Чернобыль – полынь горькая

Николай Свительский, 2019

Автобиографическая повесть Николая Свительского – щемящая душу история, которая навсегда останется в сердцах тех, кто прочитает эту книгу. Да и кого может оставить равнодушным история ребёнка, прошедшего все ужасы военного и послевоенного времени? История страны, где нельзя гордиться своими корнями, своей национальностью. Малоизвестный факт о жизни поляков на оккупированных территориях заставляет задуматься. Говорят, война спишет всё. Но всё ли? Как найти оправдание жестокости, несправедливости, лжи и подлости? В этой книге много недосказанного. Много потому, что вопросы маленьких детей, брошенных в жерло войны остались без ответа… Бездомных, голодных и озлобленных их было так много, что казалось, на земле остались одни они, брошенные, никому не нужные. Но пришло время ответить на их вопросы. И некоторые ответы здесь, в этой книге. Идею книги можно выразить словами: «Важно не то, кем ты работаешь, какая у тебя профессия, должность, а то, о чем ты думаешь, о чём вспоминаешь».

Немцы, кто они

Немцы в селе появились неожиданно. Почему-то было совсем не страшно.

Первыми ехали мотоциклисты. За мотоциклистами легковая машина с откидным верхом и позади грузовик с солдатами.

На середине улицы, напротив сельсовета колонна остановилась. Люди стали выходить из своих дворов, с любопытством, без страха разглядывали немцев, негромко переговаривались. Из легковой машины вышел офицер в красивой форме. Сняв фуражку с высокой тульей, передал её подбежавшему солдату-шоферу.

Офицер потянулся, присел на полусогнутых коленях, весело посмотрел на стоящих сельчан. Мужчина в гражданском костюме, приехавший вместе с офицером в легковой машине, что-то стал говорить офицеру на немецком, они громко засмеялись. Офицер снял с руки перчатку и помахал ею в сторону сельчан, приглашая их подойти поближе:

— Комм, комм…

Мужчина в гражданском, приветливо улыбаясь, подошёл ближе к сельчанам:

— Я уполномоченный бургомистра по вашему району и хочу от имени бургомистра и военного коменданта вам передать, — голос уполномоченного стал громче:

— Доблестная германская армия пришла освободить вас навсегда от большевистского рабства! Дать возможность каждому из вас жить и трудиться во благо своей семьи! Трудиться на собственной земле, не боясь быть порабощенными кровавым тираном Сталиным!

Сельчане слушали молча, переглядывались.

— Сейчас мы с господином комендантом познакомим вас со старостой, который будет представлять ваши интересы перед новой властью. В это время из коляски одного из мотоциклов выбрался пожилой мужчина в сером пиджаке и таких же брюках заправленных в сапоги. Подойдя к немецкому офицеру, он слегка поклонился и неожиданно громким голосом произнёс:

— Драпая от доблестной германской армии, советы забрали у вас последнее, обрекая вас и детей ваших на голод! Но отныне вы будете трудится на своей земле. А германская армия и наша доблестная украинская полиция будут для вас надёжной защитой. Я обещаю вам защищать честно и бескорыстно ваши права и обязанности перед новой властью, нашей с вами властью.

Произнеся эти слова, мужчина встал рядом с уполномоченным бургомистра.

— Это же сам Адам Сушкевич!

— Бывший председатель сельсовета!

Прозвучали в толпе громкие голоса.

— Его же арестовали ЭНКАВЭДЭ в тридцать седьмом!

— Ну да, за вредительство.

— За то, что разрешал нам собирать колоски в поле!

— Чтоб с голоду детки наши не умирали!

— И коней давал, чтоб огород вспахать!

— Ну вот и хорошо, — сказал уполномоченный, — вы знаете как Сушкевич пострадал от советской власти. Я со своей стороны, как представитель новой власти, буду оказывать вашему старосте всяческую поддержку. Немецкое командование выделит для вашего села необходимый инвентарь, технику и лошадей для ведения хозяйства, которое теперь будет называться «ОБЩИЙ ДВОР». А также выдаст денежное пособие каждому жителю села. Так настоял ваш староста и немецкие власти пошли ему на встречу. Уполномоченный бургомистра вернулся к военному коменданту. Выслушав его, предложил стоявшей среди сельчан женщине с маленькой девочкой:

— Подойдите с девочкой к господину коменданту, не бойтесь. Когда женщина подошла к коменданту, тот взял протянутый ему подбежавшим солдатом пакет и протянул его девочке:

— Это подарок от господина коменданта, — сказал улыбаясь уполномоченный бургомистра. И повернувшись к старосте произнёс:

— Господин комендант надеется, что вы оправдаете оказанное вам доверие на благо Великой Германии.

Жизнь на селе стала налаживаться.

Из райцентра пригнали трактор и молотилку. Брошенную при отступлении Красной армии полуторку, привёл в порядок местный умелец Загныба. Через месяц на ней, по разнарядке из управы, со всех дворов свозили на станцию для отправки в Германию свиней. Разнарядка зависела от уполномоченного по заготовкам и заслуга старосты была в том, чтобы уполномоченный оставался доволен выполненной разнарядкой, а сельчане были обеспечены на целый год собранным урожаем.

На собрании староста Сушкевич сообщил:

— Все вы знаете, что немецкое командование оставило колхозное хозяйство в том виде, в каком оно было при советах. Только теперь называться оно будет «ОБЩИЙ ДВОР», что для нас подходит больше. На свои личные хозяйства, какие теперь есть у всех вас, мы получили права только благодаря тому, что выполнили план по заготовкам натуральными поставками-зерном, мясом молоком. Если мы будем и дальше выполнять свои обязательства, то ваши личные хозяйства будут ещё крепче и богаче. Не то, что было при советской власти, которая нещадно эксплуатировала ваш труд за копеечные трудодни! А о своём хозяйстве нам даже думать было запрещено!

Всё это Кристина рассказывает дедушке. Она была на этом собрании и видела, с каким вниманием и благодарностью люди слушали старосту.

— Сушкевич привёз жену свою Ганну и дочь Марысю. Они же уехали из села сразу как только Сушкевича арестовали. Никто не знал где они. Марыся красавицей стала, — Кристина не скрывала своего восторга. Увидев, что дедушка нахмурился, подошла к нему и прижала свою голову к его груди.

— Сушкевич пригласил меня в дом, они пока живут в сельсовете и мы немножко посидели, поговорили. Сушкевич знает про наше горе, очень сочувствует нам. Вам большой привет передали и приглашают нас в гости. Я сказала, что мы будем рады навестить их.

В один из солнечных дней, ближе к вечеру мы пришли в гости к Сушкевичам. Втроём — дедушка, Кристина и я. Меня взяли с собой потому, что об этом попросила Марыся. Оказывается дедушка и Сушкевич давно знали друг друга. Ещё даже до прихода советской власти.

— А помните, Станислав Сигизмундович, как мы первыми в районе «КЕРЗОНА» получили для распашки поля под яровые?

— Конечно помню, — сказал дедушка.

— Вы же тогда предложили приспособить его к молотилке и вместе с Мургой всё отладили.

Дедушка и Сушкевич ещё долго вспоминали былые времена. Кристина с Ганной тоже вспомнили свою молодость. Я сидел рядом с Марысей и она гладила мою голову. Рука у неё тёплая и нежная.

«Какая она красивая», — думал я. Но мне почему-то было жаль её и даже хотелось плакать. Наверное душа моя была уже готова к тому, что потом случилось…

Нас теперь в доме трое: дедушка, Кристина и я. У дедушки ещё есть один сын, самый младший, Роман. Перед войной он женился на родной сестре моей матери. Потом уехал на заработки на Донбасс да так и застрял там. Анюте, жене своей, каждый месяц присылал деньги с наказом сберечь их до его приезда.

— Вернётся, тогда и потратим, — говорила она дедушке.

Дедушка часто доставал из сундука коробку, в которой хранилось письмо от дяди Романа и просил Кристину прочитать его. Кристина читала вслух почти наизусть выученное письмо. Оно было длинное, с подробным описанием шахтерской жизни, но я запомнил почему-то именно эти слова:

«Отец, Вы не переживайте за меня. Вот заработаю денег и мы построим для нас с Анютой дом, рядом с Вашим и братовым. И обязательно покроем бляхой, как у Вас. А ещё я куплю коня, серого в яблоках. Он мне даже снится по ночам»…

А дальше от дяди Романа не было никаких вестей. Анюта заболела и вскоре умерла. От Горя…

И только после войны тётя Цезя узнала, что он жив. Дядю Романа успели предупредить добрые люди на шахте о повсеместно проводимых репрессиях против поляков. Так спасли его от НКВД. Они же помогли ему попасть в Войско Польское, формировавшееся на территории СССР. Роман Стаховский воевал в его составе до конца войны, дошел до Берлина. После войны остался в Польше, женился. Польское правительство выделило ему, как участнику войны, в собственность землю и дом на возвращенной Польше территории. Место это называется Жары, недалеко от Зелёной Гуры. Забегая далеко вперёд, вспоминаю свою встречу с ним. В 1987 году я получил приглашение от его старшей дочери Целестины и приехал в Польшу.

У дяди Романа шестеро детей — пять дочерей и один сын. Ничего этого дедушка уже не мог знать, он умер сохраняя в памяти лишь письмо от дяди Романа.

— Что ж, Бронек, будем молиться нашей Матери Божьей и ждать её милости.

Тётя Кристина называет поимённо моих отца и мать, сестру Ядвигу и брата Антона, дядю Романа. Молится долго, потом обнимает меня, прижимает к себе. Мне хочется плакать, но слёзы не текут. Я ими давлюсь…

Дни по прежнему сменяются неделями, месяцами. Мне приснился сон: во дворе, возле нашего дома «весилле». За большим деревянным столом сидит много людей. Во главе стола «молодые», мой дядя Роман и красивая невеста На другом конце, на лавке — музыканты. Танцуют «карапет», быструю полечку «с каблучком». Среди танцующих мой отец и мама. На отце белая рубашка и тёмные брюки, заправленные в хромовые сапоги. Он пристукивает каблуками, красиво откидывая правую ногу под звуки бубна. Мама веселая, громко смеётся.

Я рассказываю дедушке про свой сон.

— Это, внучек, ты видел во сне то, что было наяву. Ты был совсем маленький, но запомнил. Ох как танцевал твой отец!

— А как играл на органе в нашем костеле, душа замирала, — подхватила разговор Кристина, — люди слушали и как будто с Богом разговаривали.

Кристина крестится на образа. По щекам дедушки ручейком стекают слёзы.

Любимое место дедушки зимой возле большой белой печи, вдоль которой широкий лежак из дубовых досок. Дедушка его сделал сам и отдыхает на нём с неизменной трубкой во рту. Встаёт дедушка очень рано. Садится на табуретку и подгоняет заготовленные для маслобоек клепки. Потом стягивает клепки обручами из лозы и маслобойка готова. Дедушкины маслобойки пользуются большим спросом. Заказать их приезжают люди даже из дальних сёл. Так дедушка зарабатывает, чтобы прокормить нас. Но ему с каждым днём всё тяжелее делать эту работу. Засыпает он, когда на дворе уже совсем темно, сидя на лежаке. Кристина вынимает у него изо рта трубку и кладёт в туесок рядом с кисетом.

Утром к нам приехал староста Сушкевич. Кристина открыла ему дверь и пригласила к столу:

— Присаживайтесь, у меня как раз вареники готовы.

Сушкевич снял картуз и, подойдя к дедушке сказал:

— Станислав Сигизмундович, Вы знаете, как я уважаю Вас и сочувствую горю Вашему. Потерять таких сыновей. И всё эта проклятая людьми и Богом советская власть, — староста потёр затылок и глядя в сторону проговорил, испытывая неловкость:

— Война вторглась в нашу жизнь, приходится многое терпеть, — он обвёл взглядом комнату, — ну хотя бы для того, чтобы эта проклятая власть не вернулась, — и произнёс уже громче:

— Из Управы пришло распоряжение, разместить на какое-то время двух немецких офицеров, которые будут руководить вывозом техники, брошенной Красной армией на шляху, да и в поле нашем. Возможно и заминированную, а ведь нам нужно работать в поле. В распоряжении сказано — в лучшем доме. Сами понимаете, лучше вашего дома в селе нет.

И сейчас наш дом разделён на две половины, с отдельным входом со стороны сада.

В большой комнате с дубовыми полами до блеска натёртыми воском, живут немецкие унтер-офицеры Курт и Ганс. Другие немецкие солдаты живут в соседнем доме, хозяева которого уехали перед самой войной на заработки в Донбасс. Солдаты под командой Курта и Ганса подбирают на полях брошенную Красной армией технику: разбитые пушки, танки, всё что из железа и на тягачах увозят на железнодорожную станцию. У них ещё есть бельгийские тяжеловозы.

— У лошадей этих копыта, как дно цебрика^[1], а колёса у телег на резиновом ходу, как у машин, — рассказывает дедушка увидевший, как работают немцы.

— Вот бы нам такие колёса, — восторженно говорю я.

Дедушка покачал головой.

— Видишь ли, внучек, нам эти колёса ни к чему. Немцы делали их под свои дороги, под Европу. А у них там все дороги камнем уложены и колёса ихние катятся по ним легко и скоро. Я всё это видел в первую германскую войну, когда был в плену в ихней Германии.

— Ты тоже воевал дедушка?

— Пришлось повоевать. Всех пожилых мужчин из наших сёл мобилизовали для военных обозов. Даже со своими лошадьми и отправили нас в Белоруссию. Так и я попал на войну. Наш корпус был окружён немцами в районе сёл Каплановцы и Ратичи. Это примерно в тридцати километрах от Гродно. Вот тогда я и увидел, как их телеги на резиновом ходу, ставшие нашими трофеями, вязли в слякотном бездорожье. Я тогда предложил командиру поставить на телегах наши деревянные колёса. Тонкие, лёгкие они разрезают грязь и песок словно ножом. И лошадям легко везти гружёную доверху телегу. Командование согласилось с моим предложением. Вместо трофейных германских колёс мы поставили наши деревянные. Меня тогда наградили «Георгием». А потом мы старики-обозники, как и многие солдаты, попали в плен к немцам.

— Дедушка, расскажи про немцев.

— А что про них рассказывать, немец он и есть немец. Что тогда, что сейчас. Даже песня у них та же, — дедушка чему-то улыбнулся.

— Немцы слушали эту песню в своих траншеях на грамофоне, а мы в своих окопах… А когда немцев выбили из их траншей, солдаты нашли грамофон и пластинку. Прапорщик сказал:

— Песня эта называется «Лили Марлен» — это прощальная песня немецкого солдата со своей невестой.

Чтобы отдохнуть от стрельбы, наши солдаты по ночам выставляли перед окопом грамофон, ставили пластинку.

И немцы прекращали стрельбу, слушали песню. Мы, обозники, в это время увозили с передовой раненных. На следующий день, когда наш обоз со снарядами подъехал к передовой, немцы пошли в наступление и мы оказались в плену.

Дедушка щурится, успокаивающе смотрит на меня и продолжает свой рассказ:

— Та война была другая, хоть и Мировая. А эта война захватническая и для немцев она станет последней.

Дедушка кивнул в сторону Курта и Ганса, сидящих у открытого окна.

— Вот и эти слушают свою песню, домой хотят к своим марленам.

— Дедушка, а ты можешь говорить по-немеци?

— Понимать, понимаю, но говорить не хочу. Не люблю ихний язык.

— А Курт и Ганс хорошие немцы, не то что эти, в синих фуражках, — говорю я дедушке, — немцев я не боюсь, а тех, что всё забрали у нас, боюсь и все люди их боятся.

— Это НКВД, у них такая служба, чтобы все им беспрекословно повиновались, — ответил дедушка.

— Повиновались, как мои отец и мать! Их увезли, чтобы убить! Где они теперь? Мамочка моя-а-а-а!

Задыхаясь от слёз, я выбегаю во двор, слышу дедушкины слова:

— Поплачь, поплачь…

У Курта и Ганса в комнате патефон. Иногда они выставляют его в открытом окне на подоконнике и в тишине разносится песня. Не понимая немецких слов, я хотел слушать её каждый день долго-долго.

Только через много лет, когда ложь о немцах заслонит правда, я пойму, почему так брала за душу эта прощальная песня немецкого солдата.

А ещё Курт и Ганс слушают наши песни:

На закате ходит парень,

Возле дома моего…

Каждое утро обливаются холодной водой из колодца. Выхватывают друг у друга ведро с водой, бегают по двору, громко кричат что-то на немецком. Мы с Тадеушем, сыном нашего соседа, наблюдаем за ними, лежа на сеновале в хлеву.

Продукты для немцев привозят из города, но Курт и Ганс просят Кристину варить им борщ. Долго потом выговаривают:

— Пасипо, Кристин! Порш карашо! Гут!

Кристине дают тушёнку, а мне шоколадку. Она убирает их комнату и я могу войти и посмотреть. Там всё аккуратно разложено. На этажерке фотографии двух женщин, наверное их жёны. В Шкафу висят мундиры с красивыми нашивками и приятно пахнет.

Когда Курт или Ганс выезжают на грузовике в город, то приглашают сельчан. Подсаживая их в кузов, приветливо улыбаются. Из города сельчане возвращаются к концу дня на том же грузовике. Курт помогает им высаживаться из кузова и весело смеётся, подхватывая женщин. На следующий день две женщины приносят им сметану и молоко. Курт и Ганс радуются угощениям и выносят женщинам консервы, сахар, спички, сигареты — то, чего у них нет.

В саду под старой грушей-дичкой стоит деревянный стол. Дедушка на нём готовит себе табак для трубки. Я стою рядом и наблюдаю.

Вначале дедушка укладывает подсушенные листья табака, потом мелко нарезает их и сгребает со стола в туесок из бересты. Затем нарезает мелко корешки от листьев и тоже высыпает в туесок.

К столу подошли Курт и Ганс и с интересом смотрят, как дедушка готовит табак. Дедушка что-то сказал по-немеци и Ганс пошел к дому, смеясь и произнося какие-то слова. Через минуту он вернулся с газетой в руке и протянул её. Дедушка не спеша оторвал квадратик. Аккуратно разглаживая его, насыпал щепотку табака. Зажимая пальцами, послюнявив — завернул в трубочку. Достал спички и, прикурив, с наслаждением стал затягиваться. Потом протянул самокрутку Гансу. Тот осторожно взял её и тоже затянулся. Вдруг глаза его закатились, он громко закашлял и тут же вернул самокрутку. Дедушка, весело щурясь, затягивался и выпускал дым прямо на Ганса, глядя на его изумлённое лицо. Ганс, кашляя и вытирая слёзы, восклицал что-то на немецком Курту. Оба громко хохотали, показывая пальцами на дедушку.

— Тебе, чёртов немец, не понять, что такое настоящий табак, — сказал дедушка.

Когда пришла пора убирать урожай, всем селом вышли в поле, чтобы успеть к дождям. Кристина и дедушка взяли меня с собой.

Неожиданно, в поле на своих битюгах-тяжеловозах приехали Курт и Ганс с солдатами. Они свозили снопы к молотилке, работали вместе с сельчанами на току. Вечером, тут же на току устроили танцы под гармошку.

Вскоре Курт и Ганс со своими солдатами закончили работы. Вывезли всю брошенную технику на станцию, разминировали поле. Уезжали из села совсем рано, но во дворах уже собрались люди.

Курт и Ганс вышли из машины и, сняв пилотки, молча смотрели на собравшихся людей. Люди тоже молча смотрели на чужих солдат и не расходились, пока машины не скрылись за селом.

Нам Курт и Ганс оставили патефон и одну пластинку. На конверте пластинки была надпись:

«Спасипо, Кристин»

Кристина достаёт из конверта пластинку, которую всегда слушали Курт и Ганс. Заводит ручкой патефон. Слова непонятные мне, да мне и не нужно. Звучит мелодия от которой сжимается в груди, а глаза застилают слёзы и мне почему-то всех жалко.

Пластинка перестаёт вращаться и я прошу:

— Поставь ещё, тётя Кристина, мне она так нравится!

— Нет, Бронек, эту песню ты должен забыть. Нельзя нам её слушать, её слушали немцы, а нам нельзя. Соседи услышат и тогда…

В это время в сенях раздался стук и чьи-то шаги. Звякнула лямка в дверях и вошла соседка Марыся Ковальска.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Цебрик — деревянное ведро.