Рандеву
Любовь и страсть, вдохновение и кураж, встречи и расставания, грусть по быстротечности жизни – обо всем этом автор сборника говорит в стихах. Они несут в своих строках сердечные чувства сквозь время. Можно перечитывать их снова и снова, и каждый раз в душе будет откликаться что-то новое.
Оглавление
- За занавеской
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Рандеву предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Корректор Венера Ахунова
© Борис Ильичев, 2021
ISBN 978-5-0053-6379-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
За занавеской
«Как дует из щелей, как будто в этом доме…»
Как дует из щелей, как будто в этом доме
зима себе нашла приют до лучших дней.
Дом пуст, в нём никого нет, кроме
замёрзших лар, вещей и их теней.
Ноябрь шевелит на окнах занавески,
И кажется, по ним скользит печальный взгляд.
Здесь жили мы с тобой и хлебные довески
делили пополам, и пили чай в пригляд.
И я (иль призрак мой) бредёт по коридорам,
на ладан дышит дом, а ларам невдомёк.
Здесь времени следы причудливым узором
свисают со стены, свой доживая срок.
Ау! шепчу я юности далёкой,
но только ветра свист в распахнутом окне…
Дней частокол плывёт рекой глубокой,
а жизнь моя как будто снится мне.
«В приватном пространстве запретной любви…»
В приватном пространстве запретной любви
героям никак не сойтись визави.
Друг к другу идут через тысячи верст,
и каждый из них одинок, словно перст.
В их душах мерцают печаль и тоска —
к картине надежд не добавить мазка.
Меж небом холодным и тёплой землёй
в пространстве любви их недолог постой.
С горой никогда не сойдётся гора.
Их завтра похоже на их же вчера.
Две пешки на поле вселенской игры,
с небес им мерцают иные миры.
Два маленьких сердца стучат в унисон,
две маленьких жизни похожи на сон,
в котором уже неразлучны они,
а в вечности тают их ночи и дни.
«Ах, эти шалости ума!..»
Ах, эти шалости ума!
Игра в сомнения и муки,
обид напрасных закрома,
тоска в предчувствии разлуки,
размолвок долгая зима.
Ах, эти происки Судьбы!
Аттракционы без страховки:
то конь вдруг встанет на дыбы,
затвор заклинит у винтовки…
болты срываются с резьбы.
Ах, эта страсть проникнуть в суть,
взять перевал, дойти до цели,
решить вопрос не как-нибудь,
а чтоб зеваки онемели,
и свой пройти достойно путь.
Какой причудливый маршрут
судьба порою выбирает —
как будто ветер парашют
уносит вдаль и вдруг стихает,
а под тобою степи жгут.
«Когда воротишься назад — туда…»
Когда воротишься назад — туда,
Где был, спустя всего полвека,
То ахнешь! — что творят года?
меняют местности и человека,
Так, даже страшно вспоминать.
Кругом портреты бывших нищих,
концы с концами сводит знать,
домов и улиц не узнать.
Бокал вина, в руках холодный грея,
ты будешь всюду избегать зеркал,
чтоб не увидеть Дориана Грея
и в амальгаме времени оскал.
И в прошлое плотней закрой окно,
ушедшим ты не сможешь надышаться,
но можешь паркам спутать волокно.
Тогда оно ведь может и порваться.
«Мадам! Я знаю, Вы не любите стихов…»
В.
Мадам! Я знаю, Вы не любите стихов.
Вы мне признались в том «сумняшеся ничтоже»,
Как не люблю, мадам, и я чужих грехов,
Тем паче тех, что на мои похожи.
Но верю я, мадам, что Вам легко понять,
Что от пера, как от грехов, не воздержаться…
А, впрочем, смысла нет о том болтать,
ведь проще написать, чем объясняться.
В поэзии есть лирика, а в лирике недуг,
известный всем весенним обостреньем,
когда «зелёный дым, пернатых зов подруг» —
Нам кажутся нездешним откровеньем.
Зима и лето — каждая синдром имеет свой.
Перечислять — запутаешься в штампах…
Для каждого белья есть свой раскрой —
к фигуре подогнать — удел талантов!
Засим прощаюсь. Жанр эпистолярный,
увы и ах! — совсем не мой конёк.
К тому ж страна, где Вы есть гость желанный,
немного далека для строк моих и ног.
«А когда перерубит лучом…»
А когда перерубит лучом
солнце лето на две половинки,
год умчит в никуда лихачом,
дни исчезнут, как в море снежинки.
Дни исчезнут, другие придут,
принося то ненастье, то счастье.
И привычный домашний уют
будет брошен тобой в одночасье.
Мир откроется будто бы вновь:
Краски ярче, прохладнее росы —
это нежная дама — любовь —
посетит твоё сердце без спросу.
Будь то в хижинах или дворцах
(она редко когда выбирает),
ей удобнее жить в двух сердцах,
а в одном она только страдает.
«Амур не выдаёт нам полиса…»
Амур не выдаёт нам полиса
на страхование от ран.
Он метит в вас пониже пояса
и жертву тянет на таран.
Вот Дон Кихот копьём прицелится —
честь Дульцинеи воевать,
но Санчо видит — это мельница,
А Дульцинеи не видать.
Не дружат Дульцинеи с Дон Кихотами,
поскольку Дон Жуаны им милей.
Зачем им Дон Кихоты с их заботами,
у Дон Жуанов — ласки горячей.
Года пройдут — всё успокоится,
от старых ран исчезнет след.
Прискучит Дон Жуану вольница,
оглянется, а Донны Анны нет.
«Буквы чёрные на белых листах…»
Буквы чёрные на белых листах
как вагоны в грузовых поездах,
что стучат на стыках рельсов тук-тук
в обещаниях встреч и разлук.
В этих звуках каждый слышит своё.
Мне же чудится дыханье твоё.
Только знаков препинаний не счесть,
потому и не понять эту весть.
Мы стоим, под нами мокрый перрон.
Над перроном хриплый кашель ворон.
Ну, а мы всё ловим стук поездов,
Пассажиров этот временный кров.
Строчки словно многорельсовый путь,
а куда он нас ведёт — позабудь,
лучше вовсе здесь не думать о том,
да и слёзы отложить на потом…
«Вот женщина за лёгкой занавеской…»
Вот женщина за лёгкой занавеской
На снег глядит и думает о том,
что нет пока такой причины веской,
чтобы навсегда покинуть этот дом.
Покинуть дом резонно, но отчасти,
Поэтому в глазах её тоска.
Бывает, нелюбовь нам заменяет счастье —
Картина есть, но нет последнего мазка.
А снег летит и голые берёзы
Как будто пухом укрывает на ночлег,
Она глядит, и призрачные грёзы
Плывут пред нею, превращаясь в снег.
«Губами солёными грешными…»
Губами солёными грешными
ласкала, целуя меня.
Я помню, как яблоком в трещинках
дышала та ночь сентября.
Однажды такою же полночью
искусан бессонницей в кровь,
припомню, какой я был сволочью
и первую в жизни любовь.
И море с закатами грязными,
которые шторм не отмыл…
Какими мы были с ней разными —
наверно, за то и любил.
Осталась в душе эта трещина,
хоть всё это было давно…
Любила ль меня эта женщина? —
теперь мне и ей всё равно.
«Дарите женщине мечты…»
Дарите женщине мечты,
дарите искренно и чисто,
ведь даже звёзды на монистах
не стоят женской красоты.
Любовь дарите слабым сим,
она их делает сильнее.
Дарите парки и аллеи,
дарите звёзды в небе им.
Дарите женщинам цветы,
и в дождь, и в ясную погоду.
Всегда, в любое время года,
дарите женщинам цветы.
Дарите чаще радость встреч,
и с нею радости общенья,
и немоту от восхищенья,
не стоит, право, их беречь.
Не стройте на дарах расчёт.
Он и бессмысленен, и зыбок.
Они надарят вам улыбок
и сердце, если повезёт.
«И я когда то проходил…»
И я когда то проходил
по этим улицам невзрачным.
Порою в настроенье мрачном,
порою над землёй парил.
Валились звёзды стылые с небес,
и остро пахло рыбою и влагой,
и пыл желанья разжигал в нас бес,
Опаивая нас любовной брагой.
Мне снились пароходные гудки
И девочек волнующие формы,
Огромный, словно жизнь, простор реки,
И 200 граммов хлеба детской нормы.
Я корку хлеба и теперь ценю —
А вкус её в мои проникнул гены…
За нелюбовь плачу свою пеню,
За детский стыд и первые измены.
Где женщины, что обожали нас?
Где нежных рук и губ прикосновенья? —
Как я был глуп, когда хотел быть груб…
Но поздние без толку сожаленья.
Пришла пора заснуть, и белый пароход,
винтами вспенив памяти остатки,
мне прогудит и уплывёт вперёд,
качнув волной былой любви заплатки.
«Когда смотрю в альбомах фотографии…»
Н. К.
Когда смотрю в альбомах фотографии,
то вижу в благородной желтизне
истории следы и географии,
героев, прикасавшихся ко мне.
Как изменялись формы их от времени:
дагерротип, велюр или картон.
И чаще бьётся жилка возле темени,
и струны времени меняют тон.
И что-то объясненья не нашедшее,
на миг не измеряемый ничем,
меня перемещает в то, прошедшее,
на миг, а мне б хотелось насовсем.
«Ты до сих пор не отдала долги…»
Ты до сих пор не отдала долги
Беспечной юности её смешным порывам.
И не тверди мне о годах, не лги —
ты поле минное — всегда готова к взрывам.
Ты ситцевый платок из васильков и ржи,
Который расстелил на поле ветер.
В душе твоей витают миражи,
и нежный взор по-детски мил и светел.
Порой, когда слеза туманит глаз,
рисую я сквозь дымку голубую
иную жизнь, совсем иной рассказ,
но в нём не точку ставлю я, а запятую.
Пусть день встаёт. Плести из судеб нить,
ещё заботливая Парка не устала,
не вырос виноград, чей сок дано испить
тебе, чтоб, захмелев, ещё моложе стала.
«Зачем мы пьём хмельной напиток знания…»
Зачем мы пьём хмельной напиток знания
и оторвать от звёзд не можем взгляд.
Любимая, как тщетны все старания
Хотя бы миг один вернуть назад.
В непознанной пустыне бесконечности
Не прорастают истин колоски…
Любимая, как краток путь по вечности
от первых слёз до гробовой доски.
А мы готовим по весне салазки —
сей парадокс немногим по плечу.
Любимая, рассказывай мне сказки,
Я лжи правдивой слышать не хочу.
Мой мир, моя скорлупка тонкая,
Вместилище восторгов и тоски,
в тебе и соловья есть песня звонкая,
безденежье и рваные носки.
А со двора в окошко ломятся сирени,
май хором птичьим дирижирует в саду,
любимая, мы куклы на арене,
но на арене всё же лучше, чем в Аду.
«И я когда-то верил в прочность уз…»
И я когда-то верил в прочность уз.
Считал любовь подарком свыше,
и если в покер выпадал мне туз,
то ставки поднимал всё выше.
Теперь всё чаще мысль о нелюбви,
о зове одиночества утрами…
Любовь! — тебя ведь сколько ни зови —
ты лишь зола над бывшими кострами.
Тщета попыток наводить мосты,
забытое искусство общежитий.
Пропавшее богатство простоты,
следы невоплощённости наитий…
Вот жёлтый глаз на лбу у фонаря,
ждёт хитроумной мести Одиссея…
Стекает с крыши вниз полузаря,
и сеет мелкий дождик, ничего не сея.
И вот, себя воспоминаньем грея,
жму клавиши и жгу потом листы.
При взгляде в зеркало я Дориана Грея
с усмешкой узнаю знакомые черты.
«Он глаз открыл — увидел потолок…»
Он глаз открыл — увидел потолок,
потом открыл другой — увидел плечи.
Натопленными на ночь были печи,
но был прохладен женский локоток.
Он видел сбитый к шее пеньюар —
— по-сельскому — нательную рубаху.
Уж сколько лет он неподвластен страху
перед всесильной женской наготой.
Давно пришли иные времена.
Что их черёд настал — понятно тоже…
Быстрее сушатся шагреневые кожи,
И в юбилеи превращаются года.
С рожденья платим за грехи налог,
а толкованье слов совсем не знаем.
Влюблённости любовью называем
и, вынырнув из сна, глядим на потолок.
В избе ещё тепло, и позвоночник печи
Трещит суставами, ведь и они в летах.
Под стрехою дом расправляет плечи
И машет флагами развешенных рубах.
«Были хлопоты напрасные…»
Были хлопоты напрасные,
дом казённый, дама пик.
Ночи страстные, опасные,
паровозов долгий крик.
Были встречи и прощания
и сомнений тяжкий груз.
Были тайные свидания,
был и с луком карапуз.
Тетиву, шутя, натягивал,
и — не целясь, прямо в грудь,
а потом, смеясь, отчаливал —
дальше сам, мол, как-нибудь.
Пели песни колыбельные
в пальцах ветра провода,
и летели безразмерные
дни, недели и года.
Наливалась в кружки водочка.
был костёр и жар ланит,
но «любви до смерти» лодочка
часто билась в прах о быт.
Вот и я не раз крушение
испытал под зов сирен
(что ни песнь, то искушение)
и псевдолюбовный плен.
«Мы начали свой путь в эвакуацию…»
Мы начали свой путь в эвакуацию
по морю — вбок, потом по рекам вверх,
собой являя цель для авиации
с заданьем боевым убить нас всех.
Красивые лучи по небу ползали,
стучал машинкой швейной пулемёт.
мы на руках у мам и бабок ерзали,
и как мы выжили, сам чёрт не разберёт.
На верхней палубе пелёнки вешали
и в трюмах среди стай голодных крыс
мечтали хоть куда, но только пешими,
но длился долго наш речной круиз.
А взрослые нас палубой не тешили —
в трюм гнали от свинцового дождя.
Мы плыли, как рабы вповалку смешаны,
на переборках видя фейс вождя.
А нам-то что? — для нас цепей не ковано.
Вещей немного, каждый «гол — сокол».
Когда б мы знали, что нам уготовано:
кому медаль, кому и в горло кол.
Да, молодость богата лишь бессмертием:
во сне руками бороды богов
ловили мы и в бурю, и в безветрие,
а жизнь рекой текла меж берегов.
Мы выросли от голода поджарыми,
но это к лучшему — перееданье — вред.
Не верили, что быстро станем старыми,
считали дни до будущих побед.
Пришла пора, столы покрыли скатерти,
как символ побеждённых нами бед,
но часто по углам рыдали матери,
когда гармошку обнимал сосед.
Как многое в те времена мы вынесли
назло всему, а может, вопреки.
И как-то быстро, незаметно выросли,
плывя против течения реки.
Плывут по рекам баржи за буксирами
и яхты в разноцветии огней.
В них много днищ с залатанными дырами
и сорванных ненастьем якорей.
В руке моей опять горбушка хлебная
(я пальцами тот запах узнаю),
и помню зори в половину неба я,
и помню жизнь у смерти на краю.
«Даже долгая зима…»
Даже долгая зима
вдруг окончится когда-то
и тогда сугробов вата,
поползёт в ручьи сама.
Сколько бы ни длить года,
ничего нам не поможет —
вечность всё на ноль умножит,
жизнь — меж пальцами вода.
Сколь ни кайся, но грехи
отмолить до самой смерти
не удастся, уж поверьте —
нету большей чепухи.
С шулерами и с Судьбой
не играйте спьяну в карты.
Не весной считайте марты —
исключительно Зимой.
Бога зря не поминайте,
не клянитесь на крови
и, с Фортуной визави
сев, даров не вымогайте.
Даже в скудном свете дня
всё равно светлей, чем ночью.
Коль не любишь песнь сорочью,
слушай песни соловья.
Трудно жить в вершке от края,
на земле у края свет
очень слаб, и кто совет
даст, святым дойти до рая.
«Когда любил я дни рожденья…»
Когда любил я дни рожденья,
был молод и на шалость скор.
Давали для грехопаденья
те дни немыслимый простор.
Любил резвиться на морозе
и никогда не замерзал.
Писал стихи (конечно в прозе),
за бывший круг считал овал.
Я много глупостей наделал
и был заядлый демагог.
Всё больше занимался телом,
хоть и душой, конечно, мог.
Любили женщины меня,
а я считал — их было мало,
и всё же корм был не в коня,
иная кровь во мне играла.
«Зачем арап зарезал Дездемону?..»
Зачем арап зарезал Дездемону?
Иль задушил, что, впрочем, всё равно.
Бедняжка не издала даже стону,
теперь рыдают все в театрах и кино.
А может быть, не все и не рыдают,
сидят, платки для вида теребя,
и бедного Отелло вспоминают
и думают — а что бы сделал я?
«Я не могу строчить стихов по случаю…»
Я не могу строчить стихов по случаю —
здесь должен быть особенный талант.
Возьмусь писать и сам себя замучаю —
стекло ведь не гранится в бриллиант.
Смотрю на тень свою — к стопам прикована,
она не делает попыток убежать.
Вот если б ты была так заколдована,
и я хотел бы твоей тенью стать.
На юг смотрю — турецким полумесяцем
прикинулась средь облаков луна.
Что б ни писал — выходит околесица,
но мысли о тебе не вычерпать до дна.
Грызу с тоской сухарь воспоминания,
тяну из памяти пустых мечтаний нить.
Как тяжело листать историю блуждания —
Не знаю даже, как вам объяснить.
«За занавеской женский силуэт…»
За занавеской женский силуэт
слегка намечен акварельной краской.
И этот незатейливый сюжет
из песни взят или навеян сказкой.
Как коротки мгновенья счастья — се ля ви.
Как быстро вянут срезанные розы,
Когда бы больше дали нам любви,
мы легче пережили бы морозы.
«Любовь, как мне понять тебя, скажи!»
Молчит — как будто бы сама не знает,
а в небе лётчик крутит виражи,
как будто сердце по лазури вышивает.
Похоже сердце, но уже следы
рисунка ветер превращает в пену.
Исчез рисунок — не было б беды —
любви ведь только сердце знает цену.
«Всю ночь мне бессонница дышит в плечо…»
Всю ночь мне бессонница дышит в плечо.
Целует, как прежде, меня горячо,
как ты целовала, обнявши во сне,
а, может быть, это лишь кажется мне?
Комок простыней на кровати лежит,
за печкой сверчок без конца ворожит,
но ночью безлунной и средь бела дня
ему не вернуть золотого огня,
который в глазах загорался твоих,
который всегда был один на двоих.
Теперь только память хранит образ твой,
а угли покрылись холодной золой.
«Мне жаль больное дерево — дупло…»
Мне жаль больное дерево — дупло
проникло в ствол почти до середины,
и призрак неминуемой кончины
его накрыл, как чёрное крыло.
Нет ничего печальнее, поверь,
чем старости худое покрывало,
скрывающее в будущее дверь,
как до того и в прошлое скрывало.
Лишь дятлы, не жалея головы,
долбят кору, разыскивая пищу,
как будто дровосеков топоры
свою законную добычу ищут.
Деревья — братья старшие людей,
с понятием родства давно расстались,
и всё ж два мира — словно пара лебедей,
врозь не сумели жить, как ни старались.
«С каждым годом радость уменьшается…»
С каждым годом радость уменьшается,
а печаль становится сильней —
и во сне всё чаще проявляются
лица овдовевших матерей.
Кадры кинохроники победные,
крутится военное кино…
отзвучали быстро трубы медные,
и отцы не слышат их давно.
Внуки их растут, беды не ведая,
обнеси, Судьба, их чашей бед.
Пролетит их молодость кометою,
оставляя правнукам свой след.
В мае мёд побед пропитан горечью,
счастье умаляется тоской,
может, снова к нам Земля за помощью
обратится — дайте мне покой.
«Дорога в сад лежит через окно…»
Н. К.
Дорога в сад лежит через окно,
в нём март уже распахивает створки.
Она выходит прямо на задворки,
где креслом служит старое бревно.
Там яблони роняют лепестки
в траву — их век, увы, недолог.
Над кронами распахивают полог
армады облаков, они, как пух, легки.
Жизнь пролетает, убегает в никуда,
и мы остановить её не в силах.
Года стирают буквы на могилах,
и память утекает, как вода.
«Любой распад по существу фатален…»
Любой распад по существу фатален;
судьбу не купишь обещаньем мзды.
Приходит время одиноких спален,
где некому подать стакан воды.
Когда все козыри исчезли из колоды,
не суетись и карты не тасуй.
Между мирами открывает переходы
непрошенный тобою поцелуй.
Как пилигрим в сосновом облаченье
ты душу выпустишь на волю из оков
и перестанешь для неё иметь значенье,
как тени на земле для облаков.
«Когда-нибудь пойму, что всё обман…»
Когда-нибудь пойму, что всё обман.
Стихи сожгу и ноутбук закрою.
Но свой кураж я в землю не зарою,
Кураж бывает лишь на время дан.
Нам всё отмеряно от сих до сих,
неправ ей — ей, кто думает иначе.
И вот уже слова не лезут в стих,
и мысль ползёт подобно старой кляче.
Я в зеркало смотрю и думаю о ней,
о женщине, что снилась мне ночами,
её настигнет тот же юбилей,
что у меня уже маячит за плечами.
Мы пьём перебродившее вино
и вспоминаем вкусы вин игристых
и наших женщин трепетных и чистых,
которые ушли в туман давно.
Сугробы лезут в окна, и метель
их лижет, как мороженое дети,
и бродит возле дома старый йети,
мечтающий про тёплую постель.
Но кто-то повернёт песочные часы,
и та, которой я ещё не безразличен,
начнёт раскладывать былое на весы,
и каждый грех не будет обезличен.
«Чтобы писать стихи, не нужно быть слепым…»
Чтобы писать стихи, не нужно быть слепым
и бороду не брить десятки лет при этом.
Гомер не по тому является поэтом,
он мог бы в принципе быть и немым.
У сильных телу не подвластен дух,
он заставляет плыть против теченья.
Одно дитя не станет есть печенья,
которое назначено для двух.
«Я закурю. Я долго не курил…»
Я закурю. Я долго не курил,
и запах табака карманы позабыли,
но мы сегодня друга хоронили,
по старой памяти я «Беломор» купил…
Я пачку надорвал и вынул папиросу
и глухо стукнул о мундштук картон,
вернув меня к проклятому вопросу,
который ни к кому не обращён.
«Дар был напрасен, кончена игра…»
Дар был напрасен, кончена игра…
Чужой пример нас ничему не учит.
Осталась Лоту соль библейского столба,
Теперь кифара боль его озвучит.
Он солью со столба посыплет раны,
последний раз посмотрит на рассвет,
потом обмоет их водою Праны
и нам накажет соблюдать завет.
«Прошли года с тех пор (точнее, пара лет)…»
Прошли года с тех пор (точнее, пара лет)
И, расщепляя время, словно призма,
я вижу в радуге событий серый цвет,
и он не вызывает оптимизма…
«Да брось ты, дед!» — мне внучка говорит:
она живёт Весной (подобие арабской) —
«Мы скоро победим! — в глазах огонь горит, —
покончим навсегда мы с жизнью рабской!»
— Покончите? — ну-ну — успеха вам, друзья —
я тоже пил задор из этого «флакона».
— Весной кипела кровь и юные князья
на Россинантах мчались в бой — убить дракона.
Убить? — и вот уже убит дракон,
но он воскреснет в новом Ланселоте…
мы жаждем каждый раз поставить всё на кон…
ну, что ж — до встречи с Бургомистром на Болоте1.
«Предзимья колкое дыханье из наших неуютных мест…»
Предзимья колкое дыханье из наших неуютных мест,
где насморк, слёзы и чиханье, влечёт упорно на зюйд-вест
звёзд полусвета, анонимов, друзей, приятелей, подруг,
а домосед несуетливый, проснувшись, обнаружит вдруг
локальный вакуум в общеньи, заполненном ещё вчера
любителями музы странствий… и вот пустые вечера…
Узрел бы смысл А. Эйнштейн в их ежегодном постоянстве —
желаньем время изменить перемещением в пространстве?
2
Мой друг! Могу ли так назвать тебя я — Бог весть…
Всего лишь день прошёл, но сдули тобой оказанную честь
ветра осенние, попутно лишив октябрьской красы:
листвы и красок увяданья леса «центральной полосы».
Унынье. Плакальщица осень, забыв все прочие дела,
уже готовит к обмыванью деревьев голые тела.
И соблюдая ритуалы «преамбулой» для зимних стуж,
из серой мути мелко сеет вторые сутки скорбный душ.
Горит ночник. Роятся мысли, спеша, как бабочки на свет,
и думы мрачные повисли, как призраки былых примет:
коль «было поздно в наших душах», а полночь пела, и т. д.,
что коль часы твои отстали (иль встали) — значит, быть беде.
Архив приязни. Десять писем, что электронный вихрь занёс —
случайно (?) в мой почтовый сервер, хранящий их, как верный пёс.
Их не засушишь, как гербарий, в них невербальных нет следов,
надежд печальный колумбарий вдовцов, любовников и вдов.
Но полно, небеса иные теперь простёрты над тобой.
Белеет парус в море синем, как бы суля тебе покой,
но, что-то вспомнив, ты застынешь и (может быть) сглотнёшь комок.
Тот парус бел, он чист поныне и одинок, и одинок.
«Ночь, снег пошёл. По городам и весям…»
Ночь, снег пошёл. По городам и весям
летит во тьму снежинок белый рой,
на улицах деревьев тёмный строй —
который сам себе неинтересен.
и человек — бредёт сквозь снегопад,
несёт в пакете скудное съестное —
там колбаса, селёдка и спиртное
и для детей подвявший виноград.
Не холод, а тоска ведёт его домой,
где ржавая вода течёт из крана
и женщина под действием дурмана
живёт давно заражена тоской.
Там праздника ушедшего следы;
немытая посуда ждёт хозяйку,
под ёлкой сын ножом вскрывает зайку,
засыпанного блёстками слюды.
И всё же в дом — вымучивать любовь
и притворяться выглядеть беспечно,
спасаясь в мыслях, что ничто не вечно,
и пить вино, разогревая кровь.
Ну, вот и снег прошёл, он шёл всю ночь,
теперь зима пойдёт на мягких лапах
искать в сугробах мандаринный запах,
жаль, улицы пусты, и некому помочь.
«Когда просыпаюсь с рассветом…»
Когда просыпаюсь с рассветом
и ночь закрывает свой зонт,
я вижу, как розовым цветом
заря залила горизонт.
И слабая нищенка-память,
ещё не проснувшись вполне,
старается быстро избавить
меня от видений во сне.
Дом всё ещё спит, и суставы
его еле слышно скрипят,
а с поля волшебные травы
ко мне дотянуться хотят.
И я безмятежно зеваю,
дела отложив на «потом»,
как будто на миг застываю
в лакуне меж явью и сном.
«Поскольку в мире одеял…»
Поскольку в мире одеял,
где имманентность истин спорна,
любовь, как ни была б упорна,
всегда проходит перевал.
И сколь за нею не спеши,
за скал гранитною громадой
чужой не разглядеть души,
а разглядишь — не будешь рада.
Не отличить Добра от Зла,
иные утвержденья ложны.
Так их взаимосвязи сложны,
что остаётся лишь зола
от столкновений их горячих,
а если б было всё иначе,
то Завтра было бы Вчера.
и в воз впрягались кучера.
«Питавшаяся взглядами жильца…»
Питавшаяся взглядами жильца,
в часах кукушка с голоду скончалась,
и миг начала, как и миг конца,
исчезли, будто время рассчиталось
с долгами, и, закрыв счета у всех,
кто в доме жил, оно свой ток прервало,
и маятник застыл в движении вверх,
не дотянув до точки перевала.
Как если бы девятый вал морской
застыл навек, ударившись о твердь…
Нет времени за роковой чертой,
чертой, которая зовётся Смерть.
И Дом, готовясь перейти черту,
забыв жильцов, не может дать ответы:
чьи призраки тревожат темноту,
чьи дотлевают на стенах портреты.
«Капитан потянет за верёвку…»
Капитан потянет за верёвку,
пароход басисто заревёт.
Разменял на медь я сторублёвку,
а кассирша медных денег не берёт.
И «за так» вести не соглашается —
что ей уши с мёртвого осла.
Бьет волна о борт — корабль качается —
скудный профит у такого ремесла.
Сарафаны расцвели на верхней палубе,
ветры им подолы теребят,
а на пристани клюют и гадят голуби,
провожают и встречают всех подряд.
Заскрипят колеса пароходные,
станет шире меж причалом щель.
Позовёт их вдаль пространство водное
и обманет всех, кого манила цель.
Станут плицы мокрыми ладошками
бить по морю или, может, по реке.
Капитану в кителе с застёжками
будет мниться что-то вдалеке.
И не описать рефлексию щемящую:
смесь духов, пеньки и гальюна.
Отплывает от причала настоящее.
Надолго, а может, навсегда.
«Когда-нибудь я упаду…»
Когда-нибудь я упаду
и больше никогда не встану.
Когда и где, в каком году? —
Тогда, когда я жить устану.
Так сильно истончится нить,
что Мойре оборвать придётся
То, что уже не починить,
Ведь там где тонко, там и рвётся.
И не поможет ворожба
чинить разбитое корыто.
И кончится моя Судьба,
И будет прошлое забыто.
Тогда исчезнет Мир большой.
Что в бренном теле пребывает.
А что произойдёт с душой,
Не знаю я, и жаль, никто не знает.
«Октябрь проходит, а за ним Зима…»
Октябрь проходит, а за ним Зима
морозит по ночам незрелую рябину.
Мой дом в тоске, и скоро я сама,
Собрав нехитрый скарб, его покину.
Мне будет плохо без него одной.
И дом, скрипя суставами в морозы,
ночами будет ждать меня домой,
Рисуя на стекле морозом розы.
А твой портрет с морщинками у глаз,
Что набросала я пастелью на картоне,
ждать будет, как он ждал не раз,
меня в когда-то бывшем нашем доме.
Мой старый дом, мне холодно одной
смотреть, как лунный свет к утру бледнеет,
и слушать по ночам собачий вой,
и видеть, как в печи полено тлеет.
Мой сельский дом, где тени на стенах,
как лары, берегут всё виденное ими,
а лунной ночью прячутся в углах
под сельскими нарядами моими.
Прощай же, дом, я уезжаю навсегда
в тоскливое пространство одиночеств,
где телевизора лукавая звезда
дурманит мозг иллюзией пророчеств.
И в кошками пропахнувшем подъезде,
в чужом, как нелюбимый муж, дворе,
я вспомню дом, как мою дань надежде —
мой дом весны в холодном декабре.
Да, скоро я собравшись на заре
в последний раз закрою двери дома
и в городском загаженном дворе
другую дверь открою для чужого.
«Я давно живу в Калужской области…»
Я давно живу в Калужской области
в маленькой деревне Передоль.
И частенько допускаю вольности,
не боясь, что причиню соседу боль.
Захочу — с утра включаю радио —
выдал мне лицензию сосед.
И звучит, как будто на параде я,
музыка давно прошедших лет.
И давно асфальтово-бетонные
не прельщают душу города.
Мне милей мои деревья сонные
и в пруду стоячая вода.
«Надежда уходит, а значит, и мне…»
Надежда уходит, а значит, и мне,
и тени моей на полу и стене
пора покидать этот дом навсегда —
его заливает забвенья вода.
Тень тени осталась ещё на стене,
и струи дождя на немытом стекле.
Электрик давно отключил провода,
забыл навсегда я дорогу сюда.
Когда-то давно в этом доме я жил
и девочку Юлю безумно любил.
Пятно от портрета её на стене,
а может быть, всё это кажется мне…
«Взгляд упирается в стены…»
Взгляд упирается в стены.
Стены покрыты краской.
Это похоже на сцену,
где все под одной маской.
Белые стены больницы,
Серые стены острога.
Окна в них как бойницы,
Солнце в них так немного.
Ночь как комок в глотке.
Этот комок не вынуть.
Все мы в одной лодке.
И из неё не спрыгнуть.
«Когда-то я поверил в прочность уз…»
Когда-то я поверил в прочность уз,
считал любовь подарком свыше.
И если в покер выпадал мне туз,
то ставки поднимал всё выше.
Теперь всё чаще мысль о нелюбви,
о зове одиночества утрами…
Любовь! — тебя ведь сколько ни зови,
ты лишь зола над бывшими кострами.
Тщета попыток наводить мосты,
Забытое искусство общежитий,
Пропавшее богатство простоты,
Следы невоплощённости наитий…
Как жёлтый глаз на лбу у фонаря,
ждёт хитроумной мести Одиссея.
Стекает с крыши вниз полузаря,
и сеет мелкий дождик, ничего не сея.
Теперь, себя воспоминаньем грея,
жму клавиши и жгу потом листы.
При взгляде в зеркало я Дориана Грея
с усмешкой узнаю знакомые черты.
«Когда я сам себе приснился…»
Когда я сам себе приснился,
была зима. Ты шла со мной.
Я здорово тогда напился
и был совсем как молодой.
Плыл в тучах месяц золотой…
Метель о чём-то песню пела,
но музыки не разобрать —
наверно, пела «а cappela».
Твоё лицо во тьме белело.
Я думал, что проснусь опять…
Я был тогда ещё живой,
но старый плащ моей подруги
с уже затупленной косой
Завесил чёрной полосой
Снег реку, поле — всё в округе.
«Как в небе тают, улетая облака…»
Как в небе тают, улетая облака,
как затихают пламенные речи,
и ты уйдёшь, кивнувши мне — пока!
А новая любовь уже спешит навстречу…
Как тяжело нам расставаться с тем,
кто виноват, а мы пред ним невинны,
как много оправданий, много тем,
а все упрёки пошлы, хоть взаимны.
И душу рвёт предчувствие конца,
и Бытие уже свои сложило крылья,
и первый шаг от своего крыльца
есть просто путь от силы до бессилья…
Как тратим мы бессмысленно ресурс
приязни, зная — он не восполняем.
Как труден постиженья жизни курс,
но мы из неудач урок не извлекаем.
В обманчивом звучаньи медных струн
поют любовь иль марши боевые,
но жгут сердца глаголом знаки рун:
«остынь душа, здесь правила иные».
А истина всем приказала долго жить,
хоть в магазине все патроны — холостые,
и как найти ответ «быть иль не быть?»,
что мучил Гамлета во времена иные.
«Ножи зари сверкают на востоке…»
Ножи зари сверкают на востоке.
Пылает август. Грозы и жара.
С утра трещат нахальные сороки;
днём духота, а ночью мошкара.
Старается последний месяц лета —
спешит в сады с корзинами даров
и звездопадом засыпает до рассвета
заснувшие поля сквозь сито облаков.
Слабеет жар, что был с утра несносен,
плывёт по небу облаков гряда,
янтарный мёд течёт по коже сосен,
а звёзды смотрят в зеркало пруда.
И, исчезая в сумерках, шагают
шеренгами отряды тополей.
Туманы из оврагов выползают,
и сладкой грустью веет из полей.
«Наш бывший круг (скорей, овал)…»
Наш бывший круг (скорей, овал)
там, где свой бег рождает Прана,
на власти сдержанно роптал,
хоть дробный рокот барабана
в общаге за стеной звучал.
Но барабанщики-стажёры
росли куда быстрее нас
и быстро вышли в дирижёры,
а наши профиль и анфас
хранят в архивах для порядку,
подшитые в одну тетрадку,
и эту «общую» тетрадь
(конечно, в смысле переносном)
потомки смогут прочитать.
«Напиши мне письмо, как раскроются почки у вербы…»
Напиши мне письмо, как раскроются почки у вербы.
Той весной, когда буду не здесь, а уже далеко.
Напиши мне письмо, так как я никогда не сумел бы:
как тебе тяжело без меня и как было со мной нелегко.
Напиши мне, каким ожидаются лето и осень.
Говорят, снова будет жара, но покосы зато хороши.
Напиши, будто в небе ты видишь сквозь просинь,
как ведут разговор о себе обе наши души.
Напиши мне, как нынче звучат соловьиные ночи,
как зарницы пылают, пытаясь поджечь горизонт.
Я прочту, я пойму. Не старайся писать покороче.
Напиши, как дожди бьют в раскрывшийся зонт.
Жизнь меж пальцев — а пальцы сухими остались,
но зато покрываются влагой солёной глаза.
Я не помню, какими мы были, с тобой расставаясь,
помню только, как ты мне с тоскою смотрела в глаза.
«Намедни выдалась суббота…»
Намедни выдалась суббота,
трудился до седьмого пота
и чуть восьмой не захватил,
мне просто не хватило сил.
Сегодня снова — продолженье,
а, впрочем, жизнь — это движенье,
и я, как раб сего завета,
уборкой завершаю лето.
Я с детства — трудоголик, раб,
порой устав, ползу, как краб,
и в зимний хлад, и в летний зной
для отдыха к себе домой.
Здесь я нытьё своё кончаю,
уж восемь — нужно выпить чаю,
и, подключив канал вестей,
нырнуть в помойку новостей.
«На тех, уже забытых берегах…»
На тех, уже забытых берегах,
на пляжной гальке и на диких скалах,
где даже след исчез мой сам собой,
увы, и не осталось даже малых
примет, как в быстро тающих снегах;
там был исток и воздух был хмельной.
И были тайны судеб страшных звёзд,
Творцом на чёрной вытканы холстине
(тогда и мне таким казался небосвод).
Был Млечного пути едва заметный хвост,
и в облачной прозрачной паутине
кружил фантазий дерзких хоровод.
Как был прекрасен тех фантазий хмель,
как нам всегда его казалось мало,
какие мысли зрели в наших головах…
И вот наш бриг с разгону сел на мель,
трещат борта, уже не до аврала,
и мы теперь как в снах, плывём в словах…
«Обмелели омуты влечений…»
Обмелели омуты влечений,
В сердце поселился холодок,
И в стране амурных приключений
Я давно не гость и не ходок.
Конь мой, что резвился в поле,
вдруг с галопа перешёл на шаг,
научился смирно жить в неволе,
поменял свободу на большак.
По бокам глубокие кюветы
их не перепрыгнуть — не та прыть.
Позади восторги и наветы,
но и те, и те не позабыть.
Прошлое, как театральный задник,
проплывает в памяти порой.
Конь устал, и притомился всадник —
Дай им Бог не счастье, а покой.
«Поддавшись чарам Церетели…»
Поддавшись чарам Церетели,
который изваял Петра —
(мы чуть с катушек не слетели)
и всё же крикнули ура!
Стоит он средь дождей, метелей,
портянки сушит на снастях;
от статуи, что с бронзой в теле,
туристки прямо на сносях…
Но наша суть — в любых приделах
снег — лишь фантазия богов.
И лепим мы в дерзаньях смелых
подруг из пены облаков.
«Любовницы — снега былых времён…»
Любовницы — снега былых времён,
каким огнём горело ваше тело,
был бесконечен список тех имён,
которых вы к себе впускали смело:
героев разных рас, народов и племён,
да всех, своё прекрасно знавших дело.
Теперь затих прибой воспоминаний,
да и скелеты обратились в прах,
осадки наших нравственных терзаний
осели сединой на головах,
а губы позабыли вкус лобзаний —
не мёд, а соли привкус на губах…
Олеги, борьки, витьки и серёжки,
всех и не вспомнить, право, хоть убей,
с кем наставляли вы немаленькие рожки
на головы любящих вас мужей.
«Прогресс даёт иллюзию общенья…»
Прогресс даёт иллюзию общенья,
где skype становится орудьем обольщенья,
но одиночества, увы, не избежать.
При этом все попытки обобщенья
В одну не смогут все проблемы сжать.
А, впрочем, мы по-прежнему как дети.
Не слишком далеко ушли от йети.
И лбы наморщив, сидя в туалетах,
Стараемся найти ответ в газетах,
Какой закон измыслит завтра власть.
Какую Бог на нас пошлёт напасть.
«Стемнело. Мягкий свет упал на подоконник…»
Стемнело. Мягкий свет упал на подоконник,
дав отдохнуть еще не сожженным свечам —
льют звёздный дождь, как молоко в подойник,
Плеяды в августе на землю по ночам…
Сны уплывают прочь, скрываясь за туманом,
бессонница всю ночь терзает, как палач,
луна грозит в окно турецким ятаганом,
и память душу рвёт, как детский плач.
Жужжит веретено, скрипит, вращаясь, прялка,
из теней прошлых дней закручивая жгут,
а о грядущих днях молчит судьба-гадалка
в тот час, когда в кострах стихи и ноты жгут.
Не гонит память прочь дурман аминазина,
но вот уже рассвет — родился новый день.
На смятых простынях уснула Мнемозина —
что прялка напряла, исчезло, словно тень.
«Сломались рога у барана…»
Сломались рога у барана,
вчера были крепки, и вот —
понурясь, проходит он рано
поутру вдоль старых ворот.
На ферме зверей Оруэлла
животным ещё невдомек,
что скоро привычное дело
козлиных потребует рог.
Засим созовут толковище,
на ферме поднимется крик,
и скажут барану — дружище!
Пора бы тебе на шашлык.
И те, кто средь равных равнее,
захрюкавши враз в унисон,
раздуют огонь посильнее,
в котором зажарится он.
Штат Юта
Слепые дома у предгорий,
Шугою покрывшийся пруд,
средь наших родных территорий
вот так же селяне живут.
Протопчут дорогу к сельмагу,
где Hennessy рюмку нальют.
Натянут тулуп и к оврагу —
терзают гармонь и поют.
Быть может, приснилось мне это,
что только в башку не взбредёт:
вот в небе блеснуло — комета,
а это, увы, самолёт…
Возьмут на прокате скайборды
и будут в кафешке «Подъём»
разгадывать с другом кроссворды
и кушать текилу вдвоём…
Поют под гармонь (или пели),
а может быть, курят табак…
качает пространство качели,
а Вечность следит, что не так.
Луна поглядит беспристрастно
одной стороною (где флюс).
Всё в жизни и просто, и ясно,
но думать о ней я боюсь.
«Свершилась мечта идиота…»
Свершилась мечта идиота —
я стал кандидатом наук,
как будто неведомый кто-то
мне бросил спасательный круг.
Три года тонул я и верил,
Что скоро придёт мой черёд
Открыть для науки все двери,
Шагнуть ей (науке) вперёд!
И вот по решению ВАКа
Вручил мне с учётом заслуг
Учёный совет биофака
Диплом кандидата наук!
Богат я, казны не считаю,
но что-то скудеет добро.
И я в облаках не витаю,
И лишь на висках серебро.
«Ты пишешь мне из высшей школы…»
Ты пишешь мне из высшей школы,
где свил гнездо себе Амур.
И хулиганских стрел уколы
Расследовать бы должен МУР.
Увы, у них забот немало,
И им не изловить стрелка.
А я — опять под одеяло,
Ловить мечтаний облака…
Пусть раны ноют в непогоду
(туман за окнами висит),
Но не в обиде на природу,
Я пью коньяк — лечу ринит.
«Что любят в этом мире дети?…»
В. Р.
Что любят в этом мире дети? —
Пожалуй, что почти со дня рожденья
им больше всех чудес на белом свете
нужны любовь, любовь и уваженье.
Они мечтают повзрослеть скорее,
чтоб этот мир открылся перед ними,
чтоб близкие всегда были живыми
и все друг к другу были бы добрее.
Они мечтают обо всём на свете —
быть лётчиком, врачом иль просто мамой.
Их взрослые не очень понимают
и смотрят на детей с улыбкой странной.
А время детства, словно льдинка, тает,
и годы мчат вперёд без остановки…
Мир так устроен — дети подрастают
во взрослый мир, спеша без подготовки.
«Утро тонет в тумане белесом…»
И. И.
Утро тонет в тумане белесом,
но уже розовеет восток,
где над смутно темнеющим лесом
свой заря распускает цветок.
Жаль, что спишь ты, моя дорогая,
и не видишь, как огненный шар,
из его лепестков вырастая,
зажигает холодный пожар.
Но когда он поднимется выше,
ты в сиянье весеннего дня
поздравление это услышишь,
примешь скромный букет от меня.
Подражание
У старого дома, чьи ставни закрыты,
старуха дырявое моет корыто.
Старик же, снедаемый странной тоской,
таскает улов ей из бездны морской.
Тогда «наше всё» набрело на идею,
старуху прославить в поэме, а с нею
её старика, рыбака-бедолагу
(когда-то с Русланом он мёд пил и брагу).
И бойким пером, несомненно, гусиным,
он начал для рыбки плести паутину.
В том смысле, что невод закинул герой
и рыбку златую поймал… Ой-ё-ёй!
А рыбка, сия (не карась и не щука),
Такая, простите, зловредная сука,
что с бедной семьёй разыграла интригу,
где точно в финале досталась им фига.
Сначала, как водится, рыбка для вида
построила бабке костюмчик из твида,
потом дачный домик у самого моря —
сказать бы спасибо, и не было б горя.
А было бы счастье, и сказке конец,
но бабке давай королевский дворец.
Дворец так дворец — море вздулось бурливо,
и вот уж не дачка, а дивное диво.
И, знамо, старуха сидит на балконе,
внизу же гуляют жирафы и пони.
Старик, неизбежную чуя беду,
Скребёт пятернёю свою бородУ.
И, точно, беда не заставила ждать.
Старуха селёдке велит приказать:
чтоб окна в дворце кажен день она мыла
и что б на посылках ей рыба служила.
Но тут, понимаете, вышла накладка.
Старуха упёрлась, а рыбке не сладко.
И вот уже море волнами покрыто,
и бабка в землянке сидит у корыта.
А рыбка, храня свою и гордость, и стать,
поплЫла умнее старуху искать.
Как всё же забавно на жадность смотреть…
Остались супругам корыто и сеть…
«Что толку предъявлять ему…»
Что толку предъявлять ему
свои достоинства по списку.
Любовь не возвратишь по иску,
ведь ей законы ни к чему.
Что толку клясться ей в любви,
ей эти клятвы не награда,
другая у неё отрада,
Господь её благослови.
Что толку долго говорить —
у нищего на хлеб просить.
Любовь не склонна к подаянью,
она внимает лишь желанью.
Что толку письма слать в стихах,
Коль от любви остался прах.
Не стоит их писать и в прозе,
они нужны, как шип на розе.
«Шлафрок накинув от озноба…»
Шлафрок накинув от озноба
и в попу вставив «Виферон»,
я вёл в окне учёт ворон,
слегка напоминая сноба.
Изображая псевдочесть
стремленьем точно их учесть.
Увы, напрасное старанье
(виной тому недомоганье).
А ром, накапанный в бокал,
с крутой заваркой из лаванды…
хоть мысль острит, но не пойму,
как через попу лечат гланды —
вещь, недоступная уму!
«Я вижу дом, где не был никогда…»
Я вижу дом, где не был никогда,
и двери, чьих я не касался ручек;
сейчас живут в нём прошлые года,
года с тобой, за вычетом отлучек.
Пейзаж иной рисуешь ты теперь,
прекрасен он и полон ностальгии.
Ты ищешь в нём в своё былое дверь,
Как Роланд дверь искал в миры иные…
Вот дверь стоит, кому теперь пенять —
она не приведёт нас в день вчерашний…
Всё надо потерять, чтоб всё понять
и постучаться в двери Темной башни.
«Собирала в дальнюю дорогу…»
Собирала в дальнюю дорогу,
вещи уложила в чемодан,
а сама к соседскому порогу
зачастила, чтоб писать роман.
А роман не складывался что-то,
полный недомолвок и длиннот,
ни бутылка «Царская охота»
Не могла помочь, ни банка шпрот.
Восседал меж ними ангел белый —
Как он к ним попал — не знаю я —
иль сосед мужчина был не смелый,
или ей постель привычнее своя.
И роман закончился прологом —
Так и не сложился их марьяж.
Навсегда потерянным залогом
обернулся молодой кураж.
Муж вернулся из курортных далей
Загорелый и чуть-чуть чужой.
Окликал меня, забывшись Галей,
и старался, словно молодой.
«Я сам — весёлый человек…»
Я сам — весёлый человек,
но мой герой пропитан грустью.
Сложилось так, но лучше пусть я
без грусти бы дожил свой век.
Не упрекай — в том нет нужды —
стихам и чувствам не прикажешь,
что ты на это, друг мой, скажешь? —
Такие тоже ведь нужны.
Живёт на свете тьма людей,
что в меру пьют и в ус не дуют,
я слышал, и они тоскуют
тоской обычной, без затей…
Конечно, не зелёный змей
подвиг меня на эти вирши,
а что-то, что гораздо выше
вещей, сомнений и людей.
«Приехал доктор. Показал язык…»
Приехал доктор. Показал язык.
Конечно, я, но по его приказу.
Он наклонился и глазами зырк,
но свой диагноз выдал мне не сразу.
Вы, батенька, мне кажется, больны.
— Да что Вы, доктор, это просто шутка.
— Нет, милый. Несварение желудка
Леченья требует, а, впрочем, Вы вольны…
И начал собирать свой саквояж
Я — доктор погодите, может, чаю? —
Нельзя же так окончить Ваш вояж!
А сам уже не кашляю — икаю.
Скажите хоть, смертелен ли недуг?
— Конечно, мне понятно — это тайна.
Но каждый доктор человеку — друг,
и я клянусь, не выдам Вас случайно.
Дни Ваши не сказать, что сочтены.
Нет, есть ещё надежда (небольшая).
— Что с Вами, друг? — Да Вы белей стены.
Вот с этих пор, друзья, я и икаю.
«Опять природа обманула всех…»
Опять природа обманула всех.
Едва преодолев озноб трамвая,
в холодный душ шагнёшь в начале мая,
По-летнему одетый, как на грех.
Пересечёшь трамвайные пути
и по дороге купишь в гастрономе
бутылку подмосковного «Боржоми»,
коньяк и овощное ассорти.
И побредёшь по улице домой
в толпе зонтов, под музыку клаксонов,
кляня привычно каверзы сезонов,
когда весна сменяется зимой.
Войдёшь в подъезд, произнеся — «сезам»,
Насквозь промокший, как вилок на грядке,
Стряхнувши воду, скажешь — всё в порядке —
И — в царство тёплых тапок и пижам.
Откроешь приснопамятный «Боржом»,
вчерашний хлеб нарежешь на газете
и чокнешься с заставкой на планшете,
где ты лежишь на пляже нагишом.
«Я знаю, почему сменяет осень лето…»
В. Р.
Я знаю, почему сменяет осень лето,
и знаю, почему зима придёт потом —
природа моет лес, чтобы, в снега одеты,
не мёрзли по ночам деревья за окном.
Зима засыплет всё своею зимней пудрой
и охранять дома расставит снежных баб,
и, проучившись год, я, может, стану мудрой,
хоть не такой большой, как баобаб…
Такой большой, как он, я вырасту нескоро,
а может, быть такой не захочу я стать —
где я, где баобаб? — представьте, вот умора! —
наверно, лучше мне как можно больше знать.
Я вырасту большой, быть может, и не скоро,
но постараюсь я скорее большою стать.
Пока же я хочу понять, в чём смысл спора,
но жаль, что не сейчас. Сейчас пора мне спать.
«Я помню, в брюхе самолёта…»
Я помню, в брюхе самолёта,
помятом прошлою войной,
с сестрою я и два пилота
тряслись меж небом и землёй.
И в цинк запаянный груз 200
миры делил: её и мой.
Как будто в нём благие вести,
как будто он спешил домой.
У страха круглые глаза,
а у печали смотрят грустно.
Метала молнии гроза,
но в наших душах было пусто.
И старый грузовой десантник
как будто бы к своей звезде
летел сквозь тучи, как на праздник,
везя того, кто был Нигде.
«Ночь. Бумагу тусклый свет…»
Ночь. Бумагу тусклый свет
экрана слабо освещает,
и Мнемозина сообщает
тебе о том, чего уж нет.
Кружатся мысли вереницей,
и на мерцающий экран
текут страница за страницей,
так подтекает старый кран…
Здесь в лабиринтах старых стен
мышь догрызает тишь ночную,
здесь сладок запах поцелуя,
и грудь щемит осенний тлен…
Не помню, на какой странице
стук капель переходит в звон;
октябрь стучит по черепице,
и бденье переходит в сон.
«А, впрочем, сколько ни тверди…»
А, впрочем, сколько ни тверди
про смысл откровений свыше,
всё чаще мучит боль в груди,
и на душе скребутся мыши.
Как скорбен долгий труд зимы —
сон летаргический природы.
Столбами поднимать дым
И упирать их в неба своды.
И нити лампочек в сто ватт
греть, чтобы они не остывали,
и ночи целые подряд
невидимых гостей встречали.
Средь них любовник прописной,
замков надёжных открыватель,
и бомж, замёрзший и больной,
и безутешный воздыхатель.
И я по лестнице крутой
Спешу наверх, к седьмому небу,
Куда спешил когда-то к той,
Которой, впрочем, нужен не был.
«Дом опустел, и призраков шаги…»
Дом опустел, и призраков шаги
затихли в комнатах его и коридорах,
мышиная возня затихла в норах,
и ночью в доме не видать ни зги.
И кажется, что воздух в нём бедой
насыщен. В ожиданье перемены
стал ниже потолок, поблекли стены
и дом покинул даже домовой.
Но вещи не забыли рук тепло,
и бережно хранят воспоминанья
о горестной минуте расставанья,
и смотрят в запылённое стекло.
И терпеливо ждут и в зной, и в замять,
когда очаг потухший разожгут
жильцы, которых возвращает память,
завитая пространством в плотный жгут.
«Луч солнечный, преодолев стекло…»
Луч солнечный, преодолев стекло,
стол пересёк почти посередине,
и мёртвой бабочки засохшее крыло
перерубил, как будто в гильотине.
Вмиг тени разбежались по углам,
и ореол, возникший в контражуре,
и на столешнице забытый хлам
придали странный колорит натуре.
А стулья, находясь в полутени,
приняв оборонительную позу
к теням, не одобряя их возни,
легко перенесли метаморфозу.
И только свет, сползая по стене,
искал на ней хоть малое оконце,
но не нашёл, как не найти и мне
из темноты дорогу к солнцу.
«Волны памяти детства — неслышен их ход…»
Волны памяти детства — неслышен их ход.
Белым лебедем плавно плывёт пароход.
Слышны только гудки, но не хлопанье плиц,
не видать пассажиров, фигур их и лиц.
Вижу устье реки, её мощный поток,
наполняющий море, а в памяти снова исток.
Над рекой, как огромные рыбы, плывут облака.
Снова волосы треплет мне тёплая мамы рука,
снова бабушки взгляд, полный нежной любви,
и плывут по безбрежной реке корабли.
По колени забрёл я в зелёные воды тоски.
Лишь на миг — эти воды опять засыпают пески,
закрывают проход, как калитку в незримой стене,
лишь гудок басовитый живёт постоянно во мне.
Память снова несёт меня в детство — его не забыть,
только ей всё труднее навстречу течению плыть.
«За крестом оконной рамы…»
За крестом оконной рамы
вьёт своё гнездо ненастье,
но ненастье — не несчастье,
это лишь завязка драмы…
Сотней свечек вспыхнет лампа —
в центре светового круга
сцена, спальня, вечер, рампа,
двери скрип… Вошла подруга.
Зонт раскрыт, вода стекает,
Натекла к порогу лужа.
В щель двери сочится стужа.
Снег с зонта всё тает, тает.
«Дни уходят, как бродяги…»
Дни уходят, как бродяги,
отхватив судьбы кусок;
вытекает красный сок,
расплываясь по бумаге.
На спектакль жизнь похожа,
заползает в душу страх,
и шагреневая кожа
усыхает на глазах.
Спор Добра и Зла забытый.
Ночь и пара в неглиже.
Доктор Фауст с Маргаритой
Познакомились уже…
«Цвет фиолетовый — цвет страсти нежной…»
Цвет фиолетовый — цвет страсти нежной,
фиалки аромат на девичье чело
из сада льют или с небес безбрежных
льют на всё то, что умерло давно.
Что умерло давно или с душой умчалось,
а мы ночами свет созвездий пьём,
привета ждём от тех, с кем мы встречались,
кого любили всей душой, к кому уйдём.
« — Ах, господа! Каких стихов хотите…»
— Ах, господа! Каких стихов хотите
В подарок вы от романтичных дам?
— Ах, не стихов! Да что Вы говорите!
Всего лишь чтобы я сказала — дам?
Пылая страстью, якобы безбрежной,
Выходит ваша речь из берегов.
А слов любви доверчивой и нежной
никто из вас промолвить не готов.
К любовным играм верную дорогу
Вы ищете, поставив всё на страсть.
Вам нужно сразу, а не понемногу,
Вам нужно не споткнуться, а упасть!
«Уже порыжевшую хвОю…»
Уже порыжевшую хвОю
Сдул ветер с причёски сосны,
и грядки с морковной ботвою
устроились спать до весны.
Кровавые гроздья рябины
слегка подслащает мороз,
А ветер березы в ложбинах
И мнёт, и целует взасос.
А время, смутившись немало
в глазах изумлённых людей,
как будто на час отбежало
по воле всесильных вождей.
«Все в оспинках (металл проела ржа)…»
Все в оспинках (металл проела ржа).
Пробой, накладка и замок висячий,
в траве обломок старого ножа,
сарай покинутый последней клячей.
Не много изб осталось по соседству,
Крапивой густо заросли дворы,
и лишь прогресс найдёт такое средство
село заполнить «бандой» детворы.
Поток поймала над рекою птица,
Парит, раскинув крылья в вышине.
Здесь у меня в руках была синица,
но вот журавль приглянулся мне.
Потом Судьба, не показав мандата
Свою к пробою привязала нить,
как кот учёный должен я ходить,
а мой журавль улетел куда то.
«Не метрами, а перекрёстками…»
Не метрами, а перекрёстками
судьба за нас ведёт учёт дорог
и двигает горошину напёрстками,
да так, чтоб угадать никто не смог.
Пойдёшь налево — руки не заламывай.
Судьбу, как ты ни тщись, не проведёшь.
Но и стоять ослицей Валаамовой
Негоже — быстро с голоду помрёшь.
Пойдёшь направо — и дорога дальняя
Тебя от перекрёстка уведёт.
Не сетуй на судьбу, что, мол, печальная.
Глядишь, она к Фортуне приведёт.
«Улетели журавли и пичуги разные…»
Улетели журавли и пичуги разные
вслед за рыжей осенью в голубую даль,
а за ними и любовь, её ласки страстные,
не вернуться им уже никогда, а жаль!
Не завьются по плечам больше кудри чёрные,
на головке буйной, ох, не растает снег —
отплясали, унеслись ночи забубённые,
а остались адреса… клиник и аптек.
Между пальцев унесёт Прана воды тёмные,
перемелет Лета в прах память в жерновах,
но весною расцветут вновь поля привольные,
Кто-то будет вновь любить, каяться в грехах.
«Надевши яркие одежды…»
Надевши яркие одежды,
на шляпу приколов плюмаж,
игрушечный солдат надежды
берёт любовь на абордаж.
Крюков надёжней абордажных
и залпов пушек горячей —
объятья рук его бумажных
и страсть восторженных речей.
Теряет листья календарь,
Кончается победой схватка,
но ждёт солдата не алтарь,
а маркитантская палатка…
«Весь день не ладится сегодня…»
Весь день не ладится сегодня,
Но лишь заснули петухи,
Зовёт из дома осень — сводня —
Идти приумножать грехи.
В соседнем доме молодуха
Без мужа извелась совсем.
Вчера шепнула мне на ухо,
Что ей на свете не везёт во всем.
Что муж её страстей не слышит,
Что свёкор уж на ладан дышит,
А тело требует своё…
как совладать с ним? — ё-моё!
«Жизнь ушла далеко от моих семи лет…»
Жизнь ушла далеко от моих семи лет,
где бараки, и голод, и вера в бессмертье,
от коробки, в которой лежал пистолет
деревянный и старые марки в конверте.
От огромной реки и бычка на крючке,
от желания счастьем со всеми делиться…
там картошка в мундире в моём кулачке,
там свивала гнездо моя синяя птица.
Не смотаешь в клубок путеводную нить,
не поймёшь, как она выбирает дорогу.
На каком узелке начинаешь любить,
на каком боевая труба заиграет тревогу.
Всё слабее Судьба, плачут трубы твои,
всё плотней пелена застилает покровом.
И становятся тише песнь о первой любви
и о первом прощанье с родительским кровом.
«За что мы любим тёмные аллеи?…»
За что мы любим тёмные аллеи? —
не знаю, только, кажется, за то,
что мысли в них становятся смелее,
в них не стучит заботы долото.
Не бьёт в висок кровавым током сердце,
трава струит немыслимый парфюм,
душа душе приоткрывает дверцу,
чтобы понять её сумел пытливый ум.
Когда в них снег летит наискосок
и задувает в волосы снежинки,
мне кажется, что каждый волосок
как с новогодней вырезан картинки,
что он алмазным инеем покрыт,
«Тупой иглой исколот я…»
Тупой иглой исколот я,
и раны кровоточат.
Истерзанная плоть моя
вернуться к жизни хочет.
Но сколь ни плачь, а мой палач
в делах заплечных дока,
и мне сказал знакомый врач —
лечить — одна морока.
и из последних слабых сил
держался я вначале,
потом подушку укусил,
чтоб зубы не стучали…
страдал я, будто бы парша
моё терзала тело,
вокруг которого душа
летала и смотрела.
«Не потому не заживающая рана…»
Не потому не заживающая рана
горит в душе, когда уходит друг,
а потому, что он уходит рано
и без него ты сиротеешь вдруг.
А, впрочем, что об этом толковать,
О дружбе сказано давно и много.
Скрипит ночами старая кровать,
и грудь сжимают горе и тревога.
Скрипит ночами старая кровать.
Ушёл мой друг, чья песня не допета.
Своими струями его омыла Лета,
а нам осталось жить и вспоминать.
«Далеко, далеко — шага два за околицей дома…»
В. Д.
Далеко, далеко — шага два за околицей дома,
где утрами туман разливал по полям молоко.
В придорожной пыли, что с босыми ногами знакома,
я однажды нашёл обронённое гусем перо.
Я смотрел на него, познавая секреты устойства,
и впервые подумал, что может не всё человек…
Что-то выше его придаёт ему странные свойства,
Но понять не успел — жил другими заботами век.
Сколько боли и сладких конфет нам из рога Фортуны
Сыпал Тот, кто не дал ей про нас позабыть.
Рвал железный двадцатый — в сердцах наших струны,
только пенье скрипичной струны не сумел он убить.
Где тот гусь, что перо подарил мне на память?
Как сумел пронести сквозь войну его малый пацан?
Так промыслил судьбу сквозь российскую замять
тот, кто водит нас в церкви, мечети, буддийский дацан…
Эти клики гусей я понять никогда не сумею.
Почему они в душу ко мне льют тоску и печаль,
словно я, принуждённый судьбой, покидаю Рассею,
уносясь с этим клином навек в беспредельную даль.
И когда-нибудь, глядя с тоскою на царство полёта,
я о камень случайный на ровной дороге споткнусь,
и, за стаей следя, я совсем не от боли заплачу,
а скорей оттого, что пока на земле остаюсь…
«Я помню всё: задор, и пыл, и страсть…»
Я помню всё: задор, и пыл, и страсть,
и наших женщин добрые улыбки.
Казалось, что ещё есть две попытки
на жизнь, и время потеряет свою власть.
Мы пили всё, чем век нас одарял,
и языки пред мыслями бежали,
презревши царство тёплых одеял,
мы говорили, словно излагали.
Но хмель вина и возраста пропал,
осталось лишь чуть-чуть на дне сознанья —
осадок в виде тяги к созиданью
как временем подмоченный запал.
Теперь мы не пьяны. Мы снова в январе,
но рюмок звон становится всё тише.
Застыли мы, как мушка в янтаре,
и всё ж кричим, но нас никто не слышит.
«Во дворе сильным шквалом свалило берёзу…»
Во дворе сильным шквалом свалило берёзу
высотой метров тридцать и более метра в обхват.
Из разлома ствола две недели горючие слёзы
всё текут и текут, словно кто-то в беде виноват.
Сколько зимних буранов осилить её не сумели,
только гнули свирепо, но всё ж не до самой земли,
а когда её в мае в зелёное платье одели,
мы от летнего шквала её уберечь не смогли.
Скоро кончится лето, и снова завоют метели,
будут сёстры её в летаргическом сне ждать тепла.
Дай им Бог дотянуть, да и мы бы дождаться хотели.
Нужно, чтобы судьба к нам чуть-чуть благосклонней была.
«В недостроенной квартире…»
В недостроенной квартире
коротает дни жилец.
Сколько их в подлунном мире
ждут, когда придёт конец
бестолковому служенью
вечно занятым богам.
Дай же, Господи, терпенья
всем: ему, и мне, и вам.
На границе полужизни
полуправдой охмелён,
на своей играет тризне
он, обняв аккордеон.
«Уходит день, и близится закат…»
Уходит день, и близится закат,
а скоро и его погасит вечер.
Живу, не коммунист, не демократ,
и рад тому, что я, как «вечный Жид», не вечен.
Не мудр настолько, чтобы страх забыть,
такая у людей, увы, ментальность:
казалось бы, все знают, что «не быть»,
а всё цепляются за скорбную реальность.
Расклад печален, но оставим грусть,
не будем торопить Судьбу стараться:
в стакане водка, а на вилке груздь,
и есть стихи и силы удивляться.
«Я уже не вернусь в это царство песка и воды…»
Я уже не вернусь в это царство песка и воды,
в этот рай пароходов, шаланд и рыбачьих баркасов,
где язвило зрачки серебро стрекозиной слюды
пацанам — капитанам смолёных куласов.
Там вода по весне превращала равнины в моря,
Заливала дома, оставляя тяжёлые раны.
Повзрослев, капитаны мечтали поднять якоря
и отплыть за руном золотым в неизвестные страны.
И, когда «аргонавты» покинут родное гнездо,
оставляя его, как когда-то оставил Итаку
Одиссей. Кто-то будет моря бороздить, как Кусто,
Кто-то будет под Троей данайцев готовить атаку.
«Порой так крепко склеены листы…»
Порой так крепко склеены листы
отдельных глав из наших мемуаров,
что ухищрения разъять их непросты;
но манят тайны старых будуаров,
которые естественно «чисты»,
как чистота осенних тротуаров.
И призывая память, как отмычку,
читать, пытаясь даже между строк,
стараясь объяснить намёк или кавычку,
я вспоминаю первый свой урок —
больницу, медицинскую сестричку…
я долго тот урок забыть не мог.
«Прекрасен сон, но грустно пробужденье…»
Прекрасен сон, но грустно пробужденье,
проснувшись, нелегко понять порой
виденья жизни или наважденья
являются ко мне, чтобы побыть со мной.
И ты зовёшь в тоске — о, сон, приди опять,
пусти меня к себе, здесь всё уже немило.
Здесь душно и завяли все цветы.
В кострах моей любви давно зола остыла,
и всё отравлено здесь ядом клеветы.
«Уходит близкий человек…»
Уходит близкий человек,
И влага тушь смывает с век —
И, кажется, что всё уходит,
но память, словно призрак, бродит
и ниоткуда валит снег —
Уходит близкий человек…
Нет слёз, и каменеет сердце,
и рвёт сознание беда,
и только слово «никогда»,
которое теперь всегда
жжет душу, словно перцем —
Нет слёз, и каменеет сердце…
«Поэзия — страна для молодых…»
Вике
Поэзия — страна для молодых
(имеется в виду душою, а не телом),
в ней каждый стих — как бы удар под дых,
а слово — щёки может красить мелом.
И мне писать, я знаю — не с руки.
По клавишам стучать желание не гложет…
Не ловят рыбу в ванной рыбаки,
здесь им и вдохновенье не поможет.
Но я готов на раны сыпать соль,
чтобы стихи, как колдуны иль маги,
возможность дали ощутить чужую боль
и описать её, испачкав лист бумаги.
Всё ж реки жизни не направишь вспять;
моё «перо» давно покрылось пылью,
а при попытках чувства описать
всё чаще ощущается бессилье.
2
Вот женщина стоит на берегу,
ей ветер жжёт ладони, щёки, губы,
но я уж вряд ли описать смогу
пейзаж её души, хотя бы грубо.
И пусть щетину молодой травы
февраль желает выгнать из-под снега,
и те, кто прав, и те, кто не правы,
участвуют в одной мистерии забега.
Тут улица твоя. По ней стада машин
бегут (как думают владельцы) к цели.
Снег с грязью вылетает из-под шин,
а впереди лишь пробки, отмели и мели.
3
А в промежутках драмы расставаний
порою горло перехватывает ком.
Любви всесильный вирус ожиданий —
порой он переносится с трудом.
Жаль, самолёты не прощаются гудками,
когда моторы их как в лихорадке бьёт.
С иной бы грустью вспоминали с вами
мы тот момент, когда взлетает самолёт.
И вот февраль. Который раз за день
бросает ветер снежные заряды
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- За занавеской
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Рандеву предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
