у кого жизнь не заладилась с самого начала и у кого достало таланта и терпения, чтобы бороться с ней словами. Терпения — поскольку проку от них, от слов, никакого. В этом я и сам успел убедиться сполна. Но об этом позже.

Из перечисленного у меня было только терпение. Было и есть — иначе как еще объяснить то, что я сейчас просто сижу и печатаю, хотя по всему должен пить горькую или шататься по улицам.

Талантами я никогда не блистал, а жизнь моя была исключительно счастливой — до последнего времени. Потому и взялся писать. Решил попробовать — другим же помогает. Вдруг и мне поможет, раз уж всё остальное не работает.

Всё повторяется.

Эту фразу она может произносить снова и снова, в ответ на мои вопросы или собственные мысли или просто так.

С женой мы знакомы давно — с самого рождения. Я понял это при первой нашей встрече. Она тоже. Во всяком случае, она так говорила, а я ей всегда верил и верю. И именно поэтому я сейчас схожу с ума — я верю ей, несмотря ни на что.

Путь к нашей встрече был неблизким. Иногда так трудно было поверить в то, что она состоится — эта встреча с моей первой и единственной любовью. Путь был трудным и одиноким, и чтобы преодолеть его, я по слабости искал помощи у других людей. Вернее, у одной только девушки, в память о которой у меня почти ничего не осталось, кроме имени.

Жена была против официальной свадьбы. Ей не нравились мои родственники, моих немногочисленных друзей она не понимала, хотя и те, и другие находили ее приятной. Каждый раз при упоминании о свадьбе её глаза наполнялись слезами, и она говорила: «Они напоминают мне о том, что я ничего о тебе не знаю».

Я не придавал значения этим словам, я просто сделал, как она просила. Мы расписались, пригласив в свидетели двух пойманных у загса пешеходов. Потом поехали кататься на каруселях. Пили квас и ели мороженое. Потом поехали домой и хохотали, жадно, наперегонки угадывая в смешанном шуме летнего вечера в доме с тонкими перегородками вместо стен хаотичное перемещение шкафов, детское кваканье пианино, пьяные стенания под балконом. Пока не заснули, изнуренные счастьем.

Долгое время наша совместная жизнь текла, как неторопливая спокойная река. Без порогов и стремнин. Только в нашей маленькой квартирке я чувствовал себя по-настоящему свободным. Только с ней вообще я узнал, насколько свободным может быть человек, не участвуя для достижения этого заветного состояния в постоянной борьбе, не протестуя и не разрушая. Не выкрикивая слова ненависти и обвинения. Просто — сидя в темной кухне у открытого балкона, и глядя на звезды, и слушая, как внизу беснуется ночной город. А рядом сидит маленький человек с большими тёплыми глазами и что-то щебечет, то улыбаясь, то хмурясь, а потом резко умолкает, подвигает стул поближе и прижимается круглой щекой к твоему плечу. Вот так.

Мы всегда были вместе. Хотя многим это не нравилось. Даже мои немногочисленные друзья находили странным, что я не рвусь из дома, почти не участвую в наших и без того редких попойках и даже на выходных остаюсь с ней вдвоём, в нашем доме. Один мой друг как-то намекнул даже (он был довольно-таки пьян тогда), что скоро наша идиллия кончится, что это не любовь, а привычка, что любовь должна гореть и ещё что-то делать, что это скучно, в конце концов. И ещё он сказал, что никто из наших общих знакомых не верит, что наше чувство протянет хотя бы год.

Я не стал с ним ругаться, мы всё так же дружим, но что-то ушло. В основном, с его стороны. Но я недолго переживал. Я вообще не могу долго думать о ком-то или о чем-то кроме неё.

Она вовсе не тихоня. Напротив, наблюдая за ней, я всякий раз удивлялся — радостно, чуть ли не с гордостью — откуда в таком маленьком теле столько энергии. Она ни секунды не сидела на месте. Собирала и рассовывала по знакомым бездомных животных. Искала пропавших без вести. Ходила на курсы автошколы, китайского языка, йоги, шитья и ещё чего-то. Давала уроки всего на свете. Но при этом очевидно не находила общего языка с людьми, хотя умела расположить к себе любого. Однажды, глядя, как она лавирует в группе своих знакомых, осторожно, по касательной огибая их, словно посторонние предметы, случайно возникшие на ее пути, я вдруг отчётливо понял, что все эти люди были для неё не более чем живыми декорациями.

Все, кроме меня. Я был для неё живым. Я и для себя стал живым только после того, как она появилась в моей жизни. Мы могли говорить об этом часами. Мы могли думать об этом часами, не произнося ни звука. Мы были неразлучны. Я всегда всё ей рассказывал. С самой первой нашей встречи вдруг начал рассказывать ей про всё подряд: про детство, которого почти не помнил, про ссоры родителей, про смерть одноклассницы, с которой мы сидели за одной партой, даже про то, чего никогда никому не рассказывал, да и не вспомнил бы нарочно. Она жадно слушала и просила ещё. И я говорил, а она засыпала у меня на плече, тёплая и успокоенная.

Ещё мы сразу стали мечтать о детях и большом доме, чего оба, как выяснилось позже, всю жизнь сторонились и, в глубине души, опасались, думая, что дети и большой дом — это что-то ненужное, скучное и обременительное. Вроде общественной повинности. А тут стали мечтать. Тогда же я понял, что для воплощения нашей мечты понадобятся деньги. И позволил работе понемногу красть наше время. Но мы справлялись. Мы придумывали уловки и ставили силки для времени — и были счастливы.

Конечно, я рассказал ей о той девушке. Нет, не конечно, а хорошенько всё взвесив, оценив опасность возможных последствий. У нас был уговор — никогда не обманывать друг друга, даже «во благо» — так она говорила. И я рассказал. Она рассмеялась и сказала: «Это нормально. Что здесь такого?». Я ещё больше покраснел, но не стал прижимать её к себе, не хотел отпускать её взгляд. Боялся. Она повторила: «Это нормально».

Всё в этой жизни повторяется. С этой фразы всё и началось.

Однажды я пришёл с работы, и она встретила меня с сухими опухшими глазами. Мы стояли в тёмной прихожей, и я слышал её частое дыхание, и взгляд её был жестким и пристальным.

Я был парализован. Чувствовал, что что-то произошло, но боялся сделать шаг, чтобы не дать беде воли. Пока мы стояли вот так, упершись друг в друга взглядом, окончательно стемнело, и, решившись, я нашарил включатель и чужим, хриплым голосом спросил: «Малыш?».

Она продолжала смотреть на меня сухими опухшими глазами, а потом сказала — тоже чужим, хриплым голосом: «Всё в этой жизни повторяется».

Я ждал, зная, что она закончит фразу. Не все это понимали, думали, что она из тех, что любят напустить загадочность, бросая обрывки фраз и смолкая в самом неожиданном месте. На самом деле, нужно было просто выждать, дать нужным словам вызреть в её голове.

— Всё повторяется. Я подумала… знаешь, я подумала… я такая же, как она.

Я знал, о ком она, но решил уточнить, на что-то надеясь:

— Как кто, милая?

— Как твоя девушка.

Так начался этот кошмар. В тот вечер мы больше не возвращались к этому разговору. Она шутила, смеялась и дулась, мы кромсали следующий день, прикидывая так и этак, как выкроить из казавшейся непрерывной цепи деловых встреч и переговоров общую минутку. Но я знал, что что-то изменилось.

Каждый день я приезжал к нам домой на обед, и мы ехали к озеру с высоким фонтаном посередине. Ей всегда нравилось это место. Фонтан бил одинокой мощной струёй прямо в небо, и лёгкий ветер доносил до нас капли теплой воды, что приводило её в совершенно детский восторг. Мы что-то ели, и я отвозил её в какие-то места, где её ждали другие люди, а сам, счастливый, возвращался к делам, весь в ожидании нашей вечерней встречи, обдумывая по дороге, что я расскажу, вернувшись домой, когда она обвернётся вокруг меня тёплой змейкой и положит голову мне на плечо, тихо посапывая в шею.

Как-то раз я, как обычно, собирался ехать к ней, но она позвонила и сказала, что сама будет ждать меня на озере.

Подъезжая к нашему месту, я вдруг почувствовал тревогу, но сразу приписал её нашей предстоящей встрече — за те несколько лет, что мы жили вместе, я так и не привык к тому, что она — моя. И всегда волновался, завидев её силуэт. Как в первый раз. Как сейчас.

Сердце билось, как сумасшедшее. Она надела моё любимое платье. Я заметил её издалека. С озера дул довольно сильный ветер, и она то и дело заводила непослушные пряди за уши, нетерпеливо переступая с ноги на ногу и сердито косясь на прохожих. Увидев меня, она заулыбалась и замахала руками. Такая кроха.

Мы взялись за руки и пошли по аллее, разговаривая о всякой всячине. А потом она спросила: «Вы здесь гуляли, правда?».

Я остолбенел. Конечно, я понял, о ком она говорила, но дело было даже не в этом. Я вдруг вспомнил, что мы действительно гуляли здесь с той девушкой.

И, втайне от самого себя, стал вспоминать дальше. Я отвез её домой и вернулся на работу. Но и там вспоминал. Шаг за шагом я отходил в глубины памяти, к тому смутному времени юношеских метаний, неприкаянного студенчества, когда я познакомился с этой сутулой крупной девушкой, отношения с которой, непонятные ни мне, ни ей, болезненные и тоскливые, были лишенным лирики сопровождением, жидким наполнением моих будней, скрашивали одиночество, которое я по долгу возраста, испытывал вместе со всеми своими сверстниками.

И хуже всего было то, что воспоминания эти изо всех сил поощряла во мне моя жена.

Каждый вечер, укладываясь спать, она напоминала мне об этой моей студенческой привязанности, словно находя в этом особое, непостижимое для меня удовольствие. В какой-то момент я понял, что это вошло у неё в привычку. Вернее, у нас. Она говорила: «Наверное, вы…» или «А, правда, она…» — и я уже не мог остановить какой-то механизм, запущенный её словами. И когда она уже сворачивалась теплой змейкой у меня на груди, я еще долго-долго спускался всё ниже по лестнице памяти, всё настойчивее устремляясь к самому дну, к началу, словно это было каким-то испытанием, состязанием с самим собой, победа в котором снова вернула бы нам наше счастье, недавно бьющее одинокой мощной струёй, как тот фонтан.

Иногда, уже глубокой ночью, она вдруг просыпалась и совершенно твёрдым голосом говорила: «Ты, наверное, был к ней несправедлив?». Но, прежде чем я успевал что-то сообразить, она снова оплетала меня своим узким телом, и я слышал ровное дыхание человека, спящего крепким сном, но уже не мог заснуть до утра, откапывая из утрамбованных временем пластов воспоминаний свои поступки и слова и пытаясь угадать в их посеревших размытых ликах, была ли она права. Был ли я несправедлив?

Постепенно её расспросы утратили легкость и шутливость, стали настойчивыми, навязчивыми.

— Я видела ваши фотографии. Она очень… интересная. Очень интересное лицо. И она умеет интересно его поворачивать.

— Умела. Милая, зачем тебе все это?

— Как зачем? — этот вопрос, казалось, поставил её в тупик.

— Подумай, это было пять лет назад — целую вечность! Я уже почти ничего не помню, да и помнить не хочу!

— А она?

— Что она, малыш?

— Она помнит всё, я уверена. Она любила тебя по-настоящему. И теперь любит. Она настоящая женщина.

— Почему ты так уверена?

— Я читала вашу переписку.

— Где?

— В интернете. Ты был всем, что у неё было.

Я вспомнил, что дал ей все пароли от своих соцсетей. И покраснел. Что она могла там вычитать? Чего не напишешь более-менее знакомому человеку в минуты слабости, особенно, когда тебе восемнадцать и весь мир кажется враждебным и жестоким, а ты сам — таким одиноким и непонятым?

— Малыш…

— Не думай, что я ревную. Я всё понимаю. Но… но мне бы хотелось с ней встретиться. Не перебивай — не перебивай меня! Она сильная, гораздо сильнее меня. Она все всегда делала сама, а я тряпка. Она тебе больше подходит.

Конец ознакомительного фрагмента.