Россиянство

Николай Максимович Сорокин, 2023

Россиянство могло в своём начале быть названо иначе: "Кровь и сера", "Культура – это болезнь", "Орден угла", "Природа – это Бог"… но по мере написания работы всё шире в суждениях, но уже в выводах автор смог определить то, почему вообще всё высказанное имеет смысл. Россиянство представляет из себя цельный комплекс текста, выражающий через собственный инструментарий национальную идею современной России, посредством которой можно общаться с умершими, повелевать планетарной гармонией и из неё силами исходящей, напрямую взаимодействовать с богами эллинской традиции, постичь разговорную каббалу, понять всю церемониальную магию, причащаться фраером, исповедоваться на орочьем, а также угарно провести собственное время и зрить в природу понятий как природу. Данная работа по венефикуарной магии наставит вас на путь Бога-любви-истины и научит тому, что есть импульсация.Используемая фотография-иллюстрация на обложке принадлежит автору.

Энтеогенный эзотеризм

Масса и низшие комедии

Снисхождение интеллектуального откровения вызывает чувство смеха.

Смех — самое светлое непосредственное чувство, с которым сопровождается освидетельствование веры: человек осознает свое знание как истинное и потому верит, то есть знает истинно, но разница лишь в том, что смех возникает при радикальном градусе, когда множество устремлённой к ответу пост-информации, сопровождаемой некоторой примитивной установкой, в один момент разрешается такой же примитивной установкой, которая в структуре своего метатекста, то есть в той пост-информации, разрешает множество тех установок, которые мы и обрели в качестве “сетапа”. Если же каждую нить отдельной структуры пост-информации разрешать согласно должным для этого необходимостям, то есть подходить к вопросу со всей серьезностью и копать вглубь проблемы, то рано или поздно, чтобы ответить на всю имеющуюся и изученную информацию сразу, нам потребуется использовать некоторую общую объединяющую категорию; так мы можем обрести религиозный опыт, так как объединить необъединимое на первый взгляд может только сам Бог, или миф религиозного. Собственно, когда мы находим альтернативу Богу — мы смеёмся.

В том смысл каждой некоторой комедии, так как мы помещаем в одно определённое рабочее интеллектуальное пространство ряд объектов, требующих своего рационального разрешения в пределах этого же пространства и не выходя из него, то есть пользуясь его же логикой, и при этом таким ответом должно быть то, что идёт в обход общепринятой религиозной культурной категории, дабы утвердить ей альтернативу. Если утверждение альтернативы в том или ином общественном модусе проистекает как самоцель, то мы будем говорить о сатире, но это та сущность, о которой рассказать сейчас не было намерения.

Речь не об этом; о причине позволяющей говорить в том ключе, что юмор есть религиозное, или по крайней мере утверждать об их общем корне, можно судить как об уроборосе: интеллектуальное пространство обладает в себе мифом как отграниченная от “реальности” территория и выступает по отношению к самой реальности как её доступная альтернатива. Мир смеха — это не только само интеллектуальное пространство игры, но ещё и сама её часть, рассматриваемая в идеальном образе, то есть в области некоторого цикла. Цикл, что понятно, наделяет реальность мифом и учреждает её в мир смеха.

Сама формула смеха, если смотреть на неё экзотерически, позволяет утверждать, что если бы нам было позволено вести наблюдение за ходом игры, но такой игры, которая выражается в моменте, то речь обязательно зайдёт об азартных играх. И смех, и азарт вызван единым чувством моментного переживания мифа, так как он разрешается в один момент. Можно представить сколь многое разрешается в интеллекте того субъекта, кто смеётся громче всех.

Азарт, в отличии от смеха, не даёт самодостаточной альтернативы божественному, он является чувством самодостаточного альтернативного отношения к божественному, то есть применяет на себе роль религиозного откровения, выраженного не верой, а мистикой, ведь если вера — это истинное знание, то мистика — это знание о непознаваемости. Мистик может учредить ритуал обретения религиозного опыта, но оперировать его мифом не будет возможно в полном ключе, так как такой миф своей структурой затрагивает полюсы неизвестных для знания глубин и если отрицать, что дух в своем становлении эти глубины рано или поздно обретёт, то мистика свидетельствует некоторый порог познания человеком не то что областей скрытого знания, но и просто мифа.

Следует вернуться ко вторичной гармонии магического круга: “теперь, если этим же путём построить три квадрата, мы будем иметь, что первый квадрат входит в область второго квадрата для себя на половину и для второго квадрата на четверть, второй же квадрат будет для себя входить в область третьего квадрата для себя на половину и для третьего квадрата на четверть, а третий квадрат полностью в себя включит первый квадрат как собственную четверть”. Второй квадрат, входя в область третьего на половину и включая в себе первый квадрат, обладает той небольшой областью, которая не включена в отношения субстанции, в следствии с чем мы говорим о проявлении извне.

Теперь следует вспомнить, соблюдая структуру причинно-следственной связи в разговоре о становлении квадрата из его диагонали, что понимая уроборический принцип, само проявление мифа той его частью, которая не входит в его субстанцию, её мы ещё находим в понимании позиции второго квадрата, для чётко установленной причинно-следственной связи в-себе-мифа выражается мистически, так как не входя в субстанцию напрямую она всё равно является её частью. Эта область мистицизма есть в каждом мифе, она представляет собой хвост уробороса, она проявляется в моменте и момент этот есть интеллектуальное откровение, что можно понять и как акт творения, исхождение Святого Духа.

Не стоит к смеху и азарту здесь относиться нарицательно, о них целиком говорится как о двух ощущаемых интеллектуальных переживаниях и выражаются они в чувственном откровении мистики и веры в гармонии одной четверти к оставшейся трети четверти; мир смеха в отношении к мистическому пребывает в радости и радость есть то, что мы и понимаем как чисто религиозное переживание, так как её сущий анекдотизм претворяется в наблюдаемой области мистического характера и границы разрешения сущего непознования и веры разрешаясь друг в друге находят себя в моменте как радость. Радость — это не столь акт синтеза смеха и азарта сколь полноценное деяние, отбросившее лишнее и сгустившее необходимое.

В природе низших комедий стоит эзотеризм. Понятно, что каждое какое-то конкретное общество определяет то или другое как комедию, а потому мы можем исследовать любую общественную проблематику согласно тому, над чем общество смеётся; а смех их — искомый поиск альтернативы радости, за который они ещё готовы и платить, а платёж — это акт социального действия выражаемого в некотором чувстве социального доверия, в пределах которого искомый способ удовлетворить потребности находит выход.

Поиск альтернатив исходит из того, что времени свойственно бросать радости вызов, а потому юмор исходит из разных полюсов глобального; соответственно, первичный модус такого юмора предстанет в форме низшей комедии, так как именно внутрисубъектное есть то, что стоит за массовой потребностью, ибо масса не субъектна. Масса ищет в себе себя, её глобальность глобальна извне и потому её непознанные глубины — это её же очеловеченное “я”, простое до примитивности. Массовость — это отсутствие радости в себе, примитивный юмор же является её свойственным атрибутом, так как именно к этому и устремлена её природа, ищущая своей человечности. Без человечности она не только не человечна, но и не религиозна; такая масса переходит в культ, секту или становится зависимой от азартных игр.

Эзотеризм низших комедий кроется не только в структуре субъектных переживаний, но и в самом непосредственном мистицизме переживаемого; представьте, что существует ряд установленных обществом правил для субъекта, которым субъект не отдает отчёт как общественным, а потому структура того или иного юмора, затрагивающего проблему чисто-общественную, может переживаться субъектом как только личностная проблема, что будет тем более иметь смысл там, где присутствует некоторая естественная повседневность, например повседневность биологическая. Во-первых, конечно, о такой биологической реальности мы говорим как о реальности удовлетворения естественных потребностей; в них массовый человек может проявить свою индивидуальность и это есть, по сути, портал в мир смеха и чувство радости. Во-вторых, практически все ирреальности такого поведения удовлетворения потребностей находят в себе не только наличия культур, но и в пределах таких культур учения мистико-религиозного содержания. Можно сказать, что базовые потребности есть условия, реализующие естественную мифологию, под которой преображается сама реальность.

Естество ирреального

Учения мистико-религиозного содержания около базовых человеческих потребностей носят характер не только общекультурного наследия. Приняв, что каждое какое-то конкретное действие погружает в реальность собственного закона, мы соорганизуем пространство действия с его законодательной структурой и обретаем для себя мифологизированное пространство. В один момент окажется, что ряд обязательных действий, существующих отдельно друг от друга как действий между собой необусловленных, согласно собственным законодательным компонентам произведут синтез мифологического, в котором найдется необходимость выстроить единую традицию, чтобы естественная мифология существовала в едином культурном поле.

Однако, теряя доступ ко всей деятельности и оставляя лишь акт удовлетворения мы начнём рассуждать о потреблении; лишив необходимое её структуры и оставив тем самым только её обезличенную самоценность мы обретаем перед собой кризис традиции, так как культурно-мифологический уклад более не имеет учреждённой связи.

На этом этапе реальность в её подлинном виде предстаёт как комплекс обстоятельств, лишённых собственной интеграции в структуру традиции, а ирреальность, следственно, выражается в форме интегрированного в структуру традиции действия.

“Реальный” мир, если тот не может предоставить в себе естественную ирреальность, предлагает заместить её собственным же потребительским методом, предоставив и выразив удовлетворение чувства традиционного как потребность. Понимая, что традиционное есть ритуализированная, мифологическая и систематизированная структура действия, потребление, разрешая традицию традиции, предоставляет её в качестве готовых модусов: наркотиков и игр; игры, то есть самодостаточные мифологизированные субституции отличаются от наркотиков тем, что последние предстают сами по себе как самодостаточные структуры восприятия реального. Игры позволяют пережить традицию, энтеогены же позволяют традицию прочувствовать и последнее нужно неофиту, чтобы обрести осознание естества ирреального как структуры мышления. Современность будет требовать отграничить себя от массы и предстанет нелёгкий путь перед тем, кто решил встать на путь глубинной самодисциплины.

Теперь можно объяснить почему шутки про игры доставляют смех только игровому сообществу, а шутки про наркотики доступны массовой аудитории. Это связано не столько с тем, что наркотики доступнее представлены для их осознания чем игровые традиции, а с тем, что перед массой не стоит именно поиска, так как по своему преимуществу она не маргинализирована, но находится на организованной механизированной социальной периферии потребительского авангарда, в то время как уходящие в игры предстают перед нами как обратная сторона масс. Последней, за неимением чётко-выстроенных потребительских механизмов на всём протяжении условной пирамиды потребностей, что может быть обусловлено недостатком финансов, неимением сервисов и доступа к предложениям, личностными недостатками и т.д. требуется обособленная традиционная структура знания, которая к тому же может ещё действительно быть обособленной и ирреальной, так как та не претендует на отношение к “реальному” вообще. В этом заключается непосредственный интерес к фэнтези, так как такой жанр заявляет именно что об альтернативной реальности, то есть не претендует на традицию, но утверждает, что существуют такие “расколдованные” миры с мечом, магией и свойственными им потребительскими атрибутами.

Сексуальность как критика эрудици

Секс является собственностью интеллекта, являясь форменным выражением ценностей, представленных в мифе сексуального. Миф сексуального отличен от секса напрямую, поскольку секс — это коитус, половой акт.

Сексуальность находит себя как полноценная субъектная традиция; расколдованное, массовое реальное находит в себе собственную же человеческую расколдованную непосредственность, однако, чтобы дойти до отношения “человек к человеку”, субъекту необходимо преодолеть барьер социальной реальности. Порог того, что именно требуется преодолеть и выступает ценностным ориентиром сексуального, а обстоятельства выступают соответствующим мифом. Их гармония и позволяет выразить то, что понимается как “возбуждение”, оно же обеспечивает сохранность “страсти” во время продолжительных отношений, если ценностно-мифологический ориентир партнёров приведён в гармонию с обустроенным бытом. В этом смысле секс может быть представлен как один самодостаточный и демократизированный модус традиции в культуре.

Сила сексуальности не перманентна, но скрыта, так как обнаружить её можно лишь в момент, когда в собственные руки она возвращает свои отличительные властные регалии. Сексуальность неотличима ни от чего до тех пор, пока её атрибутивный символ не будет её фигурой выражен в мире, и тогда она учреждает пространство, в чью область воздействия попадает субъект. Но лишь посредством добровольного принятия её символов он приносит ей присягу во служение согласно её законам; сексуальность учреждает обстоятельства и лишает субъект его свободы, она организует пространство и назначает условия действия в нём, восседая на незримом троне. Она есть суть сам интеллект, учреждающий структуру мысли в формы и образы её власти, о которых сказать можно столь малое, сколь и можно сказать о тайне; устремленность человеческого к сексуальности есть устремлённость к знанию, выраженному в мистериальной традиции познания как доступнейшему способу обрести интеллектуальное откровение.

Различение обстоятельств и перманентная сохранность правил учреждает познающий субъект в субъект знающий, в следствии с чем знание о сексуальности становится навыком сексуального мышления. Навык такого мышления есть само мышление и в этом смысле оно выступает как направленная форма комедии, которая учреждает ответ не в пределах интеллектуального откровения, но самой сексуальной мистерии. Можно сказать, что высшей формой комедии действия выступает коитус, являясь тем самым самодостаточной формой интеллектуального действия. Как нельзя познать себя, не приступив к познанию собственного тела, так и нельзя познать мир, не приступив к познанию собственной сексуальности.

Если понимать проблему комедии как проблему несоответствия со статусом, то мы тем более имеем в оголении субъекта акт лишения статусных регалий, обретённых посредством “социальной магии” по Пьеру Бурдьё. Институации личности и контраст деконструкции позволяет сказать о том, что есть фигура “трикстера”, когда в культуре такой маргинал, причем в культуре слабомобильной как вертикально, так и горизонтально, имеет сексуальную связь с представителем высшей страты власти, или к страте приближённой к высшей.

Вопрос заключается не в том, сколь человечество перестраивает культурные поля согласно открывающихся в обществе путям мобильностей, но лишь эпизод, позволяющий познать сексуальность как комедию определяет между ними разницу лишь в том, что смысловые поля премодерна, модерна, пост и метамодерна расширяют сами собой человеческую сексуальность, а тот, кто не может в силу собственных суждений перейти на интеллектуальный уровень “выше”, обретает сексуальные практики как извращения лишь в силу того, что субъект сам не понимает специфику окружающей действительности, под власть которой он попадает. В этой связи происходит то же становление фетиша, так как примордиальные объекты не выдерживают критики, которую в свою очередь субъекты не могут осознать. Диссонанс реального и понимаемого тотальностью той животворящей тьмы, о которой можно было бы судить даже как о Дао, но ни в коем случае сейчас этого понятия не используется, формирует сексуальные извращения не в силу генетической предрасположенности, но только лишь как символическое пространство. Самой простейшей формой консервации сексуальных извращений выступает интерес к культуре тотального института, опять-таки в связи с тем, что тот учреждает диссонанс границ реального и понимаемого в специфику доступных для осознания правил, которые не могут быть поняты личностью в силу слаборазвитой специфики суждения в свободном обществе. Можно сказать, что сексуальность в этом смысле есть то же, что можно понимать как “мистицизм комедии”.

Эзотерические композиции посредством эстетической реализации выражаются символически, в этой связи знание о символическом наполнении претворяют степень посвящения в понимании изображённого, и чем более человек имеет градус посвящения, тем конкретнее он поймёт выраженное без интерпретации наблюдаемого. Согласно этому фигура адепта имеет комедийный эффект при его несоответствии с выдвигаемым на всеобщее обозрение статусом “посвященного” и наоборот, тем более сексуален тот, кто согласно выставленному на обозрение статусу ему соответствует. То есть очевидно, что воспринимающий субъект не должен быть эрудирован в том, в связи с чем сексуализируемый субъект согласен по себе с собственным статусом, но достаточно лишь того, что субъект лично видит эти соответствия. В этом смысле, говоря напрямую, порнография сексуальна именно тем, что выражаемая в ней порнография есть именно порнография, а не эротика, йога или ню.

Сексуальность достаточна именно в соответствии с социальным именем. Отсюда даже исходит, что фетишизация и сексуализация находятся в пределах одной плоскости лишь в рамках живого и неживого на почве одного и того же как одного лишь понятия, которое при этом за собой не имеет определения, но которое конструируется посредством становления. В христианской культуре таким понятием является “грех”.

Профанацией знания является не его “поверхностность”, но его сексуализация, а “знающие” люди сексуальны отсюда не в силу своего знания, но в силу соответствия той специфики суждения, тех методов, которыми те измышляют в соответствии с тем, кем они являются. В этом плане самым сексуальным является не шахтёр, читавший условного Штайнера, но безработный гомосексуалист, который состоит в антропософском ордене, но при этом который ни капли не эрудирован в нём, что в этом смысле соответствует его градусу посвящения.

Видно, что сексуальность выступает критикой эрудиции лишь потому, что сексуальность требует соответствия знания согласно Имени, ведь в ином случае это будет носить комедийный эффект. Соответственно, сексуальность есть продукт (в смысле качества) соответствия с представлением, в пределах которого чем меньше субъект понимает о чём он ведёт собственное суждение об институциональных атрибутах, как, например, о чулках, тем более эти чулки фетишизируются. Точно так же и с мантией, которая фетишизируется лишь потому, что субъект не понимает, что должно этой мантии соответствовать.

Эрудиция здесь обратна, так как символ понимаем ровно настолько, насколько того требует его институт, и не более. “Нагруженная” символами композиция вызывает скуку как у полного профана, так и у абсолютного “посвященного” в силу одно и того же, так как и в первом, и во втором случае композиция из себя представляет ровно то, что она хочет сказать. Всё же, что говорит что-то иное, вызывает интерес к себе для определения того, является ли определяемое комедийным, или сексуальным.

Всякое сексуальное есть потому критика эрудированного, что всякая эрудированность тождественна её отсутствию, но сексуальность в действительности есть то, что обладает определением “восприятия” так как именно посредством восприятия можно познать сексуальное. Это самое сексуальное есть то, что ответственно соответственному социальному имени; всё, что не укладывается в повседневные представления, формирует мифологику костюма “героя” в соответствии с тем, имеют ли поступки героя право носить некоторую неинституциализированную форму; смысл героизма именно в фетишизации собственных атрибутов, герой не может быть тем, кто имеет институированную “рабочую” форму.

Природа — Бог

Природа содержит в себе природу, определение природы содержит в себе определение, определение содержит в себе природу собственного определения, в целом природа отсюда немыслима без её определения и наоборот, определение немыслимо без его природы.

Свойства позволяющие учредить определение есть та же природа, что и природа как некоторое естество, собственно, естество природы, эстетически нас окружающее повсеместно до тех пор, пока мы не будем говорить о культуре. Стоит понять, что всякая болезнь столь же природна, сколь природна специфика определения. Интеллектуальная работа есть то же самое, что рост минерала в том смысле, что и то и другое не только природно, но сама эта природность включает в себя единое определение как для одного, так и для другого.

Если природа в собственном механизме едина как для специфики суждения, так и для реализации жизни, силой природы мы определяем её же саму, то есть природу окультуриваем в некоторое понятие. Окультуривание в понятие посредством природной силы есть не природа как таковая, но её болезнь лишь в силу того, что посредством культуры природа может определить себя саму; реализация такой природы не естественна, то есть культурна, потому культура и болезнь суть одно и то же, так как болезнь есть то же реализованное силой природы, что и культура; посредством культуры мы можем определить болезнь, то есть всякое природное состояние отличное от естественного. В силу того, что болезни множественны, мы обретаем культуру самой природы, где болезни определяются в понятия в силу своего естественного становления. Болезнь отсюда вытекает как эмпирическое доказательство силы природы как культуры, выраженной естественным путём.

Конец ознакомительного фрагмента.