Шуты гороховые. Картинки с натуры

Николай Лейкин, 1879

В этом сборнике рассказов перед читателем предстает парад мест, событий, действующих лиц и ситуаций, характерных для конца XIX века и изображенных в свойственном известному сатирику-классику Н.А. Лейкину ироническом ключе. Во всем можно найти смешную сторону, и все люди, можно сказать, шуты гороховые, если взглянуть с определенного угла, а герои зарисовок-наблюдений автора-юмориста – так уж точно. Однако рассказы отнюдь не однобоки, они не демонстрируют только веселые и до смешного неприглядные стороны человеческой натуры, но и показывают грустные, лирические сцены. Как в прошлом, так и теперь жизнь на удивление многогранна, и творчество Н.А. Лейкина в полной мере раскрывает ее разносторонность

Приемный час редактора

Хорошо меблированная комната. Письменный стол посередине. По стенам полки с книгами. На полу валяются изрезанные газеты. У окна другой стол. За одним из столов сидит секретарь редакции и что-то пишет. Сам редактор, заткнув перо за ухо, ходит по комнате и чешет затылок. На лице дума.

— Ах, Михаил Иваныч, — обращается он к секретарю, — я вот все хотел вас попросить, не составите ли вы корреспонденцию из Рагузы? Герцеговинцы теперь — такой модный животрепещущий вопрос, а у нас об них только одни перепечатки. Ну, возьмите там что-нибудь из газет… Любобратич, Восьмибратич… Выберите по карте какое-нибудь местечко… Упомяните о стычке, обозначьте побольше число раненых и убитых турок… Ну, о невежестве коснитесь… Знаете, по общему шаблону… по трафарету… Поняли?

— Ну, еще бы… — отвечает секретарь.

— Да напишите в скобках: «от нашего собственного корреспондента». Хорошо бы упомянуть о какой-нибудь девушке, похищенной в гарем. Придумайте ей имя попоэтичнее. Насчет раненых пройдитесь… обругайте австрийских докторов… Пожалуйста!

— С удовольствием…

Секретарь садится. Входит юный армейский офицер. В руках у него сверток, обвязанный розовой лентой.

— Мне бы господина редактора видеть… — робко говорит он.

— Я редактор. Что вам угодно?

— Пользуясь отпуском и находясь временно в Петербурге, я вам принес стихи, которые бы желал напечатать… Это, так сказать, досуг моего деревенского уединения… Мы в деревне стоим, так, от скуки… Я и прежде вам присылал несколько раз, но почему-то не удостоился… Теперь я привез целую тетрадку. Тут комические есть, трагические, но больше любовные…

Офицер развязывает ленту и передает редактору тетрадку, исписанную самым лучшим писарским почерком. Редактор начинает перелистывать. Попадаются заглавия: «К ней», «К ее бантику на лебяжьей груди», «К ее алькову», «Маше», «У ее изголовья», «В кустах». В глаза бросаются стихи:

Скажу в глаза и за глаза:

Чиста, чиста твоя слеза,

Ползет на девственных ланитах,

Как бы отшельник непорочный в скитах…

— Извините, мы этих стихов не можем напечатать, — говорит редактор и отдает рукопись.

— Отчего же? Вы прочтите, тут есть разные…

— Неудобно.

— Отчего же, помилуйте! Стихи, кажется, самые удобные. Тут есть и большие, и маленькие… Есть даже двустишие, посвященное нашему адъютанту:

Твержу я целый век:

Ты благородный человек.

— Эти стихи не подходят к программе нашего издания.

— Отчего же не подходят? Вы попробуйте напечатать, так, может быть, и подойдут.

— Извините, они неудобны для нас…

— Странно… Разве вы не можете объяснить, почему неудобно?

— Редакция не дает объяснений.

— Еще более странно!

Офицер берет рукопись и уходит. Входит купец с клинистой бородкой.

— Что вам угодно?

— Мы насчет тещи. Тещу бы нам отчехвостить хорошенечко, — отвечает он визгливым голосом.

— То есть как это? — спрашивает редактор, еле удерживая смех.

— В статейке продернуть… Такая бестия навязалась, доложу вам… Изволите видеть, мы шорники будем и в прошлом году на ейной дочери женились… И взяли их как есть за одну их красоту, ну, и тещу эту самую… потому они при своем вдовстве железом торговали. Капиталов никаких… Божие милосердие было, небель… Теперича мы их сгоняем с квартеры, потому каторга от них, а не жизнь, а оне небель назад требуют. «Я, — говорит, — шесть пудов одной медной посуды с собой принесла, окромя трех самоваров». Насчет перин и подушек Господь с ней… а медная посуда — сами знаете… Тут у меня в жалобе все как следует объяснено… Пожалуйте! Нельзя ли, ваше высокородие, так ее отчехвостить, чтоб до новых веников не забыла!

Редактор в недоумении.

— Помилуйте, какая жалоба! Здесь не квартал…

— Ах, господи! Что будет стоить, мы за ценой не постоим… Только бы ее попугать хорошенько…

— Обратитесь к мировому судье…

— Мы это знаем-с… А все-таки хотелось бы нам пробрать ее в газету на обе корки. Теперича мне даже в пищу всякую дрянь подмешивает.

— Извините, это не наше дело…

— Ежели у вас лошадки, мы бы вам хомут или седло с нашим удовольствием… Ремни, гужи какие…

— Ничего не могу сделать…

— Так нельзя отбарабанить?

— Нельзя-с…

— А жаль! Прощенья просим!