Глазами надзирателя. Внутри самой суровой тюрьмы мира

Нил Сэмворт, 2018

Существуют профессии, про которые не принято говорить, и эта книга об одной из них. Ее автор, Нил Сэмворт, более десяти лет проработал офицером в британской тюрьме строгого режима. Как обычный парень из неблагополучного района, работавший то на заводе, то вышибалой в баре, очутился в этом хмуром викторианском здании, больше напоминающем лабиринт и набитом отъявленными преступниками? В своей книге Большой Сэм – так называли его коллеги и заключенные, – не приукрашивая истории и не сглаживая острые углы, рассказал о том, что происходило в местах, где ему довелось служить тюремщиком. Нравы, царившие там, отношения между надзирателями и заключенными, будни и праздники, внутреннее устройство тюрьмы и обязанности служащих, алкоголь и наркотики, бунты и пожары в камерах. Можно ли что-то изменить в этом мрачном укладе? Можно ли победить бесчеловечность, уже ставшую привычкой для такого места? В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

2. Нахальные детишки

Тюрьма Форест-Бэнк в Солфорде представляла собой современное здание, выходящее окнами на так называемую стерильную территорию — место, куда заключенные никогда не заходят. В нашем случае это был офисный блок, где переодевались, забирали ключи, сдавали телефон или что-то еще по прибытии. Затем, за закрытым транспортным пространством и огороженной дорожкой, тоже «стерильной», находилась собственно тюрьма.

Начиналась территория тюрьмы с «Главной улицы», около 150 метров в длину и 12 в ширину. В обе стороны от нее отходили различные здания: спортзал, место для обследования только что поступивших заключенных, кухни, часовня, медицинский центр, мастерские и так далее. В конце улицы находился четырехэтажный жилой блок, в котором располагались тюремные крылья — всего шесть, А, В, С, D, Е и F, по два этажа в каждом, так что там были блоки А1, А2, В1, В2 и так далее. Все камеры на первом этаже были двухместными, их имелось примерно восемнадцать. Камеры на втором этаже являлись одиночными.

Крылья были залиты естественным светом, потому что стена в конце каждого почти полностью состояла из закаленного стекла. В камерах стояла прикрученная мебель типа той, что можно найти в «Икеа»: открытые стеллажи, маленький столик для еды и все такое, очень компактное и хорошо спроектированное. Очень простое. У каждого крыла имелся свой двор для прогулок рядом с воротами, так что было меньше необходимости сопровождать заключенных.

В Форест-Бэнке, если кому-то из заключенных нужно было идти на работу, его просто выпускали из крыла, и он шел туда примерно тридцать метров сам по себе: тюремный надзиратель не требовался. Перемещаться по тюрьме было гораздо легче, чем в Стрэнджуэйс. Сейчас в Форест-Бэнке содержится больше заключенных, чем в Стрэнджуэйс — около 1600 человек, при этом территория там примерно в четыре раза меньше. Сравнения, впрочем, будут позже. Как бы ни была превосходна планировка Солфорда, начало работы там все же было настоящим шоком для меня.

Я приехал из Шеффилда и в то первое утро, помню, сидел в машине на парковке уже за час до начала рабочего дня, просто смотрел на стены и срался от страха. Смогу ли я быть достаточно жестким? Неужели мне придется драться с людьми каждый день? С чем именно мне придется столкнуться? Я обучался девять недель в специальном центре, но это дерьмо стало реальным только что. Распорядок дня снова выдержал бы сравнение со Стрэнджуэйс, только не в таком позитивном свете. Поскольку это место было компактным и хорошо спроектированным, там требовалось меньше персонала, и поэтому было не так уж много коллег-офицеров, чтобы затеряться среди них. И первое, что сделала тюрьма, — это вывела нас на Главную улицу, где примерно как раз 300 заключенных шли на работу. Они все глазели на нас и спрашивали: «Что, обосрался, босс?» — и все в этом роде. Один, проходя мимо новенького офицера, сказал: «Бу!» Паренек подпрыгнул, и они все заржали. В этой тюрьме каждый был сам по себе.

В течение первой недели я работал в крыле, где жили заключенные в возрасте 18–21 год — кошмарные ребята.

Они ведь уже не дети в таком возрасте, правда? Когда мне исполнился двадцать один, я занимался регби. Каждая смена, начинавшаяся в половине шестого утра, казалась бесконечной; слово «стресс» вообще не передает тот накал страстей. Над нами просто издевались. К восьми вечера заключенных нужно было запирать. Было уже полдевятого, и мне пришлось позвонить, чтобы позвать на помощь. Подошел управляющий с еще одним офицером, и — бац! — двери с лязгом захлопнулись. Возвращаясь каждый день домой в Шеффилд, я не понимал, что, черт возьми, происходит в моей жизни. Но я знал, что ни за что не сдамся; голос моей бабушки снова и снова звучал у меня в голове.

В то время в Форест-Бэнке было два крыла с молодыми преступниками, построенных, как и любое другое тюремное крыло, чтобы вместить восемьдесят шесть заключенных, хотя учреждение никогда не было забито до отказа. Блок А1 был для обычных молодых преступников, А2 — для хорошо себя ведущих молодых преступников. То есть это были парни, которые вели себя достаточно хорошо, чтобы заслужить такие привилегии, как дополнительные визиты родственников и все в таком духе. Блок B1 был предназначен для молодых преступников, находившихся под следствием, и B2 — для хорошо себя ведущих молодых преступников под следствием. На каждом этаже по три сотрудника, включая меня в крыле В. Там было много больших и жестоких парней, у которых действительно уже была пробита башка. Они дрались каждый день, не обязательно с нами — просто друг с другом. Все знали, что эти так называемые дети — одни из самых жестоких заключенных в тюрьме. Некоторые из них выглядят взрослыми или большими, но все они нуждаются в управлении твердой рукой. Тем, кто решается работать с молодыми правонарушителями, я аплодирую стоя.

Дрянные инциденты случались очень часто и не всегда в самом Форест-Бэнке. Меня и еще четырех офицеров попросили отвезти совсем молоденького парня по имени Марк в больницу в Ливерпуле. Мне говорили, что он жестокий и непредсказуемый преступник. Было в нем что-то определенно странное, отстраненное. Обычно в больницах заключенных помещают в боковую палату, подальше от остальных. Но не в этот раз. Мы вошли в огромное помещение, размером с церковь. Там было полно народу, и знаете что? Не все смотрели на него. Они уставились на нас.

Атмосфера накалялась. Вслух раздавались комментарии: «Тюремные ублюдки». Я хотел на этом закончить и отвезти Марка обратно в тюрьму.

Потом кто-то из зрителей предложил избить нас, и дежурный офицер, здоровяк, очень рисковый, вдруг сказал: «Ничего страшного, что вы смотрите на нас так, вы ведь не знаете, что сделал этот урод».

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил этот зевака.

— Ну, подумай.

— Он что, гребаный насильник?

Теперь я не знал, что его ждет, но чувствовал, что атмосфера изменилась, а он все еще был на моем попечении, но все стало еще более враждебным, только теперь целью был Марк. К счастью, одна из медсестер увидела, что происходит, и быстро отвела нас в боковую палату.

Вернувшись в тюрьму, я решил сунуть нос в его досье в компьютере, и то, что я обнаружил, ужаснуло меня. Он вломился в дом пожилого одинокого мужчины, ограбил и убил его, а затем вернулся и две недели трахал труп. Это ведь не просто подростковое хулиганство, да?

Тюремный контингент может меняться, и на каком-то этапе тюрьма решила, что B1 и B2 больше не нужны для молодых преступников, они нужны для взрослых. В2 опустошали первым, хотели сменить постельные принадлежности, немного подкрасить стены и все такое, но заключенные не были этому рады. Они угрожали бунтом и были посажены обратно по своим камерам. К тому моменту, когда пришло время сменить заключенных В1, мы избавились от нескольких человек на обоих этажах и сократили число заключенных до сорока или пятидесяти. Однако все они по-прежнему отказывались успокоиться, все до единого. Поэтому руководство сказало, что мы сначала возьмемся за лидеров, так как они обычно самые хлопотные и болтливые.

Среди них был один член банды, Ярди, парень, с которым я хорошо ладил, вежливый, он нас совсем не беспокоил. Мы облачились в СИЗ — средства индивидуальной защиты, — и Ярди оказался первым в нашем списке. СИЗ носили в ситуациях «сдерживания», там, где было возможно: они были удобны в бою, и сам их вид угрожал. Пятьдесят сдерживаний — это очень долгий день, так что, будучи «тихим», Ярди был идеальным ребенком, начав с которого можно задать тон.

— Он должен кричать, — сказал управляющий.

Ярди и в самом деле кричал. Он орал на все гребаное крыло. Мы вошли вчетвером, здоровенные парни, но пойдет ли он с нами? Он не пошел. Он брыкался и сопротивлялся изо всех сил. Любой наблюдатель мог бы увидеть здесь излишнюю жестокость, но, как всегда во время сдерживаний, процесс на самом деле контролировался с нашей стороны и был хорошо организован. Ярди, однако, упирался изо всех сил, отказываясь покидать крыло. Какой же он поднял шум! Но, как бы то ни было, в конце концов нам удалось вытащить его оттуда.

Там находился и другой парень, настоящий мерзавец. Он был плохим парнем, хулиганом, который мне совсем не нравился. Через пять — десять минут настала его очередь. До этого он кричал: «Дерись с ними, Ярди, наподдай им, Ярди…» Так что мы ожидали новых неприятностей. Но, когда мы открыли его камеру, он вышел, опустив голову, тихий, как ребенок, которым он и был на самом деле, и пошел с нами. После этого остальные сдались безо всяких проблем.

Восемнадцати месяцев в такой обстановке мне было более чем достаточно. Казалось, прошла тысяча лет.

Я полностью выгорел и перешел в изолятор, куда настоящие плохие парни попадают для дополнительного наказания, а иногда и просто для собственной защиты.

В Форест-Бэнке изолятор представлял собой коридор, в который входили через двустворчатые двери. Слева от входа был офис, справа — «специальная камера», временный блок для самых беспокойных новоприбывших, парней, которые брыкались и были опасны для своего здоровья и здоровья персонала, — внутри постамент, на котором можно было сидеть или лежать, ни туалета, ни раковины. В наши дни, когда все говорят о правах человека, такие места являются самым последним средством угомонить кого-то. Всего там было двадцать две камеры, все одноместные. Кроме того, здесь была раздаточная, где подавали еду, комната для собраний и небольшой двор для упражнений.

Каждый день, по предварительному заявлению, заключенные в изоляторе, те, что были за что-то наказаны, могли сделать телефонный звонок, часовую зарядку и принять душ. Это максимум.

Им даже не разрешалось заходить в раздаточную, чтобы забрать свою жратву. Мы наполняли тележку и везли еду в их камеры, по три приема пищи зараз, и почти весь день эти ребята проводили взаперти. Те, кто не был наказан — в Форест-Бэнке не было крыла для уязвимых заключенных в тот момент, хотя однажды у нас было одиннадцать сексуальных преступников разом, — выходили из камер на несколько часов в день, вместе проводили время в общей комнате. В целом, однако, это было все равно довольно уныло.

Вход в камеру номер семнадцать, в дальней правой части коридора, был единственным слепым пятном для камер видеонаблюдения, и каждый заключенный знал это. Снаружи был еще один непросматриваемый небольшой участок дворика для прогулок, но это все. Никого не могли заснять, когда он входил в семнадцатую камеру. Если попадался настоящий чертяка, можно было пригрозить посадить его в ту камеру, и он сразу затихал^[9]. Я не говорю, что мы давали таким заключенным пинка или что-то в этом роде, но деструктивные заключенные надоедают всем, включая сокамерников, поэтому невысказанной угрозы было достаточно. Это было опасное крыло Форест-Бэнка. И мы должны были использовать любое средство, которое было в нашем распоряжении.

Старик ехал кататься со своей женой, когда совершил ошибку, посигналив водителю, который только что выехал на него. Казалось бы, мягкий упрек, но реакция на него оказалась совсем не мягкой. На самом деле это было безумие.

Старик за рулем не знал, что Майкл Кеннеди, которому он посигналил, был жестоким маньяком. Хотя он и не был самым крупным парнем, всего, может быть, 160 см и довольно тощий, зато обладал силой дикого кабана. Машину пожилой пары он сбил с дороги, ошеломленного водителя стащил с сиденья. Вытянув руку мужчины через капот, Кеннеди рубанул его по плечу мачете. Потом он вытащил женщину из машины и начал рубить ее. К счастью для этой пары, им помогли проезжающие мимо. Просто невероятно, что никто не погиб, хотя любой здравомыслящий человек, представив своих родителей или дедушку с бабушкой в такой ситуации, понял бы, что шансов у них было немного. Люди совместными усилиями сдержали Кеннеди и отдали его полиции. В любой системе мер он был ужасным подонком. Но однажды я спас ему жизнь.

В тюрьме мы следили за ним, как ястребы. Специально для него выделили трех сотрудников плюс старшего офицера и дежурного менеджера тюрьмы, который работает вне крыла, но приходит туда, где что-то случилось. По сути, именно такой человек должен был быть там, когда Кеннеди выпускали из камеры. Даже сумасшедшим не помешает иногда хорошенько помыться, и в то воскресенье я решил, что ему нужен душ.

Однако Кеннеди представлял собой не только опасность для пожилых водителей, но и серьезную угрозу для женщин: ему следовало запретить контакты с дамами. И конечно же, дежурным менеджером в тот день была женщина, и, кроме меня, остальные члены команды тоже. Преступник стоял бы перед нами с голым задом, поэтому я попросил выделить еще офицеров-мужчин, чтобы можно было сказать: «Вы трое, разберитесь с этим». Но, как обычно в выходные, у нас не хватало персонала, и, когда дежурная спустилась, она решила, что у нас достаточно сил, чтобы в принципе справиться с ситуацией.

Я не беспокоился о физическом сдерживании этого клопа — я видел и более мелких парней, которые были злее и опаснее, — но Кеннеди был очень непредсказуем и хитер. Я никогда не повернусь спиной ни к кому в тюрьме, и уж точно не повернусь спиной к нему.

— Послушай, Микки, — сказал я. — Мы тебя сейчас выпустим, так что давай без шуток, а?

Мы отодвинули засов, и он с важным видом вышел, подошел прямо к одной из офицерш и приобнял ее.

— Как ты, милая? — спросил он. — Хочешь пропустить по стаканчику, когда я выйду?

Он ни на кого не нападал и никого не оскорблял, но это все равно было неуместно, и девушка попыталась оттолкнуть его. Остальные замерли, не до конца понимая, что делать в такой ситуации.

— Давай, Микки, — сказал я, — иди в душ.

Мы говорили с ним довольно ласково — «милый», «дорогой», — но в конце концов его туда загнали.

Поскольку заключенные в этом крыле опасны, занавеска для душа закрывает только половину тела. Нужно видеть их, чтобы говорить с ними и вовремя понять, если они что-то задумали. Дежурная совершила классическую ошибку.

— За что тебя посадили? — спросила она.

Никогда не стоит спрашивать заключенного об этом, если только не заполняешь бумаги.

— Я отрубил руку одному старику, — сказал он.

— Что ты сделал?

— Я отрезал руку какому-то старикану, милая.

— Выходит, ты просто отвратительный?

Кеннеди посмотрел на меня.

— Мистер С., — спросил он, — что значит «отвратительный»?

— Что ты ужасный ублюдок, Микки, — сказал я, и он взорвался.

Он выскочил из душа, совершенно голый, и двинулся на нее. В конце концов я удержал его, но два человека получили небольшие травмы.

Этого парня трудно было уложить на пол, особенно когда он был скользким и мокрым, а его пенис болтался туда-сюда. Мысль об этом забавляет меня сейчас, но было совсем не смешно тогда, тем более что девица, которая оскорбила его, быстро свалила, не нажав на кнопку тревоги — в начале любого происшествия нужно сделать это, чтобы другие сотрудники знали, что что-то случилось, и к вам поспешила подмога. Вместо нее это сделала одна из офицерш. Прибыли новые сотрудники, и парень вернулся за решетку.

Он плохо себя вел уже две недели. Чего он хотел этим добиться?

Вернуться в тюрьму «Ливерпуль», но мы знали, что этого не произойдет. Ни одна тюрьма не станет забирать плохих мальчиков из изолятора, если этого можно не делать. «У нас тут Майкл Кеннеди отказывается от личной гигиены, напал на персонал…» — он никуда отсюда не денется, не так ли? Вы бы рады избавиться от него, но таких преступников никогда не переводят.

Поведение этого придурка стало хуже после того случая в душе. Однажды я поспешил на вызов — у всех в камерах есть кнопки вызова на крайний случай (понятное дело, не для вызова горничной). Сигнал поступил не от Кеннеди, но, проходя мимо его камеры, я почувствовал запах дыма. Я заглянул внутрь и увидел, что там бушевал огонь.

Пламя было невысоким, но пол уже казался оранжевым. Под ложечкой засосало от страха, я прокричал предупреждение и достал шланг. Дверь была раскалена докрасна, от нее шел пар. Взломав засов, я лег на пол и несколько минут обдавал камеру водой. Кеннеди тоже лежал на полу, его торс тлел. Дым был едким и, кажется, заполнил все. Люди кашляли и задыхались. Кто-то помог мне вытащить преступника в коридор, где, не обращая внимания на сильные ожоги, мы перевернули Майкла, и я начал делать искусственное дыхание, сердечно-легочную реанимацию.

Когда я начал нажимать ему на грудную клетку, изо рта у него повалил дым — вот что я запомнил ярче всего. Дым вырывался из глотки, и я не мог не вдохнуть его тоже. Но я продолжал откачивать его, пока не прибежали медсестры и не воткнули ему в горло трубку. Как только скорая увезла его, кто-то приготовил нам чай. Я все еще кашлял, меня тошнило. Один офицер побелел, чувствуя тошноту, и начальник тюрьмы отпустил его передохнуть. Справедливо. Как Кеннеди устроил все это? Кто знает. Тогда зэки могли курить в своих камерах, но прикуривали для них сигареты мы, потому что зажигалок им иметь не разрешалось.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

9

Тут имеется в виду, что вход в эту камеру не просматривался, так что заключенного, который жил там, легко могли убить.