Поной-городок, Москвы уголок

Николай Трофимович Устинов, 2019

Книга, которую можно назвать книгой-мозаикой – так причудливо в ней слиты в один узор разноцветные воспоминания о дестве, о матеры, о родном селе, которое превращается в заброшенный островок жизни, в который так хочется вернуться автору. В очерках, написанных в разное время, Николай Устинов представил настолько свежие, лишенные шаблона описания природы, что хочется их перечитывать снова и снова. Восхищают оригинальные описательные обороты, меткие выражения, неизбитые сравнения и метафоры. Это произведение проникнуто болью за уходящую в прошлое русскую дереню, в нем ощущается неравнодушный взгляд талантливого автора. А главное – эта книга – рукотворный памятник селу Поной, его истории, которая продолжается в людях, крепко связанных чувством любви к своей малой родине.

Качаясь, движется завеса,

И будто в золотой пыли

Стоит за ней опушка леса

А.А. Фет

На рассвете в деревню пришла гроза. Хотя ночью ничто грозы не предвещало, но к утру она прошла над деревней, разродилась коротким обложным ливнем, изрубила молниями тучи и унялась где-то за Бревенными сопками. Утренний свет погас. Тяжко ударили в пыль первые капли. Гром проломил небо и с воем обрушился на деревню. Он оглушительно захохотал и покатился далеко за Поной. Река вспыхнула, и в ней отразились горы и березняк. На чердаке под крышей зашептались испуганно воробьи. И через реку белой матовой чащей двинулся ливень. По воде пошёл шелест, она закипела и уперлась в берега. Над рекой свистнула и зашипела, сгорая на лету, короткая синяя молния. В другой стороне, за деревней, охнула и оступилась другая прямая полоса бьющегося огня и щёлкнула над самой землёй и разлетелась в разные стороны. На крыше домов легла стремительная густая толща воды. Гром ходил по деревне, как по половицам, прихрамывал и трещал каким-то тяжким костылём. При свете грозы далеко видно стало во дворах всех ещё третьего дня настиранное, развешанное бельё. Оно металось на верёвках и грядках, рубашки взмахивали пустыми рукавами, словно кидались бежать. Тучу свалило, и она шла стороной на Лог, Русингу. Тучу крутило, изнутри её вмешивало и душило. Молнии били чётко, и гром катился нервно и крупно и рассыпался, будто проламывал половицы. Потом туча разом вся распахнулась, в воздухе вокруг потемнело, и по деревне прошёл гул. На мгновение туча замешкалась, словно размышляя, куда свалиться, не поворотить ли назад. Потом она осела и пошла прежней дорогой. Она шла низко, грохотала, дымилась и как бы вытаптывала землю. Здесь я подумал, что есть что-то мстительное в её грохоте.

Белая лента молнии, раздвоившись вилкой у тучи, резанула зигзагом мутный свод неба. Вслед за молнией, ещё раз глухо ворчнув, ударил гром с раскатом, словно на небе протарахтели по булыжнику железные бочки. Сизо-черная туча, клубясь и пенясь, дулась, ширилась, захватывая полнеба, до огненно-белого солнца. Гулко ухнул вдалеке второй раз гром, будто кто ударил обухом топора в дно опрокинутой бочки. Вслед за ударом грозы прямо над головою отполированным лезвием кривой шашки сверху вниз и наискосок в землю резанула молния, и брюхо нависшей тучи лопнула за Поноем. Космы тучи; будто растрёпанные чёрные волосы, тащились за рекою. Дождинушка полил как из ведра, пригибая ветви берёз и прибивая траву обочь дороги. Дождь лил, шуршал — ровный, плотный, холодной мглой, туманом наполнил пространство от облаков до земли, медленно, неутомимо истязал людей за какие-то их грехи. Тяжёлые тучи продолжали грузно выползать из-за гор и тёмным пологом стелились над Поноем. Порывистый ветер прижимал траву. Тьма сгустилась ещё больше, и сразу стало прохладней. По берегу пронёсся вихрь. Ослепительно яркая молния разорвала темноту, и от раската грома загудела земля. Дождь широкой, шумной полосой приближался со стороны моря. Достигнув реки, дождь старательно начал решетить её поверхность. По воде пошли пузыри, лопаясь и появляясь опять. И тут неожиданно накатила буря. Свет заслонили тучи, стемнело ещё сильней. Холодный ветер ломал на деревьях ветки и крутился, вздымал их к небу. Дождинушка ударил ещё сильней, крупный, с градом. Ветер навалился на дома, ронял заборы, поднимал крыши, срывал от причалов доры и карбаса и уносил их в открытое море. Молнии слепили глаза. Понойчане в страхе попрятались по домам.

Три дня над Поноем бушевал порывистый ветер с дождём. На речном просторе вспучивались белопенные волны, шарахались на берег, с шумом захлёстывая камни. Ветер вдруг обманчиво сникал. Берёзки в эти короткие передышки целомудренно оправляли потрёпанные сарафаны. Их смирённый ропот заглушался перехлёстом волн, что отчаянно бились о камни. А ночью всё стихло так же, как и пришло, — сразу. Дождь шебаршил тихо по крышам, вкрадчиво скребся в стену. Гроза удалялась, только голубые молнии ещё долго плескались за окном. А дождь всё сыпал и сыпал, словно навёрстывая упущенное за лето. Капли воды стекали, Висли на листьях, с нудным звоном тюкали лужу у крыльца, нагоняя тоску, которая, казалась, просачивалась в каждую щель.

Утром, когда уплыли задумчивые облакаи и грустные травы легли к ногам, когда взошло солнце, земля засверкала, занялась зелёным огнём, открылись далёкие взгорья, изволоки и зелёная земная зыбь, заливной луг первого взвоза. Утро после ночной грозы оживало, неторопливо, исподволь. Бури будто и не бывало.

Какая-то птичка робко заявила о своём пробуждении. Деревья примолкли. Солнце то проглядывало, то пряталось в низких и рваных тучах, и тогда шёл мелкий дождь.

Разная бывает тишина — тревожная, грозная, задумчивая, ледяная — это была теплая и нежная тишина ожидания, как перехваченное на миг дыхание перед чудом, которое обязательно произойдёт.

И оно произошло. Тоненький посвист с мелодичными перебивками поплыл в воздухе, подала чистый, похожий на звон серебра, голос пеночка веничка, и вдруг ударил, рассыпался высоким звоном со всевозможными коленцами жаворонок полярный.

В половине пятого, когда солнце позолотило тюль на окнах, я встал: пора было собираться ехать в Лахту на ремонт линии, в то время я работал связистом. Время было раннее, густая испарина подымалась от смоченной дождём земли, от трав и деревьев. Туман устремлялся навстречу поднявшемуся солнцу, ещё слабо пропуская его лучи, но по всему было видно, что день может выстояться погожий,-редкий случай в это дождливое лето. Разутрилось. Небо выступило уверенно, обозначило облака, лёгкие, крутобокие, они тоже будто очнулись и пошли, а над горой понемногу занималась заря. Это уже была не та широкая, щедрая заря, что одаривает летнее утро, эта была поскромней и с какой-то прохладцей, жалась в прищуре горизонта.

В Лахту мы выехали на доре, пока была полная вода.

В народе говорят: не всякий гром бьет, а бьет да не по нам. В тот день гром ударил по нам. Ещё только-только мы въехали на доре в Лахту, как заметили небольшую толпу народа, навстречу нам вышел начальник фактории.

— Андриана Степановича убило, — сказал он и больше ничего не смог пояснить. Уже проходя сквозь толпу, я слышал обрывки негромких разговоров, из которых понял, что Степановича убило молнией.

Собираясь на линию, он шёл к карбасу, опутавшись через плечо мотком провода, в неё и ударила молния.

К вечеру нанесло снова жаркую грозу: удары грома следовали часто, один за другим, а в промежутках между ними весь душный и нагретый воздух и стекал белым искорьем и трещал по сухим стенам дома, будто отдирали старые залубеневшие обои.

После грозы с моря потянуло мокрым холодом. Но воздух был свеж и припахивал морскими водорослями. И снова утро было влажное и тёплое. Солнце томилось в вязком тумане, однако грело пристально, обещая жаркий день и дождь к вечеру.

Детство

Гуляла весна девчонкой с голубыми мечтами. Тундра подернулась дымкой. Снег, умирая, подарил жизнь травам, цветам, листве. Вечерело. По пологому склону горы солнце катилось в море, на ночлег. Косые его лучи в переливах речной воды вспыхивали, как янтари. Сбежавшие к реке олени дожевали остатки зари, лениво поднимались на берег и ложились беззаботно под кустики рогов..

Детство… Как всё таки свежи в памяти его следы! Кудрявая ива, ползучие берёзки… речка,..

Я вновь на берегу этой замечательной реки. Повороты всех тропинок помню наизусть. Здесь я рос, ходил на рыбалку и охоту.

Так вот же она всё та же гора, по которой я с пойманной впервые куропаткой мчался на лыжах сломя голову, повесив свой первый трофей на пояс, чтобы видели все, какой я промышленник. К дому я шёл, хмелея от счастья, и ноги не чуяли земли. Нет, я не шёл, а летел. И даль становилась как будто светлее. Сияло солнце. Раздвинув широко золотые ресницы, оно глядело на меня с любопытством.

На память пришёл родной дом, где прошло моё детство. Дом был большой, как казалось мне тогда. Он сухо потрескивал от мороза, а коли позёмка мела — снег шуршал о стекло, словно кто-то силился заглянуть в окна; и что-то глухо хлопало по крыше, то ли доска карниза, то ли железный лист возле трубы. Тонкие стрелочки льда протягивались по мокрому стеклу, с жилой стороны-в избе выстывало.

Старшие сестрёнки ушли в сельский клуб на танцы: была суббота и сегодня завели старенький клубный движок, который прерывисто пухал, издавая электроэнергию. Младшие братья спали сладким сном.

Мама в то время находилась в районной больнице, а отец в стаде. Я сидел за столом, читая книгу при керосиновой лампе, огонь которой испуганно вздрагивал, когда о стену дома разбивался порыв ветра, я сидел, накинув на плечи зимнее пальто, и совал голые руки под мышки, ежился, напряженно прислушивался ко всем звукам, долетавшим снаружи. Мне внушала опасение лампа. Я то и дело взбалтывал её, слыша жидкий плеск внутри: керосин кончался, а идти в сени, добавлять керосину было страшновато. Хоть бы сёстры пришли скорей! Я вытягивал шею, напряженно всматривался в тёмное окно.

То мне чудился знакомый свист, которым лихо владел мой друг Паша Шевелюхин, то скрип лыжных палок по снегу, то глухое притопывание на крыльце. Но это только чудилось. Охапка поленьев лежала наготове возле печки, но я не затоплял её, медлил: а то выстынет в избе до сестриного прихода. Пар от дыхания ударялся в лампу, язычок пламени трепетал. Старые часы тикали громко и скрипуче, а стрелка словно заржавела — она едва-едва ползла по циферблату. Казалось, всё отступило куда-то: и соседские дома, и всё живое, и стоит дом наш посредине равнины, а вокруг ни души.

Чувство одиночества нарастало. Мной овладевало отчаяние; я уже не верил, что сёстры придут, уже злился, уже готов был плакать и вглядывался в стрелки часов — читать не хотелось; тщетно вслушивался в долетающие звуки — ничего, кроме шуршания снега по стене и глухого хлопанья по крыше. И вдруг — о чудо! Я явственно услышал сестрин смех. Сёстры идут. И лампа начинала светить ярче. Быстро наломал лучин для растопки печки. Лучины весело затрещали, потянуло смоляным дымком.

Я сбрасываю с плеч пальто, мне уже не холодно, и дом кажется обжитым, уютным, светлым. Растопка из лучин догорает, постреливая алыми угольками-это к гостям! Примета такая. Занялись поленья. Я начинаю лихорадочно вытаскивать задвижку в трубе, щипать дальше лучину от соснового полена, специально лежащего на печи для этой цели. И растапливаю печку. Пламя весело шумит и рвётся вверх, в трубу. Тяга такая, что поленья хоть привязывай, не дай бог, через трубу вылетят целиком.

Они входят. Красный отблеск пламени из печи радостно играет на белом боку большой печи. Не слышно тягостного стука маятника старых часов, не слышно зловещего хлопанья на крыше — весело и хорошо. Сейчас сёстры сядут у печки, они будут разговаривать, делиться впечатлениями о проведённом вечере в клубе, а я спокойно продолжу читать. А потом мы все вместе сходим в стайку, где должна окатиться одна из овец, дадим овцам пахучего сена на ночь. Попьём горячего чая, а потом ляжем вместе на одной кровати, под одним одеялом, и будем спать, грея друг другу спины…

Дровосечка

Пришла, — и тает всё вокруг,

Всё жаждет жизни отдаваться,

И сердце, пленник зимнихвьюг,

Вдруг разучилося сжиматься.

А.А. Фет

Земля лежала ещё под снегом, деревья стояли голые. Высокое небо было ясным и холодным. К западу тянулись холмы, пестревшие весенними проталинами. По утрам ещё курился морозный пар над Поноем, льдисто сверкал на полях крепкий наст и ребятишки бегали в школу не дорогой, а прямиком, но уже чувствовалось приближение весны.

Зима неторопливо скатывалась под весну: снег скипелся сахарно, стеклянным настоем обложило сугробы, и, хотя зеркальный, слепящий глаза покров пока не держал на себе человека, но уже ладно отполировал забои. Земля потекла, из её натужившегося чрева потекли первые соки, и неясные сиреневые пролысины обманчиво упали на встопорщенные ивняки. Весной запахло, весной, хотя морозы в полной силе и добрый хозяин, жалея дров, дважды в день калит печи. Но в предутренние смирные часы особенно сладко отзывается душа на растворенную природу, когда в атласном небе трепетно прогибаются к земле зазеленевшие звёзды, готовые прорасти в снегах, а воздух хмельно дзинькает, как подгулявшая чернозобая синица. Весеннее, но ещё холодное солнце заливало прозрачной позолотой запушенные снегом улицы Поноя. Начала горбиться и чернеть дорога от фермы до полей: по ней возили навоз. Зори разгорались всё ярче, солнышко как бы набухало день ото дня, вставало огромное, багрово-красное, выманивало из-за реки на забереги куропаток. Далеко открылась речная даль, скатившаяся к морю.

Обычно в эти мартовские дни собирались дровосечки. Приходили друг к другу односельчане и просили помочь в заготовке дров, в основном это были пожилые, одинокие женщины. Вечер выдался светлый, безветренный. С чистого, безоблачного неба глядел месяц, окрашивая избы понойчан в молочный цвет, когда пришла Августа Ивановна просить нас мужиков на дровосечку. Отказываться было нельзя, потому что и тебе пришлось просить бы людей в помощи, хотя и было мне в то время всего четырнадцать лет, но в Поморье это уже считалось, что ты мужик.

Небо на востоке почти прозрело, стало подниматься, а понизу, с широким захватом, занялось всё нежно-розовым, ещё не выспевшим светом, зато лёгкие, развеянные за ночь и вознесённые в голубеющею высь облака жарко полыхнули в пронзительно молодых лучах солнца, ударившего по ним из-за горизонта. Мы уже отъезжали на тракторе. Верёвки для вязания бунтов (дрова складывали в кучу, перевязывали их верёвкой и спускали с горы, бунт катился до самой реки) и топоры всё было приготовлено с вечера. И когда поднялись на очередную вараку ( место, где рубят дрова), иногда дрова — мелкий белобокий березняк — были ещё с начала зимы нарублены и стояли костром, то увидели, что и само солнце уже легло на Бревенный, шафранно — красное, как обрубок железа, раскаленный в горне и только-только брошенный на наковальню.

Весна задерживалась, по ночам сковывало наст, утренники стояли звонкие, ядреные, но вот где-то накопилось избыточное тепло и широко хлынуло по земле, отгоняя ещё дальше на Север зиму. До этого три дня подряд над деревней тянулись нескончаемой холстиной низкие тучи, цепляясь свисающими обрывками за реку, пробуждая её встряской. Непрекращающаяся изморозь настойчиво съедала снега; как всегда, раньше всех обнажился шошинский угор возле школы, и в полях появились проплешины. Потом вернулось солнце, напористое, обновленно — ясное, оно тоже принялось за работу, что подстёгивало нас спешить с дровосечкой. Река Поной должна была вот-вот сорваться, в ней копилась полая вода, бегущая из ручьев, но пока она шла поверху, наледью. День наполнялся светом и теплом. За рекой в кустарниках табаркали куропатки.

Уже не так драло наледью полозья тракторных саней, а кой — где в затишках зарождались первыми капельками совсем ослабевшими за ночь ручейки. Солнце ударило прямо в глаза, заставив зажмуриться, и всё вокруг сразу пришло в движение — пока слабое, осторожное, но разгонистое. День обещал быть богатым и звонким, небо стояло открытое, чистое, воздух от солнца подмяк, ледок по дороге начал запотевать. В березняке, где нам предстояло рубить дрова, лежал ещё снег, но он повсюду проседал, источаясь, из него торчала, как взросла за эти дни, прошлогодняя трава, виднелись проталины. Деревья за речкой, ещё не пробудившись окончательно, уж распрямились, отогревались, протяжно пошевеливались от собственных токов. Горчило: воздух за ночь не успел поднять в вышину вчерашнего натая. Солнечные лучи стелились как бы вдоль земли, не доставая до неё, но наклонялись всё ниже и ниже.

Нарубив три больших бунта берёз и скатив их с горы, мы, шестеро мужиков, начали загружать тракторные сани. Солнце поднималось всё выше, припекая, и по дороге уже засочилось, засверкало, собрались первые, короткие течи. Снег по сторонам, посинев, набухал и тяжелел, тяжелел и воздух, постепенно пропитывался сыростью.

Последний купеческий дом

День полностью разгорелся, потекли ручьи, пока ещё безголосые и натужные; над полями с подгорной стороны заструился, волнуясь, воздух, молодой березняк за ним выбелило солнцем в одну клубящуюся полосу, колюче, занозисто каркала в полёте ворона; путался, не направляясь, слабый земляной ветерок. День стоял светлый, но неяркий и тихий — какой-то сонный. И это при солнце на небе, солнце, казалось, источилось, догорая, его слабый свет повисал в воздухе, не доставая до земли, когда мы выехали уже обратно.

Зимняя река Поной совсем прохудилась, лёд болезненно посинел, у берегов, да и не только у берегов, разлились полыньи. Дорога через Поной, оттаявшая по сторонам, почернела и выточилась, по ней с недовольным карканьем ходили вороны. Солнце стояло ещё высоко, когда мы приехали домой и, разгрузив сани, сидели на крыльце в предвкушении званого ужина. Где должны быть и кулебяка с оставшейся с зимы сёмги, и грибки и всякое разносолье и, конечно, незаменимая брага, которая была в каждом доме, нет не для пьянства, а для души, то с устали, то с баньки или угостить зашедшего соседа.

После трескучих морозов и затяжных буранов несказанно хороши бывают мартовские оттепели. Люди знают, что ещё не весна, что будут ещё не раз стоять над землёй неподвижные холодные туманы и бесноваться непроглядные вьюги. И может быть, потому-то так дороги эти тёплые редкие дни. В полдень начинаются капели. Не часто и как будто нехотя скатываются с крыши первые капли и падают в сугробы нанесённого буранами снега. Они летят до земли медленно, продолговатые, синевато-прозрачные. Вечерами под крышами повисают сосульки. Горящий закат окрашивает их в оранжево — золотистый цвет, и тогда искрятся карнизы домов, отделанные причудливой хрустальной бахромой.

1967 год

Есть ли власть у сельской власти,

или так ли важно иметь сельское поселение?

Местная власть-самая близкая к народу. И значит, самая важная, ведь от неё зависит решение насущных проблем людей, а значит, и их благополучие. Полномочий у органов местного самоуправления много, но по причине скудости бюджета решать волнующие людей вопросы удаётся не всегда. И идея правительства Мурманской области об укрупнении сельских муниципальных образований вызвала неоднозначную реакцию со стороны как руководителей сельских поселений, так и общественности.

Вопрос этот непростой. По мнению многих, в дотационном поселении муниципальная система управления оказалась полностью неэффективной. Из-за отсутствия средств и грамотных специалистов местные власти не могут решить даже простейших проблем, не говоря уж о ремонтах дорог и реформах ЖКХ. Вполне уместным считаю назвать некоторые из проблем.

Взять берега реки Вирмы. Да, живописными эти берега назвать было бы не очень правильно, из-за нашего же бескультурья. Но правый берег Вирмы в районе школьного мост был довольно приличен до того, как решили почистить русло реки. В результате теперь перед глазами — огромные камни (откуда только взялись!), загородившие проход людям и место катания детишек зимой. А дамба, построенная в сторону « семёрки», которая впоследствии была вывезена? Кем это сделано, остаётся только догадываться, но явно не простым работягой.

А авиаперевозки? Не думаю, что мэр Москвы или его приближенные отправляли самолёты из аэропорта Внуково или Домодедово. Это прямая задача авиаперевозчика, который несёт ответственность за пассажиров и грузы. Что это, нечем заняться нашим чиновникам?

Прошёл слух, что за капремонт будет увеличена плата пока до шести рублей за кв. метр. Проглотим и эту пилюлю, как бы она ни была горька? Два года назад отдыхали в Краснодарском крае и я рассказал о том, как мы платим за отопление и летом, которое отключают уже в мае. Люди, которые были со многих уголков нашей необъятной Родины, были удивлены, не поверив, что платим за воздух.

Теперь о том, что надо регистрировать домики, находящиеся на озере. Я согласен, всё правильно, но извините, не такую же цену баснословную, под сто тысяч! Недавно по телевизору смотрел передачу, где фермер под Москвой взял в аренду 400 тысяч га, заплатив за межевание 70 тысяч, что вполне реально. А у нас 35 кв.метров стоят столько же. Это просто аксиома. Парадокс, приближённый к абсурду. Считаю, что и с этим негативом тоже должна бороться администрация.

Выскажу мнение многих людей о ликвидации поселения. Оптимизация системы местного сельского управления в 2014-2015 годах показала, что ряд территорий не могут самостоятельно работать как с доходами, так и с расходами. 95% поселения живёт лишь за счёт дотаций из вышестоящих бюджетов. У них нет ни возможности самим зарабатывать, ни стимула: зачем, если всё равно получат дотацию?

Всем известно, что деньги из области сельские поселения получают через районы. У области нет возможности работать с каждым поселением напрямую. Особенно если учесть, что уровень местных специалистов по финансам недостаточно высок. По — моему, срок деятельности достаточно велик, чтобы делать выводы о несостоятельности и иждивенчестве «отстающего» поселения. Им был дан шанс проявить себя.

Налог и дотации-особо животрепещущая тема для маленьких территорий. Налог на имущество и на землю — главный источник дохода. Налог на имущество физических лиц-тоже, казалось бы стабильный источник. Следующий по значимости-налог на доходы физических лиц. Хотя немудрено, что большинство глав не слишком жалуют районную «надстройку». По мнению общественности, если уж что и следует упразднить, так это именно её. Система управления района к настоящему времени утратила свою роль связующего звена между областью и деревней. Именно от грамотности и наличия местного управления зависит развитие села, а вовсе не от укрупнения. Я не думаю, что если самоуправление уйдёт — деревня рухнет.

В советское время «деревенская власть» была самая близкая к народу. По любому вопросу люди привыкли обращаться не в район, а в сельсовет. А на сегодня надо ехать к специалистам или в Мончегорск или Оленегорск, где оформляют и все необходимые справки. А это опять же транспортные расходы. Можно будет сэкономить деньги «на хозяйство» путём сокращения руководящих и прочих должностей в поселениях. Надеюсь, да и не я один, деньги сберегутся и урон селу в целом будет не нанесён. Конечно, как говорят и сами власти, всё определит народное мнение. И высказать его можно будет на референдуме.

Президент России высказал следующую мысль: когда руководитель-хозяйственник идёт во власть, он приносит в неё новые идеи, новые подходы к решению наболевших проблем, и положительный результат его работы сразу виден по качеству жизни людей. Обратный результат получается, когда руководитель прячется за спиной своих ставленников, продвигая их во власть. Отсюда неумелое руководство, утечка финансов, коррупция, а в итоге страдают простые люди. Воровать стало лучше, воровать стало веселей. А ведь коррупция рождает у людей бесправие и бессилие. Люди сникли от того, что ничего не меняется в лучшую сторону.

А чиновник, наоборот, бодрый, загорелый в любое время года, полон личных планов. И чем дальше занимает своё тёплое кресло, тем безнаказаннее себя ощущает.

Мы также за отмену необоснованных привилегий для работников государственных аппаратов, которые сидят и дрожат, как бы их не выгнали, да пенсию хорошую хотят заработать.

Известно, что доходная часть доходного бюджета около 60 млн. рублей. Из них львиная доля приходится на содержание аппарата. Не удивлюсь, если зарплата главы сельской администрации соизмерима с зарплатой федерального министра. Благодаря федеральному закону №131 « О местах самоуправления» в районном центре сложилась парадоксальная ситуация. Бок о бок работают две административные структуры, два совета депутатов. «Двоевластие» ничего, кроме увеличения численности и расходов на содержание чиновничьей братии, дополнительных бюрократических препонов и неразберихи в управлении не принесло. Происходит дублирование полномочий, люди, наверное, заметили, что один и тот же приказ исполняется двумя администрациями.

На ключевые посты в администрациях («ближний круг»), со слов людей и моих собеседников, назначаются исключительно «свои» выдвиженцы. И их главный критерий подбора кадров — личная преданность, а не профессионализм.

Муниципальное образование сельского поселения его глава превратил чуть ли не в семейную кормушку. Я это к чему? Который год северный национальный колледж просит в аренду гараж на территории ЖКХ, некоторые из них заняты частниками, неужели частник платёжеспособен, а колледж — нет?

На территории района, на природных сёмужьих реках Поное, Йоканьге, Варзино, Харловке и других обосновались на правах арендаторов турфирмы. Чиновники, наверняка уже заключавшие договора с ними, перезаключили заново, не думая вообще про исчезающею популяцию царь-рыбы, которую могли бы ловить и создаваемые наши рыбацкие артели-сезонники. И не происки ли, как говорят, капиталистов, что гибнет сёмга от какой-то неведомой болезни. Недавно показывали по телевидению, как в Териберке жгли автомобильными покрышками не десяток, а несколько сотен тонн этой прекрасной рыбы.

Турфирмы все обслуживают иностранных туристов-рыболов. Истинные барыши коммерсантов — тайна великая есть. И поступление в местный бюджет от их деятельности — не более одного процента.

Недовольство местных жителей вызывают тарифы на коммунальные услуги — самые высокие в области-, плачевное состояние жилфонда, отсутствие в районном центре и Краснощелье больничных пунктов. Повальное пьянство уносит сотни жизней людей, плодит бытовую преступность. Я уже писал на страницах нашей Ловозерки об этом, но мер, к сожалению, никто не принял и не собирается. Не открыто ни одного нового предприятия, ни одна спортивная секция, а бар открыт, где перекачиваемые деньги, несомненно, идут в карман частникам, а не государству, которое испокон веков занималась водочной реформой.

Проблем накопилось множество, людей понять можно. Как правило, их не интересуют высокие материи, они оценивают свою жизнь по повседневным реалиям, а сегодняшние, к сожалению, таковы, что не дают повода даже для осторожного оптимизма. Лимит доверия к администрации и её главе исчерпан. Терпение ловозерцев не беспредельно.

Бросается в глаза тональность жизни. Тишь, гладь и божья благодать. Никаких проблем. Сплошная веселуха с местным колоритом и забавы. Короче, картина маслом! Подумалось, не может быть всё благополучно в депрессивном районе.

А что власть? Живёт всласть! Она сама по себе. Мы как бы сосуществуем в параллельных мирах, не пересекаемся. За годы правления этих команд социально-экономическая ситуация в районе только ухудшилась. Сразу замечу, информацию получал на уровне слухов, домыслов, предположений, без документальных доказательств. Люди просили не называть их фамилий — мотивация понятна.

Но все они разными словами оперировали одними и теми же фактами. Бюджет района дотационный, в пределах 90%. Высок удельный вес безработных в численности трудоспособного населения.

Конечно, сельское поселение в тесном тандеме сотрудничает с учреждениями, расположенными на территории Но надо и ещё находить общий язык, поддерживать друг друга. Надо указать, что сельское поселение на протяжении множества лет и даже столетий остаются важным и незаменимым элементом государства. И на протяжении практически всей истории человечества играют важную роль в развитии каждого государства.

Также не видно работы депутатов. Следует признать, денежное содержания народных избранников за последние пару десятков лет существенно возросло. Можно с уверенностью сказать, что слуги народа стали обходиться народу как хозяева. При социализме, например, депутаты районного, городского, областного и прочих советов работали исключительно на общественных началах. Ни на каком уровне зарплату за представительство трудящихся им не платили. Сегодня власть с успехом покупает как чиновников, так и депутатов. Вряд ли многие знают, что размер зарплаты у них прямо пропорционален.

Увеличивается зарплата чиновников-автоматически возрастает и жалованье «слуг народа». Поэтому депутаты и голосуют за многократное повышение квартальных премий и прочих материальных поощрений чиновничьего, а заодно и своего собственного «изнурительного» труда. К слову, зарплата депутатов в Госдуме три года назад в среднем составляла 250 тысяч. И совсем недавно было предложено довести их зарплату до трёх миллионов. Вот где она, нищета полнейшая. В принципе, нашей демократической «власти» никакие политические партии как таковые не нужны. Сегодня у нас есть опора покруче-вышколенный аппарат чиновников, получающий весьма приличное жалованье. Ведь от чиновников давно уже не требуется конкретных результатов работы. Главный критерий от их профпригодности — преданность начальству которое подчас они путают с Родиной.

Судите сами, в эпоху так называемых демократических реформ количество чиновников увеличилось в два раза. При этом уровень их заработной платы непрерывно растёт, а коэффициент полезного действия падает. Нельзя же в самом деле симуляцию бурной деятельности, растиражированную во всех средствах массовых информации, считать эффективной работой. Эти бесконечные сюжеты о славных чиновничьих делах, как и их физиономии, у большинства простых людей давно уже вызывают изжогу.

Когда — то в детстве слышал поморскую сказку, рассказанную бабушкой: суть такова. Подарил царь мужику золотую тетёрку, мужик пошёл и обменял тетёрку на коня, коня променял на корову, корову на овцу, овцу на петушка, а петушок на батажок, так и пришёл к бабке с батожком в руках. А далеко ли можно уйти с батожком в руках?……..

Жара

Что за зной! Даже тут, под ветвями,

Тень слаба и открыто кругом.

Как сошлись и какими судьбами

Мы одни на скамейке вдвоём?

А.А. Фет

День клонился к исходу, а низкое оплавленное солнце всё ещё жгло; и валуны, и деревянные мосточки, и земля, плохо прикрытая выгоревшей травой, да и сама трава, пылившая и хрустевшая под ногой, — всё пылало зноем.

Испепеляющий зной стоял в 1972 году в Поное, небо было раскаленным. Сквозь него, однако, беспрепятственно проникали жгучие солнечные лучи. Пришёл нескончаемо длинный день.

Солнце каталось теперь над Поноем утром, вечером, ночью. Даже небо выгорело от его света. Синева, что была по весне, слиняла. Звёзды выцвели и исчезли, а луна когда и показывалась, то тоже белесой была: вот-вот совсем растворится на светлом небе. А земля прогрелась в округе и распахнулась: на вараках в тени кустов, на полянах в травяной поросли зацветали ягодники.

Петров день благодатный выдался. Солнце светит, тепло. На небе ни тучки. А тихо — травинка не шелохнётся. Не часто бывают в Поное такие дни. Петров день всегда приходит с большими водами. Вот и в этот год были приливные воды большие.

Солнце поднялось уже высоко, зной съедал голубизну неба, оно становилось белесо-мутным. Жар волнами наплывал сверху, приглушая все звуки, кроме негромких всплесков волн, облизывающих горячие камни — голыши. На эти мокрые валуны почему-то беспрерывно садились бабочки-капустницы, пошевеливая белыми усами до того мгновения, пока не накатывалась очередная волна.

У причала, где обычно останавливались доры и баржи, уже несколько минут плавали у дор и барж, хохоча и дурачась, вздымая радуги водяных брызг, мальчишки. Прыгали с кают барж, слава богу, вода ожила и подходила уже до полной. Июль не принёс ожидаемого дождя, в Поное стояла сушь, такая, что и старики не упомнят. Жухли от солнца трава, деревья, не было совсем ветра. На колхозных полях капуста и репа сулили неурожай, не росли по буграм и в тундре грибы. А солнце каталось по небосводу не заходя, старательно и нещадно сушило землю.

Лишь после полудня побрызгал немного сиротский дождик — и снова в небе ни облачка. Да, сорнякам июньские и июльские суховеи были нипочём, даже в благодать,особенно свирепствовала сурепка, к июлю она буйно расцвела, иные овсяные полосы совершенно закрыла жёлтым своим огнём, — точно расплавленное солнце растекалось по земле в разные стороны. Хотя утро разгорелось росное, парное. Грозивший ночью дождь так и не пошёл, начавшийся было ветер утих, вместе с проблесками нового дня откуда-то накатился не по — утреннему тёплый воздух, листья и трава вспотели, на низких местах закурились туманы, задышала река. По вечерам солнце, большое и багровое, медленно тонуло в мути, утрами, такое же распухшее и красное, поднималось из-за гор, равнодушно совершало над Поноем свой извечный круг и снова садилось, окутанное всё той же зловещей дымкой. Одна вскоре оно всё же поутомилось. Теперь поднималось уже не так высоко, как раньше, тепло и свет его поубавилось; когда подходило к северу, опускалось каждый раз ниже, а потом и прятаться за горизонт стало. В эти часы приходила спасительная прохлада. Но ночи светлыми оставались в лёгких сумерках, и улицу видно сквозь. После парной духоты дня понойчане как ожили. В домах — открытые настежь окна. Посреди улицы, на лужайке молодёжь и женатые мужики играют в лапту. На улице разгорячённые голоса, смех.

Подошёл конец августа, и в солнце не стало уже силы, а жара была только видимостью жары. Присутствовало во всей природе что-то лихорадочное, что-то горькое и тайное, торопливое, как в бабьем лете, хоть и далеко было до него. Ночи стояли уже туманные, холодные, росистые. Луна над рекой и туманом всходила близкая и красная. Но лето держалось, держалось пыльно и пекло, пока наконец вчера не прошёл обильный дождь с градом, после которого сразу придвинулась осень, объявились вдруг первые жёлтые листья, красно-коричневые загорелись дороги, заросшие подорожником.

Забой оленей

Как испаряются, дрожат рогами

Стада оленьи издалека!…

Андрей Вознесенский

Прошла затяжная непогодливая осень, ударили морозы и выпал глубокий снег. Наступила пора забоя. Установилась зима. Стоял на исходе октябрь, пора холодная и мрачная, сильная моряна¹ вздымала и кидала в глаза мокрые листья, кончался листопад.

В губе гуляла непогодь, рвала карбаса,² мы торопились на Кузьмин на старой и ветхой доре. Было зябко. Резкий ледяной ветер, свидетельствующий о близости моря, то гудел, то стонал, дора неслась, раскачиваясь и вздрагивая, убегая от попутной волны. Небо черно от нависших туч. Вокруг мрак и непрерывный гул бушующего моря. Изредка лишь из-за мчавшихся клочковатых облаков вдруг выглядывала полная луна, освещая своим таинственным серебристым светом холмистое море, несущую дору и рассыпающиеся у носа алмазные брызги верхушек волн. И снова мрак ледяной осенней ночи в море, куда дора попала, посланная председателем колхоза на забой.

От пронзительной моряны все продрогли и пристали к берегу у фактории Лахта. Ветер, однако, не стихал, и волны белогривым табуном налезали на низкий берег. Из гнилого угла, как лохматые быки, медленно шли тучи и волочили тяжёлые серые космы по гребням волн. Стоял 1968 год. В этот год проводили последний забой на Кузьмине. После долгих споров было решено перенести забой на Корабельный, с экономической точки зрения — это было ближе, и морем ехать не надо.

В тот год мы с Василием Русиновым не поехали в школу и на год остались поработать в колхозе. И вот теперь и нас тоже отправляли на забойную кампанию.

Уезжали из деревни с поворотной водой — это момент, когда всякое течение на море прекращается. Четыре раза в сутки бывает такое: при полном отливе или полном приливе. Пойдёт вода на убыль-течение вдоль берега с запада на восток, к горлу Белого моря. Но наступает отлив, куйпога, как говорят местные жители, замирает ненадолго вода в море, а затем течение как бы вспять поворачивает — уже с востока на запад. И так до полного прилива. Лёд провис, впал над пустотой, затянулись трещины, словно резаные раны, и лишь кое-где, у огромных снежно-ледяных торосов, виднелись пристывшие провалы воды. Сквозь тонкий стекольный ледок зияла глубина, и далеко внизу серо мерещилось галечное дно. Вода была зеленоватая, полуморская, полусолёная. Из-за гор вставало над морем голубая зимняя луна. Луна казалась глыбой льда, отколовшейся от гор. Сквозь редкие облака пробивалось скупое полярное солнце, оно во всём сиянии поднялось над горами, пробив из края в край пучками ломких спиц, раскрошившихся в быстро текущих водах Поноя. Лёгкий восточный ветер гнал рябь по реке. На селе было пустынно и тихо. Пока собирались, ветер сменился и совсем разошёлся, а с ветром на Поное, да ещё с северным (моряна), шутить нельзя: доры старые, моторы почти утильные, правда, лоцманы бывалые. Чем ближе море, тем сильнее напоры ветра. По Поною уже ходили беляки, ветер налетал порывами, шум то нарастал, то опадал, шторм набирал силу, разгоняя с реки лодки и мелкие катера. Переходили на подветренную сторону, под крутой берег. Через нос доры било, порой накрывая всю её волной. Мы вперебой выхлёстывали вёдрами воду за борт. Моторишко, старый, верный моторишко работал из последних сил, дымясь не только выхлопом, но и щелями. Звук его почти глохнул, натужно всё в нём дрожало, когда оседала корма и винт забуривался глубоко, дора трудно взбиралась по откосу волны, а, выбившись на гребень, на белую кипящую гору, мотор, бодро попукивая, бесстрашно катил её снова вниз, в стремнины, и сердце то разбухало в груди, упиралось в горло, то кирпичом опадало аж в самый живот.

Днище доры скрежетнуло о подводный камень — луду, мотор поперхнулся, зауросил, но под властной рукой Ивана Фёдоровича выправил ровный бег и повлёк посудину в кипящую толчею, туда, где русло неожиданно расступалось и из-за песчаной пологой косы наотмашь захлёстывало море. Волны часто захлопали о борта, взводень³ плеснулся о тупые скулы доры и обвеял всех водяной пылью.

Мужики сразу очнулись, словно бы пробудились, стали кутаться в то, что находили под рукой, ибо как бы вдруг похолодело, воздух выстудился, окутал тело, старался пробить одежды. Осень — куда денешься: тут в море без тулупов и овчин не суйся даже летом, иначе заколеешь, как кочерыжка, язык во льду зальдится и руки будет не поднять, чтобы убрать из-под носа зелёные вожжи. Вороха облаков прогнулись над вспухшей водой, точно небрежно навитые валы сена, они уходили в дальний край, где море переливалось в небо, но меж теми ворохами, хоть бы блесток сини нашёлся, хотя бы крошечная лужица солнечной влаги — там студенистый мрак возносился, едва сочась дождём. Теперь, считай, до самой зимы заколодило, до ноября осень развесила свои полотенца, и знать, от их гнетущей тяжести едва колебалась морская бездна, и лишь черная слоистая рябь тихо накатывалась, как по стеклу, не тревожа глубин. Деревня, прежде скрытая за бугром, как бы вывернулась из затайки, сейчас хорошо видимая глазу. Она свинцовой подковой легла у излучины реки, вила редкие дымы, вялые, белесые, но отсюда, с морской равнины, казалась особенно родимой, домашней.

Тянуло колючей изморозью. Студеным ветром дышало всё вокруг. Чутко трепетал обглоданный жадной осенью видимый на берегу кустарник. Вместе с порошей на землю, спрятанную от людских глаз, старой волчицей ложилась бессонная ночь, когда мы подошли к Кузьмину.

Но вдруг взошла огромная оранжевая луна, засквозило морозцем. С моря приходит туман, понизу жидкими размокшими хлопьями бьётся о чёрные глыбы мыса, моросит. Ширится прилив, белыми гребешками, закипая, шипят волны. Уже видны гладкие блескучие спины выныривающих белух.⁴ С моря медленно, взрёвывая сиреной, подходит СНЛ «Умба». Увязая в незамёрзшем береговом иле, спустились к воде, под которой сверкал твёрдый песок; выбрались на отмель, устланную колотым льдом. В первой же чистой губе обнаружили навагу. Было её так много, что она лежала темными пластами, а когда мы сунули в воду сачки — взбунтовалась, закипела, будто снизу разожгли костёр, подняла со дна песок. Сделалось тесно в губе, навага шелестела плавниками, прыгала на отмель. Поддели сачками, едва вырвали их из воды, плеснули на лёд крупную сизо-белую рыбёшку. Дальше пробиваться ближе к берегу было уже невозможно, чтобы выгрузить вещи. Лёд у берегов, и лёд в море. От доры⁵

Конец ознакомительного фрагмента.