Меня охраняют призраки. Часть 1

Николь Галанина

Четырнадцатилетняя Мелисса, по воле несчастного случая лишившаяся родителей в результате теракта, теперь находится под опекой у Бертрама Эстелла – владельца автомобильной компании и члена одной из самых влиятельных и богатых семей в городе. Всё было бы замечательно, если бы девочку не отличала одна странность – способность видеть призраки близких людей.

Глава вторая. Пора изменений

На некоторое время нам придётся покинуть Мелиссу и её друзей. Даже если это будет немного непривычно, мы всё-таки взглянем на жизнь других героев. Мы взглянем на семейство Эстелл… нет, не на дядю Мелиссы и не на его многочисленных кузин и кузенов с детьми. Мы посмотрим, как идут дела у престарелого Энтони и его молодой (относительно) подружки Джилл.

Мистер Эстелл-старший был полностью доволен собственной жизнью. Он никогда не менял своих решений, особенно если они принимались в пылу чувств и без достаточной доли времени, отведённой на размышления. Покидая смертельно больную жену с неуправляемым сыном-подростком, он решил, что никогда больше не встретится с ними вновь. С тех пор прошло восемнадцать лет; но угрызения совести ни разу не тронули его душу. Он был ослеплён своей новой любовью: стремительным говорливым ураганом по имени Джилл. Этот союз не был и не мог быть признан официально: никто в городе не посмел бы поставить заветный штамп в паспорте у этой пары, даже если бы она взяла в заложники дворец бракосочетаний. Весь Литтл-Мэй испытывал к отношениям Джилл и Энтони крайнюю неприязнь, смешанную с отвращением. Друзья, коллеги, родственники — все отвернулись от них. Энтони остался в одиночестве… но его это не пугало: пока с ним рука об руку шли достойная его гражданская супруга и их незаконнорождённая дочка, он не стеснялся безбоязненно встречать осуждающие взгляды окружающих. Его мог смущать только один факт: откровенное презрение, выказываемое его безвинной малышке. Её никто не желал признавать, даже её собственный сводный брат. Бертрам Эстелл и слышать не хотел о сестрёнке, отказываясь от соединяющего их родства. Несмотря на то, что с момента рождения Джоанны — а именно так и звали девочку — прошло уже немногим менее четырнадцати лет, он никак не мог примириться с её существованием. Этот факт — и только этот! — заставлял Энтони поддерживать связь с сыном. На протяжении долгих зим он пытался пробудить в Бертраме хотя бы эхо родственных чувств по отношению к своей внебрачной дочери. Сегодняшний день не стал исключением. Ещё только занималась заря, а Энтони уже стоял у распахнутого настежь двустворчатого окна с телефонной трубкой в иссохших пальцах. Слабые розоватые блики солнца играли на его морщинистом постаревшем лице. Наверное, к шестидесяти годам Бертрам будет выглядеть так же: просматривая старые фотографии: свои и сына — Энтони замечал их поразительную схожесть. Он не желал признавать свой преклонный возраст. Для самого себя он всё ещё оставался молодым привлекательным мужчиной во цвете лет, и Джилл Санчайз радостно подтверждала его тщеславные слова. Да, пусть его внешняя оболочка утратила былую красоту и силу, внутри он оставался прежним. Для него словно не существовало лет, как и внутри него не было совести. Энтони думал, что всё ещё имеет право общаться со своим сыном так, будто восемнадцать лет назад он не бросил его с его матерью. Его пальцы ни разу не дрогнули, когда он крепче сжал трубку и быстро набрал знакомый номер. Когда Регина ещё была жива, он старался не звонить домой. Ему было страшно (да, именно страшно!) услышать бесчувственный холодный голос жены и вспомнить те времена, в какие, казалось, у них ещё был впереди шанс обрести счастье…

В трубке раздавались хриплые гудки: один за другим они лились, до боли знакомые и необходимые. Энтони терпеливо ждал, поглядывая на часы. Ещё не было и шести утра, но он знал, что как отец может безнаказанно разбудить сына в неположенное время. Всё кругом ещё спало, дом дышал покоем. С каждым годом тишина становилась всё нужнее ему; он осознавал это и с горечью говорил сам себе: «Я действительно старею».

Гудки прекратились. Кто-то на том конце провода снял трубку и шёпотом спросил:

— Опять ты?

В голосе Бертрама не прозвучало и тени родственных чувств, но не было также недовольства. Энтони с гордостью решил, что сын всё ещё уважает его. Между тем он отметил: Бертрам говорил бодро, словно не спал уже давно. Неужели он ждал этого звонка?

— Опять я, — подтвердил Энтони вполголоса.

— Снова о…о ней? — презрительно спросил Бертрам. Джоанна внушала ему такое отвращение, что он старался даже не произносить её имени.

— Именно. Будь добр, не говори так о моём маленьком ребёнке.

— Я должен угождать какой-то девчонке только потому, что она — твоя НЕЗАКОННАЯ ДОЧЬ? — прошипел Бертрам, сделав особенное ударение на последние два слова.

— Да. Она — твоя сестра, чёрт возьми! — сердито рыкнул Энтони. — Она, что, виновата в том, что родилась?

— Ты знал, что я никогда не смогу полюбить её как сестру. Ради её матери ты бросил меня и свою ЗАКОННУЮ жену. И теперь ты предлагаешь мне мир.

— Я предлагаю его тебе уже восемнадцать лет, Бертрам, — тихо напомнил Энтони.

— И я его не принимаю ровно столько же времени. Ты должен был попросить прощения ещё тогда, когда моя мать умирала в больнице. А ты даже не навестил её. Ты был слишком занят!

— Послушай, с тех пор прошло много лет, — медленно заговорил Энтони, стараясь смягчить сына, — признаюсь, верно, я немного ошибся…

— НЕМНОГО?! — полузадушенно вскрикнул Бертрам. — Ты считаешь, что смерть человека — это небольшая ошибка?

— Твоя мать была больна ещё задолго до того, как я развёлся с нею, — отпечатал Энтони. Упрямство Бертрама начинало злить его. — Я не повинен…

— Из-за того, что ты бросил её в трудную для неё минуту, ты мне противнее вдвойне.

— Бертрам… Бертрам, несмотря ни на что, я останусь твоим отцом. Ты должен уважать мой выбор.

— В то время как ты не уважал ни меня, ни мою мать, — скептически фыркнул тот. — Глупо будет напоминать такому, как ты, о существовании совести. Однако я не ожидал такого подлого поступка даже от тебя.

— Бертрам, послушай… Джоанна ещё мала, а я уже стар… Неужели ты не мог бы…

— Взять девчонку на воспитание? Нет, мне достаточно дома одного подростка. И разве у твоей… дочери нет матери? И отца? О, я забыл, что ты никогда не занимался воспитательным процессом.

— Жаль, — прошелестел Энтони. — Тогда ты не вырос бы таким эгоистом. Почему дочь твоих друзей оказывается для тебя важнее твоей сводной сестры, о которой ты должен заботиться в первую же очередь?

— Она — дочь тех людей, которые никогда не предавали, — серьёзно ответил Бертрам.

— Но…

— Я не желаю разговаривать на эту тему. У тебя не получилось бы переубедить меня, даже если бы ты потратил на это всю свою жизнь.

— Джоанна…

— Джоанна, — с лёгким оттенком отвращения ответил Бертрам, — никогда не станет для меня сводной сестрой, сколько бы ты ни навязывал мне своё мнение.

— Легко же бывает судить, — ядовито процедил Энтони, — когда ты сам без греха. А ведь это не так, Бертрам.

— Я никогда не поступал так, как ты, — отрезал сын.

— Неужели? Вспомни о Джинни, — вкрадчиво посоветовал старик.

Он знал, что напоминание о Джинни больно заденет Бертрама. Оно было единственной брешью в его броне. А Энтони, как и многие из участников старой истории, знал, где она находится. На той стороне провода повисло напряжённое молчание, словно Бертрам второпях придумывал ответ. Не давая сыну времени опомниться, Энтони нетерпеливо заговорил вновь:

— А ты помнишь, как она умерла из-за твоего предательства?

— Скорее, из-за твоего, — холодно оборвал его Бертрам. — Ты виновен в этом. Если бы не твоя опрометчивость и ненависть ко мне, Джинни не погибла бы.

— Моя вина была косвенной, — злорадно хихикнул Энтони. — Она могла бы остаться в живых, если бы ты не прикрылся ею, как щитом. Я заметил, что ты любил прятаться за нею. Всегда во всём ты винил её, ты бессовестно обманывал и унижал её, считая её своей собственностью. Когда же её не стало, ты неожиданно изменил свои взгляды на жизнь, но тогда уже было поздно.

Молчание. И в молчании послышался отрывистый вздох.

— Я изменился, верно, — подтвердил Бертрам. — А тебе, видимо, не суждено стать другим никогда. Вот оно, то отличие, из-за которого я не стану уважать ни тебя, ни твои решения, ни твоих детей, которые во всём берут с тебя пример.

— Бертрам…

— Хватит звонить мне, отец! У каждого из нас теперь есть своя жизнь. Так будь добр, не вмешивайся туда, где ты давно уже не нужен.

Старик потрясённо всмотрелся в трубку, словно она вдруг обернулась ядовитой змеёй и только что ужалила его в самое уязвимое место. Он отказался от своей прежней семьи много лет назад, он думал, что слова Бертрама не окажут на него никакого воздействия, как жестоки они ни были бы. Оказалось, он ошибся. Услышать о том, что его не любит его собственная плоть и кровь, что она его даже не уважает… было больнее, чем он предполагал. В тяжёлом вздохе Энтони отразилась тяжкая печаль. Он понятия не имел, подействовало ли это на Бертрама. Сквозь разделяющее их расстояние он не мог увидеть выражение лица сына.

— Я не был нужен тебе? — горько спросил он. — Всё это время?

— Именно, — безразлично подтвердила трубка.

— Что ты за сын…

— Во всяком случае, не хуже отца, — бесстрастно парировал Бертрам.

Хриплые гудки зачастили один за другим. Медленно, как во сне, ошарашенный Энтони повесил трубку на рычаг и отступил к окну. Его лоб покрыли новые, прежде незаметные, морщины — верные признаки старости. Безразлично наблюдая за розовеющими на востоке облаками, он стоял в мрачном молчании и думал. Мысли его были столь же мрачны, сколь и его лицо. Сколько лет он убегал от правды! Он действительно скучал по Регине и Бертраму — тем, кого бессердечно бросил и, возможно, даже свёл в могилу. Внутри царила пустота, а он, и не пытаясь прислушаться к своему сердцу, заполнял эту пустоту бессмысленными развлечениями. Он скатывался всё ниже и ниже. Некогда все в этом городе уважали его. Теперь последний нищий с презрением отвернулся бы от него, хотя он оставался почти так же богат, как и в прежние времена. Видимо, он сделал нечто непоправимое… Расставание с Региной стало поворотной точкой в его судьбе. Кому он нужен теперь? Даже собственный сын, в прошлом — его отрада и лучший друг — теперь смотрел на него с отвращением. Но в чём крылся корень его проблем? Джилл вовсе не плоха, скорее, она была даже замечательна. Почему Литтл-Мэй восстал против их отношений? Энтони раздражённо встряхнул отяжелевшей головой. С чего это он был обязан прислушаться к мнению большинства бестолковых горожан? Он волен был устраивать свою жизнь по собственному усмотрению, нравится им это или нет!

Приняв такое решение, Энтони поспешно опустился в мягкое кресло. Солнце уже поднялось за горизонтом, и его тёплые, робкие лучики обласкали подоконник. Миг — и они почти стеснительно заглянули в остывшую комнату. Вдруг Энтони показалось, что он вернулся на сорок лет назад, и они с Региной, оба молодые и полные сил, сидят в гостиной в его особняке на Центральной Площади. Тогда он ещё любил свою жену. Она была молода, умна и красива, она могла зачаровывать и подчинять одним взмахом ресниц. Наверное, ей удалось затащить его под венец лишь благодаря своему мощному личному обаянию. Другого объяснения этому торопливому и безрассудному браку он не находил. Уже спустя пять лет он окончательно охладел к своей супруге. Она оказалась не только притягательна, но также властолюбива и самоуверенна. Она совсем не подходила буйному, весёлому Энтони по темпераменту. С течением лет он даже возненавидел свою жену, освящённая в церкви связь с которой налагала на него определённые обязательства. Но сегодня, когда её не было на свете уже много лет, он не чувствовал к ней того отвращения, что было прежде. Нет, он словно вернулся в более счастливое и беззаботное прошлое. Он помнил, как однажды они, молодожёны, вместе молча наблюдали за тихим городским рассветом. Тот рассвет навсегда запечатлелся в его памяти… почему? Он вздрогнул: похоже, некая тень проскользнула у его уха… Он стремительно обернулся.

Регина сидела в соседнем кресле, юная и прекрасная, как в тот день. Длинные тёмные волосы падали ей на плечи. Она повернула изящную головку к нему и ослепительно улыбнулась. Энтони в ужасе отодвинулся: он не верил собственным глазам. Что с ним происходило? Он посмотрел на свои трясущиеся старые руки. Нет, он находился не в прошлом… Регина умерла…

Но она сидела, как живая, и на её тонких губах играла весёлая улыбка… в точности такая же, как и четыре десятилетия назад. Энтони почувствовал, как к горлу подкатывает колючий комок, а сердце начинает биться чаще от страха. Он был бы рад отвернуться от жуткого видения или закрыть глаза, но некая непреодолимая сила заставляла его внимательнее всматриваться в лицо давно умершей жены. Регина легко поднялась из кресла: то даже не скрипнуло — миновала журнальный столик и приблизилась к мужу вплотную. Он резко распахнул глаза… Этого не могло быть! Этого не должно быть! Она мертва, она мертва и давно уже сгнила в своей могиле! В горле у него пересохло, в ушах отчаянно застучала кровь. Регина склонилась к нему ещё ниже: теперь он мог видеть на её безупречной молодой коже каждый неверный блик солнечного зайчика… От её волос едва ощутимо пахло знакомыми цветочными духами.

— Привет, муж, — тихо сказала Регина, и её тонкие губы искривила мрачная усмешка. Она неосязаемо коснулась рукой его поседевших волос. — Я жду тебя.

— Уйди… ты умерла… тебя здесь нет! — пронзительно вскрикнул испуганный Энтони. — Иди в свою могилу!

Регина покачала головой:

— Не могу, — призналась она. — Мне неудобно: мой гроб гниёт, и черви гложут мои кости. Я буду с тобой…

— Уходи! — Энтони сорвался с места.

Он не знал, что умеет бегать так быстро. С разбегу он врезался в стену, отшатнулся и на ощупь принялся искать ручку двери. Ему казалось, что призрак жены незримо стоит у него за спиной, а знакомые тонкие пальцы уже сжимаются на его горле… Картины перед его взором затуманились и поплыли куда-то, как спущенные с якоря корабли. Он не знал, как ему ориентироваться в этом странном новом мире. Все предметы вдруг размылись, утратив свои привычные очертания и пропорции. Шкафы вытянулись и сузились, стены исказились, пол сделался крошечным отполированным пятнышком, а потолок ушёл куда-то в небо…

— Энтони… — доверительно шепнул знакомый голос.

— Нет!! — взвыл он.

Наконец-то ручка здесь… приятный холод обжёг его горячую руку. Заунывный голос Регины зазвенел, как похоронный колокол. Она повторяла его имя, и с каждым произнесённым ею слогом интонация её голоса менялась…

— Энтони… — испуганно проговорила она.

— Убирайся! Исчезни! Оставь меня в покое!

Ручка поддалась, и он пулей выскочил в длинный узкий коридор. Привалившись к двери, Энтони ещё долго пытался унять дробный перестук собственного сердца. Что это было? Что это было? Его колотила нервная дрожь, руки самопроизвольно то сжимались, то разжимались. Его дыхание хрипло разносилось в застоявшемся воздухе.

А с той стороны двери всё было тихо. Только лёгкое поскрёбывание опасно щекотало его взбудораженные нервы. Энтони почувствовал, как сердце сжала чья-то ледяная рука, перед глазами потемнело, а ноги сами собой вдруг подкосились. Стук — и он рухнул на колени. Стук — пискнуло в груди. Стук — и дверь неслышно распахнулась, ударившись о стену. На пороге возникла она: развевающиеся длинные рыжие волосы, блестящие тревогой зелёные глаза, бледное от испуга лицо. Джилл Санчайз упала рядом с ним. Её похолодевшие пальцы неуверенно искали пульс у него на запястье.

— Энтони! Энтони! Тони! — её бессвязные выкрики перемежались громогласными рыданиями.

— Уйди! Прочь, прочь от меня, мертвец! — взвизгнул старик, размахивая руками.

Тёмная пелена занавесила ему взор; одурманенный ею, он видел вместо живой Джилл мёртвую Регину. И мёртвая Регина холодно усмехалась ему из потустороннего мира. Ледяное дуновение, обхватившее его вокруг рук, как наручники, повлекло куда-то вдаль… туда, откуда возврата не было.

— Тони, это я! Это я, Джилл! — твердил из мира живых голос Джилл. — Очнись!

— Убери руки! Не трогай меня! Ты не имеешь права! Прочь, прочь! — бормотал Энтони.

Глаза его были полузакрыты, из груди рвалось хриплое, с присвистом, дыхание. Джилл, несмотря на то, что злословы называли её пугливой мышкой, в минуты опасности способна была обретать необъяснимую силу. Подхватив отчаянно брыкающегося супруга под мышки, она волоком протащила его из гостиной в коридор, оттуда — в спальню и уложила на постель. Энтони продолжал стонать и метаться; ему чудилось, что жена-покойница отнесла его к себе в могилу, и черви уже начинают вгрызаться в его внутренности. Заливаясь плачем, он кричал:

— Джилл! Джилл, помоги! Джилл!

— Я здесь, дорогой, — нежно прошептала Джилл, крепко сжимая руку беспокойно ворочающегося старика.

Но он словно не слышал её слов. Вернее, он их слышал, но по-иному, он слышал их из уст Регины, и это только ещё больше пугало его.

Сообразив, что разговором мужа не успокоить, Джилл в состоянии полного, змеиного, хладнокровия, подошла к семейной аптечке и вынула оттуда баночку с успокоительными средствами. Обычно их принимала младшая сестра Джилл, Сэнди, отличавшаяся крайней нервозностью, но Сэнди уже год не приезжала в гости, и её лекарства остались в распоряжении Эстеллов. Опытной рукой Джилл взяла стерильный шприц, отмерила нужную дозу успокоительного, и, подойдя к извивающемуся на постели Энтони, крепко схватила его за руку. Старик повернулся; его глаза широко распахнулись, но разум в них не вернулся. Казалось, что чья-то холодная рука — рука Регины! — рисует перед его взором картины, не имеющие ничего общего с реальностью. Не тратя лишнего времени на увещевания, Джилл спокойно примерилась и со всего размаху всадила шприц во вздувшуюся голубую вену мужа.

Он завопил от боли, выгнулся дугой и замахал руками, сшибая вещи с прикроватных тумбочек.

— Джилл! — кричал Энтони. — За что?

«Пришёл в себя», — отметила Джилл, осторожно усаживаясь рядом с супругом.

— Это успокоительное, дорогой, — объяснила она. — Скоро оно подействует.

— Здесь… ты не поверишь мне, но это правда! — сбивчиво начал объяснять Эстелл, выпучив расширившиеся глаза. — Здесь… здесь Регина! Регина пришла за мной, она обещала забрать меня в могилу!

— Что за чушь, — ласково проговорила Джилл, хотя необъяснимый страх тоже сжал её сердце, — ничего такого никогда не будет. Ты же только мой, Энтони, я ни за что не отдам тебя твоей бывшей жене. Просто забудь о ней, и она больше никогда нас не побеспокоит.

— Я тебе не верю, — дико глядя на неё, Эстелл отполз к краю постели и прижал руки к груди, словно в надежде защититься от невидимой угрозы. — Ты заодно с нею!

— Я отобрала тебя у неё, дурень, — нежно проговорила Джилл. — Зачем мне ей помогать?

— Да… это так, — хриплым голосом подтвердил Энтони. Но взгляд его по-прежнему оставался пуст и безумен; и Джилл понимала, что испытанный им шок ещё не прошёл. — Регины нет, Регины нет… Она умерла, правда, Джилл?

— Конечно, дорогой, — ласково пожимая его вспотевшую руку, подтвердила Санчайз. — Конечно, она мертва уже много лет, и ты не должен её бояться. Ведь мы с тобой живы!

— Да… — откинувшись на подушки, старик испустил облегчённый вздох, и глаза его медленно закрылись. — Вот именно… Регина мертва, а мы с тобой живём! Живём! Ха-ха…

Джилл ещё долго сидела у его постели, поглаживая его безвольную руку, и терпеливо выслушивала произносимый им отрывистый бред, не имевший никаких точек соприкосновения с окружавшей их действительностью. Она согласно поддакивала Энтони, убеждала его, что Регина действительно мертва и не может никому навредить, лишь бы он, взволнованный муками поздно пробудившейся совести, не впал в истерическое состояние снова. Когда же его тихий голос начал угасать, сменившись, наконец, едва различимым храпом, Джилл, точно привидение, выскользнула из их комнаты, где всё, казалось, было отравлено запахом страха перед надвигающейся неизбежностью. Она плотно закрыла дверь, чтобы полностью абстрагироваться от спящего мужа, и бессильно привалилась к белёной стенке своего домика. Усталый вздох вырвался из её груди.

Когда-то, задолго до своего знакомства с Энтони Эстеллом, Джилл работала в психиатрической лечебнице. Ей доводилось видеть помешанных всех сортов и мастей. Её взору представали как и запуганные шизофреники, так и бешеные параноики, люди, страдавшие психозом, и ещё бесчисленное количество других. За годы добросовестного занятия своим делом Джилл научилась выделять самые незначительные признаки грядущей душевной болезни и ставить весьма точные прогнозы относительно того, вернётся ли пациент к нормальной жизни. Да, больничные будни были тяжелы для неё, молодой рыжеволосой красавицы, которая с детских лет грезила о лёгкой жизни. Она с момента совершеннолетия искала себе приличную партию, и, обнаружив её в лице Энтони Эстелла, довольно привлекательного и состоятельного мужчины, без малейших колебаний вцепилась в него железными когтями гарпии. Джилл нисколько не смутил тот факт, что у её любовника имелась семья: законная жена и несовершеннолетний сын, — поскольку в семействе Эстеллов все славились своей распущенностью и не брезговали изменять супругам едва ли не ежедневно с разными пассиями. К тому же, у младшей сестры Джилл, Сэнди, получилось неким чудом закрутить роман с Бертрамом. Это окончательно убедило Джилл, что юноша не имеет к отцу ни малейших претензий: ведь он в те времена пользовался едва ли не худшей славой, чем все его развратные дяди и далёкие старшие кузены. А Регина… что Джилл было за дело до переживаний Регины? Она была уверена, что эта холодная, несгибаемая леди не слишком опечалится разрывом с нелюбимым мужем. Регина Эстелл была ещё достаточно молода, и, судя по слухам, привлекательна, поэтому Джилл не сомневалась, что её соперница вторично выйдет замуж вскоре после развода Тот, к слову говоря, прошёл мирно: всё отравило лишь несвоевременное вмешательство разозлённого и обиженного Бертрама. Но Энтони хватило наглости уйти из прежнего дома, ни с кем не попрощавшись. Так и началась эпопея под названием «Жизнь Санчайз и Эстелла». Конечно, любовникам пришлось бороться с мнением общественности, бывали такие тяжёлые дни, когда весь Литтл-Мэй, вставший на сторону брошенной и умирающей от рака Регины, шёл войной против них. Сама Регина никаких претензий не предъявляла; она знала, что не сумеет удержать мужа, да это ей и не было нужно. Она понимала: жить ей осталось совсем недолго, и всё вышло именно так. Регина умерла в больнице несколько месяцев спустя развода с Энтони, а тот даже не пришёл на её похороны. Жизнь прежней семьи его нисколько не интересовала. Пара упивалась друг другом, она пребывала на верху блаженства, и бесконечные нападки и презрение Литтл-Мэя их не волновали. Джилл печалилась только одним: Бертрам, сын Энтони, неожиданно бросил бедняжку Сэнди, и та, убитая горем, надолго сбежала в шумный Лондон. Следовательно, хорошей партии не вышло; вернувшись из столицы, потерявшая всякий стыд малышка стала менять одного мужа за другим, что вызывало у Джилл немалое недовольство. Впрочем, она не смела корить сестру вслух, ведь та добилась успехов в кинематографе. К тому же, у Джилл появилась любимая дочка Джоанна, а злобные городские жители исчерпали весь свой запас яда, ограничившись холодным презрением и невниманием. Но это не заботило Джилл. Несколько лет она и Энтони прожили в абсолютном счастье, и вот тут к ним в двери постучалась новая беда.

Старший Эстелл начал сходить с ума. Джилл понимала это по одному его взгляду: такому равнодушному и пустому, словно он уже не интересовался этим миром, глядя лишь на воображаемые им картины. Она слышала сумасшествие в его голосе, замечала в движениях. Она делала всё, что могла, дабы помочь ему побороть болезнь, но в данном случае она была бессильна. Если и существовал где-то Высший Суд, то его приговор был короток и ясен: Энтони не заслуживает пощады или даже снисхождения. Он понесёт полный груз вины за всё, что он содеял, не раскаявшись. Джилл была закоренелой атеисткой, однако и её практичное сознание осеняла неизбежность совсем не радужного будущего. Будущего, заглядывать в которое она не желала никогда, предпочитая жить исключительно настоящим. У неё всегда получалось следовать своему принципу, но не сейчас. Джоанна только начинала свой жизненный путь, ей требовалась родительская забота. Девочка не должна была видеть, как её отец сходит с ума, как он теряет малейшее сходство с человеком, как он уподобляется разъярённому животному. Джилл видела пациентов с таким диагнозом, какой она поставила Энтони, и она понимала, насколько опасен он станет для ребёнка и для собственной гражданской супруги, если они срочно не придумают, что делать с ним дальше.

От этих тяжёлых мыслей Джилл отвлёк скрип отворяемой парадной двери: Джоанна вернулась из школы. Её школа, носившая гордое название «Общеобразовательное учреждение №47 имени Исаака Ньютона», располагалась в северо-западном округе Литтл-Мэя. Санчайз и Эстелл проживали в добровольном изгнании в южных кварталах, там, где убогие частные домики теснились друг к другу вплотную, а угрюмые неразговорчивые соседи проходили бок о бок, даже не поздоровавшись. Энтони, Джилл и Джоанна по-прежнему ютились в той самой конуре, из которой когда-то сбежала в лучшую жизнь Сэнди. Единственное, что изменилось: это внешний облик дома: к нему прибавился верхний этаж, который мистер Эстелл пристроил на счёт из своих личных сбережений. В прежнем же жизнь оставалась такой, какой она была больше двадцати лет назад, в день приезда сестёр Санчайз в тихий и мирный, казалось бы; немногочисленный городок Литтл-Мэй. Джилл гналась за роскошью, а получила взамен счастье — недолговечное. Джоанна не могла оставаться в этом доме и дальше; её следовало как можно скорее отправить куда-нибудь в другое место. Но куда? У Сэнди было слишком много проблем, её поглощал со своим очередным бывшим мужем: заставляет его отписать ей свою машину и двухэтажный частный домик; ей не до племянницы. К тому же, Джилл сомневалась, способна ли её безбашенная сестричка вообще быть матерью: не для собственных детей, которых у неё не было, а для малышки Джо. Оставался один вариант, их последний шанс на спасение — Бертрам Эстелл, этот молодой самовлюблённый эгоист, вдруг вздумавший исправиться и взять под своё крыло несовершеннолетнюю дочку лучшего друга — ровесницу Джоанны.

Обо всём этом и не только этом размышляла заботливая мать, пристально вглядываясь в грустное личико дочери. Той совсем не нравилось учиться в школе имени Исаака Ньютона; с тех пор, как она стала официально числиться в рядах студенток, у неё начались проблемы одна другой тяжелее. Большинство школьников Литтл-Мэя было до темени напичкано родительскими предрассудками, и, зная, чьей дочерью является их новая одноклассница, не прекращало изобретать всё новые способы испортить той жизнь. Фантазия ребят была неистощима на гадкие выдумки; Джоанна не успевала привыкнуть к одной плоской, противной «шуточке», как на смену ей спешила другая. Занятия превращались для ребёнка в сплошную муку, и, видя это, Джилл начала подыскивать другую школу. Хотя, конечно, она прекрасно понимала, что нигде в Литтл-Мэе её дочь не найдёт себе покоя, она будет расплачиваться за грехи собственных родителей, даже за факт своего рождения, помешавший Регине и Бертраму Эстеллам наслаждаться привычной размеренной жизнью. Джилл изыскивала другие пути: она начала ездить в Хэмптшид, где уже долгие годы работал закрытый пансион для девушек. Хэмптшид — это не Литтл-Мэй, местным жителям нет никакого дела до того, в законном ли браке была рождена Джоанна и не восстановила ли она кого-нибудь против себя. Но, прежде чем сдаваться и позорно сбегать под прикрытие крепких стен пансиона, Джилл решила в последний раз испытать судьбу — испытать с подлинно женским коварством. Она уже собрала все необходимые документы и даже съездила в школу имени Альберта Эйнштейна — в ту самую, в которой, судя по слухам, обучалась приёмная дочь Бертрама, а некогда и он сам вместе со своими друзьями и Сэнди. Возможно, что-то перевернулось бы в сознании этого высокомерного человека при встрече со сводной сестрой. По крайней мере, Джилл надеялась, что ей удастся пробудить хоть отголосок совести в человеке, являвшимся истинным потомком семейства Эстеллов. Те никогда не заботились ни о ком и ни о чём другом, кроме самих себя; укорять и упрекать их было занятием бесполезным. С присущей ей непоследовательностью Джилл забывала, что после трагической гибели Джинни Дэвис Бертрам изменился; она не хотела понимать: человек, согласившийся позаботиться об осиротевшем ребёнке и выполняющий свою миссию ответственно, как настоящий отец, вряд ли мог оставаться прежним упёртым эгоистом.

Решение было принято: Джоанна переведётся в школу имени Альберта Эйнштейна, а дальше стоило только положиться на судьбу, ибо ничего другого им не оставалось. Джилл вздохнула, забрасывая ноги на мягкий фиолетовый пуфик. Будто привидение, молчащая дочь проскользнула в гостиную и осторожно присела на ковёр рядом с матерью. Затем подняла голову, и её синие-синие, как васильки, глаза переполнились усталостью, какую Джилл нечасто удавалось заметить даже у пожилых, действительно видевших жизнь людей. Джоанна печально вздохнула:

— Мама, папа опять болен?

— Да, солнышко, — тихо ответила Джилл и отвернулась: ей не хотелось, чтобы дочь прочла по её лицу все недосказанности. — Поэтому нам не следует его тревожить.

— Мама, — Джоанна казалась на редкость серьёзной, — думаю, ты не станешь возражать, если я попрошу тебя перевести меня в другую школу? Отучиться в этой я не сумею даже до конца семестра. Может, стоит позвонить в закрытый женский пансион Хэмптшида? Я вчера нашла их номер в телефонной книге. Там наверняка будет куда лучше, чем здесь, в этом гадком городе. — Голос девочки дрогнул, ресницы затрепетали под бременем слёз.

— Нет, Джо, — твёрдо отрезала Джилл Санчайз, поднимаясь на ноги. — В Хэмптшид ты не поедешь. Я уже общалась с директором школы имени Альберта Эйнштейна, с мистером Мэноксом, и он согласился взять тебя в качестве ученицы, как только будут предоставлены необходимые документы. В общем, девочка моя, пока рано сдаваться. Готовься сменить обстановку: нас ждёт другое общество!

Но Джоанна ничуть не развеселилась. Взгляд васильковых глаз, устремлённый на притворно радующуюся мать, остался печальным, умоляющим.

— Не поможет, — вздохнула девочка, — все в этом городе будут обзывать и ненавидеть меня, в какую школу я ни пошла бы. Хэмптшид — это действительно наилучший вариант.

— Нет, не наилучший, — упёрлась Джилл, упрямо нагнув голову, — кто из нас старше: я или ты, глупенькая? Мать положено слушаться, вот и слушай мои советы.

— Какие же это советы, — протяжно вздохнула девочка, качая головой, — это больше похоже на приказ. Мам, ты ни разу не была ни в одной из четырёх школ, в которых я училась, вместе со мной, потому ты и не знаешь, каково там! Я не могу найти себе ни одного друга… Все только и делают, что обзываются и делают исподтишка гадости.

— Джоанна, ты ходишь в школу не для того, чтобы развлекаться на переменках, а для того, чтобы учиться, — не терпящим возражений тоном продекламировала Джилл по слогам.

— Но одноклассники мне и этого не позволяют! — вскричала девочка, топнув ногой. — Даже если я забьюсь в угол и буду молчать, они всё равно найдут способ вытянуть меня оттуда и снова начать издеваться! Я не пойду учиться никуда, кроме Хэмптшида!

Скорчив оскорблённую гримасу, Джоанна демонстративно повернулась к матери спиной. Вскинутый острый подбородок был обращён к стене, васильковые глаза блестели упрямо и яростно. Сейчас, глядя на Джоанну, Джилл вспоминала похожие ссоры со своей младшей сестрой, от которых весь дом ходил ходуном и билась тонкая фарфоровая посуда. Тогда она ещё могла смириться с шумом и враждебностью, а сейчас уже, по прошествии многих лет, растеряла изрядную долю своего терпения и выдержки. Слишком много проблем разом набросилось на неё. После смерти Регины Эстелл порицание небольшого, но полного яда города обрушилось на неё, как цунами, она нигде не могла найти себе работу и от этого страдала, видя, как постепенно тает накопленный капитал Энтони. Когда симптомы его болезни проявятся ещё ярче, их траты увеличатся в несколько раз, они за пару лет проживут то состояние, на которое могли бы существовать безбедно вдвое дольше. А тогда… ей придётся либо сдать Джоанну в приют, либо отправиться обивать пороги надменного Бертрама и клянчить у него родственные подачки. Джилл нервничала с каждым днём всё больше; запас её кремниевых сил истощился. И она впервые в жизни позволила себе сорваться на дочь.

— А ну, прекрати спорить! — прикрикнула Санчайз, прожигая Джоанну гневным взглядом. — Если я сказала, что ты отправишься учиться в школу имени Альберта Эйнштейна, значит, так оно и будет!

Джоанна взирала на мать широко распахнутыми васильковыми глазами, полными испуга. Ей никогда раньше не приходилось видеть Джилл в таком состоянии. Оглушённая ужасом непривычки, девочка могла только хлопать ресницами, наблюдая, как на висках у матери вздуваются толстые голубые жилы, щёки наливаются краской, а кулаки сжимаются, и кожа плотно, как будто присохнув, обтягивает костяшки пальцев.

Джоанне казалось, Джилл настолько зла, что может её ударить.

Но испуганный вид дочери мгновенно отрезвил Джилл. Стыд и презрение к самой себе накатили волнами на её опустошённую душу, и, издав протяжный стон, она хлопнулась в кресло. Волна медно-рыжих волос, в которых уже едва угадывались серебристые прядки седины, упала ей на лицо, скрывая его выражение. Джилл прижала холодные пальцы к ноющим вискам: дикая боль раздирала голову изнутри словно клещами. «За что, — мысленно шептала она, — за что столько страданий этому безвинному ребёнку? Разве она, невинный четырнадцатилетний цветочек, успела причинить кому-либо зло за свою короткую жизнь? Разве она повинна в своём рождении, в том, что чопорный Литтл-Мэй отказался признать нашу любовь?» Джилл уткнулась носом в колени: ей слишком тяжело было признать, что это она, она и Энтони своим безрассудством обрекли собственное дитя на роль всеми гонимой жертвы. Если бы ей удалось обуздать свою алчность, свою гордыню и свою безжалостность, ничего этого не было бы…

Энтони остался бы в семье, по-прежнему изменяя Регине; но после её неминуемой смерти он не решился бы вступить в брак снова: ведь он знал, как относится местное общество к его жене. Он не составил бы того проклятого завещания, которое и подтолкнуло Шеннона Мэллоя на убийство. Джинни Дэвис и Бертрам наверняка поженились бы и были бы счастливы в крепком браке (Джилл вдруг со злорадством подумала, что едва ли: Джинни стала бы только неуклюжим и никчемным довеском к не любящему и не уважающему её мужу).

Столько горя и смертей — а вина им одна. Любовь Джилл и Энтони перевернула всё с ног на голову в этом упорядоченном мирке. Если бы не они, всего этого беспорядка не произошло бы…

Джилл медленно подняла голову, и на губах у неё заиграла гордая улыбка. Да, возможно, её неосмотрительные решения навлекли беду на головы стольких семей, но именно благодаря им, этим решениям, на свет появился её маленький ангел. И Джоанна была куда ближе ей, чем страдания друзей и знакомых. Значит, она всё сделала не зря!

Поднявшись с дивана, Джилл оглянулась: она уже готова была принести дочери свои извинения и позволить ей выбирать самой. Но Джоанна давно выбежала из комнаты и исчезла в комнатах второго этажа, которые раньше занимала Сэнди. Мать последовала за нею по скрипучим деревянным ступенькам, стараясь ступать как можно осторожнее: каждый звук мог потревожить дремлющего Энтони. Остановившись напротив закрытой старенькой двери, она подёргала за ручку.

Комната была заперта. И из неё доносились приглушённые рыдания.

— Джоанна! Джоанна, девочка моя, открой! — жалобно всхлипнула Джилл.

От этих звуков у неё самой словно разрывалось сердце, ей хотелось проломиться в спальню дочери, прижать ту к своему трепещущему сердцу и успокоить, как грудного младенца. Но Джоанна отвечала из-за двери надрывным из-за плача, но решительным голосом:

— Нет, я тебя не пущу! Не пущу, не пущу, не пущу!

Джилл простояла под дверью почти два часа, и умоляя и приказывая дочери выйти, но та оставалась внутри. Наконец, Джилл отступила и с тяжёлым сердцем двинулась в кухню. Зажав в ладонях свою любимую кружку с ярко-оранжевым сердечком, она расположилась на тонконогом табурете и включила потрёпанный телевизор. Щёлкая пультом, она последовательно перебирала каналы один за другим, пока не добралась до девяносто третьего по счёту. Это был знаменитый «С&М», на котором шёл любимый сериал большей части женского населения Литтл-Мэя: «Женщина в паутине страстей». Почему-то эти высоконравственные гражданки, так яростно клеветавшие на союз Джилл и Энтони, не имели ничего против фильма, где снималась ещё одна из ненавистного им рода Санчайз. Вероятно, в этом городе мало кто удосуживался смотреть титры и выяснять имена актёров: их удовлетворяло симпатичное личико Сэнди, после её восхождения по лестнице кинематографа ставшее неузнаваемым. Джилл отнюдь не нравились занятия сестры, но она не смела помыкать той, как рабыней. Несмотря на свою антипатию к «Женщине в паутине страстей», старшая сестра, чувствуя себя чем-то вроде группы поддержки младшей, следила за действием сериала — вполглаза и вполуха.

Именно этим она и занималась в тот момент, когда застеклённая дверь еле слышно приоткрылась, и в комнату неслышно, будто бесплотный призрак, проскользнула Джоанна. Личико девочки побледнело вдвое против обыкновения, на щеках ещё виднелись следы недавно пробегавших слёз, и васильковые глаза, припухнув, покраснели. В этот момент главная героиня Сара, которую играла Сэнди, объяснялась в любви с очередным своим поклонником — кажется, его звали Мэтью. Вошедшая девочка с любопытством вгляделась в экран, и Джилл, вспыхнув до корней волос, тут же выключила телевизор. Ей не хотелось, чтобы её дочь видела, что произойдёт в сцене дальше.

— Ты успокоилась, солнышко? — участливо осведомилась мать.

Дрожащая Джоанна подступила ближе, потупив голову.

— Понимаешь, — зажурчала Джилл, стремясь загладить ошибку, — я вовсе не хочу совершать насилие над твоей волей. Если ты не хочешь учиться в школе имени Альберта Эйнштейна — это твоё решение и твой осознанный выбор. Ты хочешь поехать в Хэмптшид? Хорошо, давай я пока позвоню директрисе Аммель, а ты пока собирай вещи.

— Нет, мама, — Джоанна торжественно покачала головой и невольно всхлипнула, — твоё желание для меня значит очень много. Поэтому я попытаюсь ещё раз оправдать твои надежды. Но… пожалуйста, если у меня не получится до конца семестра, ты же позволишь мне уехать туда, куда я хочу?

Джилл вздрогнула: такие ужасные слова ей однажды приходилось слышать из уст Сэнди, она знала, что последствия от таких решений могут быть наихудшими. А она вовсе не желала для своей единственной, любимой, чудесной девочки ни страданий, ни горестей! Протянув к Джоанне руку, мать прошептала, едва сдерживая неожиданно навернувшиеся на глаза слёзы:

— Подумай, моя милая! Я вовсе не держу тебя насильно, ты вольна выбирать самостоятельно, ведь ты уже взрослая девочка!

— Нет, мама, — опять повторила Джоанна, и в её голоске впервые прорезалась такая сталь, какую Джилл не доводилось слышать даже из уст взбалмошной младшей сестры. — Я пойду учиться туда, куда ты хочешь.

— Если это твоё окончательное решение…

— Да, — с королевским достоинством наклонив голову, Джоанна степенно вышла из кухни.

Словно громом поражённая, Джилл осталась неподвижно сидеть на своём стуле. Пальцы её нервно пробегались по полустёртым кнопкам пульта, а душу уже начинало терзать предчувствие чего-то недоброго, как чёрная туча зависшего над её семьёй. Оглушённая голосами, кричавшими и шелестевшими в её взволновавшейся душе, она не могла слышать, как плачет её дочь, поспешно убегая наверх.

* * *

Мелисса отлично знала, что семейка Мэллоев не простит ей истории с краской. Она уже заранее подготовилась к невообразимой тирании Барбары, к злобному шипению Джордана и даже к возможной явке в кабинет директора. Она так нервничала, что не могла уснуть нормально, и лишь благодаря этому встала с первыми лучами солнца. Протирая покрасневшие глаза, девочка бросила скользящий взгляд на часы: стрелки застыли на половине восьмого. Впервые за свою долгую школьную историю Мелисса Эстелл умудрилась проснуться раньше восьми-двадцати утра. Ей наверняка предстояла выволочка, едва только Барбара нажалуется господину Мэноксу (а она обязательно нажалуется, иначе это будет не Барбара), так что не стоило возмущать учителей и своим привычным опозданием. Одевшись и причесавшись, дабы не походить на взлохмаченное чучело, в облике которого она обыкновенно являлась на занятия, девочка вприпрыжку принялась спускаться с лестницы. Настроение у неё отчего-то вдруг сделалось отличное; хотелось петь и плясать, протягивая руки к солнцу, улыбавшемуся так широко и тепло в последний раз в этом году. Но, стоило Мелиссе вспомнить о кознях зловредной Мэллой, как на душу ей снова свалился двухтонный камень. Волоча ноги, словно гири, она нехотя поплелась к холодильнику.

«И с чего я вдруг вообразила, что что-то в моей жизни изменится? Разве хоть что-то перестало быть прежним с момента появления в моей жизни дружеского участия? Да и какое оно дружеское? Неужели я настолько самонадеянна, что действительно верю в возможность существования искренних, простых отношений, где люди не требуют друг от друга большего, чем уважения и понимания? Наверное, Питер и сёстры-близнецы уважают меня — совсем чуть-чуть, — но понимания они мне дать не могут..ну а я и не требую». Мелисса давно привыкла к своему одиночеству и научилась извлекать из него максимальную пользу. Быть единственным приёмным ребёнком единственного опекуна-трудоголика означало чувствовать свободу полёта. Она могла смотреть те фильмы, которые ей нравились, читать книги, которые она хотела прочесть бы. Устойчивая репутация ненормальной двоечницы-одиночки, с успехом закреплённая за нею в школе, отпугивала от неё любителей поболтать и посплетничать. Получалось так, что даже среди скопления своих ровесников Мелисса оставалась на отшибе. Она могла погрузиться в свои мысли, раствориться в них и позабыть обо всех проблемах, как то уже вошло у неё в привычку. Но все вышеуказанные плюсы не шли ни в какое сравнение с многочисленными минусами. Мелисса не могла отрицать, что и она нуждается в общении. А этого самого общения ей катастрофически не хватало. Окружённая только книгами, телевизором и компьютером, она представляла себе мир совсем другим. Но реалии столкновений с Барбарой, почему-то люто её ненавидевшей, и отсутствие какого бы то ни было интереса со стороны окружения убеждали её — мир далеко не сказка. Иногда Мелиссе казалось, что она — просто тупая безвольная марионетка, которой обрезали нити и выкинули на сцену — пусть все прочие «актёры» развлекаются, перебрасывая её друг другу, как забавный резиновый мячик!

Уныло вздохнув, Мелисса бросила скользящий взгляд на вялое растение, пригнувшееся к чёрной земле в цветастом широком горшке. Дядя, как обычно, позабыл полить его, а она об этом и не вспомнила.

«Вот кто мы такие — два чистопородных эгоиста, навек обречённых на изоляцию от нормальной части мира».

Ещё раз вздохнув, девочка распахнула тяжёлую дверцу холодильника и выудила оттуда две пачки йогурта. Удивительно — в кои-то веки Бертрам удосужился сходить в магазин! Обычно бегать за покупками приходилось Мелиссе, поскольку дядя наотрез отказывался хоть куда-то тащиться после долгого рабочего дня. Тут ей на глаза попался чек из супермаркета, и она сразу же упрекнула себя в недогадливости. Разумеется, заказ был оплачен и доставлен прямо к порогу их дома специальным курьером. Девочка едва заметно усмехнулась.

«И почему у меня не хватает смелости признать, что в жизни нет и не может быть ничего необычного? Почему я ищу крупицу чуда там, где царствует материализм? Чарлз Дарвин и его последователи убили бы меня за ерунду, которую я сама себе вбиваю в голову, — мрачно хмыкнула Мелисса, открывая пачку ещё холодного, похожего на желе застывшего йогурта. — Я убеждена, что общаюсь с призраками, слышу бестелесные голоса… Нет, мне определённо место в дурдоме».

На смену унынию вновь пришла тревога: ведь она так и не придумала, как можно решить проблему с Барбарой. Извиняться совершенно бесполезно: такие, как она, не умеют слушать. Барбара не успокоится, пока не сумеет отомстить в ответ. А вот в то, что она это сделать сумеет, да ещё по высшему классу, девочка даже на миллисекунду не сомневалась. Как лучшая ученица в классе и самая организованная и талантливая спортсменка школы, Барбара имела при себе столько друзей и прихлебал, сколько Мелиссе и в лучших снах не снилось. Вся эта гигантская орда охотно ополчится против кого угодно по первому же зову своей предводительницы. Представив себе все гадости и подлости, какие покорное войско Мэллой с готовностью пустит в активный оборот, девочка даже поёжилась.

«Ну почему у меня такая непонятная жизнь? Одни проблемы… и как от них избавляться, неизвестно. У других ребят есть семья, которая всегда утешит, или друзья, которые никогда не предадут. А у меня? У меня есть только дядя, а он о себе лишь и думает. Так и получается, что мне приходится во всём разбираться самой. И, кроме себя, мне больше не на кого рассчитывать».

Стремясь помочь (если только это было правдой, а не ловко провёрнутым трюком с целью подставить её под удары Мэллоевской свиты), Питер сделал только хуже. Габри и Оона же не обязаны были помогать ей, зная, что из-за этого навлекут на себя неприятности.

Вздохнув, Мелисса задумчиво поболтала ложкой в йогурте. Есть совсем не хотелось; и неудивительно: при воспоминании о всех возможных злодейских выходках Барбары аппетит улетучивался бесследно. Она отставила нетронутую баночку в сторону и апатично уставилась в окно. С приближением поздней осени темнеть начинало всё раньше, а светать — позже, так что теперь ей редко удавалось увидеть солнце таким, каким она его любила: большим, искрящимся тёплым золотистым светом. Солнцем, которое любило всё на этой земле независимо от того, что это было: грязный камешек, пугливая лань или окончательно отчаявшийся, загнанный в тупик человек. Солнце любило каждого, и потому оно так щедро отдавало округе свои сокровища. Как было бы хорошо, если бы хоть там, на небе, что-нибудь было постоянным!

Но даже солнце меняется. Приходит осень, за нею — зима, и оно, как скупердяй-лавочник, редко показывается на небосклоне во всей своей красе. Подобно этому же лавочнику, оно предпочитает, закутавшись в плотную завесу мрачных туч, выйти на крыльцо и постоять немного — так, для галочки, лишь бы посетители видели, что он на самом деле здесь и лавка его работает. Солнце тоже становилось жадным и неприветливым. В точности так же происходило и со всеми людьми, которых Мелисса знала. Им не было до неё никакого дела; для них она была настолько жалкой и униженной, что снисходить до её уровня никому не хотелось.

Она делала всё, чтобы понравиться одноклассникам: говорила только на те темы, которые их интересовали, слушала ту музыку, от которой у них по коже бегали радостные мурашки, смотрела обожаемые ими сериалы; — даже если от всего этого к её горлу подкатывала тошнота. Но её всё равно продолжали унижать. Невзирая на свои старания, Мелисса так и осталась тенью в уголочке, той, к кому подходили с односложным: «Привет!» — только в самых крайних случаях, когда вокруг не осталось ни единой живой души.

«О да, теперь я понимаю, почему они так ко мне относятся, — мрачно подумала Мелисса. — В любом классе должен быть изгой — тот, на ком срывают своё раздражение все прочие ученики. И кто, как не я, подхожу на эту роль лучше всего, ведь ясно же, что я отдам собственную голову ради одного-единственного приятеля в этом скопище врагов?

И как теперь что-то изменить? Как избавиться от Барбары с её свитой сплетниц?»

Не зная, как можно найти ответы на эти бесконечные вопросы, Мелисса бессильно уронила голову на руки. Одно было ей точно известно: всё это придётся делать самой; никто не станет подсказывать ей и терпеливо направлять на нужный путь.

Она встала из-за стола и сердито фыркнула. «Нет живых друзей — и не надо! — надменно подумала она. — Обойдусь без них!»

* * *

Джоанна стояла, дрожа, на крыльце своего дряхлого домика и чувствовала, как скрипят под неуловимыми движениями воздушных потоков старые доски. Их её отец, мистер Эстелл, по какой-то странной причине всё никак не мог заменить, несмотря на то, что мать в ультимативной форме требовала от него этого. Из-за злосчастных скрипучих досок, которым, наверное, уже давно стукнуло полвека, у обычно дружного семейства возникали бурные, как цунами, конфликты. Джоанна слегка улыбнулась: в памяти проскользнуло ещё детское воспоминание об одной особенно разрушительной ссоре родителей. В отличие от других жителей Литтл-Мэя, отзвуки чьих скандалов проникали даже за стены близлежащих домов, Энтони и Джилл никогда не ругались всерьёз. Возможно, потому, что они оба относились к жизни легко и понимали: нескончаемыми воплями и упрёками характер супруга не переделаешь. А, может, и потому, что они очень сильно друг друга любили. Для Джоанны в силу её возраста второе объяснение было куда понятней и ближе первого, поэтому она искренне верила в нерушимую силу чувств матери и отца друг к другу. Никогда она не видела и не слышала, чтобы родители искренне обменивались проклятиями. Самое худшее, на что они были способны, так это на высказывания типа: «А ну-ка, ленивый толстосумчик, поднимай свою засидевшуюся мягкую часть тела и иди делать то, что я тебе, как дятел, долблю в голову столько лет! Ты не боишься, что я могу пробить в твоём черепе дупло? Тогда ты будешь уже не таким красивым, да и перед Джоанной неудобно…», или: «Драгоценная жена, ты знаешь, как сильно я тебя люблю. Но ты понятия не имеешь, как сильны мои чувства к еде! Если ты будешь пятый день подряд сидеть на диете и бойкотировать ужин, моё обожание к тебе и к вкусному рагу вступят в противоборство!»

Словом, Джилл Санчайз и Энтони Эстелл были дружной супружеской парой. Одно только не вязалось с этим утверждением: их отношения, которые они так и не удосужились оформить официально. Сначала Джоанне было абсолютно всё равно: подумаешь, чего стоит какой-то жалкий штамп в паспорте, если можно поставить второй такой же, но о разводе? Опыт общения с истеричной тётушкой Сэнди, которая, к счастью, не так часто приезжала в гости, научил девочку, что брак — вещь крайне хрупкая и ненадёжная. Короче говоря, Джоанна не обращала никакого внимания на законность своего рождения и любви родителей. Она была привязана к ним, они носили её на руках, холили и лелеяли… чего ещё ей было желать? К тому же, она была слишком маленькой, чтобы думать о подобных скучных вещах.

Но, когда она пошла в школу, всё изменилось. Волна негатива встретила её в открытом мире. Никто из детей не желал с нею общаться, её обзывали, тыкали в неё пальцами и дразнили. А всё из-за того, что её родители не хотели пожениться! Ну какое, интересно, было дело этим людям до жизни, которую вели Энтони и Джилл? Разве мало было в Литтл-Мэе семей, называвшихся так лишь по собственному желанию? Нет, почему-то из всего этого огромного скопища молва выбрала именно их. Джоанна возненавидела своё окружение. Она терпеть не могла одноклассников, школу, учителей… Все они смотрели на неё свысока, словно подтверждая этим мысли, роившиеся в их мозгах: «Вот мы рождены в законном браке, на наших родителей никогда не падало обвинение, которое мы предъявляем твоей семье… А ты — жалкая незаконная дочь, да что ты стоишь в сравнении с нами?!» Джоанну изводили так, что она часами не могла успокоиться, рыдая в женском туалете. Она до сих пор помнила одну очень жестокую шутку своего одноклассника — кажется, его звали Барб Вуйч, — который притворился её настоящим другом, а потом жестоко предал. Он заставил её посещать занятия гимнастического кружка (конечно, девочки были с Барбом в сговоре), благодаря ему она поверила в свои силы… Однажды — в день, когда она навсегда разочаровалась в Литтл-Мэе и в его жителях, — девочки принялись строить пирамиду: три гимнастки, как основание, держали на своих плечах двух следующих, а последняя, шестая, прыгала с вершины на руки товарища. Этим товарищем был Барб… Он стоял тогда, в полутени гигантского спортивного зала, и весело ей улыбался. Тогда-то она не знала, что это за гадостная улыбка! Она думала, всё наконец-то осталось позади; что она влилась в число своих и стала такой навсегда! Крепко зажмурившись, Джоанна помахала руками, как крыльями, и радостно сиганула вниз, уверенная, что Барб успеет её поймать.

Но боль от того удара всё изменила. Лёжа на полу, она изумлённо таращилась на своего якобы «друга». Он даже не попытался её подхватить. Потрясённая Джоанна даже не знала, что сказать. От удара болело всё тело. А Барб стоял над ней, как торжествующий победитель — над побеждённым, и заливисто смеялся. Девочки-гимнастки, все учившиеся на пару классов старше, держались за животы и колотили кулаками по спинам подружек. Насмешки и ехидные фразочки обстреливали её со всех сторон. Джоанна помнила, как больно ей тогда сдавило грудь — но падение здесь было ни при чём. Просто там, внутри, лопнул, разбился на несчётное количество мелких осколков пузырёк, в котором ещё теплился огонёк её доверия к миру.

«Барб! Почему?..» — прошептала она, и на глазах у неё показались слёзы.

А Барб, не смутившись, наклонился к ней вплотную и издевательски проговорил:

«Ты, что, поверила? Неужели ты настолько тупая? Я до последней минуты надеялся, ты раскусишь розыгрыш! Джо, — он наклонился ещё ближе, и его лицо стало похожим на чёрный овал, — ты сама подумай: если бы ты нормально физкультурой занималась, разве девчонки не позвали бы тебя ещё раньше? Сами?»

Такого удара она вынести не смогла. Заливаясь слезами, Джоанна резво подхватилась с пола, и, несмотря на то, что ноги и спина отзывались стреляющей болью, выбежала из спортзала. А гимнастки и Барб-предатель продолжали громко смеяться ей вслед.

На следующий день Джоанна навсегда попрощалась с этой гадкой школой, полной подлецов и разочарований. Но родителям она так и не рассказала о том, что именно заставило её раз и навсегда порвать со своим единственным приятелем, которым она с такой готовностью хвасталась раньше. Отец, может, ничего и не понял, зато мать явно сопоставила факты и сделала свой вывод. Впрочем, это не имело никакого значения: Джоанна и Джилл никогда не заговаривали на эту тему. Для них школа №32 осталась не более, чем воспоминанием. Воспоминанием, одно возвращение которого уже вызывало боль. Впрочем, в последующих учебных заведениях, где Джоанна пыталась найти своё место, было не лучше. Предательство Барба преподало ей важный урок, заученный ею наизусть: никому нельзя было доверять, кроме самой себя и родителей. Помня о том кошмарном дне в спортзале, девочка никогда больше не пыталась заводить себе друзей. Да и её окружение не особо стремилось увидеть её в числе хотя бы близких знакомых. Конечно, можно отрицать сколько угодно, что общество родителей — это всё, что ей нужно; что семью никому и никогда не удастся заменить, но Джоанна всё равно чувствовала себя беспредельно одинокой. Она понимала, что занимается бесплодным самообманом, однако зачем-то продолжала это делать — наверное, назло всем! Всему! Каждому, кто осмелился бросать ей в лицо, что она незаконнорождённая, что всему городу было бы легче жить и дышать без неё. «Господи, — измученно подумала она, — неужели я настолько грязная и противная; неужели я распространяю какие-то убийственные радиационные волны, раз меня так жестоко травят? По крайней мере, я не знаю, чем ещё это можно объяснить. Мама и папа любят друг друга… ну и что? Младшие братья папы ведут себя ещё хуже… но их же никто не осуждает! Так чем провинились мои родители? Почему я должна отвечать за выдуманные кем-то грехи?»

Да, конечно, Джоанна знала о загубленной жизни Регины Эстелл. Каким чудом в таком маленьком городе, как Литтл-Мэй, где почти все знают друг друга в лицо, возможно было скрыть существование бывшей жены Энтони? Озлобленные горожане нашёптывали девочке в уши совершенную правду: о том, что её отец подло бросил и предал законную жену с родным сыном, бросил ради какой-то медсестры двадцати пяти лет от роду… Но вышеозначенная пара предприняла все усилия к тому, чтобы Джоанна не поверила слухам. Им легко удалось убедить ребёнка, всецело доверявшего им, что к смерти Регины ни Энтони, ни Джилл никоим образом не причастны, а наивная малышка не стала сомневаться: она всегда уважала родителей и привыкла во всём на них полагаться. В её глазах её мать и отец были самыми лучшими людьми на земле, да и как она могла думать иначе? Литтл-Мэй постоянно унижал и обижал её, местные жители никогда не считали её за личность, за самостоятельного человека, способного анализировать и мыслить. Если бы она отвернулась и от Джилл с Энтони, весь мир стал бы тогда её врагом. Ведь от бескрайних просторов, открывавшихся глазу, стоило только распахнуть дверь, она никогда не ждала ни добра, ни понимания. Джоанна думала, что даже если бы она сменила имя и уехала на другой конец земли, и там тоже ей пришлось бы терпеть унижения. Как и здесь. Как и сейчас. Как и всегда…

— Если у меня есть только родители… — прошептала девочка, обхватывая себя за плечи, — если у меня есть только они… то что же останется… если их не станет?

Эта мысль была настолько ужасна, жгуча, словно калёное железо; она плавила мозг и иссушала душу. Но… действительно, куда она пойдёт, куда она денется, что с нею будет, если папа и мама…

«Не хочу об этом думать! — упрямо фыркнула в мыслях Джоанна, с силой прикусив губу. — Не буду, не хочу и не буду никогда!»

«А всё-таки…»

— Нет! — взвизгнула она и топнула ногой. — Это всё они… они вбивают мне в голову всякую ерунду, чтобы я им верила; а потом они снова начнут насмехаться, так всегда было!

Под многозначительным местоимением «они», конечно, подразумевались жители Литтл-Мэя, которые всей душой ненавидели и Энтони, и Джилл, и Сэнди, и даже ни в чём не повинную Джоанну. Эти завистливые, мелочные, подлые людишки могли бы бросить девочке в лицо лишь один упрёк: в том, что она вообще родилась на свет в этом городе, в это время и от этих родителей. В остальном Джоанна была идеальна — намного лучше коренных местных жителей, сорванцов, на чьи проказы и шалости зачастую посматривали сквозь пальцы. Наверное, если бы Литтл-Мэй хоть на секунду прекратил плеваться бессильной яростью, он понял бы, что Джоанна — совсем не плохой ребёнок. Но только сам факт её рождения ангельские крылья очернял несмывающейся краской. И этого уже нельзя было изменить.

Где-то в глубинах сумки у неё пронзительно затрещал звонок будильника: это телефон новейшей модели, купленный ей папой в одно погожее воскресенье без особых поводов, напоминал хозяйке, что подошло время исполнять ненавидимую ею обязанность — посещение школы. От учебного заведения имени Альберта Эйнштейна Джоанна не ожидала ничего хорошего, как и вообще от всего Литтл-Мэя, за исключением родителей.

«И почему, почему мама только не отправила меня в Хэмптшид?!»

Тяжело вздохнув, девочка возвела страдающий взгляд к хмурому небу. Хоть у неё не было ни малейшего желания повиноваться, она всё-таки это делала: ради матери, ради отца. Она уважала своих родителей и ценила их мнение. Поэтому ей оставался единственный выход: поднимать голову, вгоняя обратно в глаза горькие слёзы, через силу улыбаться семье и топать навстречу очередной экзекуции.

— Что ж, думаю, мне пора, — произнесла она вслух, оправила ремни рюкзака на своих сутулых худых плечах и неспешно потащилась через двор к воротам.

Джоанна не стала прощаться: мама ушла к своей лучшей подруге Элизе, а папа никогда не просыпался раньше полудня. Она проворно присела на корточках, выудила из кармана клочок бумаги и загнала его под дверь для питомцев, которых семейство Эстеллов всё равно не держало. Это была дежурная записка: «Папа, я ушла в школу. Не волнуйся, на обед я приду домой. Не скучай.

Джоанна.

P. S.: Тосты в холодильнике, надеюсь, ты разогреешь их сам».

Улыбаясь почему-то легко и радостно, Джоанна быстро вышла за ворота и пружинистым размашистым шагом зашагала по улице. Школа, куда мать определила её учиться на этот раз, располагалась недалеко, поэтому ей не требовалось садиться в автобус, хоть он и проезжал мимо подслеповатых окошек дома Эстеллов. Ненавидя всех местных жителей, Джоанна заодно возненавидела и общественный транспорт. Даже если ей требовалось отправиться на другой конец города, она всегда передвигалась автостопом. Может, именно поэтому по бегу и лёгкой атлетике она была первой среди девчонок, с которыми приходилось учиться. Но Джоанне не нужны были эти достижения: она с охотой променяла бы их на способность драться без правил или на оскорбления отвечать неизменно оригинально, остроумно и язвительно. Увы, в этих двух искусствах она была откровенно слаба. Хотя девочки не упускали случая исцарапать её или обидеть так, чтобы потом она целый день рыдала в женском туалете или дома, зарывшись лицом в мягкую, добрую подушку, Джоанна так и не научилась давать сдачи: для этого она была слишком робкой и нерешительной.

«Вот было бы хорошо, если бы в каждом переулке и за каждым школьным углом сидел хороший суфлёр, который подсказывал бы ответ на издевательства, или чемпион мира по тайскому боксу, который мог бы побить за меня», — мечтательно подумала девочка. Увы, такие мысли всегда оставались для неё в разряде неосуществимых желаний. Она оставалась слабой, отстоем и позором класса, а её враги не проявляли к ней ни капли милосердия.

«В точности так же будет и в этот раз. Ни к чему надеяться на счастливый финал — я это представление уже не один раз видела», — угрюмо подумала она.

Именно такие мрачные мысли тяжёлым грузом навалились на плечи Джоанны, когда она подошла к крыльцу школы имени Альберта Эйнштейна. На первый взгляд эта бежевая громадина не показалась ей враждебной или уродливой — уже хороший знак: интуиция никогда не обманывала девочку, значит, здесь ей удастся более-менее спокойно проучиться хотя бы первые две недели. На большее она уже не рассчитывала. Если и эта попытка наладить с Литтл-Мэем контакт провалится с треском, — а она обязательно провалится, в этом не следовало сомневаться ни на одну секунду! — то Джоанна наконец села бы на тёмно-синий с золотыми полосами автобус, мчащийся к Хэмптшиду, и растворилась бы на долгие семь лет среди одинаковой массы учениц в строгой серой форме. Железный распорядок дня, послушание и молчание — девиз любой студентки Хэмптшидского пансиона. Туда принимают девочек в возрасте от одиннадцати до восемнадцати лет, воспитывают их, словно родных детей, ведь им… им не положено выходить за ограду до наступления летних каникул. Порядки там были весьма жёсткими, но Джоанна готова была смириться не только с ними, но даже с вынужденной разлукой с семьёй. Ей хотелось нормальной жизни — обычной жизни обычного подростка, ничем не выделяющегося среди многих и многих своих сверстников! Если бы ей позволили, если бы её не вытаскивали из тёмного угла, дабы поиздеваться всласть, она сидела бы так тихо, что об её существовании напоминала бы лишь строчка с её именем и фамилией в классном журнале. Но все её проблемы заключались именно в том, что ей не давали жить спокойно! Она прыгала в нору — и чьи-нибудь заточенные коготки обязательно вытягивали её оттуда за шиворот, на белый свет. На яркое солнце.

«Посмотрим, сколько времени пройдёт, прежде чем я не смогу учиться в этой школе», — решила Джоанна, неспешно поднимаясь по ступенькам.

Утро выдалось на редкость прохладным для Литтл-Мэя в эту пору, поэтому на крыльце не было почти никого из учеников, если не считать высокой, красивой девочку примерно одних лет с Джоанной, которая сидела на ступеньках и что-то читала, накручивая на указательный палец длинный белокурый локон. Заслышав рядом шаги, девочка подняла голову и с нескрываемым любопытством уставилась на вновь прибывшую.

«О нет. Надо любым способом избежать знакомства», — в страхе подумала Джоанна, уже наученная горьким опытом общения со сверстниками. Притворившись, будто не замечает таращащуюся на неё девочку, она ускорила шаг.

— Эй, ты кто?

Этот вопрос настиг её совершенно неожиданно, в самый неподходящий момент — ведь её рука уже лежала на дверной ручке.

— Я… Джоанна…

— Круто, — одобрила девчонка. — Слушай, куда ты так торопишься? Я — Габриэль. Габриэль Хаэн. Учусь тут в восьмом классе отделения «А», а ты? Ты новенькая? Я раньше тебя здесь не видела.

— Ну… новенькая, — пробормотала Джоанна.

Пальцы её, стискивающие дверную ручку, стали совсем белыми от напряжения. «Сейчас эта Габриэль Хаэн либо услышит от кого-нибудь, либо сама догадается, с кем разговаривает, и тогда… — испуганно подумала Джоана. — Нет, я ошибалась, ещё до уроков вокруг меня соберётся толпа недоброжелателей, эта толпа будет преследовать меня от урока к уроку, от перемены к перемене; будет подстраивать ворохи гадостей и осыпать насмешками…»

Пока Джоанна рисовала в своём воображении неприглядные картины будущей жизни, Габриэль Хаэн не бездействовала. Она обошла новенькую со всех сторон, внимательно пригляделась, радостно улыбнулась от уха до уха и…

— Надеюсь, ты тоже в восьмой класс идёшь? Тоже на моё отделение? Или…

— Да, да, да, — поспешила оборвать её Джоанна и многозначительно кашлянула. — Габриэль, мне нужно…

— Нет! — возмущённо возопила девочка, хлопая ладонью по приоткрывшейся двери.

Блестя выдающихся размеров серыми глазами, Хаэн привалилась к кирпичной стене здания и снова принялась пожирать Джоанну своим пристальным взглядом, который так её нервировал. Словно не замечая рвущегося из Джоанны желания уйти, Габриэль засыпала её вопросами:

— А ты откуда? Из Литтл-Мэя? Наверное, ты тут всех знаешь, так что я постараюсь держаться к тебе поближе. Нет, я не отсюда, я переехала из Хэмптшида только с недельку назад. Но, знаешь, свой класс успела изучить вдоль и поперёк. Хочешь, познакомлю тебя со своей сестрой-близнецом Ооной? И со своей лучшей подругой Мелиссой? Мелиссой Эстелл?

«Эстелл?!» — всё внутри у Джоанны словно оборвалось и заледенело. Она была настолько шокирована, что даже не заметила, как повторила последние слова неугомонно болтающей Габриэль:

— Мелиссой Эстелл?

— Ну да, — жизнерадостно подтвердила Габриэль. — Именно так. Наверняка ты о ней знаешь, она же приёмная дочь самого богатого человека в нашем городе.

«О Господи! — сердце Джоанны стучало так быстро и так громко, что она боялась, Габриэль услышит этот предательский грохот. — Господи, за что мне это?! Я попала в один класс с приёмной дочкой своего сводного брата… теперь мне точно не дадут жизни…»

О существовании Бертрама она, конечно, тоже была довольно хорошо наслышана, поскольку в последнее время даже родители обсуждали его жизнь чаще, чем собственные дела, заботы и проблемы. Несмотря на то, что они жили в одном небольшом городишке, девочка никогда с ним не встречалась, поскольку он сам старательно избегал любой возможности познакомиться. А Джоанне так хотелось поверить, что не все Эстеллы её ненавидят, что они не думают, будто она родилась по недоразумению и лишь испортила всем здесь их приятные спокойные жизни! К сожалению, с течением времени ей пришлось смириться с тем фактом, что даже собственный старший брат терпеть её не может, что даже для него она — чужая и навсегда останется чужой. Ещё пару лет назад Джоанна старательно копалась в старых телефонных справочниках, отыскивая фамилию Эстелл, задавала матери и отцу наводящие вопросы. Но в книгах места жительства всех Эстеллов в Литтл-Мэе были тщательно замаскированы под слоем чернил, а родители не желали отвечать ей. Но Джоанна никогда не обижалась на них: она хорошо понимала, что её стремятся уберечь от беспокойства и очередных разочарований, ведь ничего, кроме этого, возможная встреча с родственниками папы не могла ей принести. Даже о приёмной дочери Бертрама девочка старалась не думать: любая розовая мечта о том, как они, ровесницы, подружатся и вместе станут противостоять давлению жестокой, несправедливой общественности, была не более, чем мечтой, и причиняла только острую боль, когда приходило чёткое осознание: это никогда не воплотится в жизнь.

И вот судьба решила улыбнуться ей… или подстроить очередную пакость? Она попала в один класс с приёмной дочерью своего старшего брата, который наверняка настроил подопечную так же, как и всех остальных ребят в городе. Весь класс, в том числе и дружелюбная Габриэль (она, кстати, в первую очередь), начнут очередной крестовый поход против Джоанны, едва узнают, кто она такая. Впрочем, многим даже знать её фамилию не требуется: живя в таком маленьком городке, как Литтл-Мэй, ребята не могли не видеться друг с другом хотя бы изредка. В том, что полномасштабная война против неё разразится уже сегодня, Джоанна не сомневалась ни на секунду. Мелисса… приёмная дочь самого Бертрама Эстелла… у такой девочки по определению не может не быть гигантской толпы друзей и прихлебал, усердно заглядывающих в рот при каждом зевке.

«Вот и начинается жизнь с чистого листа, казалось бы, — горько подумала Джоанна, — всегда я думаю, что в этот раз всё точно изменится, но неизменно получается так, что я фатально ошибаюсь».

Зудя, как приставучее насекомое, Габриэль подхватила Джоанну под руку, и, невзирая на всё её сопротивление, потащила внутрь школы. Это заведение могло дать фору любому другому, в котором девочке приходилось учиться. Если в большинстве школ старались разукрасить фасад и переднюю часть сада, скрывая великолепием царящее внутри запустение или же обыкновенную подражательную серость, то здесь всё было иначе. Здание было одинаково хорошо как изнутри, так и снаружи. По коридорам сновали, неумолчно переговариваясь, стайки учеников и учениц. Вблизи кадки с пышно разросшимся фикусом стояла высокая белобрысая девица с омерзительным выражением презрения на накрашенном фарфоровом личике. Заметив Габриэль, она потянулась, точно кошка, и весело, казалось бы, помахала ладошкой.

— Салют голодранцам! — пропела она. — Габри, вот и ты! Скажи-ка, как идут дела у твоего папаши-неудачника?

Габриэль стиснула зубы и кулаки так, что и те, и другие, застонали. Видимо, она из последних сил удерживалась от желания ударить говорившую по её разукрашенному лицу, и терпение её было на исходе.

— Барбара… — прошипела Габри, — прошу тебя, лучше замолчи и уйди отсюда, не то тебе самой хуже будет!

— Ой-ой, — Барбара смешно закатила ледяные серые глаза к потолку.

Хотя никто не потрудился познакомить её с этой неприятной особой, Джоанна уже поняла, с кем имеет дело. Барбара Мэллой, младшая дочь Ланса Мэллоя, одного из богатейших людей в Литтл-Мэе. Ланс совмещал в своём лице лучшего нотариуса, владельца сети кафе и магазинов, разбросанных по всему городу и за его пределами, хозяина разраставшейся за городскую черту, словно плесень в сыром подвале, типографии и активного общественного деятеля; несколько раз он покушался даже на звание мэра, но, к счастью, его так и не выбрали. Мэллои были самой заносчивой семьёй в городе: они даже жили на отшибе, в монументальном особняке, больше походившем на дворец, окружали себя толпой охранников и бдительно следили за тем, чтобы обыкновенные горожане не приближались ни к ним, ни к их бесценным детям: Джордану и Барбаре — даже на шаг. К счастью, Джоанна была слишком низкой особой для того, чтобы подобные звёзды обращали на неё своё королевское внимание.

Но в этот раз Барбара решила изменить собственным привычкам, что Джоанне не принесло никакой радости. Мэллой брезгливо дёрнула носом, таким образом, прерывая яростную словесную перепалку с покрасневшей, точно помидор, Габриэль, и обратилась к Джоанне:

— Эй, а ты кто? Я тебя раньше в нашей школе не видела…

Дрожа от омерзения и страха перед Мэллой, Джоанна выдавила сквозь клацающие зубы:

— Я…я…новенькая… Джоанна… буду учиться в восьмом классе, на отделении «А».

— О, — серые глаза Барбары слегка расширились, но в следующее мгновение уже приняли свой обычный размер, — так, значит, мы теперь одноклассницы? Иди лучше сюда, ко мне. Общаться с отбросами, — она уронила пренебрежительный взгляд на Габриэль, — это не лучший выбор.

— Не ходи, — зашипела Хаэн, хватая колеблющуюся Джоанну за рукав, — она только притворяется добренькой; на самом деле она хуже королевской кобры!

— Спасибо на том, что признала: я и среди змей буду королевой, — отбрила её Барбара, по всей видимости, обладавшая тонким слухом.

— Конечно! — фыркнула Габриэль, закатывая глаза в точности как и Барбара. — У змей как раз есть все основания считать тебя своей родственницей.

— Помолчи лучше, — фыркнула Барбара сквозь зубы. — Кто бы говорил: дочка лузера-голодранца, который считает себя предпринимателем! Пфа!

Габри начало трясти, Джоанна была уверена, что она сейчас не стерпит и кинется на Барбару. Но от продолжения ссоры, и, возможно, даже начатия драки девочек удержало появление из-за угла некоего парня, по виду которого Джоанна сразу поняла, что он и есть легендарный Джордан Мэллой. Такой же высокий, тощий и белобрысый, как и его сестра, он с проворством угря подошёл к троице и сощурился. Рядом с Джорданом Джоанна чувствовала себя так, как, должно быть, чувствовал бы пигмей, стоящий рядом с великаном. Её макушка не доставала надменному Джордану даже до плеча, и это было для неё крайне неловко и унизительно. Пару мгновений старший Мэллой рассматривал Джоанну с изучающим прищуром, как какое-то редкое насекомое. Наконец, он поднял голову ещё выше, как то входило в мэллоевские привычки, улыбнулся зловеще и изрёк шипящим противным голосом, похожим на змеиный шелест:

— Надо же, кто к нам пожаловал. Да это же сама Джоанна Эстелл, наша знаменитая бастардесса!

Девочка почувствовала, как краска бросается ей в лицо и начинает быстро стучать в ушах.

— Вот так новость, — поддакнула Барбара, разинув рот от изумления так, что Джоанне стала видна её жвачка. — Что за важные гости! Отброс, как и Габриэль Хаэн, — с мстительной улыбочкой присовокупила она, стрельнув в сторону Габри недобрым взглядом, — неудивительно, что вы так быстро спелись. У нашей оборванки же чутье на таких, как она!

И Мэллои, довольные своей шуточкой, раскатисто расхохотались.

«Да, — печально заключила Джоанна, стремительно убегая прочь, — в этой школе мне тоже придётся несладко».

* * *

Математика была одним из самых нелюбимых предметов Джоанны. Она никогда не могла сосредоточиться на старательных действиях над числами, переваливающими за сотню, часто отвлекалась на свои невесёлые мысли или шуточки одноклассников, которые те считали весёлыми, ошибалась и слушала, как над её ошибками злорадно гогочет толпа детей, которые сами считали не лучше неё. Во всех школах, где ей раньше приходилось учиться, она никогда не выходила на первое место в списке успеваемости, но также никогда не занимала последних строчек. Отчаянно мечтая хоть раз, хоть где-нибудь, хоть когда-нибудь, стать невидимкой, человеком из толпы, пресловутым средним учеником, на результатах которого строятся все школьные нормативы, Джоанна могла хотя бы в классном журнале раствориться, словно песчинка на просторах огромной Сахары. Она была такой же, как и все… если не считать того, что носила фамилию Эстелл, и, как многие считали, незаслуженно.

«Но им какая разница? Что им за дело?! — обессиленно подумала она. — Зачем совершенно посторонние люди пытаются диктовать моим родителям свою волю? Неужели все в этом городе мнят себя идеальными? Но ведь это далеко не так…»

Раньше Джоанна была убеждена, что живущая через несколько домов престарелая Бритта Смит, занимающаяся адвокатурой, являет собой образец чистейшей нравственности. По крайней мере, сама пожилая леди упорно это утверждала, и с ней не отважился спорить ни один человек, даже тот, который знал наверняка, что она лжёт. Джоанна лишь однажды увидела, как эта добропорядочная гражданка отдаёт приказы своим трём дочерям, приехавшим в гости с детьми — ровесниками девочки, — и при малейшем несогласии разражается волной упрёков и витиеватых матросских ругательств… Но Джоанне этого хватило. С тех пор отзвуки боязливого уважения по отношению к благонравной госпоже Смит заглохли навсегда, а сама Джоанна усомнилась, что в Литтл-Мэе действительно существует хоть кто-то, имеющий право осуждать её и её родителей. В городе жило немало людей, чьё поведение совершенно не вписывалось ни в какие рамки даже самой примитивной морали, однако волну общего негодования на себя приняли Джилл и Энтони. Его братья, в молодости заставлявшие весь город бормотать вполголоса о своих похождениях, ушли на покой, но их заменили дети: Бальтазар и Реджина. Об этих людях складывались легенды, а они позволяли себе намного большее. Они тонули в собственном разврате, однако их осуждали только втихаря, отвернувшись от глаз людских, и то — в каком-то восторженно-почтительном тоне, словно эта парочка заслуживала восхищения за свои поступки, или же обсуждавшие в глубине души завидовали, понимая, что никогда не отважатся сделать это сами, но всё-таки желая…

— Мисс Эстелл! — требовательно проговорил над ухом пронзительный тонкий голос мистера Сёрджа, их учителя математики.

Сёрджу, наверное, было уже много за шестьдесят, его голову полностью убелила седина, голос стал писклявым и ломким, на руках со сморщенной желтоватой кожей появились пигментные пятна, но он, не утратив алгебраической точности, цепкости и хваткости ума, продолжал с успехом преподавать в средней школе имени Альберта Эйнштейна и пользоваться любовью и уважением всех учеников без исключения. Дело было в том, что он единственный — за исключением, пожалуй, всепрощающего директора мистера Мэнокса, — не позволял себе кричать на непослушных ребят и наказывать их. Хулиганам, даже самым отъявленным, почему-то было совестно бесчинствовать на его уроках, и потому они вели себя тихо и примерно. Джоанна, уже узнав об этом от всезнающей Габриэль, боялась всё равно. Как ни был бы хорош и справедлив мистер Сёрдж, он знал, что она — так или иначе — всеми ненавидимая Джоанна Эстелл, Джоанна Эстелл, которую предпочитали называть по фамилии её матери, Санчайз. Многие, чтобы выйти из дурацкого положения, предпочитали вообще не называть её фамилии и обращаться исключительно по имени. В обоих этих случаях Джоанна притягивала к себе новую порцию внимания, хотя она вовсе не желала этого

— Мисс Эстелл, — настойчиво повторил тонкий голосок мистера Сёрджа, — не могли бы Вы продемонстрировать нам верное решение этого уравнения?

Джоанна встрепенулась и мутными глазами взглянула на учителя.

Стоящая у доски Барбара Мэллой со стуком отложила мел в сторону и гневно воззрилась на мистера Сёрджа. Пожалуй, она была единственной ученицей в этой школе, которая откровенно недолюбливала пожилого преподавателя за его честность и справедливость, за то, что он не желал угождать ей и неизменно указывал на ошибки в решении задач, с которыми Барбара, никак, невзирая на усилия многочисленных репетиторов, не могла подружиться. Высокий конский хвост, стянувший длинные обесцвеченные волосы с лёгким налётом странной зелени (Джоанна нахмурилась и потрясла головой: не обман зрения ли это?) взметнулся от резкого движения. Барбара свела вместе изящные дугообразные бровки, щедро прокрашенные тёмным косметическим карандашом.

— Что это значит, сэр? — подчёркнуто вежливо спросила она, растягивая гласные во всех словах сообразно своей привычке. — Я — и неправильно решила уравнение?

— Думаю, мисс Мэллой, Вы можете сесть. Пусть его попробует решить мисс Эстелл, — сказал мистер Сёрдж, жестом отправляя за парту одну ученицу и вызывая другую.

Но, как она ни билась и ни старалась, ей не удалось превзойти Барбару. А ведь ей искренне хотелось в чем-нибудь, в чём угодно, оказаться лучше своей соперницы, гордящейся именно тем, что никак не могло быть поставлено ей в заслугу! А ещё… Она боялась разочаровать мистера Сёрджа, который с такой надеждой в тухнущем стариковском взгляде смотрел на неё… Но самым желанным и самым глупым было её стремление к другому. Она хотела привлечь внимание Мелиссы, выделить себя, показать, что она совсем не такая, как о ней сплетничают с неописуемым удовольствием… Ведь, несмотря ни на что, они должны были быть связаны между собой! Обязательно…

Но Джоанна старалась зря. В бесплодном пыхтении над архисложным уравнением незаметно прокрался мимо урок, а Мелисса так ни разу и не подняла головы от своей тетрадки с загнутыми уголками страниц и изрисованной обложкой. Джоанна пришла к выводу: она должна радоваться, что счастливо и относительно спокойно прожила первую половину дня, и её имя ещё не треплют на каждом углу школы. Впрочем, по гадостной улыбке брата и сёстры Мэллоев, смотревших ей вслед, когда она убегала от них, можно было бы предположить, что надолго это благословенное затишье не растянется. Однако, пока у неё были в запасе спокойные минуты, она употребляла их на то, чтобы наблюдать за приёмной дочерью своего сводного брата, благо что та ни разу не взглянула в сторону Джоанны и не проявила к ней никакого интереса даже тогда, когда математика закончилась, и одноклассники заключили новенькую в плотное кольцо.

Мелисса Эстелл совсем не походила на ту невероятно популярную красавицу, лучшую ученицу школы, какой Джоанна себе её представляла. Худая рыжая девчонка с угрюмым видом прошла мимо, даже не сказав банального: «Привет»…Но хуже всего было не это, а то, что Джоанна вынужденно осталась наедине с теми, кто уже изготовился пожирать её нервы в течение, минимум, половины семестра. Девочка тяжко вздохнула и исподлобья посмотрела на Барбару Мэллой, которая явно намеревалась сказать какую-нибудь гадость. И, естественно, она её сказала. Ткнув в Джоанну пальцем, Барбара повернулась лицом к кольцу из одноклассников и громко объявила:

— Эй, смотрите все, кто к нам пожаловал! Это же наша бастардесса Санчайз! Эй, Санчайз, а как поживает твоя матушка? До сих пор ищет себе богатого мужа, который бы на ней женился?

— Во-первых, — сказала Джоанна, отпихивая в сторону руку Барбары, — я не Санчайз, а Эстелл, и во-вторых, не смей говорить гадости о моей матери! Ясно?

Барбара выпустила губы в трубочку по-утиному и дробно рассмеялась.

— Слышали? — спросила она у своих подружек. — Наша знаменитость требует, чтобы мы называли её Эстелл. Слушай, — она наклонилась к Джоанне ближе, — а почему мы должны это делать? Твои родители даже не женаты! Может, твой папаша не взял за себя твою мамочку потому, что сомневался, от него ли она тебя родила?

— Замолчи, Барбара! — крикнула Джоанна, чувствуя, как краска заливает ей щёки.

Хохотали уже почти все в кругу одноклассников, но особенно усердствовали Мэллой со своей свитой, которая ржала так громко и задорно, что этого хватило бы на компанию втрое большую, чем у них. Куда бы она ни посмотрела — на неё глядели ухмыляющиеся лица и звучал непрекращающийся смех. Джоанна зажала уши ладонями — но ей казалось, что те, кто унижали её перед лицом всей школы, забрались к ней в голову и радостно устроили в ней концерт. Она не могла противостоять стольким людям сразу. Ей оставался только один выход: убежать отсюда… как можно дальше! Ей стоило огромных трудов не разреветься там, перед гогочущими мальчишками и девчонками, с которыми ей предстояло учиться. Её сдерживало лишь холодное понимание неизбежности: если бы она дала слабину ещё там, то потом ей не дали бы даже спокойно вздохнуть, уже зная, где у неё уязвимое место и с какой силой стоит по нему бить. Протолкавшись между рядами одноклассников и одноклассниц, которые бросали ей в спину обидные замечания, Джоанна убежала в женский туалет, где и прорыдала до начала следующего урока.

Она не знала, как сможет это вытерпеть. Боясь показаться родителям на глаза и, не выдержав, рассказать им правду о своих мучениях, Джоанна не пришла домой на обед. Пока остальные ребята весело смеялись в столовой или с аппетитом жевали вкусные сандвичи, принесённые из дома, она пряталась в школьном дворе за стволом старой раскидистой липы и яростно растирала покрасневшие глаза. Никто не должен был видеть, что она плакала! Никто! Иначе ей здесь придётся несладко, хотя… казалось бы, насколько хуже ей может быть в этой школе? Умом Джоанна понимала: это далеко не самое ужасное из многогранного выбора разнообразных унижений, которым её могли бы подвергнуть, и она обязана была благодарить судьбу за то, что её не пытаются засунуть головой в унитаз или не нападают из-за угла школы с выставленными вперёд острыми ногтями, как на некоторых её знакомых.

«Но я даже дня тут не проучилась, откуда мне знать: вдруг самое страшное ещё впереди?»

За этими грустными мыслями для неё медленно прошёл обед. Услышав трели звонка, доносящиеся из раскрытых школьных дверей, Джоанна встала и нехотя поплелась на занятия. Позади неё, как она видела через плечо, трусила Габриэль Хаэн. Габриэль закинула на плечо целлофановый пакет, в котором явственно просвечивались аппетитные контуры булочек. Почувствовав, как у неё забурчало в животе, Джоанна пожалела, что не пошла домой пообедать. Теперь ей приходилось высиживать занятия, слыша, как её некормленый желудок издаёт дикие вопли, напоминающие рёв кита. Барбара Мэллой со своими подружками, сидевшие неподалёку, весело хихикали и толкали друг дружку локтями, когда из живота Джоанны снова доносилась тоскливая рулада. Постепенно скрытое веселье охватило весь класс, за исключением сестёр Хаэн, которые со степенным видом следили за ходом урока, и Мелиссы Эстелл. Но Мелисса вовсе не пыталась таким образом поддержать свою родственницу, хоть Джоанне и хотелось в это поверить. Нет, Мелисса всего лишь спала, подложив под голову толстый учебник английской истории вместо подушки. Лицо она спрятала за волосами, но изредка, когда она беспокойно дёргалась под возвышающийся голос преподавателя, становилось заметно, что глаза у неё закрыты. Джоанна посмотрела на Мелиссу и горестно усмехнулась про себя: «Если бы меня когда-нибудь тоже смогли оставить в покое, как её…»

Из-за злорадного хихиканья свиты Мэллой с ней самой во главе Джоанне никак не удавалось сосредоточиться на уроке, из-за чего, как она сама и считала, она совсем ничего не запомнила, кроме домашнего задания. А Барбара не прекращала смеяться исподтишка ни на секунду; вдобавок к этому она ещё и строила у себя за партой разнообразные гримасы, словно дрессированная мартышка, и эти гримасы, очевидно, веселили оставшихся учеников. Джоанна, конечно, должна была радоваться, что к ней на парту, в отличие от Мелиссы, не летят бумажные шарики, вымазанные в жвачках, которые Барбара и Джессика Лоуренс, её верная подпевала, успевали сжевать в рекордно короткие сроки. Так как Мэллой со своими подружками заняли стратегически важную позицию в самом отдалённом углу класса, а их учитель истории, господин Джефферсон, был глуховат, им удавалось развлекаться на полную катушку. Только Джоанне не хотелось веселиться, ведь смеялись над нею. Она в нетерпении ёрзала на стуле, прокатываясь кончиком ботинка по полу, и с тоской поглядывала на монументальные часы с изящными позолоченными стрелками, которые висели над доской, где размашистым почерком мистера Джефферсона были выведены ключевые даты правления королевы Анны. Джоанна покусала ручку и попыталась сосредоточиться: до окончания урока оставалось ещё целых томительных полчаса. Её взгляд бесцельно бродил из стороны в сторону, несмотря на все её старания обуздать себя и не реагировать на змеиный шёпот Барбары, доносившийся из дальнего угла. Барбара напевала сквозь крепко стиснутые зубы:

— Джоанна… Джоанна… Джоанна… У моей матери завалялось где-то старое свадебное платье… Хочешь, могу продать его за бесценок твоей матери, чтобы она, наконец, смогла прийти в загс в приличном виде!

Туповатый Гордон Фэй, хотя у него на лице было написано признание в крайней степени идиотизма, и то что-то понял и испустил тихий грубый смешок. Джоанна почувствовала, как на ресницах повисла предательская слезинка, и быстро отвернулась, чтобы Барбара не успела этого заметить. Мистер Джефферсон неожиданно повернулся к классу, прекратив с бурной жестикуляцией читать им историческую лекцию, и постучал указкой по исписанной доске (ребята сразу встряхнулись и сделали вид, будто в течение всего этого времени заворожённо слушали о временах королевы Анны и откладывали некие знания в свои мозги). Сухим скрипучим голосом, который навевал тоску уже после минуты его прослушивания, мистер Джефферсон объявил:

— Послушайте все! Через неделю планируется экскурсия в Британский Музей… Те, кто собирается поехать, завтра должны принести мне вот эти бумаги с разрешением родителей.

Из задних рядов поднялась рука Ооны Хаэн:

— А если разрешения… ну, не будет?

— Тогда Вам придётся остаться здесь, мисс Хаэн, — чуть вздохнул мистер Джефферсон.

С необычной скоростью для такого круглого шарообразного тела он промчался между партами, раздавая разрешения. Мелисса к тому времени уже не спала: сонно протирая глаза, она пыталась сообразить, что происходит, и осторожно спихивала со своей парты скомканные записки Барбары с компанией. Вдалеке полетели надрывные звуки школьного звонка, и Джоанна торопливо вскочила на ноги, забросив ремешок сумки на плечо, в тот же момент, когда мистер Джефферсон сказал:

— Всё, вы свободны, можете идти! Не забывайте о своих разрешениях…

Джоанна ускорила шаг, слыша, как спиной у неё стремительно движется вдогонку свита Барбары. Та громогласно хвасталась:

— О, у нас дома некоторые комнаты можно сдавать музею за бешеные деньги… Да, отец закупает антиквариат прямо с раскопок… Он же не такой неудачник, как некоторые, — с фирменной ненавистью процедила она сквозь зубы, обращаясь к Габриэль.

— Зато мой отец не похож на унылого угря, которого собираются подать к столу, — сказала она, надменно вскинув голову.

— Что? — лицо Барбары начало наливаться краской. — Да что ты понимаешь, Хаэн? У устриц больше мозгов, чем у тебя!

— Спасибо, — степенно откликнулась Габри и прошла мимо с гордым видом.

Но Джоанне прекрасно было видно, что, хоть она и пытается казаться невозмутимой, на душе у неё совсем не спокойно. Джоанна протянула руку, вдруг задумав её окликнуть, но тут же изменила свои намерения.

«Проблемы Габри — это не мое дело, точно так же, как и Габри нет дела, что меня кто-то обижает, — мысленно втолковывала себе Джоанна. — Разве Габриэль хоть чем-то помогла мне, когда Барбара унижала меня у всех на глазах? Нет, она всего лишь сделала надменное и скучающее лицо и ушла, не вступившись! Да она и не обязана этого делать, так что обижаться на неё не имеет смысла».

Джоанне вспомнились слова, которые отец часто говорил ей после того, как её документы забирали из очередной школы. Энтони Эстелл произносил свою коронную фразу, намеренно растягивая слова и удлиняя между ними паузы. Но это короткая и ясная фраза навсегда отпечаталась в памяти у его дочери, точно клеймо — на коже каторжника.

«В этом мире каждый сам за себя».

«Каждый сам за себя, — повторяла Джоанна про себя, когда вышла на улицу, и на неё хлынул мощный поток дождевой воды. — Ты прав, папа. Ты всегда оказываешься прав, а я продолжаю пытаться как-то опровергнуть твои слова, хотя мне уже давно должно было бы стать ясно, что это невозможно».

Она вышла за ворота школы и быстрым шагом пошла по мокрому асфальту. Серая стена дождя шумела у неё за спиной, надвигаясь на город, который мирно расстилался вокруг, не зная и даже не пытаясь догадываться, что ждёт его на следующий день. Бумажку с разрешением Джоанна крепко сжимала в руке, хотя знала, что всё равно ничего не скажет родителям об экскурсии в Британский Музей. Ей совсем не хотелось провести целый день, разглядывая экспонаты под ехидное комментирование Барбары Мэллой. «Наверняка в классе найдётся хотя бы пара человек, которые тоже останутся, например, те же сёстры Хаэн», — утешила она себя. Подумав об этом, Джоанна выше подняла над головой зонтик, который предусмотрительно захватила с собой из дома, и зашагала по стремительно расширяющимся лужам.

* * *

За окном шумели и ревели дождевые потоки, с грохотом, похожим на рычание разбуженного монстра, падающие с крыши на асфальт и растекающиеся по нему неправильными лужицами. Перед домом, где жила Джоанна, расходились в стороны подрагивающие водяные круги. Странно, но её место жительства местные жители, вопреки установившимся между ними всеми фамильярным отношениям, называли строго официально: «Дом номер 12 по Зелёной улице». Дело было в том, что они никак не могли решить, как же стоит его называть иначе. Здесь проживала ненавистная им пара, не оформившая свои отношения перед лицом закона, и у них был ребёнок, которому они дали фамилию Эстелл. Жители Литтл-Мэя разделились на два лагеря: первый, набравший в своё число самых непримиримых борцов за сохранение нравственности, твердили, что, раз Джилл не замужем за Энтони, то её дочь должна носить фамилию матери; стало быть, в семье живёт всего лишь один Эстелл и сам дом должен называться домом Санчайзов. Второй, более умеренный, считал, что жители этого дома сами должны решать, как им его называть. Но Джоанна одинаково ненавидела оба лагеря: потому что и в первом, и во втором всё было пропитано лицемерием.

Конец ознакомительного фрагмента.